После дождя

Как мне не шагнуть теперь в этот тихий омут

Где больше меня и пальцем нигде не тронут

Держусь за себя ведь больше никто не станет

Смотрю на свои черты, но они как в тумане

airheart

                     Блядская правда. Не верю ей. Где она? Ее выплевывают с кишками, ею режут связки, ею укрываются как одеялом из шипов? Делят торт на куски, и отравленные — дают за даром, а сладкие — продают за миллион? Или правда записана в скрижалях, и нам нужно только прочитать, чтобы смириться, что чьи-то там пути неисповедимы? Жизнь Винчестеров не подразумевала заранее прописанный сюжет. Даже если его и писали — ручка (и рука) уже сломана. Винчестеры несколько раз проехались по своим костям, чтобы обмануть чужую писанину, но… Брось, мы же в ангельской матрице, а сломанная скрижаль записана в скрижали побольше, а большая еще в одной… придется одолжить молот у Тора, чтобы расколоть каждую… Поломка одной означает лишь точное повторение строчек в другой. Небесной, заоблачной правды никто не знает, остается довольствоваться тем, что есть — догадками и полуправдами людей, что, конечно, для крылатых наверху выглядело, как детский мультик по телевизору, когда люди начинали добывать (выбивать) друг из друга правду. Любую. Вселенская правда конечно не заставляет людей разбивать лица в мясо, а вот правда на тему кто с кем спал и почему… за эту правду убивают и это лучшая комедия, которую можно посмотреть наверху, закусывая прожаренной облачной ватой. Каждая их утренняя программа — повтор. Это все равно сюжет и актеры. Все равно кто должен умереть — умрет, а кто не должен — будет возвращаться из ада (в ад), пока его имя продолжает встречаться в скрижалях. Почему жизнь возвращает Тринити копаться в могилах? Ждет, когда она додумается наконец-то лечь в свободную яму? Посмотри, что ты сделала, глупый ребенок. Закопала, как попало, теперь вернись и закопай нормально. Правда все-таки одна, раз переиграть уровни не получается. Проживай свой день сурка пока не сделаешь, как написано. В каждом дне сурка ты, по классике, умираешь, но когда умрешь по настоящему не узнаешь. Ее день сурка был слишком изощрен, потому что зациклился только спустя время, когда она откашлялась пеплом и вдохнула дождь, понадеявшись, что вот оно — начало. Дождь ласково обещал новый день (гладил по волосам). Размывал колючие углы страданий. А по факту — она опять захлебывается. Детдом — был первым перевалочным пунктом. Минус семья Мэддисонов, минус заведующая столовой Дороти, не говоря уже про остальные минусы в радиусе километра… Дин надеялся, что не придется допрашивать бездомных детей (еще одних, кроме себя, он не вытерпит). Детдом Лонгмонта или вообще любой детдом США — не были в привычном смысле детдомом. Это были: родительский дом, коттедж, расположенный в небольшом поселке, как правило с водоемами и фермами. Дети не жили и не спали в одном корпусе — все жили с работниками «мамой» и «папой», которые воспитывались в кругу их биологических детей, пока не придут настоящие родители, желающие, и заберут себе ненастоящих детей. Это что-то вроде естественного процесса, как цветение весной или молнии после раскатов грома, но… Желающие. У Трин это слово вырезано кухонным ножом на лбу. Она как Гарри Поттер прячет шрам за челкой, чтобы не ловить взгляды сожаления, эй, ты, тебе нужен дом? Желающие, Трин, когда за тобой придут? Зачем ты пугаешь гостей своими черными глазами? Зачем кусаешься взглядом «даже если хотите меня, перехотите»? Когда тебя уже кто-нибудь захочет, а, может ты недостаточно прождала, может еще чуть-чуть и дождалась бы тех самых, а может если бы ты варилась