После дождя

House on a hill The dead are living still With intentions to kill and they will, they will Keep your children safe inside Out of pocket, out of mind Until they drink the wine and they will, they will, they will

(The Pretty Reckless — House On The Hill)

                     Мы каждый день провожаем взглядом Смерть. Взаимное уважение вдыхается вместе с трупным запахом. Плечи соприкасаются, когда мы проходим мимо. Перепад температуры бросает в дрожь. Наши встречи не редки, и пора давно привыкнуть к рабочим отношениям. Парящая черная мантия едва тревожит могильную землю (хватит с нее…). Жуткий холод пробивается сквозь ботинки и… манит. Чужая кровь, капающая с лезвия косы заставляет задуматься — Когда же наша очередь? Наша. Мы, мы, мы. Почему уже мы? — Где альфа? — несвойственный крик этому голосу пронзает воздух, подобно ангельскому клинку минутами ранее. Кас искал альфу и по просьбе Винчестеров, но ведь он бы искал его в любом случае (по заказу Кроули), ведь первородные знают дорогу в Чистилище. А в Чистилище? Упокоенные души монстров. Так когда наша очередь? И дело не в том, что очень хотелось умереть; не в переменчивой подростковой депрессии, когда ты специально неправильно режешь вены, потому что смерть — не цель; и не в том, что ты страдаешь от недостатка любви (это рана людской расы, а не конкретного индивидуума)… В какой-то мере это любопытство. Научный интерес. — Я не знаю, не знаю! Его не было Денвере! — верещит бедняга, которого от липкого туалетного кафеля отделяют только руки ангела. Они тянут воротник рубашки наверх. Низ его тела, лежащий на полу, почти не двигается; каждое усилие голосовыми связками стоило ему выплескивания, как из фонтана (только из брюшной полости), раскаленной крови. Смерть — это уже болезнь. Заразная. Непонятно, от кого. — Кто тогда ваш босс? — очередной рык. Кто из них злее еще можно поспорить: Кас злится неестественно, для работы, а истекающий вампир, позорно пойманный в своем доме, злится до пены изо рта. Бог допустил в людях желание умереть и назвал это грехом? Да это же своего рода гордыня (слышишь, бог?), седьмой грех… Кас не задумывался о своей смерти. Не мечтал. Он, как положено, солдату (или генералу, не важно), готов был умереть в бою, с клинком в сердце, но в его снах — он будет сражаться до победного конца. И смерть бы расстроила его, где-нибудь, в раю (он надеется), потому что кто, кроме него? Кому восстанавливать порядок? Сэм? Новый Сэм не задумывался о смерти, словно ее вообще не было. Для него ее не существует как таковой в природе уж точно. Да и трудно представить, что какое-то лезвие ножа бы смертельно поранило его или сделало больно. На вид — он склеится на глазах, как жидкий металл. А еще страшнее представить, что будет, когда он вернется с того света за тобой. Может, нахер эту идею, пытаться обыграть нового Сэма… В другой раз. Дин… О, Дин. Где ты подцепил эту болезнь, или она врожденная? Сбой в генетическом коде? Души вампиров забирают по расписанию. Жнец под прикрытием сегодня — Кас. Но несмотря на это — Смерть приходит. Никто ее не видит, но холодок бежит ногтиками по шее. Дин ее не видит, когда наблюдает за охотниками, которые выносят тела, но… Легкая, ненавязчивая зависть и… научный интерес, любопытство: почему опять не мы? Смерть уважает его, но необоснованное снисхождение присутствует, хотя… Дин успел обмануть собственную смерть уже несколько раз, а кому нравится быть обманутым? Все грезят о достойном сопернике, но ведь Дин особо и не играл, никогда не подписывался даже, да он вообще готов принять поражение хоть сейчас, прошу, сдаюсь, пожалуйста, все равно, что останутся незаконченные дела…Есть незаконченные дела. Даже если Дин изберет участь призрака, он, наверно, будет призраком-охотником, прячущим свои кости до… окончания миров? Пока однажды сам не выложит их какому-нибудь живому и подкинет зажигалку силой мысли. Такой уж он, Дин. В мечтах о спасении мира он часто путается и думает, что проще умереть, может, тогда сработает закон подлости, и никого спасать будет не надо. Только его. Только не его, пожалуйста. Это не желание. Это не просьба. Это не самоубийственный настрой. Разве не хочется просто отдохнуть после охоты? Отдохнуть, присесть на секунду к стене, и навсегда закрыть глаза… — Паркер, его фамилия Паркер! Имени нет, — острие клинка ковыряется в кишках, и тогда информация начинает выливаться с бешенной скоростью, — Он приезжал сюда вчера, за дочерью, ты же слышал от своих друзей-ублюдков, что тебе от меня надо… Курьер на последнем издыхании не врет. И как настоящая пешка, он знает только фамилию. Фамилия распространенная, можно и не задумываться, но… Кас застывает с клинком в руке. Спектакль обрывается посреди последнего акта. Рабочая злость испаряется с его лица, словно ему вдруг становится жаль бледнеющего, сливающегося с кафелем вампира, но нет… Голубые глаза уже не видят происходящее. Пальцы неосознанно разжимают клинок, а тот с звенящим звуком падает на плитку. Если бы вампир мог, он бы дотянулся и попытался восстановить справедливость, но остатки силы уходили на сиплые вздохи и придерживание внутренностей. Пазл в голове Каса складывается быстрее, чем у кого либо другого. Еще бы, он же не тупой ходячий мешок с мясом. Высшая ангельская раса, чистая и голубоглазая. И теперь она пачкает плащ в вампирской крови, когда проскальзывает на задней точке к ближайшей точке опоры, стене. Отползает, как от эпидемии. Эпидемия смерти распространяется по венам, а возникающие вспышки-картинки вышиваются, как сплетение мелких человеческих вен, или лучше сказать, отдаленных галактик, которые так сильно похожи на нейронные связи… он будто бы видел, как разряды электричества разбегаются в его мозгу, и как в каждом детективном отделении зажигаются лампочки (перегорают). В каждой галактике одно и то же. В каждой параллельной вселенной ему суждено сидеть у стены и думать, как разгребать то, над чем у него нет власти. Как спасти того, кого он и не думал спасать. Как вернуться к глобальным заоблачным делам, если небо — в глазах, если он — ангел земли, облака — просто конденсат водяной пары, а самым важным ему снова кажется человек? Почему снова человек? Дин не просил о помощи. Кас увидел немую, прячущуюся просьбу у девочки-Тринити Паркер. Фамилия распространенная, дочь вампира с фамилией Паркер может быть кем угодно, но друзья (ублюдки) у него все-таки одни. В этом есть очень важная мысль, и он пытается поймать ее, как золотой снитч, пока ванная комната плывет перед глазами красными пятнами. Например, если ее отец действительно вампир и она действительно знает об этом, то Сэму, гордо стоящему за ее спиной, он быстро находит неприятную причину. Круг поиска альфы сужается до одной, замешанной в урагане обстоятельств, Тринити. Нет лучше приманки, чем дочь вампира на главенствующей позиции. Ему ясно, чего добивался Сэм. Но чего добивалась Тринити? Как там поживает известный всем диагноз? Как прогрессирует болезнь? От кого заразилась? Так отчаянно бежала от Смерти, что случайно стала палачом? От смерти никогда и не хотелось убегать, но ведь она, смерть, намеренно, показательно избегает ее, касаясь плечом, когда проходит мимо… Снова усмехается — «не ты». Даже смерть не выбирает ее. Это что, какая-то затянувшаяся шутка? В родительском доме — не она. На футбольном поле — все, но не она. В озере Лонгмонта — не она (два раза). Вампирская кровь в организме — не ей. Так когда подойдет очередь? Не