После дождя

He stokes the flames 'cause he is amused by the glow

She'd rather feel all of its warmth than watch the show

                            Импала однажды убьет ее. Возможно, это даже хорошо. Кто-то же должен взять ответственность. Теперь она была распята и прикована к сидениям вместе с воздухом, как прилипший к ним надоедливый лист. Незаметная, привычная деталь Импалы. Звучит как комплимент. Каждый чувствует себя в одиночестве. Каждый наказан в своей комнате, на своем электрическом стуле (Трин делала вид, что спит, но ее выдавало бесконечное ерзание в поисках положения, в котором не ныла поясница от груза вины). И по очень субъективному мнению… она словно была заперта в своей голове, на заднем кожаном сидении, и бежать никуда не хотелось, потому что могильное спокойствие только здесь. Телевизор в окне постоянно что-то нашептывал. Постоянно на минимальной громкости. Вечная колыбель. И что бы ни случилось, она наконец-то поняла — здесь потрескивал камин и здесь хотелось заварить ромашковый чай, укрывшись в плед. Она укрылась (забрала сувенир из угнанной Сэмом машиной). Оно защищало лучше волшебных знаков. И, если монстры на хвосту, что ж, догонялки отменяются, мы в домике… Потому что, опять же, по субъективному ощущению, здесь никогда ничего не происходило. Ветер за окном и монотонное стрекотание двигателя внушали безопасность. Осталось только поверить… И как в любом другом доме, здесь напряжено молчат и покашливают, а банальное черт, давно они понаставили на этой трассе столько фонарей? звучит как нелепо продуманная ложь. Тем для разговоров было море. Ну, может не море, но небольшое озеро из Лонгмонта… Они пытались еще раз вызвать Кроули или Каса, но никто из них не ответил на звонок. История про заезд к Бобби больше не обсуждалась, поэтому Винчестеры быстро приняли решение ехать за Кроули. Слава Богу, они знают точку на карте, где он пытает монстров, и если не Кроули, то его черноглазые на побегушках подскажут, где папочка и почему не дает указаний. Не дает конфет за выполненную работу. Не дает информацию. Ничего. Забрал богиню и обещал сообщить о результатах допроса, но ясно как день, что это просто демонская формальность. Ему же нужно удерживать поводок. Хотя он обещал помочь, помочь, помочь, отдает эхом в голове у Трин (не ее голосом), и она невольно стреляет в профиль Дина. Вспоминает. Его голосом. На половине его лица свет фонарей и луны отливал в бронзу. Он обещал помочь, Сэм, я знаю, Дин, но что мы можем сделать? Нанесем ему визит, вот что, я не собираюсь ждать… Дин слишком налегал на слово помочь. И очень часто смотрел на Сэма так, словно тот за бортом корабля и нуждается в спасении. А иногда он смотрел так, словно был тем, кто готов его утопить. По настроению, знаете… А богиня, которой Сэм не мог сказать правду? Даже она была не в себе, когда нашла в Сэме изъян. Что-то с Сэмом не так, очевидно. Очевидно было еще в Стэнфорде. Очевидно было, когда ему все равно, в кого стрелять: кровь красная хлещет у всех. С людьми даже интереснее; они, как правило, умирают в недоумении, и у них всегда миллион вопросов, даже напоследок. Даже задыхаясь и захлебываясь. Даже когда его подошва придавливает чью-то шею в мокрой траве на футбольном поле, на последнем дыхании все равно кто-то прохрипит за что? Сэм достаточно наслушался детских всхлипываний. Он знал все их философские вопросы на краю обрыва. И, как правило… ответ один. Вы мне просто не нравились. Тринити ему тоже не нравилась, он не раз давал понять. Во-первых, она убедительно соврала ему в первую встречу, а это его конек. Он готов был отравить ее кофе и отобрать телефон, как ножницы у ребенка, во вторую встречу. Жаль, что в Стэнфорде шальная пуля не затерялась в ее тупых, черных коротких волосах (по его теории, она их обрезала, чтобы стать максимально не привлекающей внимание, но он прочитал и ее волосы). Ну, и, когда он поймал ее в местном баре, наверняка мечтал воткнуть нож между лопаток, но она — бросающаяся в глаза нитка. Как он мог не потянуть? Ее хотели убить, или что похуже, поэтому избавиться от нее невозможно. Сэм терпел жужжащего комара рядом с собой дольше, чем привык. И если у Дина сломался радар на полезных людей, то Сэм унюхал свежее мясо за километр. Они искали Кайли, потому что она последняя пропавшая, но не найдя Кайли — они нашли Трин, которая почему-то начала врать и сдала себя сама. Трин очевидно полезна. Тем более, что план был отравить напиток Тринити, а не Кайли, так что она намного интереснее первоначальной подозреваемой. Убивать ее банально невыгодно. Выгодно терпеть, блять. Она научилась читать его программный код в глазах, каждый раз, когда он смотрел и считывал ее. Не всегда успевала, потому что иногда он обрабатывал информацию (ее эмоцию) за долю секунды и сразу менял фокус внимания. Не самое приятное ощущение. И почему он постоянно был за рулем? Почему никогда не спал? Если человек столько не спит и часами смотрит на дорогу, о чем он думает? Трин покрывалась мурашками только от одной мысли о его мыслях и закрывала глаза. Если он о чем-то постоянно думал — страшно. А если ни о чем? Как минимум, он осознает потребности машины (похоже, единственный кровный родственник). Ее нужно заправить, поэтому он сворачивает на заправку. Машина молчала уже несколько часов, пока спал Дин и пока Тринити делала вид, что спала. Укрывалась в одеяло, оставляя на свободе один глаз, чтобы следить за обстановкой и быть готовой к бою. Проклятие богини отпустило, но ее собственное всегда во внутреннем кармане. Если что, на вопрос Дина «Что ты имела в виду, когда сказала имя Сэма в замке журналистки?», она готова обороняться враньем. Пока не придумала, каким, но она придумает… Она опять врет. Она бы не стала врать. Нет смысла, на нее же действовало проклятие правды, какие оправдания? Она промолчит. Она не готова отвечать на вопросы, а хуже всего, слушать про все будет в порядке, Трин. Дин молчал, но эта фраза постоянно гудела в ушах, заставляла ерзать и отбиваться во сне в порядке никогда не было, так с чего вдруг? Только потому что так принято говорить пострадавшим людям… а ведь Дин не какая-то ясновидящая. Он не знал, будет ли у нее что-нибудь в порядке и не хотел знать, потому что если начнет распутывать клубок, то случайно найдет конец прихлопнутый дверью Импалы. Они увезли ее из Стэнфорда, и кто знает… может, ей было бы лучше утонуть в привычной человеческой депрессии из-за смерти парня? Походить к психологу, погрустить на уроках и пролежать всю осень в кровати с банкой таблеток на тумбочке (она хотя бы будет знать, что таблетки помогут). Все переживают смерть, и она бы пережила. А теперь ей сверху надо заново пережить пять смертей; слишком много для одной жизни. И таблеток от осознания еще не изобрели. Поэтому Дин бы и не спросил ее про Сэма. Вряд ли сама Тринити знает, почему она сказала его имя. Да и не его это дело, кто кому нравится и по каким причинам, лишь бы нравилась не эта неправильная версия его брата. Черт, именно такой он ей и нравится… такой и засел клещом. Но Дин бы не посмел обвинить в чувствах саму Тринити. Он с радостью обвинит в них Сэма в (не) подходящий момент. Когда он выспится и наберется сил копаться в девичьих чувствах, когда-нибудь в следующей жизни, когда ему снова будет пятнадцать… Обязательно. Сэм хлопает дверью, берет заправочный пистолет, вставляет в бак, ждет (Трин не двигается, Дин не двигается), убирает и шагает внутрь