После дождя

And the perverted fear of violence

Chokes the smile on every face,

And common sense is ringing out the bell,

This ain't no technological breakdown

Oh no, this is the road to hell

(Chris Rea — The Road to Hell)

                            И так по кругу…       Конец ноября замкнулся в кольцо. Круг. Вокруг шеи. Который раз? Примерно, неделю назад, семь день назад, или больше назад, она уже не помнит. Каждый день похож на предыдущий, а новый день так и не наступает. Солнце обманывает. День, когда ее бросили, как верхнюю одежду на заднее сидение Импалы длился бесконечно (проснуться не помогало), а она все так же валяется забытой, все еще не нужной, но ведь когда-то наверняка станет нужной. Поэтому о ней выборочно забывают. И с ней все еще не разговаривают, потому что она временная, вынужденная мера, и ее место, как собачья будка, — на заднем сидении. Если бы много разговаривала — в багажнике. Пассажирское предназначено для Сэма, а его сейчас нет. Воздух в том районе все равно холодный и отравленный, чего толку пялиться на пустое место… А водительское предназначено для Дина, но туда… тоже не хотелось смотреть. Если тяжело было смотреть на него в мотеле, утопающего в вязких осознаниях и закрывающего лицо рукой, то смотреть на него, смотрящего на прямую, скучную дорогу, словно он ежесекундно спорил с ней — тяжелее вдвойне. Время сказок на ночь кончилось. Нога вжимает педаль газа в пол уже пару часов. Шанс того, что его нога не онемела — маленький. Вряд ли он вообще понимает, что ведет машину. Что он жив. Ему приходится выныривать из болота и напоминать себе. Трин не знает, о чем он думал, но все два часа, что они ехали в Ред-Клауд — он не разговаривал. Ничего хорошего в этом нет, ведь… успокаивал он ее в комнате мотеля для вида, для себя, для нее, но дорога пустеет в предвкушении вип-гостей. Где-то в соседнем штате морозится Сэм, который имел (до сих пор имеет) наглость утаивать от него практически все, и по направлению которого надо было мчать, и плевать, грустит ли какая-то девчонка на заднем сидении… Он вез ее к отцу, как она и хотела. Не хотела ехать с Дином, конечно, но ничего, пусть терпит. Он делает все, что в его силах — он молчит. Но ему надо стараться больше, потому что Тринити научилась принимать его молчание слишком близко к сердцу. И нет, не лучший навык. И нет, семь дней не достаточно, чтобы узнать человека, а чтобы узнать Дина — надо минимум одну жизнь, а они не ебанные кошки… Желание броситься к нему в ноги с извинениями не отпускало. Кольцо, проволка, круг душит, ее рука потирает заднюю стороны шеи… Но она уже воспроизвела разговор в своей голове: «извини, Дин», разбила бы она гудящую тишину машины, а он бы усмехнулся и проехал бы молча еще час. Лучше не добавлять никаких специй в это сгоревшее блюдо. Уже не вкусно до тошноты. Чтобы узнать Сэма, надо… …как минимум с ним познакомиться? А как максимум решить: узнавать или нет. Как у нормальных людей бывает, знаете? Нормальные люди знакомятся добровольно, нравятся друг другу благодаря неизведанным химическим связям, строят совместную жизнь после согласования дотошных математиков (в голове) и молчаливых бабочек (в животе) — встречаются на пол-пути (в сердце) и жмут друг другу руки (надеются, в этот раз получится…). Так у нормальных. Но у Трин главенствует мозг. Мэтт Лоуренс был выбран на роль парня только исходя из сухих вычислений в его пользу… Наверно, мозг посылает сигналы сердцу биться, командует, когда надо быстрее, и даже когда оно по объективным причинам перестанет, последняя подыхающая мысль была бы «ну и слабачка…». Боится, что она себе и спокойно умереть не даст. А бабочки в животе… страх это, адреналин, тревога или желание — попробуй разберись, почему ее иногда пробивает электричеством. Нормальные люди отличают. Нормальные люди не стоят и не пялятся на стенд с дисками. На маленькой заправке в маленьком городе вообще не на что смотреть: стоило только выйти из туалета, бедром открыв дверь, пройти мимо полок и вернуться в машину, но… Тринити в пол-оборота застывает с осуждающим, полным отвращения, взглядом, как если бы увидела таракана на витрине с едой (здесь — не исключено). Бледнокожый Эдвард, томно смотрящий на тебя, больше не вызывает безразличия. Теперь он заставляет замедлить шаг и задуматься. Какого черта люди умиляются монстрам? То есть, если они не только убивают, но и любят — они заслуживают внимания? Но ведь Трин сама готова простить отца, только потому что он не просто монстр. Двойные стандарты душат. Почему взгляд смазливого, выдуманного вампира вдруг обвиняет в чем-то незнакомку? Кто ему разрешал? Молчаливые дебаты прерываются (Трин почти убедила диск, что она нормальная). Диск с фильмами оказывается в руках девочки, которая теперь с неким трепетным восхищением рассматривает сокровище. Их взгляды встречаются и стукаются. Трин по-прежнему рассматривает диск, не специально давая понять свое отношение к нему. Девочка в розовой куртке, минутами ранее радостная, вынуждено отзеркаливает незнакомую девушку. Блеск в недоуменных глазах тухнет, а на замену приходит жадное обнимание диска. В беспощадной борьбе за последний диск «Сумерек» побеждает девочка, забирая приз с собой и убегая к кассе, на которой к моторному маслу и пачке сигарет присоединяется невинное увлечение дочери… Ее отец улыбается, гладит дочь по каштановым волосам и тянет зеленую купюру кассиру. Конечно, откуда ей знать об опасности, которую сулят живые вампиры? Ее отец просто отец. И ей повезло. Трин покидает заправку, толкая звенящую дверь плечом. Взгляд в пол, взгляд в пол, взгляд в пол… и только на самом подходе к Импале, она инстинктивно поднимает голову, потому что в поле зрения попадает фигура, которая должна была сидеть на водительском сидении. Заправился, заплатил и, как обычно, должен сесть обратно, но Дин стоит и смотрит. Он ждет ее у машины, почти как непрошеный личный телохранитель, облокачиваясь на пассажирскую закрытую дверь, с руками в карманах куртки. Трин осторожно замедляет шаг, готовая спросить… Пассажирская дверь со скрипом открывается. Им. Как настоящий джентельмен, приглашающий даму в свою карету, но его взгляд путает карты — он смотрит с родительской строгостью, а переднее сидение — заслуженное наказание. Трин замедляет шаг, но не останавливается, чтобы не провоцировать еще и разговор. Наказание или… она наконец-то заслужила священное пассажирское место? Он захлопывает за гребанной принцессой дверь. Мотор рычит по-новому (звуки здесь воспринимаются ярче). Ночная дорога стелится в лобовом, как открытое небо. Рука Дина в несколько движений включает последнюю передачу и меняется местами с другой: теперь локоть левой руки опирается на дверь, и согнутые пальцы на губах, а правая расслаблено держит руль. Глаза Трин ломаются, пытаясь коситься в его сторону, не поворачивая головы. Теперь надо учиться дышать заново. Сидеть на месте Сэма — сложно. Сидеть рядом с Дином — сложнее. Чувствовать, что не заслуживаешь даже находиться внутри Импалы — все, что она смогла увидеть, но ведь никакой волшебной пыльцой сидение не усыпано, и дело вовсе не в повышении пассажирского ранга. Родительский взгляд. Строгий. Помните? Ему надо, чтобы она сидела рядом. — Что Сэм еще знал? Конечно. Неизбежно. Пассажирское кресло для принцессы обрастает иголками (дышать уже больно), и не исключено, что за неправильные ответы последует удар током. Да, Дин хочет быть аккуратным. Да, Дин не собирался душить Тринити никакими вопросами, которые душили его по кругу (по какому?), но если он был вежливым другом в мотеле, чтобы получить ответы, то теперь ему надо стать недовольным отцом, чтобы получить немного больше. Он наконец-то ощутил. Осадок. Пробило. Как если бы он выпил крепкий, горький кофе, и все бы ничего, но теперь надо проглотить и остаточную жижу на дне стакана. О, он ощутил гребаную горечь в полной мере. Дину хочется сдержаться, он умолял себя сдерживаться… — Только без «я не знаю», — жестикулирует пальцами, которые поднимает на секунду с руля. И без вранья, естественно, но сколько раз уже… — Он точно знал, что папа жив. И что он… — молчание говорит за себя, — а как он узнал, — ее голова качается в отрицании и непонимании, пока взгляд фокусируется на дороге, — еще в Стэнфорде или потом… — и она опасливо поворачивается к нему, вспоминает остаточную правду, которую хотела высыпать Дину, как сдачу из карманов, — я не знаю, — запретное слово. Говорить про подмену напитков, в один из которых была подмешена вампирская кровь… Дин точно не даст ей встретиться с отцом. Дин не расстраивается и слушает. Анализирует ее лицо. — Скорее всего знал и про Кайли, — моментальный анализ. — Поэтому забрал тебя, как идеальную приманку, — интонация театрально принимает сказочный окрас, потому что Дину было чертовски, смертельно смешно, — сука, — несдержанно усмехается. Глаза следят за дорогой, но вряд ли. Вряд ли он видел что-то, помимо озадаченного лица Сэма, с которым он постоянно врал ему. — И что плохого? — тут же возражает Тринити, как будто бы Дин удивлялся самому очевидному: что солнце светит, что небо еще не упало, что они каждый день дышат… Дин опешил снова, отвлекаясь от дороги. Они наконец-то встречаются двумя недоуменными, упрямыми взглядами. Своими пылающими зелеными он смотрит сверху вниз, и дело не только в росте. — Чего? — Я связана с вампирами, ты ищешь альфу для Сэма… зачем же я еще нужна? — очевидные вещи вылетают и ударяются об возмущенное лицо Дина неестественно быстро. Он балансирует на канате: одновременно