то, чтобы хотелось, нет. И это не подростковая депрессия — нет. Но всех, кого можно спросить уже не живы, а Тринити (больше) не хочет отдыхать или прятаться под теплым одеялом в квартире Дженны… Когда столько раз не она, мысль о смерти уже не кажется чем-то существенным (все-таки, болезнь Сэма). И вообще — если бы ей дали выбор, она бы случайно не начала сама убивать? Лучше не заглядывать в ближайшее время в параллельные вселенные. Что Тринити хотела от отца — Касу не суждено знать. Он мог только догадываться, основываясь на знаниях о человеческом виде, который живет ради любви… Все галактики такие печально одинаковые. Тело вампира давно лежит перед ним без движений. Смерть забрала кого надо, хоть и Кас уже превысил лимит по выживанию. Но если бы кто-то зашел в ванную комнату, разукрашенную в стиле современного искусства, он бы и не понял, кто умер. Кас сидит у стены и смотрит в одну точку. Успешную охоту надо праздновать, но для приличия стоит постирать плащ. Хорошо, что Кас, все-таки, своего рода волшебник. Одолеть Рафаэля ангельской силы не хватит, а вот наколдовать стиральную машинку… Остальные охотники собирались пить в другом городе, не в Денвере, потому что в самом Денвере после выполненной мясорубки было опасно оставаться. Полицейскому участку сегодня вскрывать не один труп и просматривать не одну уличную камеру. Все праздновали, что, незаметно? Сэм уехал в бар к охотникам. По крайней мере, так он сказал Дину и Касу, а когда сам исчез из поля зрения (окно закусочной Лейквуда), телефон Тринити в заднем кармане завибрировал: «Ночью выезжай в Ред Клауд. И не попадись Дину. Он тебя не отпустит, либо поедет резать головы» Фыркает про себя, печатая сообщение двумя большими пальцами. Взгляд нейтральный: «А ты не едешь резать головы?» интонации в сообщении не слышно, но пишет она одновременно обвинительно и любопытно, с проверкой, ведь, хер его знает… у него же в приоритете убивать. «Ты обвиняешь меня в отсутствии контроля или мне показалось?» «Показалось» Они тоже выехали из Денвера. В ближайший населенный пункт — Лейквуд. Сэм уехал на празднование дальше. Никакую информацию Сэм разговорами не выудит из вампира, если, конечно, не приволочит его в подвал ради пыток. И то — не факт. Вряд ли он едет первым, потому что руки чешутся схватиться за мачете… Он едет первым для сброса подозрений: не ехать же им вдвоем в закат? Но Трин хотелось убедиться, что никакой кровавой расправы после получения информации не будет. Попросить у него гарантию? Может, подпишет какой-нибудь документ? Он с радостью чиркнет на листке бумаги заголовок «Гарантия», распишется и бросит ей под ноги, как кость собаке, чтобы было, чем заняться. Трин не знала отца. Точнее, она помнила его беспомощного, забивающегося в угол от ударов больной Грейс, прячущего голову в черное пальто… В девять, десять, одиннадцать лет мало что можно сделать, чтобы остановить драку родителей. Можно попробовать театрально плакать и кричать посреди комнаты, но после безуспешных попыток ты начинаешь плакать одна. В своей комнате. Тарабанить по двери. Прятаться под кровать. Плакать в подушку. Сидеть с красными глазами и смотреть в окно. Сидеть с красными глазами и писать домашку в мокрую тетрадку. Ею никто не интересовался, кроме папы, который возвращался со стройки и за что-то просил прощения. Она, свернувшаяся в клубок, не понимала, за что он может просить прощения. Просто возьми и унеси меня отсюда? Может, он и вернулся, чтобы наконец-то унести ее? Она бы простила, даже если он больше не будет просить прощения. Телефон в ее руках вибрирует снова. Школьные секретные переписки продолжаются: «Не я застрелил Кайли при первой же возможности. Все-таки твоя подруга и твой отец. Тебе решать» Настоящий джентельмен. Как он мог? Телефон в руках дрожит, но не от вибрации его самого. И опять… он прав. Первой же возможностью убить воспользовалась Тринити, а не он. Да как он может думать, что в Тринити все еще пульсирует желание убивать? Было бы кого — может быть, но все обидчики мертвы. Намек на отсутствие контроля заставляет ее скрипнуть зубами и потерять контроль. Годы обрастания непробиваемой скорлупой, чтобы в один прекрасный день ее разбили, как самое слабое яйцо. Вместо птенца — не сваренная жижа на полу. Когда она пропустила свой триггер? Когда она лопнула? Ее до сих пор флешбечит вспышками из леса. Да такими, что хочется уворачиваться (она уворачивается), как от ослепляющего прожектора. Пальцы сводит, а разжать их можно только с предварительной судорогой. В ушах пролетает свист, от которого она избавляется прикрытием одного глаза (с соответствующей стороны) и разминкой шеи. Телефон в сведенных пальцах зажался навсегда. Это же не ствол дробовика, в чем проблема? Ее бросало то в жар, то в холод со вчерашнего дня. С виду чересчур и неестественно собранная, пересобранная. Но это только потому, что если скрывать кошмары на яву, то скрывать эффективно. Ноль эмоций. Вспышки перед глазами возвращаются, а после каждой — воспроизведение старого фильма. Мясной узор. Старается не думать и не вспоминать, но от этих усилий вспоминает быстрее. В холод больше не бросает от лица Сэма, с которым он рубил голову Мэтту. Теперь она постоянно смотрит на себя со стороны. То в жар, то в холод. То холодно, то жарко. К языку подступает соль, словно хочется сплюнуть подступающую кровь, но Трин так не разу и не сплевывает. Копит на худшие дни. Не может понять, что за соль. Морская, озерная? Что за соль? При чем тут что-то соленое, разве вишневый сок — был не сладкий? Что почувствовала на языке Кайли? В каких пропорциях была размешана кровь? Больше соли или вишни? Может, все-таки чересчур сладко? Или благодаря соли поняла сразу, что умрет в лесу, или… — Девушка! Женский голос отрывает ее потерянный взгляд от экрана телефона. — Я спрашиваю, блинчики сладкие или соленые? Но, честно говоря, даже после услышанного Тринити не сразу поняла вопрос. Пришлось смотреть на нее глазами иностранца еще несколько секунд, прежде чем собственный мозг вежливо не повторил сказанное еще раз. Доходит медленно, как до особо одаренной, и она с выдавленной улыбкой из себя кивает: — А, да, сладкие… — потому что вспомнила, что Дин просил заказать всем сладкие. Ее как будто забросило в середину сна и заставили функционировать. Сегодня же ебанный праздник, несите торт и свечи, а вместо свечей можно повтыкать клыки, никто еще не был настолько креативен, а?.. А? Приходится ждать блинчики осознанно. Находясь и духом и телом у витрины в закусочной. Так даже лучше: ее окружает горячий запах кофе. Из проема на кухню, дверь в которую постоянно качалась в обе стороны под давлением бегающих официантов, тянется аромат сладкой выпечки. Она способна оценить вкусные запахи, но рисуя картину еды в голове — желудок мутит. А кто даст гарантию, что из блинчиков не полезут черви? Опять гарантии? А зачем она вообще ждет блинчики, отнимая работу у официантов? Отдергивает себя еще раз и видит кружку пива. Вспоминает, что Дин попросил заказать блинчики, а пиво забыли принести из-за не неожиданной нагрузки официантов. Все носились, как ужаленные... Первую кружку Дин выпил быстро, хотя это просто повод… Скорее всего, Дину нужно было поговорить с Касом наедине еще немного. По ощущениям, она простояла у витрины не меньше двух часов, но если Дин до сих пор не выглядывает из-за Каса и не кричит вопросительно «Трин?», значит — все в пределах нормы. Здесь тепло, и стоит пар, как в бане. Берет