заправки, попутно доставая купюры из заднего кармана. Трин одним неприкрытым глазом наблюдает за нагло отдаляющимся пятном и вдруг переключает фокусировку на фигуру в машине. Он заерзал. Сжимает оба глаза сильнее, чтобы выглядеть правдоподобно спящей. Глаза слепил болезненно белый свет фонарей, и она опускает голову ниже, позволяя одеялу накрыть глаза полностью. Тишина теперь жужжала слишком громко. Сэм внутри задерживался, потому что изучал полки на наличие чего-нибудь съедобного. Дыхание каждого в машине привлекало внимание другого. Особенно неравномерное дыхание Трин, ведь она претворялась спящей. Тяжело было не начать истерически смеяться и бормотать все, все, хватит меня проверять, я не сплю… Она слышит скрип кожаной куртки, когда Дин начинает двигаться на переднем сидении. Как несколько шагов по утреннему хрустящему снегу. Снег холодный, но представление о нем — теплое. Этот звук — разворот головы и тела назад. Она понимает, потому что его застывшее дыхание становится ближе. Боится разбудить, но… одновременно надеется, что Трин проснется сама. Может, услышит его мысли, с которыми он обращался к ней. На секунду ей захотелось сдаться и открыть глаза. Посмотреть тоже. Услышать не только во снах, ты не виновата в смертях, жизнь такая штука, она постоянно навязывает тебе вину и терпеливо ждет, когда ты поверишь. Не верь ей. Поверь мне. И Дин бы хотел сказать, что месть не поможет, но последняя пуля в кольте потрачена из мести. И он был соврал, если бы сказал, что месть не помогла с внутренним зудом. О, месть лучше бургеров. И он отомстит вместо Тринити, когда узнает, кому нужно отомстить. Потому что это не женское дело… Винить себя в смертях и параллельно искать настоящего виновника, чтобы в конце в него выстрелить и почувствовать что-то, что уже не сравнить ни с одним доступным в мире наслаждением. Этот наркотик не продается. Он как долгожданный глоток воды. Как холодный душ в жаркий день. Как оргазм, который случается легко, почти сам по себе, и еще раз так же не получится. Нужны специальные обстоятельства, которые сложно подстроить. Поэтому… помогает ли он ей? Или хочет очередной раз прострелить плохим парням череп? Слишком хорошо, чтобы позволить почувствовать тебе это, Трин. С кровью на руках пути назад нет, только вниз. К новым друзьям. Они уже давно не люди. Может, хоть она останется просто девчонкой? Может, еще не поздно? Трин так и не открыла глаза, имитируя глубокое дыхание. Куртка заскрипела снова, когда он возвращал голову вперед, так ничего и не сказав. Вслух. Когда Сэм появился на горизонте, Дин снова закрыл глаза и опустил голову на плечо. Конечно, Трин не могла увидеть, что он точно так же сделал вид, что не просыпался, но она поняла по тишине, с которой машина выехала с заправки. Они не сказали друг другу ни слова, ведь Сэм не стал бы разговаривать со спящими младенцами. Никто из пассажиров не спал. Машина проехала Колорадо и остановилась в мотеле у трассы. Темнота просила качественный сон, ну, или Дин, который дал указание съехать к ближайшему ночлегу, потому что Сэм бы, не заметив, проехал еще тысячи километров. Не чувствуя усталости. Не чувствуя, что у него затекла спина. Не чувствуя, что обычным смертным нужно выйти из машины и делать что угодно, только не находясь в машине. Поэтому, неприметный одноэтажный мотель в форме буквы П вызвал что-то вроде облегчения. Диван и раскладное кресло в гостиной. Одна комната с двуспальной кроватью. Очевидно… Очевидно, что Тринити достается отдельная комната с роскошным видом на башню электропередачи, в честь которой мотель обозвали Тауэр 64. Она долго засматривается в окно (по привычке), в эту вышку, за которой рисовались только исчезающая в ночи трасса и очертания гор на самом горизонте. Башня слабо подсвечивалась и навязывала атмосферу фильма ужасов, а мотель — та самая локация, на которой маньяк устроит мясорубку. Почти ночь. С Винчестерами в соседней комнате и их болтавней было спокойнее, как с работающим телевизором. Одиночество не рисовало монстров из странных очертаний предметов в темноте. Кажется, она слышала шум воды в ванной, затем звук открытия бутылок, затем снова шум воды (пыталась понять, это в соседней комнате или в ее голове прорвало трубу?)… Неизвестно, сколько она простояла у окна солдатиком с синдромом выжившего. Почему она выжила тогда, почему выжила снова, почему выжила вчера? Смерть проходит мимо и задевает ее лодыжку черной мантией, содрагая воздух с я бы могла, но опять не сегодня… И уводит за руки ее знакомых, словно хотела добавить сегодня как обычно не ты, а те, которых не хотела отпускать. Она чувствует, что ее выживание — не более чем насмешка. С каждым разом жить хотелось меньше, потому что формирующийся комочек смысла рассыпался под давлением воды. Смывался. Ей как ребенку обидно, что не дают построить песочный замок. Даже песочный кулич — не судьба. Так зачем она здесь? Какой смысл? Заморгавшая красная лампа на энергетической башне выводит ее из транса. Она моргает, глючит и начинает снова гореть, прямо как голова Трин. Трин моргает сама, разворачивается и возвращается в гостиную, потому что оставила рюкзак на свободном кресле. По тишине в номере — прошел минимум час. Еда съедена, на столе пустые бутылки пива. Винчестеры сидят с ноутбуками на противоположных краях дивана и уделяют ей короткий, настороженный взгляд. Ее губы дрогнули в короткой вежливой улыбке, а руки опустились внутрь рюкзака, чтобы достать телефон. Маленький айфон не реагировал ни на одну боковую кнопку, хотя на экране не было трещин. Даже низкий заряд не показывал. Через несколько безуспешных попыток включить телефон, она неуверенно разворачивается к братьям. На коротком, но тяжелом выдохе, прежде чем что-то сказать. — Простите… — начинает она с кислым выражениям лица, словно опять разбила стакан на кухне, — телефон не работает, — показывает в доказательство телефон. — Наверно, после воды? — Давай посмотрю, — говорят в унисон, с одной интонацией, на одной ноте, в одной комнате и даже с одинаковым намерением (!), тем самым вызвав ступор у Тринити, хоть она и ожидала такой реакции от себя (просто потому что боялась их беспокоить), но не по этому поводу. А как иначе они могли отреагировать? Конечно, они оба могут починить телефон. Они оба подняли головы, застыли и почти посмотрели друг на друга. Как бы тоже неприятно удившись дуэту. Они вместе сказали то, что по отдельности бы не вызвало недоуменной тишины, а теперь ситуация такая, что им, кровь из носу, как надо починить гребанный телефон… На самом деле, какая разница кто? Проходят секунды, но почему так долго? У Трин было не больше одного неисчислимого мгновения, чтобы решить шахматную партию в два хода и не создавать неловкую ситуацию. Очередную. Запасов кислорода не осталось. Может хватит? Обоих нельзя выбрать. Выбери одного. Обязательно сейчас выбрать? Или можно составить список за и против… Сэм. Черт, Сэм. Разве можно машине доверить другую машину? Или только машине и можно? Его отражение в зеркале, что он сможет в нем исправить? Он переподключит провода по-новому (альтернатива уничтожению близнеца, чтобы не чинить конкурентов), и Тринити никогда не узнает, почему телефон настроился против нее. Почему работает подозрительно идеально? Почему холодно выполняет свои функции? Но ирония в том, что Трин так бы и хотела — перестать чувствовать. То есть, телефон. Телефону не суждено чувствовать, а банально выполнять