смотрит на дорогу и пытается изредка придушить ее короткими взглядами (дорогу?). — Что с тобой не так? Много чего… а про что конкретно вопрос? Он продолжает, потому что вопрос риторический: — Я взял тебя, чтобы на следующий день не читать заголовки про еще одну жертву из Стэнфорда, — сразу поучительно, сразу злится, глаза в глаза, дорога подожди, — чтобы не гадать: обращена ли ты в кровожадную тварь или повезло умереть раньше, — его тон сотрясает машину и вибрирует в ушах. — Альфа-не альфа, связана-не связана: какая разница, Трин? Кто вбил тебе это в голову? — спрашивает как будто между делом у самого у себя. — Я должен помочь тебе. Я в ответственности за тебя, а не наоборот. Вообще-то не только он: девчонка их общая ответственность, Дина и Сэма, но Дин уже ни в чем не уверен. Скоро он заподозрит и руль, который держал в руках, в измене, а педали ему покажутся чересчур послушными. Единственный, кто не изменил свое мнение за неделю — Дин, который как обычно купался в рутине и не заметил, что кто-то отравил воду. А самое смешное и неправдоподобное заключение, что он по-прежнему верил Тринити. Кажется, она могла продолжать врать, а он бы с радостью продолжил выбивать из нее правду. Тринити врала без злого умысла, и он не мог долго злиться. — Ну, конкретно сейчас я еду надрать Сэму зад… Ей приходится снова повернуть к нему голову. — …но и спасти тебя тоже, — признается, вскидывает брови. Было бы смешно, конечно, если бы… сами знаете, а Тринити даже не улыбается, потому что перестала слушать примерно после первого и единственного осознания: Дин не хочет, чтобы она умирала. Очевидное заключение, но нет. Даже не так. Ее глаза следят за его недовольно открывающимся ртом, и она понимает: Он боится ее потерять. Конечно, не исключен его общий страх потерь, но в его речи так много «ты» и «тебя»… И от этого машина поплыла черной акварелью. Трин пытается разобрать его китайский, на котором он говорит с ней; что-то там усердно доказывает про то, что она человек, что она важна, что ее смерть — не польза человечеству, а необратимая болезнь для его сердца, и что ему плевать, насколько она полезный инструмент для проламывания туннеля вниз, за душой — Дин не рискнет ее жизнью. Может, рискнул бы, не зная ее лично, но он имел неосторожность познакомиться. И теперь мы ходим по кругу, и дышим друг другу в затылки. — Понятно? — спрашивает, как полководец. — Да, понятно, — отвечает голосом перепуганного солдата. Она нихера не услышала, пока смотрела на Дина Винчестера в телевизоре с выключенным звуком. И дело не в том, что она не понимала (отрицала) хорошее отношение. Дело в том, что и Дин выражал хорошее отношение жестоко, и чтобы разглядеть — надо его знать. Трин почти узнала, но с его нестандартными способами сталкивается ее вечное непонимание любви, и вот две стены стоят и спорят друг с другом. Дин никогда не погладит по голове. Никогда не скажет заветные слова (никому). Дай Бог хватит сил обнять, но и это оставит на вечер Судного дня. Трин не знает, почему важна, а чтобы узнать, надо захотеть. Захочет ли? Тем более, заботиться о нуждающихся — их работа. Бизнес, ничего личного… Даже если она не особенный, а очередной промокший котенок, которого Винчестеры за шкирку спасли с улицы, она все равно не верит его взволнованному выражению лица, но «да, понятно…». — Что ты хочешь от отца? — следующая пытка на электрическом стуле (пассажирском кресле), только разряд получает и палач. Дин уже не смотрит ей в профиль, а безразлично наблюдает за двумя белыми параллельными на дороге. Обе линии упрямые, никогда не встречаются, но всегда рисуются рядом. — Я давно не видела его, Дин… Дин недоволен ответом, потому что продолжил смотреть на дорогу. — Мне нужно поговорить. Узнать, как это случилось, — она не распишет в подробностях, как сильно ей хотелось упасть к папе в руки и заплакать, — и ты так и не ответил про исцеление. Какое лекарство? Шумная, моментальная усмешка. — Для начала нужно убить того, кто обратил тебя, при этом не попробовав человеческой крови, — недовольно торопится с ответом, потому что информация будет очевидно бесполезной, — думаешь, он все это время сидел на диете? — качает головой, оставляя язвительный взгляд на дороге. — Ладно. Может есть хорошие вампиры? — спрашивает с искренним любопытством и обреченной надеждой. — Да. Мертвые. Да, Дин хочет быть аккуратным. Да, Дин не собирался душить Тринити никакими вопросами, которые душили его по кругу (по какому?). Он не оскорбляет отца Тринити, но и не обещает им семейную жизнь с белым забором. К сожалению, у него в карманах только опыт и острые факты. Кресло проглатывает безжизненное тело Тринити. Дин глубоко вздыхает. — Слушай. Я уже сказал, я не трону его, просто… — меняет руки местами, освобождая ту, которая ближе к пассажиру. Именно ладонь он и поднимает в знак защиты и оправдания, но ни защиту, ни оправдание не находит. Выдыхает, оставляя руку на своем колене, — в общем, я буду рядом. Когда от переизбытка юношеского максимализма ты захочешь погулять над жерлом вулкана, я буду рядом, чтобы схватить тебя за шкирку. Буду рядом? Что бы это ни означало, думается Трин. — Я в любом случае узнаю про альфу. Вдруг он поможет, — поворачивается к нему и добавляет то, о чем Дин не просит. — Тебе и Сэму. Он уже сказал, что не будет просить о помощи, и ей нет смысла отрабатывать свое нахождение в Импале. Рядом с ним. На переднем сидении. Упустим момент, что в первую очередь Сэм принуждал Трин расспросить про альфу вампиров, просто потому что он любит блестящие трофеи в виде окровавленных голов… Дин принимает ее желание помочь. Дин бы из себя «спасибо» и плоскогубцами не вытащил. Сдержанно, удушающе, кивает на дорогу, потому что он не станет просить о помощи. И принимать ее от ничего не понимающей в этом мире девчонки? Лучше сразу стреляйте в него. Но хуже, чем сейчас (он существовал без брата) быть не может. Он молча соглашается. Он не будет отговаривать Трин, хотя точно не хотел подстрекать ее заинтересованность в монстрах, даже если намерения благие. Но на весах — легкое, временное погружение невинного человека в охоту и его брат, Сэм. К сожалению, все как обычно… Тем более, он уже сказал: он будет рядом. — Посмотри кассету, — прокашливается от переизбытка мыслей и тянет руку к бардачку у колен Тринити, в нетерпении заглушить собственный голос в голове, — с такой красной наклейкой. Не сразу понимает и соединяет его жест со словами, но через несколько секунд открывает с пронзительным скрипом бардачок и, скрючив спину, перебирает маленькие кассеты. Имя соответствовало. В этой музыкальной коробке можно было спрятать и украденные бриллианты, потому что никто бы не стал копаться в кассетном кладбище. Даже найти кассету с красной наклейкой… помоги Бог. Она находит, а Дин снова тянется, чтобы забрать кассету. Забирает: ее пальцы держат с одной стороны, его — с другой. Секунда касания через проводник. Вставляет в плеер. Их руки существуют в одном воздушном пространстве, как два мимо пролетающих метеорита — могут столкнуться, могут — нет, предугадать невозможно… они не сталкиваются. Белые параллельные на асфальте бесконечны. Все еще рядом. Когда заиграла The Road to Hell все замолчали, даже Дин, который любит подпевать. День отдыха был вчера… сегодня уже поминки. За окном все еще одна темнота сменялась другой темнотой, в которой сложно было разглядеть поля это, леса или недостройки. Огни городов вдалеке возникают и исчезают, как мираж. Глаза щурятся, но самое ясное перед ней — желтовый свет от фар на асфальте, на котором две линии уже сливаются в одну. Ночь была пустой, словно дорогу расчистили для проезда главных героев книги. Больше всего хотелось разглядеть небо на присутствие свинцовых облаков и угадать: будет ли дождь? Но она ничего не видит. Трин чувствует холодные уколы на коже и, возможно, дело в разбитом окне, которое Дин только успел заклеить клеенкой (под давлением ветра она постоянно вибрировала и хлопала). Стоило Трин один раз погладить свое плечо, как рука Дина потянулась за обогревом. Может, холодно и ему, а может на дороге уже одна белая линия. После короткого моста хотелось обернуться и убедиться, что он не обвалится сразу же, как герои окажутся пойманными в мышеловке. Поля, леса или недостройки… фонари начали грибочками вырастать только ближе к населенным пунктам. Тогда-то и удалось разглядеть вывеску «Добро пожаловать в Ред-Клауд» с одной зловещей подсветкой вверху надписи. По инструкции отца, Трин успела отправить Сэму локацию и устно проложить дорогу Дину. Машина неторопливо ехала среди склеенных одноэтажных домов, и если бы не тусклые фонари, сложилось бы впечатление, что отправной точкой для зомби-апокалипсиса был Ред-Клауд. Но никаких зомби. Пусто и стерильно чисто. А нужное место — на выезде из города, где снова заканчивались фонари… Телефон вибрирует в болезненно сжатых вокруг него пальцах. Сэм: Я буду рядом Имея в виду, что будет рядом с местом встречи, но… Сэм говорит, что будет рядом, и это звучит как угроза. Дин говорит, что будет рядом, и хочется придвинуться ближе. — Что пишет? — комментирует Дин зажженный экран Тринити, чей белый свет падает ей на лицо. И давно он общается с ней, как муж, ревнующий жену? Да шутка, шутка это… Она не планировала скрывать. Поворачивает экран к Дину, а яркий свет теперь больно ударяет ему в глаза. — Что будет рядом. — Отлично. Значит, долго его искать не придется, — с непоколебимой решительностью Дин смотрит вперед, а когда проезжает перекресток с мигающим желтым — ненавязчиво