кружку пива в руки и разворачивается. Двое счастливых гостей, только что зашедшие внутрь, проходят мимо и обдувают ветром. У нее в запасе еще несколько секунд, чтобы постоять с кружкой и позалипать. В закусочной «Санрайз» в вечерние часы аншлаг. Дин с Касом иронично сидели на кожаных креслах у окна, пока часть лица Дина загорала на свету оранжевого, затухающего солнца. Дин не смотрел в окно. Кас смотрел то вперед, то щурился на закат и надеялся, что небо в его отсутствие не взорвется. На столе — ванильный милкшейк (Дин заставил Каса), допитое пиво (Дин праздновал) и недопитый кофе (Трин хотелось проснуться). Если бы на подходе к столу Трин заметила поникшие лица, она бы (клянется) свернула в сторону свободного столика, которого тут и не было, но… никакой серьезный разговор она не прерывала, потому что Дин активно разводит руками, которые держит на столе, мягко смеется, как будто рассказывает смешной случай на рыбалке. Что-то типа «рыба решила отомстить, выпрыгнула сама, разинула пасть и сожрала ведро наживки»? Дин улыбается… Праздник что ли? — … и адский пес был в сахарной пудре, вместо соли, — слышит остатки рассказа Дина (видимо, пересказа из охотничьего домика), пока ставит перед ним кружку и, по-королевски, садится напротив. Где-то между монологом он вставляет «спасибо» и двигает кружку ближе к себе: — пришлось быстро освещать тазик с водой. Пристальный взгляд Каса проследил за Тринити от ее подхода к столу до окончательной удобной посадки на ярко-красное кресло. Он выглядел так, словно не слушал. — Что адский пес делал в кондитерской? — слушал, раз строго уточняет и поворачивает к Дину голову. — Слишком успешная кондитерская, — берет кружку, попутно пожимая плечами, и подносит к губам. — Видимо, пришел за хозяином, — и делает жадный глоток. Праздник же. И действительно… как бы ледоходом не проезжалась мысль о спасении брата, Дину хотелось отвлечься, даже если на минуту. Даже если на вечер. Сэм, в его глазах, уехал развлекаться, не убивать: не повод ли для временного спокойствия? Еще какой повод, но сколько же усилий стоил ему этот повод. Он выкопал ненужный мусор в мыслях и выдвинул его на первый план, для отвлечения собственного внимания от проблем. Легкий, привычный ход… …делает парящая официантка, когда торопливо, но не убавляя театральности, оставляет перед гостями тарелки с блинчиками, политые клубничным джемом. Почти вишня, хорошо, что не вишня, а то Трин бы пришлось дернуться. Дин задерживает на официантке благодарственный взгляд неприлично долго, и даже когда она отворачивается, успевает просканировать ее фигуру сверху-донизу, сегодня же вечер отдыха. И когда он только успел отрезать и засунуть себе в рот первую трехэтажную порцию блинов? Кас и Тринити сидят друг напротив друга, как два ребенка-аутиста, которых вывели в общественное место. У Тринити хотя бы стояла недопитая чашка кофе (она пытается), а Кас так и не мог заставить себя прикоснуться к полосатой трубочке. Праздновать человеческими способами он еще не научился, да и нечего. Ему особенно нечего. Он еще недавно отсиживался в ванной комнате и недавно смотрел в стену, осознавая. Теперь смотрит на Тринити, пока осознание его догоняло. Он перестал разглядывать ее, как неисправный механизм. Теперь просто несчастный человек, которого засосала воронка винчестеровских обстоятельств… Дин упомянул ему вскользь, что увезет Тринити в Стэнфорд, но теперь, смотря на ее скованные, механические движения, будто бы она боялась воспользоваться ножом и вилкой в руках не по назначению, он понимает: Она не поедет в Стэнфорд. Прежде чем резать, она вздыхает, будто готовилась съесть огромную индейку на конкурсе поедания индеек, и аккуратно режет порцию блинов. Смотрит, как красный джем медленно растекается по тарелке, и вздыхает еще раз, прежде чем положить кровавый кусок в рот. Не хочет привлекать внимание Дина и портить праздник отсутствием аппетита. Черви не поползли, джем на вкус действительно клубничный, а не железный, можно и поесть. И Касу бы стоило предупредить Дина, но: — Тринити, — робко начинает Кас, слегка наклонившись вперед, словно что-то вспомнил (на самом деле и не забывал). Он пугает всех. Дин замедляет жевание десерта, но не останавливает, — скажи, где твои родители? Пришлось поперхнуться. И нет, не Трин, а Дину, который не смог сразу заговорить, потому что набил рот слишком большими кусками. Усмехается, пока торопливо проживает и тянется за пивом. Волшебная микстурка для праздничного настроения по рецепту Дина Винчестера: клубничные блины и пиво… — Все еще тренируешь социальные навыки, Кас? — успевает сказать с полу-набитым ртом Дин, сглаживая вопрос натянутой (но с забитыми щеками) улыбкой. Взгляд прыгает с одного на другого, с одного на другого, — начинают, вообще-то, с «как прошел…» — Какие конкретно? — не дослушав, уточняет Трин характер вопроса, когда сглотнула свою порцию блинов и почти невежливо перебила Дина. Но ведь невежливо в разговор влез он, а она всего лишь ответила на заданный вопрос. Ей. Задан ей. Половина порции блинов была еле съедена и еле проглочена, поэтому особо не задумываясь, она отодвигает тарелку в сторону Дина. Тем более — его уже измазана остатками джема… Дин тоже особо не задумывается и забирает тарелку, настороженный зарождающимся разговором. — Из Лонгмонта? — уточняет она еще, ощутив, как название города слегка надрезало глотку. И все же, Дин продолжает дожевывать с необъяснимым напряжением в челюсти, не спуская вдруг похолодевшего взгляда с Трин. Солнце прячется за горизонтом, цепляясь из-за всех сил остатками оранжевого за трех сидящих у окна. Почему бы не дать Тринити поговорить с Касом? Да это же два ебанных аутис… Ладно. Он не хотел, чтобы Кас срывал с ее невидимых трещин невидимые пластыри. Она и так в любой момент может случайно погнуть вилку, пока спокойно отвечает на вопросы. — Нет, я про настоящих родителей. — Кас… — Дин, — вмешивается теперь Тринити и обращается напрямую к Дину с такой же осторожностью, с которой он не хотел разговаривать с ней. Он хотел сменить тему, даже не посмотрев в глаза Трин, потому что уже в них смотрел ночью у мотеля, и повторения для Каса того не стоит. Он сам ему расскажет на досуге, если надоело слушать ангельское радио по вечерам. — Все нормально. Но честно говоря, учитывая сегодняшний допрос, рассказывать про настоящих родителей должен Кас Дину, а не наоборот. И нет — не все нормально. Тема родителей кровоточащая, только что за интерес у Каса… Зрительного контакта не избежать. Дин застывает с вилкой в руке. Взгляд Трин пытается успокоить его опасения по поводу нарушения праздничной атмосферы. Ешь, отдыхай, не волнуйся — слышится в молчании, но кто она такая, чтобы кого-то успокаивать? Недостаточно убедительно, но Дин возвращается к еде. Попытался. Взгляд упирается в тарелку. — Настоящих нет в живых. Можно и так сказать, думается Касу, вампира живым не назовешь. Она спокойно заканчивает ответ и несколько раз кивает с поджатыми губами, как бы заранее принимая сожаления на свой счет. Лгать всегда проще, потому что в собственных внутренностях копаться не надо. Когда еще для Трин представиться возможность, не задыхаясь, поговорить об отце? В ближайшее время никогда. А тут позволяют говорить ложь и нежиться в ней, как в шелковом покрывале, ну что за праздник… Во руках Каса сейчас весь намечающийся отдых, как хрустальный шар. И он мог смахнуть крылом все праздничные приблуды со стола и сказать: «А как же