свою работу. Дин? Если доверить телефон ему, то он отнесется к нему больше, чем к телефону. Он сделает и то, что у него не просили, потому что ему нужно хоть куда-нибудь направить гиперзаботу, пока через отверстия не пошел дым. Он, скорее всего, отнесется к ремонту с непрошеной любовью, и, возможно, ремонт займет дольше времени, чем у Сэма, но телефон бы работал лучше. Были бы исправлены ошибки, о которых вообще не подозревалось. Он бы перестал глючить. Ломаться. Она бы поняла, как избежать внутренний разрушительный процесс, если бы, конечно, позволила Дину. Починить. Телефон. Починить телефон. Так кто? Ремонт одного сломает ремонт другого. На двух стульях не усидишь. — Посмотрите. Кто-нибудь, — она торопливо оставляет телефон на журнальном столике перед ними (небрежно отпустив его раньше, чем нужно), как тикающую бомбу, словно не хотела иметь дела больше ни с каким гребанным телефоном, который вдруг начинает говорить и загонять в тупик. Ответственность кидает им на растерзание, в своем фирменном стиле. Дин посмотрел на нее исподлобья, не поднимая головы. Ему даже не хотелось ничего спрашивать. Строгого учительского взгляда было достаточно. Трин не стала смаковать этот пристальный зрительный контакт. Ноги унесли ее обратно в комнату быстрее, чем братья начали тянуться к телефону, смотреть друг на друга, разговаривать… или что они там делают, когда решают, кто будет чинить телефон дерганой девчонки? Решили они по старинке. Дин, не поднимая также головы к Сэму, поднес к нему руку с сжатым кулаком. Сэм шумно вздохнул, закатил глаза и тоже вынес на нейтральную территорию кулак. Три партии в камень-ножницы-бумага наградили Сэма сломанным телефоном, потому что Дин в очередной раз пытался выиграть с тремя ножницами. Пытался ли? Важно ли им, кто будет чинить телефон? Нет. Это был просто повод разбавить рабочую атмосферу щепоткой детского сада. Сэм принялся разбирать телефон прямо на журнальном столике, переодически сдувая боковые пряди, которые падали на глаза. Занятие показалось ему не интереснее стрельбы по банкам. Понадобилась отвертка. Тонкие пальцы быстро вращали телефон в руке, как будто он игрушечный, как будто это все не всерьез, не в первый раз. Ловко выкручивал мелкие детали. Телефон, оружие, или твоя голова, Трин… какая разница, если на все найдется пошаговая инструкция? Поэтому Тринити и не спалось. Что-то щелкало в голове, словно вот-вот выкрутят чем-то чересчур острым. Она ворочается, морщится, отбивается от чьих-то аккуратных рук. Где-то глубоко на подсознании, она чувствовала, что телефон достался Сэму. И, если бы она могла предвидеть свою бессонницу, вероятно, вызванную вуду-куклой, в которую превратился ее собственный телефон,— она бы втайне отдала телефон Дину. Чтобы просто поспать. Но ей неизбежно снятся Дин и Сэм, стоящие друг напротив друга с немыми, но бешеными выражениями лица. Они ей снятся такими не просто так: она видела их такими на трассе и увидит еще не раз. Дин наклонялся вперед, разводил руками, закрывал глаза с приоткрытым ртом или сжатыми зубами. Говорил что-то вроде: охотники охотятся, студенты сидят дома, я не хочу пережить девчонку, которая младше меня. Сэм саркастично пожимал плечами. Говорил, я не буду тратить время на нее. Если хочет охотиться, пусть умирает раньше срока. И весь ураган мыслей, разрушающий случайные жизни на пути, возвращался к эпицентру: проблема Сэма. Точнее, к ней постоянно возвращался Дин, израненный, захлебывающийся просьбами, на коленях. К ней, к проблеме. Я просыпаюсь, не помня, где нахожусь и спала ли я вообще. Возможно, прошли сутки, но по песку в глазах можно понять, что всего час ночи. Да и как она могла запомнить комнату мотеля, которую видела в первый раз? Откуда ей знать, настоящая ли башня за окном или как обычно — декорации для спектакля? Как обычно ангелы ждут развития сюжета, или они сами начинают дергать удочку? Тяжело вспомнить. Мгновенная мысль влечет за собой следующую цепочку — помнят ли Винчестеры? Не просыпаются ли каждую ночь в холодном поту, пытаясь понять, что это за кровать (они все одинаково холодные) и в каком городе? Приходится ли им несколько минут тратить на то, чтобы вспомнить? Но вспомнить штат и город только полбеды… вспомнить, зачем они здесь и не опоздали ли? О ужас, сколько раз они опаздывали. Часто обстоятельства складываются таким образом, что успеть невозможно, но что делать, когда смерть наступает тогда, когда машина еще мчится по трассе? Или когда они пытаются спать, чтобы набраться сил на спасение, но завтра, может, спасать уже будет некого? Так какая формула сна для Винчестеров? Для Сэма в его нынешнем состоянии, к сожалению или к счастью — никакая, а для Дина химическое соединение пары банок пива и рюмки виски отрубала минимум на несколько часов. Трин поднимается с кровати резко и сразу же смотрит на закрытую дверь. Не дышит. Грудь подозрительно спокойна. Взгляд к окну. Сломанная лампочка на электрической башне все еще с переменами зажигалась и выключалась. Из кровати можно спутать с лунным светом, но луна скрыта за своим черным одеялом. Холодная комната с незанавешенным окном — не ее комната. В двухместной кровати она чувствует себя незаслуживающей эту кровать. Здесь она как насекомое под лупой. Но сейчас не об этом… Сэм и Дин ей не снились, потому что она окончательно тронулась головой (это да, но не из-за них), а потому что они нагло ворвались в ее слуховое пространство. С таким бдительным и напряженным сном ее могла разбудить даже муха, потирающая лапки на стекле, а тем более голоса Винчестеров за дверью. Они четко и злобно шептались. Глаза прищуриваются, чтобы лучше услышать. Даже из соседней комнаты, сквозь закрытую дверь, навылет, можно было разглядеть тыканье указательным пальцем в воздух и разведение рук в ответ. — Я не собираюсь в очередной раз прыгать на задних лапках перед Кроули, — уверенный и громкий шепот, известно кого, резал слух не хуже крика. Невозможно не скинуть одеяло и не коснуться носочками пола. Несколько секунд она тратит на то, чтобы понять, не скрипят ли старые доски под ногами. Не скрипят. Скрипит пружина матраса, когда Тринити со сморщенным выражением лица отталкивается от него руками и застывает на полусогнутых. Не хотелось снова прерывать мыслительные процессы Винчестеров, тем более этот раз был бы непростительным, ведь стакан может случайно упасть… а встать с кровати, медленно подойти к двери и прислониться к ней щекой можно только с чистым, детским намерением подслушать. — Кто сказал, что ты должен? Я иду шерстить местные газеты в поисках вампиров, а если попадется любая другая работа, мы займемся ей. И если Сэм каким-то внутренним терминаторским чутьем почувствует запах страха за соседней дверью, то Тринити нечем будет крыть. Руки вверх, руки пусты, сдаюсь заранее. В последнее время у нее вообще не осталось карт, даже валетов или десяток. Возможно где-то в рукаве прячется смятая дьявольская шестерка, естественно, но с ней только сдаваться. Если дверь откроется, ей будет настолько сильно нечего сказать, что проще будет упасть пластом без сознания и надеется, что хотя бы над лежащей девушкой можно сжалиться. — Мы выполняем его приказы уже несколько месяцев, Сэм, и ничего! Мы даже не знаем, говорил ли он правду насчет души. Правда насчет души… Если хорошенько подумать и оценить ситуацию объективно (без долбанных ощущений), то их голоса она могла услышать и из кровати. — Даже если он лгал, Дин, что