заглядывает за угол, словно прям настолько легко будет. Гнев и обиду он уже держал на привязи. Сейчас в программе холодное рабочее состояние. Кончаются фонари, черная дорога без полос — в никуда, и только серые доски впереди, которые просматривались с прищуром, разбавляли мрачный пейзаж. Доски возвышались и рисовали башню, по всей видимости, колокольню… — Там, — говорит Трин после того, как наконец-то рассмотрела миниатюрную церковь. Рука Дина все еще на руле, но взгляд — уже на ней. Отсутствие одобрительного ответа или кивка заставляет ее повернуться к нему, и только тогда он вышел из транса, шумно вздохнул… — Хорошо. Я буду здесь, — вспоминает, что надо заполнить тишину, но он уже говорил это, а Тринити уже кивала. Ладно, она понимающе кивает еще раз. Скрип открывшейся двери режет уши, холодный воздух залезает ему липкими ладонями под рубашку, одна ее нога уже на земле и… — Трин. Останавливает неаккуратным, взволнованным произношением ее имени. Интригует. Молчит. Худшее, что он мог сделать, и он это делает. После такого броска обычно следует признание. Сокрушение. Точка невозврата. Тихая минута взглядов. Поиск ответа в тупиках. Катарсис, который незаметно вершится в молчании, но ничего, кроме банальной тишины не последовало. Его локоть на руле, а сам Дин остался сидеть в полуобороте. Одной ногой на земле, но Трин все еще сидела и вопросительно смотрела на Дина. Ее, как обычно, бесцветные стекляшки, невинно ждали нового приказа. Стекло уже потолще, попрочнее, под давлением зрительного контакта не треснет. Но скрипнет. Молчание утруждало. Ожидание сменяется волнительным, неозвученным вопросом. Столько всего и ничего. Она думает: «Что же он хочет сказать?» Он думает о том же. Он смотрит на нее так же. Словно она позвала его, и это он настоятельно ждет. Его выцветшие травинки, глаза, ничего в ней не ищут. Уже нашли. Уже проглотили. Короткая, пронзительная усмешка над самим собой. Как же он аккуратен. Да, Дин хочет быть аккуратным. Да, Дин не собирался душить Тринити никакими вопросами, которые душили его по кругу (по какому?). Он решает оставаться аккуратным. — Осторожно там. Очевидное пожелание, которое можно было и не озвучивать вслух. Минута времени потрачена зря. Легкие сжались в попытках не дышать, в попытках не нарушать стеклянной тишины, но она так небрежно и… все-таки не аккуратно разбивается. Пальцы побелели, пока мертвой хваткой сжимали телефон. — Конечно, — искренняя вежливость, но Дину не становится лучше. Он натянуто, коротко улыбается и разворачивается телом вперед. Дверь противно скрипит еще раз, прежде чем звонко захлопнуться, раскрошив стекло в воздухе окончательно. Угрюмый взгляд провожает тонкую фигуру. Черная куртка и черные волосы растворяются в обстановке, как капля краски на бумаге. Черная капля, очевидно. Джинсы клеш размываются вдалеке. На глазах, она из живого человека превращается в миниатюрную куклу. А если бы она сидела рядом с ним таких размеров, он бы уже давно ее спрятал в бардачке. С каждым удаляющимся шагом — его взгляды недоверчиво обстреливали все темные углы в округе. Не попадал. Проблема в том, что углов не было, как в каком-то ебанном кругу. Не видно. Но это не значит, что опасность не стала умнее, и необязательно ей сверкать глазами. Слева от дороги — пустырь с деревьями, и то, что там вообще росли деревья можно было понять только по очертаниям голых веток, которые зловеще чернели на фоне серого, но уже с нюансами тусклого-фиолетового неба… Где-то там рассвет, но не у нас. Нам еще рано. Лишь бы не было поздно. Фиолетовый оттенок, как зарождающийся синяк, растекается по горизонту за деревьями, разбавляя черный. Черный… Тринити. Что, Тринити? Ей хуево, вот что. Ее морозит, вот что. И дело не в плутоватом ветре, который искал открытый участок кожи и покусывал, нет… Желудок выворачивается изнутри. Рядом скрипит не горящий фонарь. Ноги перемещаются неестественно быстро, чтобы колени не успели погнуться. И хотелось бы бояться смерти, но ей будет приятно отдохнуть. Может, смерть — это извращенная форма любви от мира, которую ей не дано понять? Она бы приняла любую форму. Но если бы отец был чудовищем — она бы позволила загнать его волком в клетку, и все равно бы поговорила с ним, доверительно обнимая решетки. С ним что-то не так, несомненно, но поступить категорично плохо у него был шанс и он им не воспользовался. Достаточно, чтобы понадеяться. Тринити остановилась перед массивными дубовыми дверьми церкви. Уже с улицы из приоткрытых дверей несло затхлой обителью насекомых. Если кто-то теперь там и молится, то это термиты, просящие у любого Бога побольше деревянных скамей на обед… Каждый шаг на лестнице — скрип. Кто хотел услышать Трин, уже услышал. Инстинктивно она оборачивается на поглаживающее дуновение ветра по плечам, но никто, кроме спящих деревьев, не наблюдал за ней. Кроме Дина, но… он слишком далеко, чтобы отличать ее черноту от естественной уличной. Табличка у входа покрыта ржавчиной, а буквы, когда-то золотые, теперь едва читались под слоем укоренившейся пыли: церковь святого Лонгина. Она знала его, она перечитала всю детдомовскую библиотеку, но все книги, в том числе религиозные, попадали в категорию поучительных сказок. С этим Лонгином вообще больше вопросов, чем ответов… пронзивший копьем Иисуса вдруг стал святым? Строить ему церкви? Может, это некая ирония… Она не касается двери, а аккуратно проходит боком, брезгливо оттягивая шею назад. Доски под ногами ненадежно и продолжительно скрипят, а шаг Тринити замедляется только потому, что не хотелось провалиться по колено в какое-нибудь муравьиное гнездо. Кислород здесь состоял наполовину из пыли, наполовину из плесени, и взгляд Тринити осторожно, по разбитым витражам, карабкается наверх — крыша проломлена. Черепица по кругу образованной дыры стекала ниже, повторяя за каплями дождя; ее взгляд тоже повторяет и капает вниз к особенно прогнившим доскам, ровно под открытым небом. Ветер шепчет отголосками зла, которое когда-то здесь выиграло. Теперь здесь ничего нет. Случилось то, чего и добивались недобрые силы — отсутствие жизни. Люди не ищут спасения. Доски на вид сырые и мягкие. Насекомые наслаждаются райским уголком. Здесь пахло дождем, который шел снизу вверх. Здесь мир повернут, и врата открыты для каждого, кому здесь не место. Трин же зашла. Случилось то, чего всегда добивается зло. Эта церковь больше никому неинтересна, даже злу. Ну, или как минимум одному мужчине в пальто интересна. Взгляд хватается за его спину у алтаря. Черное замшевое пальто. Черные редкие волосы на голове. Они всегда были похожи. — Здесь жутко, — нарушает священную тишину Тринити полу-усмешкой, полу-господи помоги. Ей не хотелось играть роли, она же наконец-то пришла домой. Со стороны алтаря тоже доносится шумная усмешка сквозь нос. — Прости, Трин, — он поднимает до этого опущенную голову, — другие церкви закрыты для меня. — Другие, которые функционирующие? — непонятно для кого она демонстративно осматривает растекающиеся лица на фресках, которые либо размыло дождем, либо рисунки от ужаса увиденного оживали. Во второе верится легче. Почему-то именно лица стерты. Или раскрашенные кусочки стены валяются под ногами вперемешку со стеклом, потому что и те и другие пытались убежать. — Конечно, — он оборачивается через плечо, а доски поскрипывают, и взгляду Тринити открывается половина лица. Профиль. Смиренно, устало улыбается, словно поднятие уголков рта вызывало острую боль в его груди, и поэтому с руками в карманах пальто он сжимался, пряча и согревая грудную клетку… — Я давно не могу переступить порог христианской церкви. Скорее всего, вампирскую кожу прожжет священной энергией?.. Уличный свет (луна или зачатки рассвета), который просачивается сквозь отверстие на крыше, падает на его лицо. Те же черты лица. Та же улыбка из последних сил. Те же голубые глаза, которые Тринити не унаследовала. Ей достались темные, мамины… его плачущие моря она видит издалека, и как ярко, все с той же жалостью на нее смотрят. И он должен был постареть, сдвинуться со своих сорока с чем-то, но они не стареют. Ей больше не одиннадцать, но детям нужен папа в любом возрасте. Видеть его такого же, каким он приходил к ней человеком в детскую комнату — жутко. Еще более жутко, чем разваливающаяся церковь, которой не хватает одной экстремальной непогоды, чтобы груда кирпичей заставляла проезжающих задуматься: «Что же здесь было?». Что бы здесь не было, зло победило, поздравьте же… Его морщины все-таки старили его. Папа так и останется вечно молодым, но только через лет двадцать проведенных в статусе вампира можно будет сделать комплимент и сказать, что он выглядит моложе своего возраста… Серые волосы начали просачиваться еще тогда, дома, в детской комнате… Один Бог знает, как он жонглировал работой, дочерью и больной женой. Никак. Сломался. — Ты никогда не ходил в церкви, хотя… — …хотя Грейс меня заставляла, знаю, — заканчивает он совместное воспоминание о маме, которая почему-то сама никогда не была верующей, но по мере прогрессирующей болезни, она все чаще начинала обвинять в неверии отца, — с тех пор я и молюсь. Грейс бы этого хотела, — отвечает, когда поскрипывание начинает резать слух. С такими же опущенными плечами он шагает мимо скамей к ней, — мои братья не одобряют замаливание грехов, которые заложены нашей природой, но… — оказывается около нее с бушующими волнами вместе глаз, — мне все равно жаль каждого ушедшего. Звучит иронично с учетом спрятанных клыков в деснах. Трин даже не будет представлять. Папа