отец-вампир?». Молчит. И все же — он продолжает смотреть ей в глаза и ждать другого ответа. Вежливый. Или он сам что-то вырисовывал у себя в мыслях и надеялся, что она прочитает, но она слишком занята очищением себя от лесных картинок и попытками разжать нож. Судорога отпустила, но теперь тело норовило банально съехать под стол, но эй, самой же хотелось отвечать, а Дин ведь предупреждал… Дин недовольно и безразлично доедает некогда безумно вкусные блины. Кас продолжает смотреть еще немного, пока не кивает со всей тяжестью этого, и еще какого-нибудь мира. Принимает ее ложь и кладет аккуратно во внутренний карман плаща, подальше от любопытных взглядов… — Мне жаль, — выдает он тихо и без… явного, искреннего сожаления, с которым он умел толкать театрально заготовленные речи. Ему жаль, и один только Бог знает, чего именно ему жаль. — Ничего, прошло много времени с… — лжи предостаточно, а лучи солнца на закате все еще приятно согревают и прощают ее за оплошность… — И все же, — прерывает серьезным, повышенным тоном Кас, и накрывает ее руку на столе, почему-то по-прежнему держащую нож, своей, — мне жаль, что так вышло, Тринити. Ее рука болезненно холодная, как у ожившего трупа. У него не лучше. Но под его прохладной, успокаивающей простыней — ее пальцы перестают болезненно сжимать нож. Еще раз: Бог его знает, о чем же он действительно жалеет. И если Бог знает, то пусть нашепчет Тринити во снах, потому что ей теперь до ужаса интересно и ни черта не весело. Зачем он смотрит в глаза исключительно ей, словно пытается гипнотизировать. Новые ангельские трюки отрабатывал? О, ему бесконечно жаль, что ее отец — вампир, и что с ним неизбежно придется контактировать. Бизнес, работа, информация, конечно, но не для Тринити, он же знает людей и неисповедимые пути. Перед ним — тот самый случай, когда по проложенной дороге суждено пройти. Она же хотела увидеть папу, будь он хоть Люцифером на свободе? Он не осуждает, но ему очень, очень жаль. — Кас, ты сейчас растрогаешь всю закусочную, — серьезно-шутливым тоном констатирует Дин, протирая руки салфеткой, — придется оставлять им большие чаевые за такой душераздирающий номер, ты же брал с собой деньги? — хлопает друга по спине и посматривает на статую Тринити, которую тоже пытается привести в чувства. — Доллары, лебединые перья, или чем вы там расплачиваетесь у себя? — говорит он себе под нос, и достает свои долларовые купюры, понимая, что очевидно платить будет он. Но оставлять собеседников в неловком молчании он не мог; в первую очередь, самому не хотелось сойти с ума. — Лебеди? — последнее, что недоуменно уточняет Кас, прежде чем вынужденно подняться из-за стола. Но Дин не отвечает. Вряд ли он услышал. Ему на самом деле плевать, какая валюта у ангелов. Скорее всего ее не существует, они же просто прокалывают друг друга ангельскими клинками, когда им что-то нужно… высший цивилизованный мир, не то что у нас, обезьян, ведущих деловые переговоры во имя бананов… Кас исчезает в своей манере, когда они подходят к Импале. Дин разворачивается с «эй, Кас…», а там, кроме посетителей, покидающих закусочную через звенящую дверь, уже никого не было. Как обычно, по классике. Настолько Дин не удивляется, что даже разочарованно не вздыхает, а просто падает на водительское сидение. В мотель они поехали вдвоем. Потеряли всех. И это не метафорично, а буквально: Сэм нагло уехал к охотникам в бар, Кас растворился в толпе, словно там какой-то портал на небеса… Дин неосознанно поглядывает в зеркало заднего вида, проверяя, не провалится ли Тринити куда-нибудь сквозь текстуры сидений, учитывая сегодняшний идиотский день. Точнее, почему идиотский? Мы же договорились — сегодня праздник. Но нет, она не проваливалась. Ее план не изменился: уехать в Ред Клауд на автобусе сегодня ночью, когда Дин будет спать. А как объясняться завтра-послезавтра — уже другая история, уже другая Тринити. Завтра, если они вернутся с информацией об альфе — Дин не сможет злиться слишком долго. Может, побубнит полчаса на Тринити, и покричат друг на друга с Сэмом, но роскоши тянуть кота за хвост, скорее всего, не будет — надо спешить по наводке за альфой. Да, скорее всего, думается Тринити, а если получится вообще не так… вряд ли она захочет возвращаться. Куда возвращаться? Про какое место она говорила? Она говорила про возвращение к Дину и Сэму. Очень смешно. Конечно, она не вернется. Чтобы что? Даже если бы Тринити укусил бешенный колорадский жук, и она бы вдруг захотела героически выпиливать монстров направо-налево, Дин бы громко усмехнулся и кинул ее за шкирку обратно в машину, чтобы увезти в Стэнфорд. Да, Дину была слегка неуютна мысль о ее возвращении в Стэнфорд, словно он надел новый колючий свитер на голое тело, но после двух кружек пива и двойной порции блинов — его голова просветлилась! Он понял, что других вариантов нет. Продолжить учиться — лучше для нее самой. И не будем упоминать, что лучше и для него. Одинаковые мотели — одинаковые и в Лейквуде, штат Колорадо. Куртка глухо падает на тумбу около двери, а поверх нее — ключи от машины. Вздох. В нос забирается запах сырости и пыльного ковра. Дом. Перед ним гостиная, соединенная с кухней: у стены, ближе к окну стояло одиночное кресло с высокой читальной лампой, а через дорогу стол и сама кухня. Старинная. С гудящим холодильником и газовой плитой. И ни одно окно в гостиной не было оформлено занавеской, второй этаж, внизу шумная проезжая часть, нет необходимости… Все привычно, только… отсутствие Сэма прохладно дышало в затылок. Странно. Дин бы так хотел сказать, но без него ему спокойно и беспокойно одновременно. Что за биполярку эта новая версия Сэма выращивала в людях? Дину страшно даже задумываться, чтобы его не дай Бог не засосало сегодня в очередную черную дыру с бесконечными, но все же тупиковыми мыслями о Сэме. Вот же черт, думает фоново Дин, пока склоняется над умывальником и поливается холодной водой. Беспокойно, потому что он, гад, уехал один. И конечно, он предлагал поехать с ним, но Дин не согласился. Он уже решил для себя, что не хочет видеть тех охотников еще раз (Сэм это знал, когда предлагал поехать), и что блины в клубничном джеме вполне заменят ему отпуск в Майами-бич, но… Опять но, потому что все-таки — он больше спокоен, чем нет. И спокойно, потому что… он не сидит с каменным лицом где-то на кресле, задрав ноги на журнальный столик и не молчит загадочно в ноутбук. Он может молчать сколько угодно — Дин будет слышать его из другой комнаты, поэтому когда его нет — на удивление ничего не смущает внимание. Никакие изуродованные лица охотников (джокеров) не мелькают. Никто не пытается тянуть на себя одеяло рассказами «да я с одним огнеметом положил целое гнездышко ругару», хоть Дин и сам любил вспомнить веселые случаи. Вот, ключевое слово: веселый. Даже его пьяную голову бы не посетило наитие делиться историями, в которых он стоит, как вишенка на торте над кучей трупов… А слушать их, и вежливо кивать уже хватит, накивался вчера. В мотеле тишина. Даже хотелось обнять старого друга, гудящий холодильник (который явно переезжает за ними из мотеля в мотель), ведь он так ненавязчиво гудит и внушает безопасность. А эти машины за окном убаюкивают, ведь если они едут, значит водители живы. Значит снаружи — все хорошо. Праздник. Ничего не привлекает внимание, кроме Тринити. Как он мог забыть? Только Тринити. Но это уже совсем другой разговор. Он смотрит на ее спину, исчезающую в ванной комнате, и неизбежно, девушка в номере намекает ему на один бесполезный вопрос: когда это он в последний раз был в мотеле с девушкой не для?