это меняет? Мы перестали быть охотниками на вампиров? Найти альфу и прикончить его не будет красивым пунктом в резюме? С каких пор он начал дерзить, да еще при этом говорить правду? Доказывать Дину, что охотиться и спасать людей — больше хорошо, чем плохо? Он осторожно подбирал слова, чтобы незаметно влиться в тело нормального Сэма (он нагло использовал его улыбку и зеленые глаза, как цирковые маски, в враждебных целях), и чтобы никакие острые углы (лезвия) из карманов не выпирали. Дина легко было убедить, потому что он хотел верить. Он верил Сэму, а потом ловил себя на острой боли в груди, потому что не верил себе. И так по кругу. Тишина, молчание, шумный выдох, конечно же, Дина. Кроме щеки, она прислоняет одну руку к двери, словно каким-то образом могла коснуться и послушать его сердце. То есть, ее. Не кровоточит ли ебанная дверь? Связь с тишиной в соседней комнате ощущается только через кончики пальцев. — Мы поедем к нему. Вежливо спросим еще раз. Не получаем ответа, он не получает альфу, — в голове четко рисуются разведенные руки в темноте (только в голове и рисуется, потому что руками, как вы знаете, она не рисует). — Второй раз я спрашивать не буду. — У нас даже нет альфы, нам нечем манипулировать. — Ого, прям как и у Кроули нет твоей души, и все же он ею манипулирует. Кончики пальцев дрогнули на двери, как капли дождя по крыше. Головы обоих гудят на одной частоте. Уши Дина заливаются пульсирующей кровью, а у Сэма — жидким азотом. Рядом с его кожей можно отморозить конечности, даже не встречаясь с безразличным, прикрывающийся фальшью, взглядом. Дин не замерзнет, ведь их общая температура сводит его собственную к тридцати шести. Конечно, в таких расплавленных состояниях они не услышат легкое постукивание по двери. Никто не слышит. Дерзит Дин, вроде бы, он даже прав, но он намертво впивается взглядом в Сэма, словно тот сказал что-то омерзительное… но еще ничего не говорил. Одного его лица достаточно, чтобы разозлиться. Кожу с Сэма хотелось содрать с мясом, потому что он не имел права так гордо носить чужой костюм. Не имел права выглядеть, как тот, нормальный Сэм. Носить его глаза и улыбку, как аксессуары из магазина «попавшие в ад», но теперь глаза сверкали на свету, как у дикого животного, а улыбка так резко появлялась и исчезала, будто оставляла порезы на щеках. — Ты так сильно озабочен идеей вернуть душу, что забываешь, кому мы в первую очередь помогаем, — шепот становится тише, и все же, Трин слышит. Кому, кому? Кому они помогают? Брови сводятся к носу в тревоге что-то не расслышать. Где-то за дверью, там далеко, где она не видит, указательный палец Сэма тыкает в дверь ее спальни. Он не повернул головы. Он знал, что он прав. Словно его надменного взгляда она не заслуживала, эта отвратительная, лживая дверь… Дин смотрел только в темноту, отчаянно цепляясь за глаза Сэма, которые под определенным углом блестели от луча фонаря. Искал в Сэме что-то, кроме железок. Он знал, куда указывал брат, ему тоже не надо смотреть. — Ты типа хочешь ей помочь? — губы Дина наверняка кривятся в саркастичной и убежденной в своей правоте ухмылке. Дин не машина, но его железки внутри скрипят от ржавчины. Вздох Сэма решителен и краток. — Я типа иду искать вампиров, — рука с сжатой в ней газетой наверняка взмывает вверх, на уровень глаз Дина, чтобы доказать в очередной раз, почему ему нужно уйти посреди ночи и включить свет где-нибудь в другом месте. Там, где он не помешает нормальным, с душой, спать. — Или ты планируешь ее удочерить, м? — на последнем вопросе тяжелые ботинки начали постукивать по доскам с отдаляющимся скрипом. Чьи? С учетом того, что голос Сэма тоже изменил свое положение по отношению слухового восприятия Тринити… Не надо опять игр с удочерением, она не знает правил. Топот оборвался с глухим хлопком двери. С обиженным скрипом. Она бы проснулась так или иначе. В номере скрипело все, до чего только можно было дотронуться. Лишь бы мотель не рухнул после чрезмерной для него ночной активности. Тишина не предвещала ничего хорошо. Гудение в ушах не позволяет расслышать хотя бы еще что-нибудь, и Трин морщит лоб. Теперь казалось, что от ускоренного сердцебиения пульсировала дверь, к которой Тринити все еще прижималась. Она слышит, как хлопает дверь. И как больше шепот в темноте не перебивает друг друга. Представляет, как Дин с обессиленной злостью прикрывает веки. В ночное время любое отклонение от повседневности кажется бредом, поэтому, она уже трое суток как видит сны. Если она проснулась, то где гарантии, что это не сон внутри сна? Ее ухо так и остается прислоненным к двери, чтобы услышать что-нибудь еще… ушел ли только Сэм? Почему паркетные доски не скрипят? Или он они ушли оба? Шаги были точно одиночные. Медленное поскрипывание досок слышится в сторону двери Тринити. Она считывает их моментально, узнает за миллисекунду, как хруст кожаной куртки в машине, но если она побежит в кровать — человек за дверью такой же не глухой, как и она. Любой неровный хриплый вздох будет замечен, не то что шаги. Но как бы мозги не просчитывали правильную последовательность действий, она продолжает стоять у двери и слушать приближение. Никому из них неизвестно, где находится второй, но каждый старается угадать… Только дверь, которую никто не спросит, чувствовала на себе сдержанные, горячие дыхания с противоположных сторон. То есть, даже дверь сейчас лгала, потому что они никогда не были (не будут) так близко. Возможно, кончики пальцев в одном и том же месте, но откуда им знать? Если бы не дверь… разве был повод стоять в нескольких сантиметрах? А в чем повод сейчас? После продолжительной тишины, почувствовав что-то, она рефлективно отходит от двери, как от заразы, на носочках, и смотрит на нее, со слегка приподнятыми руками, готовая защищаться и оправдываться. Как и планировала в начале подслушиваемого разговора. Несколько секунд человек за дверью даже не дышал, видимо, прислушиваясь точно так же, как минуту назад Трин. И в эти секунды Трин снова хотела сдаться, но в какой битве и против кого? С каких пор страшно разговаривать с Дином Винчестером? Ей никто не бросал вызов. Не задавал вопросов. Даже не открывали дверь, ведь… Человек по ту сторону всего лишь хотел убедиться, что она спит. Шаги за дверью осторожно отдаляются, скрипит старый диван, тяжелый выдох и тишина. И тишина. Возможно, Тринити приснилось, но как проверить? Как проверить, не тонет ли до сих пор, а нынешнее окружение — последние конвульсии? Особенно сейчас, когда она снова утопает в чужой кровати и разгребает воду, но руки были в наручниках. Одеяло в роли вязкой, зеленой воды, ограничивало движения. Дети с жабрами на шее протягивают к ней аномально длинные руки, мутировавшие в щупальца, и в этот раз, она ловко двигает ногами, словно рождена была стать русалкой (сказка о русалочке, только преображение в обратную сторону). Ее сросшиеся ноги двигаются медленнее, чем хотелось, но Тринити продолжает пытаться и погружается ниже. Озеро никогда не казалось глубоким, но его дно оказывается Марианской впадиной, до которой плыть можно бесконечно… Кислород не нужен. Шея дышит таким же новообразованием, как у Майкла с Джулией, но у Трин жабры только с одной стороны. Они на секунду улыбаются друг другу, и их руки в невесомости зовут ее в непроглядную темноту, но выражения их лиц меняется. Лицо Трин их отзеркаливает с оттенком зеленого непонимания. Взгляды устремлены мимо нее. Она не успевает