говорит, как настоящий проповедник. Не хватало рясы и Библии в руках, только… папа так и не изменился: теперь его лицо отчетливо видно. Легкая, редкая щетина, какая у него и была (видимо, вампиризм замедляет все процессы в организме). Голос также мягок, словно в каждом предложении ему хотелось за что-то извиняться. И несмотря на неизменность в его голосе, глазах, повадках… Трин все еще смотрела на незнакомого человека в знакомой одежде. Будто кто-то украл его личность. Лицемерие? Тринити отчаянно хочется верить его настойчивому взгляду, но больше всего ее раздражало не присутствие вампира в церкви, а то, что он выполнил просьбу мамы только после ее смерти. Тогда, когда никто не оценит, тем более мама, тем более Трин, потому что ее люксовый номер в аду уже забронирован, какие там к черту молитвы… Вампиры не могут без человеческой крови, так задумал Бог… как лев, который вынужден догнать зебру, чтобы отобедать, несмотря на кровожадность сцены. — Ты убиваешь? — Только в защиту, — оправдывается без эмоций, быстро, но с максимальной неприязнью к произнесенному, будто ему самому не нравился новый костюм. Или лучше сказать новые реквизиты. Он был готов слушать недоверчивые вопросы, поэтому стойко выдерживает зрительный контакт. Они с дочерью одного роста. — Да, а бар в Денвере?.. — первое кровавое воспоминание. — Я занимаюсь только поставками еды мирным жителям, Трин, — да что же он не называет кровососов своим единственным именем. — И за едой я не гоняюсь, а беру пакетики в больницах, — его история звучит логично, чисто, но представлять больничные пакетики с кровью, при виде которых у отца начинают пульсировать вены… не хочется, — я не могу влиять на образ жизни остальных. У меня нет столько полномочий. Ну, да, кто-то ловит и жрет людей прямо за барной стойкой, а кто-то крадет больничные пакетики… Разве стал бы лев обедать с ножом и вилкой? С салфеткой у воротника? А потом бы еще пошел плакаться к реке, потому что ему жаль добычу… У полу-людей остановившееся сердце все еще висит тяжелым грузом. Или только у этого? — В Денвер я приехал за тобой. Черт знает, что было у этой Кайли в голове… — шумно вздыхает со сдвинутыми бровями к носу, словно он искренне задумывался, и вообще — был полностью искренен с дочерью. Подавленный взгляд опускает, затем поднимает обратно, — и несмотря на все, Трин, мне жаль, что Кайли не повезло, — оттенки разных выражений на лице Тринити не менялись в течение разговора, потому что ей хотелось выглядеть собранной. Независимой. Не травмированной. Не трястись без повода. Не кричать, потому что ей кажется, думается иначе. Но брови и веки непроизвольно дернулись на слове «не повезло». Ее же намеренно отравили (он), что значит «не повезло»… Не повезло умереть от дробовика? Это обвинение? И все же — он верил в свою искренность, вводя при этом Тринити в заблуждение. — Я молился и за нее… и за тебя. Мгновенный ступор. Сдерживаться не представлялось возможным. Что вообще случилось с Тринити за последние семь дней? Она была спокойной и сдержанной на вид, а теперь одно неверное слово, и ее начинало дергать. Ей вдруг захотелось плюнуть «не надо было никому подливать кровь в стакан, и молиться бы не пришлось», но это не она, не ее слова, не ее личность. Непонимание и омерзение сгущается в ее бровях. Лоб больно напряжен, пока она молчит. Снова какие-то молитвы не к месту; тогда, когда уже поздно и они бессмысленны; да еще какого-то хрена направленные в ее сторону. Бог, наверно, смеется на славу. Ему, наверно, весело, когда молятся за грешных атеистов. Не так она представляла ту самую встречу с отцом. Что-то вроде объятий не помешало бы, но единственное, что ей хочется сейчас, это обстрелять его лихорадочными вопросами. Держится и подбирает слова с открытым, движущимся ртом. — Зачем молиться за меня? — нервно усмехается, все еще сдвигая брови к носу. Эмоции дерутся на ее лице. Выбирает самый мягкий вопрос из десятка ядовитых. И как обычно, вместо твердого серьезного тона, она начинает усмехаться и плавать по нотам в ответственный момент. — Убийство во имя справедливости все еще убийство, — а он по-прежнему безобидно серьезен. Не шутит. Косвенно, сквозь призму внезапной вспышки праведности — обвиняет. Обвиняет в том, из-за чего Трин и так не может уснуть. Она и так себя обвинила, но мысли разгоняются. Папа думает, что Кайли мертва для восстановления справедливости, а не потому что хотелось. Не будем его утруждать новыми молитвами. Пальцы одной руки начинают трястись, и уже неизвестно — от злости или от картинок с лесом? Ей вдруг захотелось защищать Кайли, которую она же и пристрелила. Лицемерие, а яблоко от яблони… Отходит на пару шагов и отворачивается, чтобы настроить обратно дыхание. Разминает шею, сглатывает камень, отдышка, флешбеки, смерть. Разминает дрожащую руку второй, которая еще поддавалась контролю. Сглатывает еще раз, пока блуждает взглядом по чему угодно и натыкается на смиренные глаза Лонгина Сотника. Его краска на стене еще не обсыпалась. Вот и не верь потом… Трин снова морщится и поворачивается к папе: — Что-что ты делаешь? Что это? Это розыгрыш? — как любил Мэтт проносится пулей в ее голове, не попадает, как когда-то, но задевает, приходится сжать веки на секунду. Болтающиеся пальцы внизу все еще трясутся, а Трин дергает плечом, пытаясь собрать адекватные мысли в предложение. — Ты пытался обратить меня, а после этого что, просил прощения в церквях, я не понимаю… — Меня заставили, Тринити, прошу тебя понять, — так строго и тихо он говорит, что хочется сразу же крикнуть, но она все еще дергается и не может устоять на месте, зарывается дрожащей рукой в волосах. — У вас вампирские задания такие? Найти родственника для обращения? Впервые озвучено слово вампир, да еще и на эмоциональной, высокой ноте. И Тринити уже давно не странно называть вещи своими именами, но по реакции отца можно понять, что он считал название их расы оскорблением. Но что теперь, людям обижаться на то, что они люди? Они так и делают, кстати… Он не обижается, а снисходительно вздыхает. Отец никогда не злился и никогда не повышал голос. Интересно, что вампиризм подчеркнул в нем тот характер, который у него и был — спокойный. Он стал еще спокойнее, но глаза — еще грустнее. Как настоящий верующий — он прощает. — Наш отец дал нам поручение: если есть дети, найти их и вернуть в семью. Я его послушал, потому что должен был, и… — объясняет ровно, но вид дочери заставлял его глубоко вздыхать, хватать, прижимать ее к себе смущенным взглядом, — слава Богу, обстоятельства решили за нас. Теперь он думает, тебя нет в живых. И это, конечно, все интересно и убедительно, и Тринити бы стоило успокоиться, прежде чем продолжить разговаривать. В горе мусора она находит нужный, горящий, и торопливо выбрасывает его, чтобы не спалить чердак: — Как ты нашел меня? — Долгая история. — Мы не виделись больше семи лет. Обида не растворилась во взглядах. Не была притуплена долгожданной встречей. Почему-то все самое ужасное висит на кончике языка, и одновременно… она не может, потому что он похож на отца. Его пальто, щенячьи голубые глаза, ничего не меняется. Она все еще мечтает, чтобы ее пожалели, как в детстве, но сквозь года повзрослела и увидела картину не из перспективы детской комнаты — жалеть нужно его. — Ты так выросла, — горькое, едкое сожаление в его опустившимся на полтона голосе, — я забываю, что тебе не одиннадцать, — улыбка не вызывает взаимную улыбку, только перерыв от зрительного контакта. — Пройдемся? Тринити рада выйти на свежий воздух, чтобы больше не оборачиваться на стены, пытаясь понять, чьи именно нарисованные глаза с осуждением прожигают затылок. Первым делом — она сворачивает шею в сторону Импалы, которой не было на месте. Дин умный, отъехал в другое место, лишь бы не слишком близко… Ступеньки пронзительно скрипят. — Я обратился за помощью к демону. Почти главному, — вздыхает, поместив руки в карманы пальто. — Он помог найти тебя, попросив взамен информацию о местонахождении нашего отца. Начинает рассказывать ее отец, а Тринити оставалось не удивляться слишком сильно, ведь новые факты соприкасались с уже известными фактами в ее голове: главный демон, ищущий отца… тьфу, ищущий альфу, он искал альфу вампиров, и поручил задание Винчестерам. Значит, никто иной, как Кроули, которого Тринити однажды видела в замке египетской телеведущей? Кроули работает со всей нечистью? Настолько ему нужен этот альфа? Что даже заключил сделку и с вампирами и с охотниками? Они шагают по центру пустой дороги. Тринити совершенно забывает, что сама должна узнать про альфу вампиров, пока пытается уложить новую информацию про Кроули, сохранить, запомнить для Дина… Но раз отец нашел ее, значит сделка удалась? Кроули больше не нужна помощь? Кто врет? — И ты сказал ему? — чуть не сказала Кроули. Быстро опомнилась. В голове бардак, а на улице холодно. Фиолетовый цвет перетекает в темно-синий. Небо сереет. — О его местонахождении знают только ему подобные. Когда он зовет нас, мы слышим что-то вроде второго голоса в своей голове, — они шагают в ту сторону, из которой пришла Тринити. Машины все еще нет в поле зрения. Отец шагает по-учительски, с опущенными плечами, а Тринити старается казаться нормальной, изредка оглядываясь по сторонам, — и поэтому… я подключил демона к вампирскому радио, — достает руку из кармана и имитирует кавычки, — на котором проигрывается запись отцовского голоса. Ну, устаревшая запись о его прошлогодних перемещениях, — поворачивает голову к Трин с легкой, ненавязчивой улыбкой. — Надеюсь, он