здесь с рождения, то так бы и сгнила раньше восемнадцати… Не худший вариант? Лучше, чем стать выпускницей из детдома. Хоть где-то я выпустилась. Диплома нет, но можешь взять, типа… яблоко с ресепшена? Сердце рвалось и стекало на заднее сидение Импалы. В положении тряпочной куклы она проехала целый час, неконтролируемо повторяя изгибы сидения. Голова не поднималась с окна. Челюсть висела приоткрытой, чтобы дышать ртом, а не носом, не чувствовать запахи пасущихся коров и кошенной травы, которые наверняка проберутся в легкие и сработают как розжиг (подставлять парней и гореть в машине от безысходности не хотелось). Нет смысла говорить, что ее окно запотело окончательно, и если бы Сэм повернулся с пассажирского, наверняка бы занес ее позу в список «странностей Тринити Паркер, за которые стоит потом предъявить», а там как бы уже надо новую тетрадь заводить, а ведь за половину еще даже не предъявлено… Они весь час обсуждали, кто именно обитал в Колорадо и в какую категорию нечисти этот кто-то попадал. Под расстрел попадались какие-то греческие Боги, архангелы и альфы определенных рас. Тринити убедила себя, что сходит с ума и отключила слух от шизо-радио Винчестеров. Задавать вопросы по типу «разве еще и оборотни существуют?» бы только прерывало разговор через каждое упоминание новой нечисти на неловкое молчание и мычание. Трин бы в ответ прилетело что-то вроде «эм, да, существуют, смотри в окно, не отвлекайся». Трин смотрела. Не отвлекалась. Думала, как много городов они объездили, но ни одного так и не увидели; ничего кроме подвалов и темниц. Ах, да, Денвер, там где выжгли глаза той ведьме… Ах, да, какая же тварь бегает в Лонгмонте и навязывает людям суицидальные мысли… Трин знала Лонгмонт. Она бы сказала, что знала, но спроси у нее подробнее — она бы не вспомнила (разбуди ее ночью, она бы сказала какого цвета крыша была у зеленого дома на Терри-стрит). Рисунки смыты каплями на стекле, вы уже ничего не найдете, маскировка профессиональная, дождь возродил жизнь. Утопил обратно, но опустим мелочи. Черная машина подъезжает к главному одноэтажному корпусу. Комплекс детского дома был рассыпан маленькими игрушечными домиками в зеленой фермерской долине со своими коровами, грядками, озером, школой… Как нарисованный, понимаете? Трин не рисует, но ей кажется, она нарисовала когда-то смерть ребенка (с черными длинными волосами), но окно уже запотевшее, дождь смыл ее выдумки, кислород в машине кончается, и дверь у нее открывается первой, чтобы сыграть в игру на выживание снова… Трин вдыхает чересчур свежий воздух. В воздухе пахнет поле кукурузы и вишня на другой стороне дороги. Здесь всегда стояла тишина, в которой иногда мычали коровы и раздавались веселые крики детей. Радостные дети заставляют Трин дышать чаще, потому что их обманывают, и им не стоит никому доверять. Но кто она такая, чтобы пугать детей? Снова? Двери хлопают с обеих сторон. — Будешь стажером, — говорит Дин американскому флагу на пороге в первый коттедж, пока заправлял пистолет в брюки. Лучи утреннего солнца прожигали Трин напрямую, когда она посмотрела в спину водителя. Она наморщилась. — Стажером без липового значка? — произносит Трин даже немного в шутку, все еще с опущенными ногами на землю, но телом на сидении. Лицо бледное, кожа влажная, словно только что проблевалась, а это — ее первые слова. Дин вздыхает и оборачивается на такую дерзость. — Стажером без липового значка. Это ответ. И они идут внутрь, одетые в черные костюмы, пока Трин — в белой футболке и каком-то бухгалтерском черном пиджаке. Джинсы не шли к образу серьезной девочки-полицейского, но разговаривать она и