… никогда, полагает. Но все бывает в первый раз, а? Даже почувствовать себя девственником можно, как в первый, а? Когда вода перестает литься — он смотрит в окно из своей комнаты. Прислушивается к шагам, которые удаляются в другую комнату. И как он мог забыть, что хотел сегодня хорошенько развлечься? Раздать стандартные комплименты и получить их вдвое больше в ответ… Кас с его трагикомедией сбил с толку, и у Дина совсем вылетело из головы, что он хотел взять номер у той официантки. Из-за двух детей на выгуле он даже с ней не флиртовал и не поглощал ее взглядом издалека, пока она натирала столы… Что ж, еще не вечер. Ну, фигурально. А так за окном — вполне глубокий вечер. Три решительных стука в дверь комнаты Трин. — Пойду прогуляюсь… — говорит сразу после, — осмотрю город. Звони, если что, — неубедительно врет, но Трин, сидящая на кровати даже рада, что он исчезнет до утра и облегчит ей задачу. Семейка Аддамс, не иначе. — Я буду спать, — отвечает монотонно через плечо. — Тогда спокойной ночи, — Дин, разговаривающий с дверью, тоже отвечает подозрительно ровно. Но никто ничего не замечает, потому что поглощен собственными переживаниями. — Спокойной ночи, — интонация, пытающаяся казаться уверенной — кажется банально громкой. Но никто не замечает… И входная дверь хлопает. Вот и все. Ходить на цыпочках нет надобности, и сооружать спусковую трубу из простыней тоже. В назначенное время можно по-королевски вышагнуть из номера, оставить записку «Прости, Дин. Скоро вернусь» где-нибудь на видном месте (кухонный стол сойдет), сварить кофе, взбодриться и уйти. Через два часа Дин не вернется. Точнее, вряд ли он вообще вернется ночевать. Точнее… лишь бы вернулся утром в правильный мотель и нужный ему номер, а не скитался на рассвете, пытаясь попасть пальцем по контакту «Тринити черное каре» (так и осталась записана с первой встречи, когда он добыл ее номер у родителей Кайли). Сначала он записал ее как «не-подруга Кайли», а потом, как увидел ее вживую — дополнил контакт индивидуальными характеристиками. Упав спиной на твердую кровать и оставив ступни на паркете, Тринити подумала, что просто отдохнет. Отдышится, успокоит сердцебиение, закроет глаза и подождет, но кто же знал, что она настолько устала. Вчерашний день чуть не убил ее, а лучше бы убил, чтобы она не успела схватить дробовик… Не улавливает момент, когда вместо темноты в глазах начинают сверкать ярко-красные пятна. Джем, вишневый сок или кресла из «Санрайза»? Воротит головой и морщится, потому что хотелось старую добрую темноту, но ярко-красный становился настолько ярким и с настолько характерным запахом, что она побежала со всех ног. И только когда она упала на корточки и закрыла голову руками — белый свет последней вспышки накрыл ее. А после него — на корточках она уже сидела среди елок, в искусственно выжженном кругу. Около нее разложены заляпанные кровью оружия, как на подбор, и они не ее. Но в крови ее руки. На ветках повешены или проткнуты суком люди, и это сделала не она. Но все лица ей знакомы. Ужас. Дыхание ускоряется с каждым новым, застывшим, знакомым лицом, которое попадается ей на глаза. Она крутится на месте, как на смертельной карусели. И дети (с них капала вода, словно их достали со дна озера и повесили специально для нее), и Энди (с мокрой тряпкой во рту?), и Дженна (проткнутая суком), и Дин… Дин! Глаза открываются по внутреннему будильнику. Она поднимает себя с кровати за шкирку, и честно говоря… лучше спать и видеть кошмары, чем отключаться посреди закусочной как робот, у которого села батарейка. На отдышку тратит буквально несколько минут, и даже не вспоминает, где находится. Сидит на краю кровати, словно и не засыпала. Все еще Лейквуд. Все еще мотельный номер, в котором она одна, надеется. Глубокая ночь, примерно половина второго. Значит — ей нужно уходить. Тихо одевается. Джинсы, водолазка, черная куртка на молнию. Складывает вещи обратно в рюкзак и… достает шприц с кровью мертвеца, который лежал на дне, потому что Сэм о ней позаботился. Вспоминает, как он вытащил один из багажника и отдал ей. Кладет шприц поверх всех вещей для быстрого доступа и закидывает рюкзак на плечи. Осторожно и неестественно медленно нажимает на ручку двери. Щелчка не было, профессионально. Кромешный мрак. За окнами проезжают машины, но уже реже. Единственный источник света — пару фонарей на улице, но свет до номера не добирался, и теперь понятно, почему не нужны занавески… только вид других окон напротив смущал. Заглядывает в приоткрытую дверь комнаты Дина. Пусто, нерасправленная кровать. Конечно, разве могло быть иначе? Видимо, могло, раз Трин на секунду прикрывает глаза и выдыхает. Дальше — по плану: кусок бумаги с посланием для Дина кладет на кухонный стол (ничего не чувствует), наливает в чайник воду, берет спичку из коробка на полке, поджигает об коробок и зажигает плиту. Газовая же. Ставит чайник, следуя плану, потому что только черный кофе способен успокоить ее, как бы спорно не было это утверждение. После выпитого кофе сегодня днем ей стало легче, будто бы кофеин разогнал адреналин по венам, и в том числе — в голове, вытряхнув навязчивые мысли. Только что делать, когда сводит руки? Трин сгибает и разгибает пальцы одной руки, проверяя их функциональность, как осознавший себя робот. Работают с легкой, неконтролируемой дрожью, словно ей постоянно холодно. Отряхивает руку, пообещав себе, что не будет думать о недуге. Вздыхает… За спиной раздается щелчок. Ее взгляд стреляет с чайника на стену перед собой также, щелчком. Сердце пропускает удар, а следующий настигает с двойной силой, такие уж законы вселенной… Кроме щелчка случилось еще одно изменение в обстановке: стена, полки и плита обрисовали свои границы под влиянием тусклого желтого света. В комнате зажегся какой-то слабый источник, несомненно, а вариантов особо нет, это не президентский номер в пятизвездочном отеле… в гостиной стояла только одинокая бабушкина лампа. И теперь у нее есть время, чтобы подумать. Кто? — Скажи, у тебя бывает такое ощущение… Начинает петь голос с заготовленной идиотской интонацией, а Трин начинает медленно, опозорено закрывать глаза. Проигрыш… — Нет, не ощущение. Навязчивая мысль, — речь он явно не готовил, но безусловно подогревал эмоцию, с которой начнет читать монолог. — Знаешь, про слона? Когда говоришь себе не думать о слоне? — театральность продолжается, пока Тринити стоит с закрытыми глазами и проглатывает чувство вины, естественно. От нее ждут ответа и она осторожно оборачивается через плечо. Дин сидел в самой дешевой, театральной обстановке, которую только смог себе позволить. Одна нога под углом заброшена на колено другой с опорой на лодыжку. Включенная лампа с помощью веревочки освещала его сверху, как главаря мафиозной группировки в фильме ужасов. На серую футболку надета клетчатая рубашка, расстегнутая… На тумбочке рядом — что-то недопитое на дне стакана. Его состояние — можно мягко назвать интересным. И нет, он не пьян, но лучше бы он был просто пьяным. Лучше бы он уже спал в постели самой красивой незнакомки из бара после бурных нескольких раз… Неужели Тринити ошиблась тогда, когда нечаянно уснула? Нет. Ведь он сидел в кресле, пил и ждал ее. А она, дура, выходит полностью одетая и с рюкзаком на спине. Можно, конечно, придумать ночную вылазку в магазин, но Дин в нынешнем состоянии сомневается даже