не скоро заметит повтор. Схема удивительна. И все ради дочери или верности к альфе? Тринити все еще способна критически размышлять. Правда в бесконечных попытках контролировать себя ей нужно больше времени, как сейчас, когда ее взгляд залипает на белой, бесконечной линии, которую поглощают остатки ночи. Не похоже на папу. Ее папа никогда не отличался гениальными идеями. Он всю жизнь работал на стройке, а для мыслительного труда он был слишком скромен и молчалив. Страх окунуться в неизвестность парализовал. Детство проведенное на стройке вызвало привычку. Его самого помотала жизнь, ведь нет ничего хуже, когда мужчина растет без отца. Потом ходи и узнавай у чужих, какой это, настоящий мужчина… Или настоящий отец? — Так ты верен альфе? — Трин больше не подбирает вопросы, и задает первый попавшийся. Ярость и обида разгоняли кровь по телу, и в приступе адреналина Трин вообще рада, что не начала задыхаться и плакать. — Мне не нравится это слово. Отцу. — Почему? — Почему не нравится слово? — Почему ты кого-то так любишь? Почему верность плещется через край там, где не надо? Почему захлебывается опять Тринити? Почему он верен тому, кому подчиняется? Почему не той, кто нуждается? Почему не там, где его зона ответственности? Они останавливают шаг, чтобы посмотреть друг на друга в непонимании. Тринити бы могла спросить по-другому, но ей стыдно выпрашивать любовь. Она никогда не стояла на коленях, кроме того одного раза, когда держала папу за рукав и просила не оставлять ее одну. Тоже самое, что просить о любви. Унизительно. Унизительно просить и в шесть лет, и в одиннадцать, и в девятнадцать, понимаете… Это неестественно, понимаете? Дети не должны требовать любовь. Они не понимают, чего именно им не хватает, когда плачут и замыкаются. А когда они ее все-таки не получают — им плохо, они страдают всю оставшуюся жизнь (не понимая, чего не хватает), пытаясь раскопать в себе зарытую яму, понять, где любовь и в чем она выражается, и не дай Бог этому ребенку попасть в детский дом, где его точно не будут любить… Снова. Тогда ребенку покажется, что единственная настоящая любовь это та, которой нет. А если она есть, значит им всем что-то нужно? Польза? Выгода? И не дай Бог, этого ребенка угораздит снова встретить своих настоящих родителей, которых нет возможности оправдать. И дело не в вампиризме, а в том, что цепочку из травмированных людей надо прекращать, обрывать, чтобы в нелюбви дети раз за разом не рождались… — Ну, Трин, — он усмехается и не замечает, как рушится в ее глазах песочный, детский замок, в котором она хотела начать новую жизнь, — это как спрашивать, почему солнце встает каждое утро. А как не быть верным тому, кто спас тебя? Дал тебе дом? Смысл жить? Лезвие прокручивается больнее. Во внутренностях кто-то бесцеремонно копается, и она кладет вторую, дрожащую руку на живот, словно вот-вот потеряет сознание. Отворачивается, чтобы вдохнуть другого, свежего, свободного воздуха, но она будто духом все еще в заброшенной церкви. Дышит пылью и плесенью. Не может надышаться. Как будто все еще тонет. Как будто все еще надеется спасти детей: единственных, кого, видимо любила. Жизнь смеется над ней, не давая ни любви, ни любить. Давая ей только дар не забывать и оставаться верной даже мертвым. Даже папе, которого она считала мертвым, ведь тогда бы пришлось разбираться только с травмой потери, а не с самым страшным. С отсутствием любви еще не научились справляться. У Трин, при виде рассвета за деревьями, льются слезы, которые она, как обычно, не замечает. Под влиянием соленой воды песочный замок окончательно размывается. Рассвет неизбежно наступит, а ей не интересно… Опять по кругу. — Зачем это все? — говорит без голоса, хрипло, на выдохе, в рассвет. — Ты заманиваешь меня в вашу извращенную семью? — Трин, я не пришел за этим. — Почему ты не пришел за мной раньше? — она не понимает к чему, и зачем говорит. На какой вопрос отвечает? Почему спрашивает? Болит сердце или горло? Стошнит сейчас или можно потерпеть? Когда уже поможет сжатие и разжатие пальцев? Папа замечает ее дерганность и отдышку. Поднимает руки, то ли защищаясь, то ли показывая, что он безоружен, когда решает делать в ее сторону осторожные шаги. Ему будто однажды подарили коробку несобранных деталей (Тринити), а он так и не смог собрать ее без инструкции. У Трин перед глазами голубое: то ли озеро, то ли папины глаза. И там и там она захлебывается. Картина мутная, ей хочется ответов. Очевидно, где он был, он же вампир, но все же… детское: где ты был? — Даже когда меня не было, я молился за тебя, Тринити. Каждый год, каждый день, — он подходит ближе и тянет руки к ней, пока Тринити мысленно борется с волнами, уклоняется, выныривает, вдыхает. Из горящих, красных глаз льются слезы, но если бы ее спросили, почему она плачет, она бы спросила: кто она? Ее глаза искрят, загораются… — Молитвы не работают, потому что я молилась каждый день, чтобы ты вернулся. Ветки деревьев опустились бы к плечам Тринити, если бы были ближе, чтобы обнять. Они слышат наступившее молчание. Небо затянуто холодным одеялом. Горящий взгляд против водянистого, смиренного. Огонь должны потушить, но это единственный случай, когда тушится вода. Если так подумать, Бог все-таки есть? Отец вернулся. Но не тогда, когда надо. Не тогда, когда она просила, сидя на лестнице. Не тогда, когда она пряталась в коровнике и засыпала в мечтах, что отец заберет ее… живой или мертвый. Он все делает не вовремя. Тогда, когда ответственность брать не нужно, а достаточно просто помолиться. И ей бы стоило пожалеть себя, но где-то на дне своих детских воспоминаний она вскапывает жалость к нему, к человеку, которого тоже не растили нормальным. И как в ней только помещаются неуместные мысли про спасения других? Дрожащие руки оказываются в его, смертельно холодных. Дрожь не перестает. Не успокаивает. — Все эти года я хотел найти тебя. Я ходил в церковь и просил дать мне силы вернуться, чтобы не представлять для тебя опасности. Я просил Всевышнего сохранять тебе жизнь, — боже мой, так вот в чем дело? — И чтобы ты жила эту жизнь без страданий, без угрызений совести, без мыслей обо мне. Потому что я живу с мыслями о тебе, и я знаю, как это невыносимо, — он трясет ее руки, сжимая сильнее, и наклоняет голову ближе. Они сталкиваются лбами. Как когда-то. Тринити все равно. Если он молился, чтобы она оставалась живой… то не жить ни ему, ни Богу. Вспоминает что-то. Торопливо опускает одну руку во внутренний карман пальто. Достает розовый блокнот с принцессой на обложке. Блесточки на ее платье давно отвалились. Цвета поблекли, пожелтели, как и сама жизнь. В детстве цвета ярче, а сейчас этот розовый похож на не смешную шутку. Потерянный взгляд Трин концентрируется на вещице. — Я хранил его, Тринити, — ее руки забирают блокнот себе. — Я ношу его с собой, чтобы не забывать, куда я должен вернуться, — она неосознанно, не слыша, в беспамятстве опускается коленями на асфальт, вспоминая предназначение блокнота. — Ты мне подарила его в ту ночь, помнишь? Когда остановила у двери и сказала: «вернись за мной, пап», — всхлипывает мужской голос, наверно, тоже плачет, пока Тринити быстро пролистывает блокнот и видит свои рисунки на каждой странице. Это картина в движении, и чтобы создать мини-фильм, нужно рисовать на каждой странице, а потом пролистывать за секунды. Она пролистывает и вспоминает, что с тех пор не рисует. Дети рисуют мечты, а они не сбываются. Когда рисовал Майкл, она еле сдерживалась, чтобы не порвать порвать бумагу демонстративно на его глазах, чтобы знал с детства. Как она. Она не рисует, так она говорит, но она забыла, почему. Карандашом обрисована девочка, за которой приходит мужчина в черном, поднимает ее с кровати и уносит на руках. Последние пролистываемые страницы — фигура удаляется с девочкой на руках. Секунды. Трин пролистывает еще раз. И еще раз. И еще раз. Вспоминая, почему же мозг бережливо стер блокнот из воспоминаний. На страницы капают слезы. Карандаш на страницах темнеет. Папа сидит на коленях перед ней и что-то активно объясняет. Звук, как из-под толстого слоя воды. Тринити смотрит только вниз, на свои руки, на рисунки. В какой-то момент его руки снова накрывают ее. Дженна, знала ли ты, что с тобой жила художница… — Я хранил это все семь лет, чтобы однажды сделать так, как ты просила. Потому что я хотел придти за тобой. Я хотел стать этим героем, которого ты рисовала. Я пропустил семь лет, Трин, посмотри, как ты выросла, я не хочу пропустить еще… Из потока мыслей Тринити выцепляет одно — герой. Который раз она пролистывает блокнот и смотрит на фигуру, которая ее спасает? Забирает? Слезы капают и размывают страницы. Ей кажется, что наивная, маленькая Тринити нарисовала свое будущее и намеренно вычеркнула из памяти, потому что заглядывать в свой дневник мечтаний — смертельное занятие, будучи взрослым. Ничего из того, что ты загадал, у тебя нет. Или еще хуже: карандаш оживает с каждым пролистыванием. Черная безымянная фигура обрастает ненавистным именем. Все разы, когда ее спасали и носили на руках — это был Сэм. И ее сейчас стошнит. Она ненавидит и его, и Сэма. Сэма чуть меньше. Сэм, Сэм, Сэм, закручивается адская карусель в животе. О, Сэм еще та ебучая, не детская карусель. Страх по отношению к нему кажется уже родным. Привычкой. Не таким противным. Словно так и должно быть: она не хочет, убегает, а он берет на руки и утаскивает дуру насильно. О, да хоть еще десяток раз. С каждым разом она бы ненавидела его сильнее за то, что он набирает аргументов себе