обернуться. Живая, холодная рука хватает сбежавшую русалку за шею и Тринити распахивает глаза, оказавшись за секунду в вертикальном положении. На лбу проступают капли холодного пота, словно она все-таки только что вынырнула из-под слоя воды. Рот жадно и глубоко хватает воздух, пока ребра трещат под давлением. Поступающего кислорода или соленой воды, пока непонятно. Около шеи жжет, должно быть те самые жабры, точнее… Она касается мягкой ваты, которая все еще была приклеена к укусу. Щиплет, веки сжимаются. Рана пульсировала, словно ее успели укусить еще раз. Что же хуже в мире сверхъестественного, укус вампира или выросшие жабры? С жабрами можно хотя бы уплыть. Прошло не более пары часов. За окном все еще свет от башни электропередачи. Глаза постепенно фокусируются на единственном источнике света. Кошмар один за другим преследует ее, как настойчивая эпидемия, загадывая одну нерешаемую загадку: что из этого правда? Ты виновата в смертях или в том, что сама до сих пор жива? Ответа нет, зараза проникает глубже. Правда в том, что спать в чужой комнате невозможно. Присутствие Винчестеров за стеной успокаивало, но и толкало на мысль, какого черта они вообще за стеной? Когда мы успели скатиться в жизнь на колесах? В жизнь, в которой каждый винит себя за чью-то случившуюся смерть или еще не случившуюся. Особенно не случившаяся утруждала. Для Дина пресловутое тиканье секундной стрелки напоминало свист падающей вниз гильотины, мгновенно отправлявшей на свидание со Смертью.. Спина Трин трещала от тяжести трупов. Они уже случились. Они уже два года как случились, но холодные пальцы схватили за шею только сейчас. Мэтт погиб почему-то только сейчас. Слово погиб звучит слишком торжественно, с учетом его клыков во рту, но как иначе относится к людям, которых ты знаешь? Трин снова стоит у окна, замотанная в одеяло. Несколько раз дергает ручку окна, но окно не поддается. Хозяин мотеля обезопасил свою репутацию даже для комнат на втором этаже. Кто знает, какие наркоманы останавливаются у дорожного мотеля, который назвали в честь одинокой электрической башни напротив? Место не вызывало доверия. И не позволяло вдохнуть свежего воздуха, чтобы прочистить мозги. Каждая доска выточена здесь для того, чтобы ее скрип сводил с ума. И даже с окна не выброситься, чтобы закончить мучения. Тринити выходит в гостиную, но оба дивана теперь пустые. На одном из диванов валялось скомканное одеяло. На полу — недоеденный бургер и банка. На журнальном столике — ноутбуки и починенный телефон. Никому не спится? В номере точно никого не было. Тиканье стрелки на часах больно отдавало по вискам. Пустынная атмосфера в номере напрягала больше, чем на улице. Хотя на улице тоже никого не было, не считая работающего круглосуточного маркета с правой стороны от входа, через несколько парковочных мест. Хоть какое-то доказательство нормальной жизни? Осень холодала с каждым ноябрьским днем, но мотель у дороги… Здесь осень наступала быстрее. Машины проезжают, содрагая воздух в порыве ветра и вызывая бодрящую дрожь на коже. Бабочка в коконе (одеяле) переместилась на ближайшую скамейку у двери. Сверчки в траве тоже пели только по безмятежным ночам, а в мотелях у дороги только такие в наличии. Их монотонное чириканье действовало как снотворное. Жужжание неоновой лампы с надписью Тауэр 64 и постукивание об нее комаров тоже успокаивало сердцебиение. На этот эффект и рассчитывала Трин, когда вышла на свежий воздух. Пустынная обстановка гипнотизировала, как качающийся медальон. Взгляд цеплялся за багажники проезжающих машин и катился с ними несколько секунд, пока машина не исчезала в ночи. Как наблюдать за часами (но она уже давно не понимает стрелок). Несколько машин означало, что прошло больше десяти минут. Монотон усыплял и сглаживал душащее чувство свершающегося приговора. Машины проезжают, ничего не меняется, лампа все так же мигает, мир продолжается, а виноват ты или нет, миру, к счастью, не интересно… Тяжело поверить кому-то, кроме себя, и принять чужое суждение, кроме своего. Тринити тяжело. Рука, душащая ее во сне, могла быть только ее третьей. Укус жжет. Заражение полноценно, потому что судья стучит молотком только в голове. Голова разваливается в проигрыше. Поэтому она не хотела разговаривать с Винчестерами. Они наверняка бы ее переубеждали. Они, ха… Она прекрасно понимала, кто из них пытался бы ее переубедить и сыграть роль адвоката. Тот, кто сам в это не верит. Тот, кому бы самому адвокат не помешал… Никто другой не убедит в обратном. Откуда ему знать, виновна она или нет? Он не был там и не видел возможные пути отхода. Он не знает, сколько раз можно было поступить иначе и спасти кого-то. Он же не прокручивает в голове миллион сценариев и не продумывает новые исходы по ночам? Не прокручивает же? Спит? Диваны в мотеле пустые и холодные. Ее глаза вместо трассы видят мираж. Озеро бушует. Оно все еще ищет. Любая помеха, любой изъян на картине прерывает фокусировку (хотя сонные глаза и так видели размыто). Открывшаяся дверь вдалеке, звон колокольчиков, размытая движующаяся фигура из стороны маркета заставляет переключить внимание. Начать щуриться и заметить уверенную походку футболиста. Затем щелчок открытия бутылки (открывашкой, которую он достал из кармана), звон падения крышки на асфальт и сглатывание напитка на ходу. Как у себя дома. Как дома, потому что другой альтернативы дома нет. Мотелей много, но все эти ночи с бутылкой одинаково спокойны, понимаете? Потому что от любого мотеля веет безопасностью, ведь, как правило, в нем не надо размахивать ножом; достаточно наличия соли в ящике и пистолета под подушкой, и можно вразвалочку прогуливаться с бутылкой пива, словно не на парковке, а в вишневом саду. Но в вишневом саду не намного спокойнее, Кас подтвердит. Кас до сих пор летает из одного рая в другой, в поисках тишины, но где же ее найти, когда ее нет в голове? Никакие сады не спасают. Любая тишина запускает процесс самокопания, поэтому Кас чередовал одиночество с беседами о высшем (коротал время) с другими ангелами. В личном вишневом саду пахнет мокрым асфальтом и выхлопными газами. Он почти проходит мимо Тринити, с горлышком у губ, но останавливается спустя пару замедленных шагов. Вспоминает, что только что увидел и проглатывает пиво. Делает два шага назад задним ходом с мыслью мне показалось или у белого кокона на лавочке черное каре? Не показалось. Привет, блин, Дин. Нам все-таки не избежать разговора? С ним она хотела разговаривать меньше всего, но вселенная слышит каждое не хочу и удваивает наказание. Сэму было БЫ все равно, сидит она на лавочке или нет. В какой-то степени, от этой мысли свободнее дышится, ведь встретить его у мотеля не представляло проблемы. Да, игнорирование не приятно, но зато не надо тянуть билет и отвечать на не выученные вопросы. Как сейчас. Экзамен еще не начался, но барабан револьвера крутится, крутится, крутится, хотя у Дина в руке всего лишь бутылка пива… Дину не было все равно. Он мог пытливо смотреть в глаза, как сейчас, когда они посмотрели друг на друга. Мог молча спрашивать, все ли нормально? Но нет смысла спрашивать: раз ты здесь, значит не нормально. Мог злиться, развешивать пощечины и говорить да сколько можно этих пряток в четырех стенах, посмотри на меня и ответь, заебала… и не понимать в процессе, что он вовсе и не злился на Трин. Его забота способна задушить преждевременно. Они не говорят, когда он садится рядом, на другой край