в ее имени. С уважением разворачивается к нему передом, но не отвечает, понимая, что нечего говорить… В такой ситуации только бежать, но что-то ей подсказывает, что она слишком нервничает, а Дин привык быстро бегать. Скорее всего ее повалят на пол в районе входной двери. Она молчит, он продолжает пристально смотреть, и теперь она оценивает и взгляд: острый, серьезный и с легким налетом сарказма, потому что он заебался. Этот этап следует, когда все остальные этапы принятия у Дина уже пройдены… — Так вот я говорю себе весь день «не думай о слоне», — на глубоком выдохе произносит он предложение, как будто действительно рассказывал нечто занимательное про сегодняшний день, в котором Тринити не принимала участия, — Когда ты говоришь про Стэнфорд, когда ты звонишь Энди, когда Кас… — он жестикулирует рукой с задумчивой гримасой на лице, и застывает, подбирая подходящее слово, — ведет себя странно рядом с тобой, я снова говорю себе «не думай о слоне», и УГАДАЙ, — он резко повышает голос на последнем слове, заставляя Тринити вздрогнуть, — о чем я весь день думаю? О, он зол. У него было время подумать о ебанном слоне. Он думал о нем все время, что пытался не думать. И раз он только шипит, и все еще не плескает в нее раскаленную лаву из пока что спящего вулкана, значит, он вообще не ходил ни в какой бар. Не пил, не развлекался, не трахался. Он решил дождаться, пока сцена развернется сама собой, как перед единственным зрителем в вип-зоне, и пусть антракт длился пару часов — шоу все-таки продолжается… а главный актер — он в кресле. — О слоне посреди комнаты, — отвечает на свой вопрос тихо, пожимает невинно плечами и показывает рукой в направлении Тринити. — И я не имею ввиду, что ты толстая, ты не подумай… — он решает запить неуместный комментарий, почти сломав постыдную молчаливость Тринити, потому что ей захотелось сообщить, что она поняла метафору без дополнительных уточнений (она приоткрыла рот), но он продолжает: — Я имею ввиду, что спустя столько разговоров, когда я просил тебя не врать… — дальше никакой продуманной речи с саркастическим окрасом нет, и Дин морщит лоб, склонив голову и потирая переносицу. Нервно усмехается, и рука теперь закрывает глаза, но тусклый свет падает на больную, режущую улыбку на лице, — ты снова врешь, — разочаровано, в заключение, по пьяне (но он не пьян), — ты снова врешь, Тринити… — его слова крошатся, как мелкое стекло сквозь пальцы. Если бы он держал стакан, он бы лопнул в его руке, но слава Богу, пустой стакан оставлен на тумбочке. Больно. Его голос колол где-то иголкой под сердцем. А его сдержанная ярость, замаскированная в обиженную обертку не позволяла броситься к нему в ноги с извинениями. Тем более, какие извинения, если намечается допрос? Еще раз. Какие варианты? Ринуться на выход или запереться в своей комнате… Она, конечно, планировала сбежать, но теперь, под его сосредоточенным, обманчиво расслабленным взглядом, можно было только стоять провинившимся солдатиком. Так и стоит, потому что правду говорить не хотелось. Все еще не вариант. Хотелось извиняться так, как она репетировала. «Прости, Дин», а он бы улыбался и молчал. Уже улыбается и молчит. Вся эта обида и злость притуплена из-за еще одного обыденного факта — он устал. Как же он заебался наступать на одни и те же грабли, и даже в те редкие дни, когда он старался обмануть окружение и притвориться нормальным — обманывают снова его. И ему опять приходится страдать от бессонницы в кресле со стаканом виски. Как он оказался в этой ситуации? Как он так быстро оказался у кухонного стола, чтобы взять оставленную бумажку? Тринити тоже подскакивает к столу, но ее рука успевает только хлопнуть по гладкой поверхности, потому что бумажку забирает Дин и поворачивается с ней ближе к лампе. — «Прости, Дин, скоро вернусь» — на секунду включает постановочную, выразительную интонацию. — Боже, где же Трин? — градус сумасшествия повышается, и он тянется рукой к веревочке, чтобы выключить лампу. Выключает на пару секунд. Дергает и включает снова. — Ого, уже вернулась? — оборачивается с распахнутыми от удивления глазами. — Дин, прости. — Это я уже понял, — трясет руку с бумажкой около виска и говорит строго, до леденящего ужаса в груди. — Что-то еще? Сдержанная злость уже не такая сдержанная. Теперь она скачет у него по нотам; безумный взгляд то мертвой хваткой впивается в лицо Тринити, то незаинтересованно блуждает по гостиной; то он устраивает себе долгожданный отдых в скрипучем кресле, то он уже стоит на ногах, отчаянно готовый к чему-то. Что-то еще? Пока нет, нет… — Я не понимаю, зачем скрывать? — что-то еще оставалось у Дина. — Если у вас свидание в другом мотеле, пожалуйста… — паническое осознание рождается в глазах Трин, пока Дин старается смириться с тем, с чем изначально не должен, — зачем устраивать детский сад… — Нет-нет-нет, Дин, это не то… — …с уездом сначала одного, — показывает руками в одну сторону, — потом другого, — и в сторону Тринити, при этом упираясь тяжелым взглядом в стол, — поцелуи в подворотнях, я же все понял, мне не… — НЕТ! — не выдерживает Трин и выставляет перед собой руки, то ли, чтобы он прекратил раскатывать снежный ком, то ли просто абстрагируясь от оголенного, воспаленного нерва в виде Дина Винчестера, который проговаривал вслух страшные, сокровенные мысли. — Нет никакого свидания, — но не может закончить оправдание, потому что с губ соскальзывает усмешка (будто бы она врала), настолько смешно думать о тайных романтических встречах с Сэмом… — То есть ты не едешь сейчас к нему? Твою мать. У Трин глаза горят красным, даже истерический смех растворяется в горле, и она смотрит на Дина через кухонный стол не моргая. Их голоса начинают накладываться друг на друга. — Нет! В смысле, не для этого, не чтобы… — Я думаю, чтобы поиграть в нарды. — У нас не те отношения… — А какие между вами отношения? Свистит чайник. В виде третьего, кричащего и зовущего голоса на помощь. Чайник заставляет их заткнуться и послушать раздражающий писк, хотя любой звук помимо повышенных тонов звучал сейчас, как расслабляющая мелодия на сеансе массажа. Они стоят и смотрят друг на друга по-прежнему через стол, не заметив, как оба немного склонялись к нему, чтобы орать продуктивнее. Чайник спасает Трин и дает дополнительное время подумать, какие же отношения все-таки… Какие-какие… Теперь правда лучше любой болезненной фантазии, в которой убедил себя Дин. И дело не в ревности, какой уж там… Дело в липкой, запутанной паутине вранья, которую кропотливо плели они, а шагнул в нее и запутался в ней Дин. Нечестно, и Трин понимает, и ей жаль. Жаль, что не покинула мотель через окно своей комнаты. — Я буду кофе, — неожиданно спокойно констатирует Дин и начинает обходить в стол, чтобы добраться до плиты. Трин инстинктивно обходит стол с другой стороны, словно боится его, и оказывается на месте Дина. Они меняются местами. — Дин… — все еще хочет успокоить. — Будешь кофе? — игнорирует, пока возится с чайником и ложками. Хотела кофе, конечно… но теперь хочется что-то с градусом, хоть Трин и не пьет. И почему он уверен, что она не побежит к двери без его присмотра? Безграничное уважение к нему не отпускало. Какая-то необъяснимая привязанность не отпускала. Жалость и желание обнять его со спины не отпускали, но она прирастает к полу и продолжает покачиваться на остатках ветра после разрушительного цунами. Сначала обманывать, а потом чувствовать вину? Она не заслуживает ни прощения, ни даже