в рукав. Что она ему якобы будет должна, а кто вообще просил его помогать… Или отца? Лицо Сэма стоит перед ней, и их разделяет только дождь. Его рука вытянута и в ней пистолет. Футбольное поле не место для казни, но Сэм прогнет даже президента под свои потребности. И она бы хотела бояться, что он в нее выстрелит, но каждый раз она боится, что он промахнется. Его цели размыты. Нет, не самоубийственный настрой, а его короткая, резкая улыбка. Губы дергаются в улыбке, которую надо постараться заметить. Неизвестно, почему он улыбался ей, и ей ли? Или над ней? Что ж, он исполнил ее детскую мечту. Где-то на подсознании его низкий голос шепчет: получается, всегда меня хотела? Дождалась принца? Дождалась. Она бы не стала отрицать. — Эти охотники помогли тебе, я понимаю, и я благодарен им, — ключевое слово заставляет Тринити медлительно приподнять голову и посмотреть исподлобья красными, сгорающими глазами. Мокрыми по-прежнему. Пальцы сжимают закрытый, розовый блокнот. — Они наверняка хорошие парни, — подтверждает как бы невысказанные мысли Тринити и пытается разгадать тишину, потому что ее интерес в них очевиден. Папа не дурак. Папа пожил достаточно, чтобы понимать, почему некоторые люди привлекают внимание больше остальных. — Красивые уж точно, да? — с неловкой усмешкой пытается поймать волну дочери, но эта не та волна. Лицо Трин не дрогает. Ее волна — каменная и пятиметровая на фоне черного неба. — Если… тебе кто-то нравится, я приму его, если и они примут меня. Как думаешь? Смешно. Еще минут десять назад она бы начала нервно усмехаться, чтобы спрятать чувства. Тринити бы посмеялась, как с Дином в мотеле, когда он обвинял ее в романтической связи с его братом. Смешно до истерических криков, несомненно, но в мотеле Трин еще была в состоянии обороняться. У нее получилось поспать (под вопросом), почти попить кофе (поставила чайник), не получилось выйти из мотеля одной (сука, Дин), но она разговаривала вменяемо. Как расстроенный, но человек. А сейчас никакие приколы про влюбленность ее не торкают. Когда больно — она по привычке отключается. Взгляд падает куда-то в сторону, через папино плечо. От одной стороны дороги до другой разложено разбитое стекло. Аккуратно, по выдуманной линии, как будто дети игрались, пытаясь соорудить полицейские шипы. Но стеклянного препятствия точно не было, когда Тринити шла в сторону церкви. Похоже на разбитые бутылки. Все куски торчали острием вверх. Интересно, и какого хуя это там разложено, как на выставке… Глаза лениво, устало щурятся. — Ты пришел не один? — спокойно, разбито спрашивает Трин, покачиваясь, пока сидит на коленях. Смотрит сгоревшими, потухшими глазами. Папа смотрит на нее несколько секунд без удивления. Думает и выдыхает. Наконец-то она замечает и его мокрые щеки, потому что он был искренен. Осталось Тринити ему поверить. — Но ведь и ты пришла не одна. Вот теперь страшновато. И теперь не очень комфортно сидеть на коленях. Неровный асфальт начинает въедаться в колени. Сидеть неудобно, как будто уже на стекле, взгляд прыгает с лица папы на разложенное стекло вдали, за его спиной, и обратно. Где Дин? Где Сэм? Она сглатывает, без поворота головы осмотрев местность: она проходила небольшой перекресток, чьи улицы исчезали в темноте или прятались за засохшими деревьями, как и все остальное вдалеке. Они точно где-то поблизости, где-то в темноте, где-то наблюдают, потому что им не все равно, она надеется. Ему. Ему не все равно. Тринити молчит, сдавая себя, и не только себя. — Я знаю, что они тоже ищут моего отца. Слышал. Молчит, молчит, молчит… Потухший пепел в ее глазах разлетается. Ее начинает трясти в отвращении, когда отец в очередной раз называет альфу вампиров «мой отец», но как бы глаза не чернели, отец оставался дотошно спокойным. — Я изменил свою природу ради тебя, Трин. Но они, — он кивает куда-то в сторону, назад, ее взгляд сразу же отслеживает траекторию, — они свою охотничью суть не изменят. А ведь у них есть выбор: убивать или нет, — глаза в глаза, а Трин и не думала о Винчестерах. Она думала о себе, и о своих неправильных выборах, — им все равно, как я стараюсь. Им жизненно необходимо отрубить вампиру голову. О, какие язвительные слова пошли, как ногтями по стеклу. Молчит, сжимая челюсть, переодически посматривая в стороны. — Я не знаю, приехали ли оба… — всматривается в ее ничего не выражающие глаза. В двух черных дырах ничего не рассмотришь, — я пока слышу сердцебиение только одного, — блядство, и кто же настолько идиот, чтобы стоять так близко к вампиру? — Он охотник и вряд ли он боится, как думаешь? — сердце начинает ускоряться у нее, ведь она точно знала, о ком речь. Взгляд неконтролируемо бегает из стороны в сторону, чтобы найти сердцебиение знакомого человека поблизости. — Ты же его знаешь? Он не из тех, кто боится? О, он точно не боится. У него скорее всего чешутся руки схватить мачете. — Этот не боится за себя, он же охотник, да? — папа все еще близко, на расстоянии ладони, потому что они с ним не враги, и приходится напоминать себе об этом. — Он боится за тебя? — спрашивает искренне, но как будто риторически. Просто, чтобы ребра от напряжения у Трин начали трескаться. Трин больше не ищет глазами кого-то. Она смотрит на папу и надеется, что он врет. — Он любит? — последнее, в заключение, и оно остается без ответа. Раздается рев, удары по лицу, крики, свист лезвия, скользящего по чьей-то плоти. Они оба подпрыгивают с асфальта и смотрят вдаль. В темноту, закрытую занавесой деревьев. В сторону одной из дорог на перекрестке. Два пальца обеих рук папа почему-то прикладывает к вискам и что-то шепчет. Из церкви, из пустоши, из-за деревьев выходят озлобленные роботы, как будто им приказывают. Адреналин бьет по ушам, у Тринити нет времени долго думать: — Что ты делаешь? — кричит, побоявшись толкнуть его и прекратить вампирскую магию. — Я не могу рисковать нашим отцом. Мне жаль, Трин, — по-прежнему жалостливо, с голубыми глазами, говорит ей отец. А жаль ему, потому что армия вампиров целенаправленно шагает в нужную точку: оттуда и доносилось сначала биение сердца, а теперь — его кровопролитие. Вампиры проходят и мимо них с Тринити, потому что он все-таки любит дочь. Пусть он и не удавшийся отец, человек, вампир, никто, но он не хочет навредить Тринити. Но если не хочет, пусть не трогает охотников? Сложная связка, очевидно… А она не может ни о чем думать. Только про то, что там, впереди, в темноте. Срывается и бежит. Если что-то у нее и получалось в проклятой жизни, так это бежать: каждый раз у нее получалось профессионально и эффективно убегать. Из родительского дома. Из детского дома. На физкультуре. И первая заминка, остановка, угадайте… Сэм Винчестер не дал ей убежать. И где она теперь? Снова бежит, но уже не на физкультуре? Ветер оглушает. Где он, кстати? Она не знает, потому что бежит по направлению Импалы. Бежит так, словно может помочь, а по факту — просто отключится после первого же удара — да и без разницы. Столько рвения встретится с отцом, чтобы по итогу убегать от него в сторону Винчестера. Одного. Дина, естественно. Ветер свистит и дует навстречу. Уже не так холодно. Сила материальнее ветра сбивает Тринити с ног. Кто это или что это — неизвестно. Она спотыкается, выставляя руки перед собой и падает в первую очередь на них. Попробуйте бежать на последней скорости и упасть, проскользив еще метр по асфальту… Черные колени, руки, удар грудной клетки. Грязь щиплет ладони. Она не жертва. Она попалась кому-то под руку, пока бежала и мешалась. Трин лежит, упираясь щекой в асфальт, словно приспичило отдохнуть. Еще бы, столько дней без нормального сна, можно уснуть ненароком. На самом деле, по ощущениям на нее упала бетонная глыба, раскрошив кости. Ладони горят. Проехалась по асфальту? Приподнимает голову, чтобы посмотреть на ярко-красный цвет вокруг. Перед глазам вспыхивают пятна. Тяжелые пальцы алого цвета, словно она окунула их в ведро краски. Красное озеро выливается из своего корыта. Догоняет, просит вернуться домой. Почему красное? Собственный визг пугает ее и заставляет перевернуться на спину, облокачиваясь на локти. Но больно и локтям, сгибаются… Не так больно, сколько страшно: ее руки, в районе запястья прожигало огнем, как во сне, но слава Богу, оружия рядом нет. Она никого.. Только некоторые осколки, разложенные поперек дороги — краснеют тоже, потому что падение пришлось четко ладонями по стеклу. Лишь бы не задело вены. Опасно, насколько Тринити известно, потому что льется кровь быстро, словно очень спешит, и молитвы наконец-то не помогут. Отец молится не ей, а устанавливает ментальную связь с вампирской армией. Глаза видят и его и зажженные фары вдали. Там уже давно дрались. Тени пролетали мимо нее — блядские, сверхбыстрые вампиры, но им все еще наплевать на дочь босса, которая отлеживалась, как еще одно препятствие для машины. Сначала шипы, потом лежачий, побитый полицейский… Пазлы складываются, пока небо перед глазами искрится. Импала приедет сюда, потому что Дин собрался убивать. Тринити начинает волноваться не за себя. Из-за трясущихся рук (а теперь по какой причине?) не может резко подняться. Переворачивается обратно на живот, упирается локтями, встает на колени, рычит с сжатыми зубами, но поднимается. Свет фар сворачивает на ее улицу, а кучка злобно настроенных роботов идет, летит, бежит за машиной. Картина из фильма разворачивается без возможности поставить на паузу. Если Дина не остановить, он проткнет колеса, а уехать на машине без колес будет сложнее. На всякий случай, руки уже