скамейки. Ее голова лишь слегка дергается в его сторону и возвращается обратно. В одеяле тесно, но с Дином по соседству становится теснее, хоть он и не нарушал ее пространства. Они словно знали друг друга в прошлой жизни, но предпочли забыть. Словно есть столько тем для разговоров, но они уже обговорены отсутствием взглядов. Дверью. Весь день Дин упорно, незаметно, пытается сказать хотя бы пару ну что, по чизбургеру? или получилось поспать? а Тринити отчаянно делает вид, что не нуждается в помощи. И теперь, когда он сел рядом, все слова вылетели из головы, потому что он знал ее ответы. Нет и нет. Как и всегда, неизменно, ее коронное. И он молчит. Раздражает ее боковое зрение своим присутствием, делая несколько глотков пива, словно именно на эту лавочку и планировал сесть, когда вышел из магазина. Это намного хуже, ведь Трин хотела вновь сдаться и крикнуть ладно, хорошо, поймал, что ты от меня хочешь? но Дин снова не ловит. Ни пистолета, ни сочка в руке, но паранойя развивается автономно. Лавочка одна, а это свободная страна, здесь может сидеть кто угодно, так что… — Пиво на ночь? — не выдерживает девушка и поворачивает к нему голову. Под одеялом не видно, но ее руки упрямо сложены на груди. На самом деле ей хотелось спросить «долго еще ждать расстрел?». Интонация получилась обвинительной, будто бы она не первый раз делает ему замечание по поводу алкоголя. Лоб наморщился лишь на секунду, но Дин не повернул к ней головы. Он отдалил бутылку, чтобы рассмотреть ее на свету лампы. — Работает лучше снотворного, — делает глоток и продолжает нагло не смотреть на нее, прям как и хотела Тринити весь день, не смотрит назло, но теперь назло смотрит Тринити. Он же присел, чтобы поговорить. Может, еще погоду обсудить? — Хочешь попробовать? Как бы невзначай и не специально смотрит на нее, прикрываясь бутылкой (создавая преграду вместо двери) и одновременно протягивая ее Тринити. Его движения такие спонтанные и ненавязчивые, словно ему было все равно: сидеть здесь, гулять или лежать на диване в номере — фиолетово. Но ведь на самом деле нет. На самом деле в бутылке остался еще один глоток, и он бы мог закончить с распитием прямо сейчас, но он искусственно растягивает длительность бутылки. Делает слишком маленькие глотки или вообще не делает. Бутылка действительно исполняла роль снотворного, но только до момента, пока он не заметил Трин. Теперь бутылка это оправдание нахождения здесь. И если бы Трин взяла бутылку, она бы сделала один маленький глоток и он был бы бесполезен. Он бы не помог уснуть. Но это повод. Наглый бросок удочки. Они уже разговаривают. Трин морщится, кривит губы, и насколько возможно отдаляет шею назад подальше от бутылки. Пшеничный запах пробивается в нос без спроса. — Нет, я не пью. — Ого, — вскидывает брови Дин и снова смотрит на бутылку, прежде чем вернуть к себе, как бы мысленно извиняясь перед ней за неуважительное отношение. — И давно ты бросила? Вдалеке проезжает очередная машина. Взгляд забывает уцепиться за нее, потому что пытался смотреть вперед. Не сдаваться. Губы предательски рисуют на лице улыбку, но она мотает головой в отрицании этой же улыбки. Боковым зрением ей не видно его приподнятые брови и, с шутливым ожиданием, выражение лица. Это риторический вопрос. Это несерьезно. Это повод говорить. Перед тем как ответить, она выдыхает весь воздух. — Видимо, не все так плохо, раз я не начала, — в мыслях фраза звучала намного безобиднее и легче, чем вслух. Она не застревала лезвием в животе. И неизвестно, поперхнулась ли она об свой же язык или когда почти весело повернула голову к Дину (увидела его глаза, лезвие наматывает на себя внутренности), потому что хотела продолжить светский разговор. Бессодержательность притупила нервы, но тут же натянула на кулак. Дин не смотрел весело. Она понимает. (Видимо, все ТАК плохо, раз ты начал) (Видимо, все не все так плохо, Трин, но у тебя другие зависимости вместо алкоголя. Например, бессонница) Детская карусель, на которой они просидели около минуты, раскрутилась до тошноты. На размытой от головокружения картине она видит только одно четкое лицо. Хоть Трин и не начинала пить, все же Дин рассматривает ее на наличие других изъянов. Он уже знает один — она не может спать, они же оба сейчас здесь. Вскапывает ложь и бросает ей под ноги, чтобы мысли потянуться к ней не возникло… Глазами ищет правду, которая должна вот-вот политься сквозь заклеенные трещины. И он не против был ковырять их палкой, чтобы развалить оболочку. Пускай сопротивляется. Если так продолжать смотреть ему в глаза, можно случайно рассказать историю своей жизни. Она резко отворачивается, но он не позволяет. — Где твои настоящие родители? — строго, без времени на подумать и без возможности пересдачи экзамена. Если бы он знал Тринити дольше, чем одну неделю, он бы позволил себе схватить ее за шкирку, столкнуться лбами, и говорить уже не так вежливо, но они не настолько близки. Вопрос застрял камнем в горле с момента беседы у египетской богини. Хоть какая-то польза от этих чертей. О, если бы проклятие действовало еще немного, он бы нагло им воспользовался, но… он понял, что не должен говорить при Сэме. Мираж на трассе настоящий, волна накрыла, но не с той стороны, с которой ожидалось. Дин впился взглядом и не отпускал (хотел схватить рукой, но может быть в другой жизни). Пускай ее тошнит. — И если я прошу сказать правду, — он задумывается, взглянув на секунду в небо, — не знаю, в шестой раз, — возвращает к упрямому профилю и повышает голос, — то, наверно, Трин, я хочу слышать правду. Еще пару недель и хождений по несколько часов вокруг проблемы не будет. Сразу в мотель, сразу закрытая дверь и разговор со скрещенными руками на груди, как с маленьким ребенком, пока проблема не решиться. Так поступают в семье, но Тринити неизвестно каково это… Все разговоры в ее сторону кажутся раздражением, а мимолетная забота всегда корыстная. Тринити не понимает, зачем он устраивает пытку. Ее взгляд бегает из стороны в сторону, не успевая цепляться за машины. Траекторию нарушил Дин Винчестер. Сосредоточиться и спрятаться в одеяле невозможно. — Мама умерла, папа сбежал, — говорит ровным, непоколебимым голосом робота. Взгляд застывает где-то впереди. — Повтори? — глаза Дина сужаются, в попытках понять. Голову она больше не поворачивала к нему и оставалась прижатая спиной к лавочке, поэтому он всем телом наклоняется вперед, упирается локтями в колени и поворачивает голову к ней. — Мама болела. Что-то вроде шизофрении, ей так и не поставили диагноз. Много курила. Пила, — делает акцент на последнем, — Поэтому я не пью, — усмехается в сторону Дина, осторожно касаясь его взглядом и забирая обратно, потому что он не двигается. Не усмехается в ответ, как ей хотелось. Не отзеркаливает и не создает зону комфорта. Бутылка пива осталась приклеенной к руке, потому что Дин совсем забывает про нее. Дин не будет смеяться над детскими травмами. Если человек не подозревает об их существовании, еще не значит, что их нет, Дин? Они молчат, потому что Тринити нужно выблевать собственные кишки, прежде чем говорить дальше. Мысли о прошлом отравляли. — Я плохо помню то время. Помню, что она избивала папу. Умоляла бросить работу, потому что работать на стройке опасно. Говорила, что он должен сидеть дома и присматривать за ней, но он не мог уйти с работы, конечно же… — она продолжает нервно усмехаться и изредка смотреть в сторону, но не на Дина, потому