не планировала, только пытаться вдыхать этот ахуенный, свежий ягодный воздух и не откашливать его с кровью обратно, потому что за все года иммунитет так и не выработался. Вокруг домов росли цветы, которые облепляли пчелы. Непривычно много пчел. Первый коттедж для сотрудников. Они заходят в полную тишину, которая состояла из включенного вентилятора у пустого ресепшена и постукивания посуды. Никто не знает, но Трин все усилия прилагала на то, чтобы прирасти домашним растением к паркету, а не сорваться и убежать в лес. Снова. Ресепешн пуст, и это странно, думают Винчестеры, но на самом деле, это нормально, поверьте. Сэм касается звонка на стойке, но звон лишь эхом разливается по коридорам, видимо, как приятная мелодия, ни к чему не обязывающая. Сэм? Она смотрит ему в спину, ведь он снова шагал с руками в карманах, будто бы дом здесь его и он его только что приобрел, со всеми коровами, вишнями, детьми, и, если бы Сэм пришел сюда годами ранее, он бы и Тринити выкупил, как на аукционе. Ему бы сказали эй, это же детский дом, вы забираете их на безвозмездной основе. Но он бы бросил смятые купюры на стол из принципа. Трин не знала, что он знал, но ходил он уверенно, и не смотрел на нее вообще. Если и смотрел, то только потому что цветок за ее спиной привлек внимание, не ты. Расслаблял. Заставлял забыть и не думать о нем точно так же, как и он, притуплял внимание, чтобы внезапно достать нож, но Трин воспримет его как леденец. Он найдет для Дина хорошие аргументы, в оправдание каждого убийства. Дин? Дин не игнорировал, но если так могло показаться, то делал он это не специально. Обстановка давила ему на виски. Он же свои силы растрачивал на то, чтобы оставаться серьезным агентом ФБР, а не шарахаться от детских голосов, доносящихся с улицы. Будто бы вот, годы охоты на тварей, а боится он по итогу маленьких, ни в чем еще невиноватых людей. Словно вот-вот их радостные визги превратятся в безудержные рыдания, а ему останется только беспомощно смотреть. Слушать. И впервые в жизни, навыки охотника будут бесполезны. Даже губительны. А ему не нравилось просто смотреть и слушать. Запах жареного мяса и постукивание посудой перебивают свист в голове, и Дин делает шаги по направлению столовой. В проходе появляется куда-то спешившая женщина в фартуке, которая пугается настолько же сильно, насколько Сэм и Дин, которые только что хотели пройти внутрь. Трин оставалась стоять чуть дальше ресепшена, словно между ней и проходом в комнату воспоминаний стояла волшебная стена и, если сделать шаг вперед — сожжет лазером. — Батюшки, еще полиция, — хватается она за сердце и за дверной косяк. Губы дергаются в чем-то наподобие улыбки. — Вы же приезжали вчера в тихий час. Винчестерам ничего не остается, кроме как поднять развернутые значки. Трин наигранно свела серьезные брови и наморщила лоб, словно каждое слово допрашиваемой было подозрительным и она расколет кого угодно с помощью приемов Шерлока Холмса (на самом деле в голове шум, приемов она не знает, а перед глазами предметы расплывались, словно их поливали ведром с маслом) — Мы из ФБР, мэм. У нас есть несколько вопросов по поводу… — Дин рыщет взглядом по столовой, которая располагалась за спиной женщины, — заведующей столовой? — Дороти Энкинс, — добавляет Сэм, вежливо наклонившись вперед. — Да, это моя лучшая подруга. Все спрашивают про Дороти, — она поглаживает свои ладони, заостряя взгляд на стороне. Ее голос скрипел и еле выжимался из горла, как из тюбика зубной пасты. Можно подумать, что каждая фраза давалась ей тяжело, но на самом деле тяжело было только говорить с другими людьми. — Даже дети, — она