порезаны, сгибает спину, чтобы схватить самый крупный, острый кусок от бутылки. Она перескакивает дорожку стекла (как в детстве лаву) и бежит навстречу, размахивая красными лентами-руками. Жар распространяется по телу, и ей кажется, что солнце греет, но на самом деле оно не встает, ждет, боится, с ужасом наблюдает, выглядывая из-за веток. Трин с очередным болезненным мычанием стягивает с плеч куртку, потому что ей и холодно и жарко. Машет ею. Оставляет за собой красную полосу. А говорила, что не рисует. Только если внутренностями по асфальту. Тут хотя бы никаких мечтаний, одна голая правда, как ей нравится. Дин, ослепленный яростью, как обычно, замечает фигуру на дороге в последний момент. Тормозит с противным свистом, который Тринити не слышит. Да и если бы он сбил ее — не поняла бы, а посмотрела с благодарностью в небо. Капот касается ее колен и отпружинивает. Окровавленные руки по-геройски останавливают машину. Куртка брошена рядом. Одна рука пустая, вторая сжимает осколок. На черном цвете остаются размазанные, детские отпечатки рук, как на бумаге. Дин и Тринити смотрят друг на друга несколько секунд. Она — устало, пытаясь держаться на ногах и собирая мысли в предложение «там дальше стекло». Он — рассматривает ее, в бордовой водолазке, в ступоре, с едва уловимым вопросом: «И как мы, блять, снова здесь оказались?». Водолазка изначально такого цвета или?.. Но его лицо тоже грязное. Отдышка. Только что дрался. Машину окружают, но Тринити не трогают. Один, видимо вампир, идет к двери Дина. Тот намеренно ждет, поглощая его убийственным взглядом издалека, а когда он оказывается непростительно близко — резко открывает дверь, чтобы сбить с ног. Через несколько движений шею лежачего режет мачете. Лицо Дина покрывается мелкими каплями чужой крови. — Тринити! — рявкает громко, строго, словно готов был добавить «я же говорил тебе»… И он бы подскочил, чтобы встать на защиту и исполнить мужской долг, но Тринити реагирует на предупреждение быстрее. Оборачивается на уже выросшие из десен клыки, как у акулы. Не такие красивые, как на постере у Эдварда, подмечает фоном. Через несколько движений — режет шею острым краем бутылки. Недостаточно, чтобы умертвить вампира, но хлестающий из шеи фонтан его отвлечет. По крайней мере, он хватается инстинктивно за шею с закатанными глазами. Вампиры не шли убивать ее, но эй, ничего страшного: она шла. По рукам течет кровь. На бутылке кровь. Она спокойнее, чем когда либо. Резать проще, чем разговаривать с людьми. Может, адреналин, а может ее естественное состояние, суть: как у охотников своя, а у нее своя. У людей есть выбор убивать или нет, отец прав, а теперь пусть задохнется молитвами. Дин отрезает голову потому что ничего личного, бизнес, а Тринити отрезает, потому что никакого бизнеса. Стоит, с вытянутым вперед осколком. Осколок в продолжение напряженной дубовой руки — имитация факела, чтобы отпугнуть стаю. Стая собирается и окружает, а Дин не сможет в одиночку размахивать мачете. Почему-то звуки боя и выброса жидкостей продолжаются в другом месте, но Трин может услышать только глазами, и только картину перед собой. — Ну? Кто-нибудь еще? — вырывается у нее, но как будто не у нее… Даже вампиры не торопились подходить ближе, хоть их и запрограммировали. Не угрожала им еще мелкая, окровавленная девчонка с куском бутылки. Даже они напрягаются и задумчиво рассматривают бешеную (без страха, а с интересом, естественно). Дину бы стоило подойти, отвести ее за плечи назад, буркнуть «извините, сейчас вернусь», но он не в состоянии сдвинуться с места. Стоит так, словно угрожала она и ему, но… его-то как раз она и рвалась защищать. Смотрел на нее и (черт возьми, Дин!) боялся. На вампиров еще не нападали с бутылкой, а Дина еще не защищала никакая школьница. Честно говоря, можно всей компанией рассмеяться… Еще бы разобраться, кто в какой команде, потому что вампирам напротив сворачивают головы. А кто сворачивает — люди, охотники, другие вампиры или еще кто — по внешнему виду не понять, хотя… кто расхаживал в дорогих черных костюмах Тринити не знала. Вампиры со свернутыми шеями складываются пополам и падают. Тот, кого порезали стеклом — давно отлеживался в конвульсиях на обочине. Трин не знает, кто кому враг, поэтому делает шаг к ближайшему мужчине в костюме. — На мне это не сработает, — пафосно цокает человек, указывая взглядом на кусок стекла в ее руке, — а вот на тебе — да, — фальшиво улыбается. — Отойди. Разговоры смешиваются. Головы отлетают. Шеи сворачиваются. Ей кричат «Тринити, уходи», но чей это голос, Сэма или Дина? Не может отличить в замедленной съемке (очень не вовремя, ведь и ее ноги передвигаются, как во сне). Кто именно должен ее спасти и почему ей так важно, чтобы не Сэм? В замедленной съемке отлетают головы и чьи-то галстуки, словно кто-то приехал на бизнес-встречу и плохо договорился. Кто кого убивает — неизвестно, надо спрашивать (с микрофоном), а Трин делает пьяные шаги к церкви. По дороге она режет кого-то еще, кого-то еще… вампира, скорее всего, оставив острый кусок воткнутым в его шею на память. Где-то там — мутная фигура отца, а может его там уже и не было, ее, и их вдвоем там не было, Трин качает из сторону в сторону… Проходящие мимо вампиры обходят ее, как заразу. Проходящий мимо другой, человек-костюм — не идет мимо. Кулаком попадает ровно по носу. И не то, чтобы Тринити никогда не получала кулаком в лицо, нет… В Стэнфорде ей доставалось: фотографии в квартире Дженны тому доказательство. Но Оливер или Кайли не пытались убить, они же были людьми, им бы грозила тюрьма. Они были просто травмированными детьми, которые просили любовь не так и не у тех, ничего сверхъестественного… А кем бы не являлся человек в костюме — он не человек, и он не боится тюрьмы. От удара она падает на спину. Не успевает осознать, как за ней наклоняются, тянут за шкирку и бьют некультурно, неэтично, парень девушку, снова. — Из-за тебя весь этот ебанный спектакль, Тринити, — и еще один удар по разбитому носу, — твой папаша бы давно горел в аду, если бы не ты. Его раздосадованного, истерического голоса не слышно из-за звона колоколов в голове. Или в церкви под влиянием воскресшего зла. Опять побеждает. Она не понимает, как быстро течет время, и не слышит, потому что когда ты груша для битья — думать не приходится, но потом, спустя пару дней, она поймет: вампиры бы не стали бить, задрав рукава; они же в первую очередь кусаются. А эти, которые не вампиры, и не загораются при виде свежей крови. Только бери да пей, вроде бы! С носа, с рук, изо рта… Но у того, кто держит ее одной рукой за шею, а второй разукрашивает непонимающее за что лицо — нет мотивации пить кровь. Вампиры банальные, а эти действуют подло, с подтекстом. И этот бы с радостью, со всем бурлящим желанием продолжил избивать девчонку, оправдываясь личной обидой, но его пинком отбрасывают. Приговаривают «какого черта ты ее…» Ебанный герой вернулся. Давайте еще раз. Если бы Тринити разбиралась не только в вампирах, но и в оставшемся сверхъестественном мире, она бы поняла, зачем над костюмом читают латынь, и почему костюм начинает червяком извиваться под чьей-то сдавливающей его грудь подошвой. Костюм дымится. Тринити не видит. Она вообще нихуя не видит, пока пытается разобраться в сплетении криков, латыни, звуков сечи, и запоздалых ударов сердца. Ее больше не бьют, но после каждого поворота глаз — будто лезвие вкручивается в голову; после поворота головы — крошится череп. Одна мысль все же есть. Если бы отец не натравил своих цепных псов на Винчестеров — ничего бы этого не было. Или еще лучше. Если бы он не искал ее у Кроули — и она бы не подыхала, и в Кайли бы не пришлось стрелять, и этот блядский Сэм бы не спасал ее из раза в раз, возрождая страницы розового блокнота… Успел даже случайно в ее детстве покопаться, понимаете? Ей показалось, или мимо нее пролетает черный дым? Откуда ей знать кто это? Жаль, но ничего, кроме облегчения она не чувствует, когда Сэм склоняется над ней. Жаль, она обвинит себя потом. Жаль, что ей не страшно, когда он прикасается к ней. Когда вытирает кровь согнутыми пальцами с носа и губ, чтобы помочь вдохнуть. Она вздыхает и кашляет, пока кровь стекает по подбородку, он не должен, но вытирает… Когда кладет ладонь на затылок (накрывает чуть ли не всю голову) и приподнимает, чтобы оценить по-докторски состояние (заостряет внимание на порезанных руках), приводя в чувства. О, она, бля, вся растекалась в чувствах, в своей кровавой жиже, или это его руки так предательски укрывают одеялом? Ее взгляд уставший, полумертвый, и оттого — опасно искренний. Смотрит на него уж слишком доверительно и безотрывно, и где-то в горле застревает я скучала, лишь бы не сблевать от сотрясения мозга себе на грудь. Лишь бы он не припомнил потом ее взгляд. Поднимает четыре пальца. — Сколько пальцев? — спрашивает, внимательно смотрит в глаза (пристально, как он умеет), пока ее голова покачивается в его руке. Уверенно держит ее, как непослушного щенка. Брови сдвигаются, пока она смотрит на него, как обычно внимательного и красивого. Правда, успевшего поваляться в траве, земле, или везде. — Где? — стонет. Он удрученно, коротко вздыхает, опуская руку на колено. — Понял. Притворяйся мертвой, — его гипнотизирующий голос выделяется на фоне вампирско-демонской резни. И он почти поднялся, почти ушел, почти покинул ее, а на самом деле она никогда этого не хотела. Слава Богу (если он есть), что ее искренность можно списать на критическое состояние здоровья. Будь она проклята, если уже не. А его отсутствия