что его взгляд приколачивал гвоздями к скамейке. — Она избивала его. Он никогда не отвечал ей. И так каждый день, — кивает сама себе со все такой же недрогнувшей интонацией. — Он начал возвращаться только чтобы подарить мне какую-нибудь игрушку или помочь с уроками, а потом исчезал на несколько дней. Не думаю, что на работе, потому что он стал плохо выглядеть. И не приносил денег, — Дин и не думал перебивать. Почему-то его глаза напряженно следили за каждым неровным вздохом, а ее даже не дрожали. Можно подумать, она давно выплакала все слезы, но Дин готов поставить все диски с Лед Зеппелин на то, что она еще ни разу не оплакивала ни одну смерть, и… это немного пугало. Боится воды не только снаружи. — Маме тоже становилось хуже. Она боялась, что папа заберет меня, я попаду в плохую компанию и у меня никогда не будет нормальной жизни. Видимо, где-то между третьей стадией шизофрении и судьбой утопленника лежит моя правда. Постоянно захлебывается и откашливается. После минуты пребывания в состоянии гипноза с белой парковочной линией, Дин снова укалывает ее взглядом и наконец-то устанавливает зрительный контакт. Они не говорят, только синхронно дышат, но что-то вроде видимо, мама была права у него не хватает духу сказать. Но он думает. И не говорит, потому что Тринити думает тоже самое. Думала что-то вроде я проклята не вчера, а в детстве, ты тоже? Видимо, нужно было сказать вслух, чтобы наконец-то понять, насколько Тринити суждено было встретиться с Винчестерами. Насколько подозрительно совпадение. Хотелось снова посмотреть с опаской в затянутое небо облаками в ожидании ответа. Как он сразу не подметил собственные повадки? С каким спокойствием она рассказывала о кошмарах? С каким натренированным отсутствием эмоций реагировала в нестандартных ситуациях? Это же его школа. У нее было время привыкнуть к затянутой веревке на шее, потому что Дин привык к своей точно так же. Он сам ее сплел. Он знает, как чешется шея, и как легко бросаться в пекло, потому что смерть в бою не будет считаться постыдной. Он знает, что она не виновата в смертях, но знает ли он? Если он будет ее переубеждать, то кто изобрел лекарство? Кто переубедит его? Все нелюбимые дети тянутся друг к другу, как пингвины, чтобы молча выживать. Нет смысла делиться травмами, ведь все сломанные игрушки сбрасывают в одну коробку. Мы оба знаем, почему не спим в три часа ночи. — Когда однажды мама взяла нож, я встала между ними, мама оттолкнула меня, а папа толкнул ее. Она упала с лестницы и… — где-то под толстым слоем одеяла она машет рукой, — это все. Папа сбежал в тот же день и больше я его не видела. Вряд ли он жив. Почему он бросил дочь, ради которой возвращался домой? Шизофрения заразна? В голове Дин проигрывает разные картинки, которые она небрежно и неумело нарисовала для него (потому что, она, конечно же, не умела рисовать), но его картинки размываются знакомым лицом. Вместо девочки — два мальчика. Вместо игрушки — заряженное ружье. И ему кажется, что им даже повезло, потому что их отец не сошел с ума и не бросил их. Может, лучше бы бросил? Не будем раскручивать эту теорию… — Как ты попала в детдом? Коротко, с облегчением, выдыхает. — Пошла в полицию, сказала, что мои родители умерли, а родственников никогда не было. Они отправили меня в Лонгмонт. А дальше ты знаешь… озеро, Стэнфорд, вы. Звучит как начало стихотворения Блока. Дин утопает в осознании. В своем собственном, но с оттенками Каса, который после минуты пребывания рядом с Тринити поставил вердикт, что их встреча чуть ли не подстроена. И теперь разные голоса перебивают друг друга, накладываются один на один и синхронизируются в одну идею: Трин преследует сверхъестественное всю жизнь, теперь на очереди Винчестеры, как последний босс на последнем уровне сложности. Ей явно повезло меньше. — Я не знаю, как, но, — задумывается вслух Дин и засматривается на те же проезжающие машины, словно они были безопасным полем зрения, — к сожалению, мы должны были встретиться. Мы ищем альфу, а ты как-то связана с теми вампирами… — но на этом нить в клубке застревает, будто ее кто-то удерживает, — мы не знаем как связана, но мы работаем над этим. Сэм, — вспоминает и жестикулирует руками, которые он все еще держал на коленях, — Сэм прямо сейчас работает над этим. Сукин сын не умеет спать. Дин попался на свою же уловку в круговороте разговора, потому что не заметил, как дрогнул голос. Подошва скользит, с края обрыва полетели камни. Он поперхнулся и прокашлялся, словно сказал то, что не должен был, хотя… в чем заключался секрет? Что Сэм умеет читать газеты? Или в том, что съехала интонация непобедимого Дина Винчестера… Но Тринити не нужно слышать помехи, чтобы самой дернуться и заострить внимание. Какая разница, что именно делал Сэм, раз было произнесено имя Сэм. У Тринити включается режим побега, но в одеяле по парковке будет очень странно убегать… Поэтому она, как натянутая струна продолжает сидеть на лавочке, думая, не подслушивает ли он каким-нибудь шестым чувством? У него наверняка есть все десять. Какая ирония, теперь Дин смотрит вперед и не разворачивается к девушке, вынуждая ее вопросительно рассматривать затылок. — Что с ним? Не будем раскидываться именами… Они оба знают, с кем. Она знает, что он ушел читать газеты, она подслушивала под дверью. Поэтому вопрос где он ей не интересен. Дину хотелось, как обычно, сказать, что все нормально, и задохнуться. Теперь, чтобы воссоздать легкость и непринужденность разговора усмехается Дин и трет переносицу, словно Трин задавала глупые вопросы, не стоящие его внимания. На самом деле его внимание не позволяло спать по ночам. Не позволяло видеть сны, потому что ему частно снился маленький Сэм, который просил хлопья на ужин. Градус алкоголя рубил намертво, чтобы помнить сон не представлялось возможным. Он превращался в такую же неспящую машину, как и брат, только с той разницей, что Дин не высыпался. Плохо, но тогда внимание на эмоциях притуплялось и он мог концентрироваться на работе… Работало лучше энергетика. О, она ткнула его же палкой прямо в кровоточащую рану, но ее то хотя бы засохшая… — Тяжело объяснить, — губы мечутся между защитной улыбкой и ровной, железной линией. Дин вдруг примеряет на себя роль допрашиваемого о сверхъестественных событиях… осталось ему добавить ты не поверишь, а Тринити ответит а ты попробуй, чтобы вселенная схлопнулась. — Да, мне тоже было тяжело объяснить, — почти сарказм, почти молниеносно и без запинки отбивает хитро брошенный мяч Трин и выигрывает матч. Дин отпускает схватку с машинами и разворачивается к ней с легким удивлением на лице. Она рассказала то, что не хотела и теперь ему придется рассказать то, что он не хочет. Честно? Но Дину неприятно, когда его же заклинания используют против него. Он сыграет по правилам, если правила уважают обе стороны, поэтому ему ничего не остается… — Он был в аду и оставил там душу, — на секунду поджимает губы, уменьшая значимость сказанного. Смотрит вперед с слегка наморщенным носом. Сам того не замечая, Дин нерешительно обвиняет брата в отсутствии души. Случайно, ведь он представлял нынешнего Сэма, который разгуливал в позаимствованном обличии, словно каждый день Рождество. Подарков не надо, только дай прострелить кому-нибудь голову, и чтобы оттуда посыпались конфетти. Его нервы на пределе каждый раз, когда он разговаривает с ним, ведь больше успехов он добивается в разговоре со стеной. Стена позволяет