попытку произнести извинение вслух. — Я говорила, что боюсь его. Это все еще правда, — вспоминает, пока чайная ложечка звонко размешивает кофе. — Ничего другого нет, — даже не может добавить в предложение уточнение между нами, потому что объединяющее местоимение запускало волну мурашек, даже от одной мысли. И потому что «между нами» были отдельные, не связанные между собой происшествия, которые бессмысленно упоминать Дину. Даже не так. Дину обидно, что Трин мог понравиться бездушный кусок камня, вместо его брата. В то время, когда он планирует стройку какого-то подобия лифта на нижние, пылающие этажы, чтобы вызволить запертую душу даже ценой своей жизни, то… Тринити он нравится таким? Немыслимо. Но он мысленно, горько усмехается. Осторожными, контролируемыми движениями подносит чашку к губам. Убеждает себя на разбивать ее об стену. Отпивает. Со второй чашкой кофе разворачивается и ставит ее посередине стола, как если бы они планировали мило позавтракать. — Дин, ничего другого нет, — еще раз убеждает Дина, но уже скрипящим, на грани истерики голосом, даже не замечая долгожданный кофе, ради которого ставила чайник. Игнорирует окружение и смотрит ему в глаза, которыми он перестал смотреть на нее. Еще немного (принципиально) елозит взглядом по столу и поднимает его к Тринити, пока делает еще один глоток кофе. Допустим, ничего нет, возникла редкая, уравновешенная мысль в его горящем чердаке, но скептический взгляд наконец-то начинает блуждать по ее внешнему виду. Он сразу не заметил. Не проанализировал досконально. Был ослеплен ударившим его осознанием с примесью виски, а теперь… Джинсы клеш, застегнутая кожаная куртка, руки с надеждой сжимают лямки рюкзака… Как бы то ни было — она все еще планирует уйти, а объяснениями и не пахнет. Дин застывает с чашкой, поднесенной к губам, пока рассматривает Тринити в своем мучительном ожидании. Ей жаль, но не до конца. — Покажи рюкзак, — спокойно и не торопливо произносит Дин, интригующее оставляя чашку на столе… А вот с этой просьбы Тринити моментально попятилась назад. Речь же шла о Сэме и свиданиях при свечах, какой к черту рюкзак… Неозвученные извинения так и останутся неозвученными, потому что ей оставалось только бежать. — Зачем тебе рюкзак? — нервно, задыхаясь, отходя назад. — Хочу себе такой же, давай, — он шагает не спеша за ней, подзывая двумя пальцами к себе, — не заставляй меня гоняться за тобой. Ну, видимо, погоняемся? Безразличное, неподвижное лицо Сэма в темноте несомненно парализовало мышцы, но уставшие, ленивые движения Дина, стремительно и непоследовательно ускоряющиеся… заставляли Тринити вспомнить старую-добрую физкультуру. Она всегда хорошо убегала, и на физкультуре тоже… Сердце бьется в ушах и разгоняет кровь по телу, особенно в ноги, чтобы дать силу бежать. Заставить его гнаться за ней, как будто они дети в школьном коридоре? Какой вынужденный бред. Но ей по-прежнему стыдно убегать от Дина и разворачиваться к нему спиной… Поэтому рюкзак впечатывается в дверь, когда пятиться больше некуда. Уходить она не пытается. Смотрит на него умоляющими глазами, а он на подходе блаженно улыбается. — Это смешно, — поднимает к себе руки, готовая защищаться, будто бы от щекотки. — Смейся, не запрещаю, — он стирает с лица свою улыбку и забирает в плен запястья, которые она любезно ему предоставила. Зачем? Для дела, зачем же еще. Конечно, чтобы развернуть ее себе спиной, используя для опоры запястья, затем плечо, второе… И теперь за рюкзаком не надо тянуться. Трин не сопротивляется, чтобы не устраивать бои без правил за рюкзак. Молния расстегивается, а шприц лежит наготове поверх вещей… в быстром доступе, как и планировалось. Дин забирает его, не задумываясь ни на секунду, и даже на рассеянном свету отличает бордовую жидкость. — Кровь мертвеца? Из моего багажника? — спрашивает поворачивающуюся лицом Трин, во второй раз пораженную. Шприцы из своего арсенала, он, конечно же, узнает даже на ощупь, а уж тем более на вид. — Не хватило острых ощуще… Слишком много происходит в его голове. Ему нужна еще одна бутылка виски, но в мини-баре была только одна. К багажнику был доступ только у него и у Сэма, соответственно, он сейчас активно мешает разворачиваться какому-то дьявольскому плану… Свидание при свечах в соседнем мотеле отпадает. И эти расспросы про исцеление вампиров. Он же сказал себе тогда «не думай об этом», а оказывается, надо было НЕ думать, а нападать на Тринити еще утром. Мысли мухами разлетаются, стукаются, падают, летят снова... — Почему Кас спрашивал про родителей? — последняя заноза, которая не давала ему покоя. Веки Трин подрагивают, пока все мускулы лица окончательно отключаются. — Ты врала мне тогда, у мотеля? — вспоминает сумбурно все подряд, даже якобы искреннюю историю из детства Тринити у мотеля. — Нет, — слабо и безжизненно отвечает она, — я думала, он умер, — и всхлипывает. Кто такой «он» можно понять методом 50 на 50, так как родителя обычно два. Ей понятно, что выхода нет. Да и Дин на финишной прямой. Осталось взвесить, что больнее: не встретиться с отцом, подставить Сэма или наблюдать, как ломается представление Дина о мире. Дин в данный момент больнее. По щекам текут слезы по двум причинам: Дин, которого обманули раз, и Дин, которого обманули два.. — Он не умер? — спрашивает тихой и… бережливой интонацией. У него хватает сил беспокоиться не за себя. Злиться бесконечно он не мог, тем более, на это подобие детсадовской обманщицы. Подходит к ней ближе, улавливая прячущийся ответ в блестящих глазах. Она мотает головой. — Он не человек? — ох уж эта игра с наводящими вопросами, как из детства. Приходится переиграть свое осознание в кресле со стаканом виски. В руке шприц с кровью мертвеца. Вынужденная мера. Защита на всякий случай. Вопросы про исцеление вампира на заправке. Мечта. Построение плана. Крах. — Он вампир? — голос Дина спокоен и осторожен, потому что Дин постепенно включается в режим работы. Но Трин уже не до работы. Вода струйками бежит по щекам, пока глаза неподвижно смотрят на изучающего Дина. Позволяет ему. Кивает головой два раза. Все. Ложь раскололась так быстро, даже обидно, даже смешно, должно быть… Сэм, если у него будет передышка между ударами Дина, он посмеется над ее слабостью. Понятно, что он имеет дело не со служебным романом под прикрытием, а с одной, запутавшейся, брошенной девчонкой. Последнее о чем он должен думать — он думает об этом. Вспоминает, что не хотел увозить ее в Стэнфорд сегодня утром, и вот он, снова не хочет. А какая альтернатива — пока не придумал. Самое лучшее, что у него есть — подвал у Бобби. Спокойно и безопасно, без вампиров. С Тринити все понятно… но она не могла в одиночку просчитать все возможные развития событий, найти случайно отца, договориться, организовать встречу, украсть шприц с кровью мертвеца (как будто она вообще знала где и зачем), и уехать в рассвет к шайке вампиров. Этот блядский, змеиный план не вяжется с ее заплаканным видом. Ее только укрыть в одеяло и оставить отсыхать под лампой. Его лоб морщится в болезненном осознании. Отсутствие Сэма теперь дышит в затылок огненным, драконьим дыханием. — И этот сукин сын знает? — почти рявкает в пустоту номера. Разворачивается на секунду от Тринити, с одной рукой упертой в бок, а другой — до боли протирает лицо (бросил шприц на пол). — Это его идея? — усмехается в очередной раз этой его усмешкой, которая заставляет Трин спрятаться под закрытыми глазами. И она плачет уже по третьей причине… Дин