души хватает ровно на то, чтобы послушать бредни умирающей. — Стой, — она последними силами хватает его за рукав куртки, как уже хватала давно отца, но, сука, Господи, Сэм останавливается и возвращается на корточки к ней. Когда они снова встречаются взглядами, она забывает, что хотела сказать, и продолжает цепляться за уже испачканный кровью рукав. — Отец управляет. Получается невнятно, Сэм прищуривается. — Отец? Вампирами? — Да, — тянет за рукав к себе, — Останови. Дин не сможет. Она же умоляла Дина, а он слишком добр, чтобы не исполнить ее желание. (Где-то вдалеке, где никто не видит, отец Тринити и Дин встречаются взглядами. Отец знает Винчестеров, и он напряженно, в ожидании смотрит. Дин не знает ее отца, но он быстро узнает. Двусмысленные, так много понимающие, но потерянные глаза, пусть и не карие… но наследственные. Дин продолжает резать вампиров. Отец Тринити не останавливает Дина. Немое согласие.) Что бы это ни значило. Говорить сил нет, но продолжать прискорбно смотреть в осознающие глаза Сэма — да. Ему не надо дополнительных триггеров, чтобы кого-то убить. Можно хоть сейчас. Можно бесплатно. Можете даже не просить, но… Просит Тринити, и он напрягается. Да что сегодня со всеми! Даже забытая душа Сэма в аду переворачивается. — Убить? — уточняет и смотрит. Что, на вопросах жизни и смерти они вдруг стали заботливыми друзьями? Она держит его за липкий, бордовый рукав и смотрит. Мычит от не только телесной боли и отворачивается, потому что не хочет соглашаться. Сэм понимает ее с полу-вздоха и убегает, оставляя Тринити притворяться мертвой. Но в ее дрожащем теле (холод-жар-холод) столько адреналина и ненависти, что послушаться кого-нибудь сегодня не представлялось возможным. Голова падает на бок. У обочины лежит чистый, острый, белый клинок, словно из хэллоуинского магазина. Нет, не стеклянный обрубок, а красиво отточенный серебряный клинок с блестящим лезвием в конце. Переливается на первых лучах солнца, загорает… лежит, как специально оставленный подарок для Тринити. Новый день, новая неделя, а вселенная умоляет согрешить снова, по кругу. Если бы она знала о сверхъестественном мире чуть больше… Но она не знает и тянется за клинком. Глаза оценивают его как острый и смертельный, а больше ей знать не интересно. Поднимается на коленках, пачкает вскрытые руки в который раз: кровь уже грязная или грязь на руках кровавая? В любом случае они пульсируют, словно кусочки сердца отбивают ритм в поврежденных конечностях. (Трин больше не грустный экспонат в музее. Она экскурсовод. Она забирает полезный экспонат и идет убивать посетителей) Преодолевает некоторую часть пути на четвереньках, волоча клинок, себя по асфальту, и оставляя за собой новые красные пятна. Из носа льется. Но луж здесь уже достаточно. Как на минном поле обходит головы и обезглавленные трупы. Смотрит вперед, чтобы не разлечься с кем-нибудь рядом. Поднимается, когда снова видит зажженные фары Импалы. Стояла там же, где и затормозил Дин. Сколько прошло времени? Она не могла оценить объективно, но она вернулась, замыкая круг в непонятно какой раз… А он сам в плену у двух-трех вампиров. Его же мачете прислоняют к слегка надрезанному горлу, только слегка… Почему понятно, что в плену у вампиров? Они единственные заявились на битву не при параде. Сэм в двух метрах исполнял пожелание Тринити. Подошва снова на груди, а красное, истекающее мачете вежливо у шеи. Другие продолжали убивать других вне дороги. Сложно было увидеть хоть кого-нибудь и понять, за какую команду мы играем и какой мяч (голову) надо пнуть. Отпусти его — кричали все друг другу. И Сэм давно мог отрубить лежащему отцу голову, чтобы остановить наплыв кровососов, но он медлит, будто бы душа стучит с обратной стороны земли и умоляет его подумать в последний раз. Какие тогда оправдания у Тринити, идущей напролом, по головам, с клинком? У Сэма хотя бы нет души. У него практически нет выбора. Понять и простить. Тринити выбирает. Пока охотники-вампиры-демоны перикриваются, ослепленная Трин подбегает к отцу только, чтобы вонзить клинок в грудь. Вонзает. Так бывает. Наточенный клинок проскальзывает внутрь также легко, как когда-то тонкая веточка в слепленного снеговика. Он слепил его, выше ее на один снежный ком, а она гордо воткнула ветки в качестве маленьких ручек. Легко. Ей не жаль. Она сломала того снеговика тем же вечером. Вся жизнь перед глазами должна непременно пронестись у него, но все неудавшееся детство проживает снова она, пока крепко удерживает клинок внутри. Все его уходы и приходы. Каждое его поглаживание по волосам. Каждое «я скоро приду», а приходил он не скоро. Самый последний раз, который проигрывается в голове каждый день, конечно же, проигрывается и сейчас, когда в пустом доме оставались только живая дочь и мертвая мать. Самый последний уход — самый больной. Она не может простить. И неужели остальным вампирам настолько жаль, что они замирают? Нарушилось проклятие, или к чему это человеческое разочарование в их глазах? Он кому-то был отцом? С кем-то получилось? Белая вспышка слепит всех в округе по-настоящему. Так ярко, что на сон не похоже. Флешбеки или магический эффект клинка? Тринити не понимает, и не отпускает клинок, закрывая насильно глаза. Если бы она знала чуть больше, она бы поняла, что ангельские клинки на дороге не валяются. Сэм в замешательстве. Но, эй, он же не обычный человек, чтобы стоять и рефлексировать, как его брат. Пока вампиры поставлены на паузу, он ломает правила игры и на повороте сносит головы. Дин, к сожалению, не может вернуться в игру. Его пугает все. Он понимает достаточно, чтобы в глазах потемнело. Взгляд скачет по важным элементам. Тринити, клинок, замершие вампиры, Тринити, клинок, тринтринтрин… Дин хотел прокопать туннель в ад, но вот он. Седьмой круг. Убийцы. Людей, нелюдей и себя. Они так близки к спасению души, что пора бы расплачиваться. Пора кому-то оставить авансом свою. — Кас! — рычит в небо, явно не с призывом к доброжелательной беседе. Больше похоже на либо появись, либо начинай прятаться. Давно он так угрожающе и так беспомощно не кричал наверх. Кас появляется, словно и не уходил. Словно застывшие, утренние облака над полем боя — его корабли. Касается двумя пальцами Тринити и отключает. Наблюдает, как ее тело безжизненно падает рядом с папиным. Если бы отец мог, он бы простил ее, но не судьба… увидимся в следующей жизни, а лучше не надо. Кас делает уверенные шаги и отключает всех вампиров поблизости. Демоны добровольно, по очереди отлетают. Проиграть честно в поединке с достойным соперником слишком не по-демонски. Дин изнуренно падает на колени и растирает капли крови на шее. Дышит, пытается дышать, и пока даже не смотрит на послушно прилетевшего Каса. Не волнуйтесь, он ему не верит и не будет благодарить за службу спасения. Ангельский клинок все еще торчит в груди вампира. Сэм, который так же пытается отдышаться, подходит к Дину и допускает ошибку: садится на корточки, и вытирая свои губы тыльной стороной ладони, кладет вторую руку на плечо с фразой «как ты себя ч…» и получает кулаком по лицу. Успевает упереться рукой в асфальт, чтобы не упасть. Если что, в этот удар были заложены последние физические силы Дина… больше он не сможет драться и трясет кулак, охлаждая его. Наконец-то, он нашел его на поле боя. Молчат. Ударил так, между делом, и не собирался комментировать, продолжать. Сэм понимает и снова вытирает губы… В своей ангельской беспардонной манере Кас касается и их голов тоже. Переносит Бог знает куда святую троицу. Ну, просто троицу. По крайней мере, дорога теперь пуста. Не считая Каса, но… разве его существо материально? Разве он не застрявшая между мирами молекула? Эта дорога, вглубь которой смотрит Кас — продольно вскрытая вена. Пролитая кровь красная, свежая, блестит в преддверии нового дня. Кто сегодня выиграл? Лица, оторванные от тела — все еще здорового цвета, только глаза безотрывно куда-то смотрят. Черная, разбитая церковь продолжала стоять, как портал в Ад, и если кому-то еще нужно исповедоваться, заходите, жуки послушают. Солнце подсушивает дорогу, согревая в своих объятиях даже трупы. Вселенной, как обычно, все равно. Подходит к вампиру с клинком в груди. Лежит, смотрит вопросительно в небо. Понимаю, хотелось выдохнуть Касу… Кас понимает, потому что он тоже часто задает вопросы в позиции снизу и не получает ответов. Достает из кармана пустую пробирку и наклоняется за клинком: тянет клинок на себя с влажным, приглушенным звуком, словно мясо отделялось от костей. На острие клинка виснут темные кровяные нитки. То, что нужно. Кас переводит недоверчивый взгляд к солнцу за деревьями и плотными, недовольными облаками. Они смотрят в ответ, уже давно потеряв интерес: «Что на этот раз, Кас?». Ага, еще не хватало объясняться перед звездами, словно не из их пыли он создан. Начинает идти не дождь, но что-то вроде слабого, ленивого снега. Белые снежинки потихоньку падают и растворяются в крови. Единство с природой и ее круговорот. Трупы еще здесь, но их следующая жизнь — уже где-то там, этажом ниже… Похоже, над Ред-Клаудом действительно плачут красные облака. Хоть кому-то сегодня жаль. Кас осторожно цедит кровь в пробирку. Ждет, когда сольется достаточно, а если не хватит… в его распоряжении бывший вампир, бывший человек, бывший чей-то отец, а теперь — полный мешок крови. Наступает новый день, новые семь день и старое солнце. Который раз? Известно какой. По Касу не видно, но его собственные мысли замыкаются вокруг шеи. Душат. И так по кругу. Который раз? И так по кругу…