высказаться. Позволяет, иногда, проиграть в поединке с кулаками Дина. А Сэм каждый раз словно отнимает у Дина пистолет (аргументы), разряжает его, и смотрит: хочешь драться? Сэм бы не позволил себе проиграть. И он, как изящный стратег, жонглирует больными точками Дина, но он не замахнется первым, чтобы в конце дня виноват был кто-то другой. — Ад. Это возможно? — Да, я проверял, — на выдохе отвечает Дин, выпрямляется и возвращает туловище к лавочке, полностью облокачиваясь на нее и скрещивая на груди руки. — Ты тоже был в аду? — еще больше распахивает глаза Трин, неотрывно смотря. — В свое оправдание, мы каждый раз перед этим спасали мир. Или друг друга. А есть ли существенная разница, между мир и друг друга? Им явно повезло больше, теперь подмечает Трин, потому что никто из них не был одинок. Что бы было, если бы они не были братьями? Если бы боролись с нечистью по одиночке? Как быстро и в какой последовательности бы погибли? Или как Тринити. Так бы и остались жить, поджидая смерть за углом. Надеясь. Слишком много бесценной информации теперь витает в воздухе. Теперь эта информация может быть использована против вас. Но раз они рассказали, значит они доверяют друг другу? Слишком невероятное волшебство для Дина Винчестера. Даже если бы богиня Правды захотела выудить из него эмоции, он бы откусил себе язык и не поддался, но… он рассказывает добровольно Тринити и не чувствует ничего, кроме как вылеченной спины. Легкости на плечах. Облегчения после утомительного забега. Легкого дуновения ветра на волосах. Запаха вишневого сада, которого здесь нет, но он существует в пространстве между ними. Работает лучше успокоительного… Дину Винчестеру вредно чувствовать себя так расслаблено. Он вспоминает о проблеме Сэма и снова тяжело, сдержанно дышит. — Значит, у него нет души, и поэтому он… — в заключение пытается подобрать слова Трин и крутит пальцы вокруг пальцев, уже давно вытащив руки из-под одеяла. Поэтому он, поэтому он… такой бездушный? Такой безэмоциональный? Такой, сука, проницательный, потому что его мозги не заняты самокопанием? Вечно не смотрящий на тебя, но видящий насквозь? Всегда с руками в карманах, но одна секунда невнимания, и нож уже придерживает твой подбородок? Красивый, когда челка спадает ему на глаза и он откидывает голову, чтобы вернуть ее на место? О последнем не принято думать, ведь это не важно, это его очередная мышеловка, для таких, как Трин. Поэтому он… — Да, поэтому он, — не дослушивает Дин и торопливо ставит точку самостоятельно, чтобы не дай бог услышать подходящие Сэму эпитеты. Дин и так все перебрал. И бесчеловечный, и грубый, и ебанный ублюдок, но да ладно… Ему бы не хотелось пополнять словарь через девичью призму, иначе он совсем умом тронется. Но у Трин так или иначе застревает в глазах что-то отчаянно невысказанное. Давно сформулированное, но сдержанное. Что-то, в чем она была уверена, но если Дин не хочет говорить дальше, послушная девочка не станет давить. Что ж, Дин не послушный и он станет. — Скажи, ты боишься его? Можешь не говорить, ты ведь уже сказала когда-то имя Сэм. Любая реакция сейчас — неправильная реакция. Любое отлынивание от ответа он воспримет, как положительный ответ, а слишком длительное раздумие — тоже. Если Дин спрашивает, значит он уже знает. И к счастью, Трин тоже успела считать его манеру напряжено разговаривать и одновременно имитировать спокойствие. Его манеру невзначай касаться взглядом, чтобы подмечать любые изменения на лице собеседника, и тут же задавать вопросы. Она молчит, а потом усмехается, но блин, Трин… это же он так делает, когда не хочет говорить. Он невольно касается взглядом ее губы, на которой при свете вывески отлично видно засохшую царапину. Царапина его злила. Доказательств нет, есть только теории на детективной доске, и он бы мог сейчас… Нет, он не станет. Она перестает улыбаться и сглатывает. Кивает самой себе, в одобрении своего придуманного только что ответа, своей классической полуправды… — Дин, — его имя ее голосом звучит слишком аккуратно, так, как он не заслуживает, — просто мне иногда кажется, когда он разговаривает… — взгляд копает что-то на асфальте, тоже ищет там нормального Сэма Винчестера? Но откуда ей знать, какой он нормальный? Дин бы рассказал, но одной ночи не хватит. — Он каждый раз что-то недоговаривает. Скрывает. ОН скрывает, не я, очевидно. Оправдание. Она отдает ему на съедение полуправду, недосоленный и недожаренный ужин, и даже дарит невинный, открытый к осуждению взгляд. Дин охотно его принимает, ест так, словно ему неебически вкусно, с нейтральным выражением лица, всматривается, сдерживается, кивает самому себе, что не будет раздирать ее на кусочки, не в этот раз, и не ее, и опускает с пониманием голову. — Добро пожаловать в клуб, — тогда нас таких двое, кому что-то кажется. И он делает последний глоток пива. Запрокидывает голову, опустошает бутылку, возвращает голову вниз и застывает. Следом застывают остальные части тела. Внимание привлекают зазвиневшие колокольчики, которые задевает открывшаяся дверь магазина. Первой выкатывается тележка, наполненная пятилитровыми бутылками воды, затем цоканье каблуков, длинные ноги, юбка, в общем… не очень прилично одетая девушка. Щекой и плечом она придерживала телефон, в который что-то, хихикая, бормотала. Почему она привлекла внимание? Она явно не типичный покупатель. Уже пол четвертого. На ногах порванные колготки, на бедрах красная кожаная юбка, на плечах черное пальто. В любое другое время, Дин бы обратил на нее внимание с другим намерением, возможно, с легкой ухмылкой на лице, хотя… чересчур худая и неухоженная, не в его вкусе. Сейчас он обращает внимание на слишком высокие розовые каблуки, которые цокали в сторону единственного грузовика на парковке с надписью U.S. Postal Service. Дин с Тринити синхронно поворачивают головы, как обезьяны в зоопарке, следя за походкой блондики. Тележка громко звенела по неровному асфальту, каблуки отбивали свой ритм. Двое недвигающихся людей на лавочке похожи на манекенов. Если не присматриваться, то они похожи на дефект зрения смотрящего. А вышедшая из магазина и не присматривается. Она открывает заднюю дверь грузовика, как умелый дальнобойщик. Продолжает увлекательно говорить по телефону, одной рукой и одной ногой закатывает внутрь тележку. Бутылки воды в почтовый грузовик… не совсем очевидное применение. — Тебе не кажется это странным? — сквозь зубы, не двигаясь, проговаривает Трин. Словно они тоже являются частью картины и нарушать ее краски неестественно. — Проститутка-дальнобойщик? — уточняет Дин также спокойно, но намного расслабленнее Тринити. — Не каждый день увидишь. Одной ногой, точнее, одним каблуком она захлопывает дверь. Обходит грузовик, забирается по ступенькам и садится на место водителя. Словно водит каждый день. Словно закупается водой каждый день. Только откуда знать людям на лавочке, что происходит рядом с Тауэр 64 каждый день? Они видят уже тысячу раз нарисованную картинку в первый раз и удивляются… — Видишь чьи номера? — присматривается Дин к отъезжающему грузовику. — Да, Денвера. Грузовик оставляет за собой едкий дым, когда съезжает на трассу и исчезает, как и все до него проезжающие машины. Взгляд цепляется за уезжающие колеса в последний раз, но этот раз был осмысленным. Не просто, чтобы найти опору для мыслей, а этот грузовик и был инициатором мысли. — Что ж, значит следующая остановка Денвер. Идем спать или принести второе одеяло?