обманутый раз, два, три. Самое кровоточащее осознание, отбрасывающее Дина (как щенка) в начало, в Стэнфорд, когда сукин сын убеждал Дина помочь девочке с черным каре… Как же она сама справиться с поисками вампиров… Она подвергает себя опасности… Он и подумать не мог, что причина забрать ее такая извращенная, такая, о которой он не хотел думать, но если убеждать себя не думать о чем-то… Причина: приманка. Сэму не нужны были дополнительные причины. Миссия как у посланного на Землю терминатора. — Тринити, Сэм знал? — он трясет ее за плечи, кричит, приводя в чувства и открывая слипшиеся от слез веки не спеша, потому что терять нечего, уже почти все равно… Но бесконечно долгое молчание и так было ответом, он знал, он понял, но как же так получилось, что Тринити не сказала… Столько разговоров и ни разу? А почему сам не понял? Лицо не реагирует. Эмоции покинули ее. Если бы ей вонзили нож под ребро, она бы подумала, что просто устала. — Ты убьешь его? — спрашивает, то ли с заботой о Сэме, то ли просто от отчаяния. Снова эта его усмешка, диновская, которой он оставляет порезы на барабаной перепонке. Снова. Он усмехается, потому что не хотел крушить номер мотеля и возмещать ущерб завтра утром. Обходится усмешкой, парой шагов в сторону с руками, упертыми в бока и… — Постараюсь не убить, — почти в шутку, в пустоту, в сторону светящей лампы, но какие тут шутки… мысли сверкают, пульсируют, превращаются в сочные удары по наглому, упрямому лицу. — Подожди, и какой план… — разворачивается в который раз к Тринити, вжатой во входную дверь, хотя никто не вжимает, эх, травмы. — Встретиться с отцом, расспросить про альфу, а тебе он расскажет, потому что ты его дочь? Когда план проговаривает вслух Дин — звучит моментально тупо. Как будто план начертил десятилетний ребенок и принес на вступительные юр фака… Достаточно самонадеянно? Но Трин и не много лет. Точнее, план был изначально Сэма. Трин снова молчит и смотрит с разбитым выражением лица на задающего вопросы. Допрос изнурительный. Кофе уже не поможет. Неизвестно, сколько еще по времени ее будут отчитывать. Тишина отвечает Дину на вопрос. Потрясающая беседа, познавательная, Дину так даже больше нравится. — Ты никуда не едешь, — подводит очевидный, ожидаемый итог (всеми) Дин. Очевидное, ожидаемое возмущение: — Я должна поехать, — включается Трин жалобным и тянущимся голосом, потому что отпрашиваться у Дина — это то, что ей точно не хотелось делать. Спускаться через окно — да. Работать с Сэмом — терпимо. Убежать от Дина — неприятно, но мог быть худшим вариантом из всех, а отпрашиваться, ну Господи… Пристрелите на месте, пожалуйста. — Нет, ты остаешься здесь, — короткие, безразличные, непробиваемые ответы, и он даже не удерживал зрительный контакт в наказание. — Дин, это ваш шанс, — в запасе осталось еще капля аргумента. — Ты ищешь альфу для Сэма, но я нашла папу… — Трин, это уже не твой отец, — повышает голос, как ее отец, которого у нее никогда, в принципе, и не было. И смотрит серьезным, воспитательским взглядом. Больно, ей очень больно ударяют кулаком в живот, и ее лицо вновь отключается. Слезы льются сами по себе, словно где-то внутри прорвало трубы, а сама хозяйка не замечает поломки. Дин близко, и он смотрит в глаза с надеждой, что она поймет. Она не понимает и отрицает, хочет противно отвернуть голову, но он, предчувствуя, кладет руку на щеку и фиксирует. Мягко, ненавязчиво, так, что холодная и мокрая кожа моментально согревается. — Как только он переступил порог дома и не вернулся, он перестал им быть, мне жаль — поясняет два плюс два, а она закрывает глаза, выпуская через рот сдержанный, дрожащий выдох. Под закрытыми глазами темнота — он уходит снова и снова, перешагивая окровавленный, расколотый череп мамы, оставляя Трин плакать на втором этаже в начале лестницы. Жаль, но что лучше? Разодрать еще и шею бедной женщине в порыве голода? При дочке? Жаль. Жаль, но черно-белого выбора нет. Все варианты серые, как грязевые лужи, и лучше обойти каждую за километр, чтобы случайно не окунуться по пояс… Дину что, не понятно, что отец поступил правильно? Не понятно, что он не такой вампир? — Ты не сказала мне, потому что боишься, что я убью его, — сгибает шею, наклоняет голову и заглядывает в приоткрытые глаза. — Я не стану, — мотает головой для убедительности. Мокрым и растерянным взглядом она пытается сфокусироваться на его взгляде: внимательном, жалеющим, не злым. — Покажи мне его фотографию и я пройду мимо, если когда-нибудь встречу. Пусть живет. Внутренности скручиваются в тугой узел. Отношение, которое она никогда не получала — она получает от Дина и не знает, что с ним делать. Пугается. Смотрит. Дин, который отрубает головы потому что ничего личного, вдруг обращается к личному, опасно сокровенному, и вспоминает, что сам когда-то хотел отца. И дело не в том, что он не убьет, оставит его ей, а в том, что — заменяет его ей. Он становится тем, кого у него, у нее не было. Ее вот-вот стошнит от его заботливого взгляда. Она не заслуживает прощения, а он — заслуживает всего, чего захочет, но мир несправедлив. Никому ничего. Дин Винчестер еще никогда не был так добр, и вряд ли еще когда-нибудь будет. Конечно, как и Сэму, она не могла довериться до конца, потому что охота — уже давно въелась им под кожу, и кровь у них наполовину состоит из серебра, а в слюне наверняка найдут следы святой воды… Никто не обещает, что когда Тринити вернется к обыденной жизни, папу-вампира не выследят и не обезглавят, а она и не узнает об этом, если в обыденную жизнь не вернется с найденным членом семьи. Она запоминает его лицо. Лицо Дина Винчестера в полу-мраке. Его, который простит ей все, что угодно, так и не услышав извинений. Может, записки на столе хватило? — Но и ты оставь идею о воссоединении семьи. Вот оно, условие. Теперь в истерическую усмешку падает Тринити, когда опрокидывает голову вниз, вынуждая его убрать руку с щеки и проследить за движением. Волосы запрокидываются вместе с головой. Возвращает голову уже с взъерошенным гнездом. — Не могу, — пожимает беспомощно плечами, заикается увесистыми остатками слез в горле, — у меня никого нет, я не могу… — не договаривает, и обрывается, срывается голосом куда-то вниз, кислорода в легких никогда не хватает, особенно после озера, в котором ей не суждено было утонуть с единственными недо-родственниками. Она еще никогда не говорила это. Ни вслух, ни ночью про себя, ни криками в подушку. Ничего не меняется, она все еще не может, но первая часть предложения уже сформирована, начало неожиданно положено, ну что за день, что за праздник… На лице слезы, но какая разница, от счастья или несчастья? На столе черный кофе вместо торта. Все живы. Стоит того, чтобы отметить. Дин забыл, что у него всегда был Сэм, даже когда не было отца. Он же не мог быть настолько требовательным к девчонке-студентке. Действительно никого нет. И цепляться за единственного непонятно кого — логично, Дин понимает и кивает сам для себя с разъедающей улыбкой на лице, потому что цепляется вот уже год непонятно за кого. За ненастоящего брата, или настоящего, но уже навсегда измененного, а теперь еще и за Тринити, которая непонятно кто ему, зачем, и почему ее хочется спрятать, как маленькую шкатулку в дальний ящик… Тяжелые мысли сдавливают плечи. Сглатывает их, как всегда. Как обычно. Черно-белого опять нет. Только грязевые лужи. И он планирует наступить в самую глубокую яму. Хватает ключи и куртку с тумбы у двери. — Поехали.