прерывисто вздыхает и смотрит в окно, — А мы не супермаркет, повесить табличку «закрыто» мы не можем. Жизнь здесь течет каждый день, еда должна быть каждый день, а на кухне переполох, я пытаюсь помочь, но… — она показывает свои руки в остатках муки, усмехается и оборачивается обратно в столовую, устремляет взгляд через столы прямиком на поваров. Лучи солнца подсвечивали ее влажные глаза. Она мотает головой, приводя себя в чувства, и возвращается к фбровцам и замерзшей статуе ресепшена, — Для детей она уехала на сборы ягод, но ведь однажды ей придется вернуться. Что я им скажу? Не знаю, нас всегда устраивало «я уезжаю на охоту, я вернусь нескоро или вообще никогда, если вдруг меня долго не будет — значит, звоните Бобби и посыпьте вторую дорожку соли у порога. Если вам не спится — усните, если вам вдруг станет грустно — включите Тома и Джерри и заставьте себя хотя бы несколько часов не плакать, ну а когда я вернусь, не обнимайте слишком сильно, ведь я брошу макароны на стол и уеду снова, камера, мотор, дубль 5834» Поэтому что-то вроде «дети, она умерла, не ждите» будет лучше любого отпуска и сбора ягод. Правда лучше. Пускай проплачутся сейчас, чем будут плакать каждую ночь, под одеялом, крича в подушку (чтобы не расстраивать близких), ежедневно отламывая от себя кусочки мяса и съедая их с с молоком на завтрак, ведь все в порядке, незнание освобождает от ответственности, пускай освободит, Господи… Но вот спустя тысячи переломанных костей, Дин бы не смог сказать ребенку, что их любимый человек умер. Он бы врал. Если дальше — тьма, то он бы лгал ежедневно и создавал иллюзию детства как можно дольше, как и тогда, как и тридцать лет назад… Ничего не меняется, эй, монстры или нет, а детей все так же обманывают с детства. И никто иной, как родные или приемные родители. Например, вот (говорит экскурсовод в музее поломок), взгляните на Тринити, прошу, это наш самый ценный экземпляр. Стоит, вросла в паркет (корни и так пущены по всей лужайке), не дышит, мысли трескаются, как попкорн в микроволновке, и походу, о ни уже невкусные и черные.. Посмотрите, бросили на спину в самом детстве (шепчет: видно ж, что головой ударилась), и последствия на лицо (не моргает, не живет), не находите? Лучше бы врали, чтобы она хотя бы половину жизни прожила в розовых очках. Зачем нужны эти убитые, не функционирующие дети в современном обществе, которые как призраки, пугают маленьких, еще не знающих правду, детей? Зачем правда, если можно узнать потом? (аплодисменты, зрители касаются небрежными взглядами каменной статуи с табличкой «какая-то Тринити» и уходят) — Как она умерла? Трин утопает в озере с призраками. Все, кого она знала здесь, погибли, и, видимо, теперь твоя очередь. Где тут могилы и лопата? Сознание рисует Дороти всю в розовом, хоть Трин никогда и не рисовала, вот же она за столом, сидит рядом с Трини и подносит ложку к ее закрытому рту, просит поесть, но она — пустой стул. Что сказать детям? Не знаю, я боюсь детей. Не знаю, но скажите хотя бы мне, я ребенком никогда не была, за меня не надо беспокоиться. — Там… — женщина не в силах указать рукой в сторону кухни, словно убийца все еще за плитой. — Смертельные ожоги… — слова выговариваются отдельными неразборчивыми звуками с перерывами на вздохи. Сэм морщит лоб, пытаясь разобрать сложный язык всхлипывающей поварихи. — Полиция говорит, что это самоубийство, но как это может быть… Как это может самоубийством, если вот она, неподвижная статуя, и она винит себя в смерти каждой бабочки в саду и каждого упавшего листика? Самоубийство может быть только если сама Тринити внушила людям убивать себя, ведь другого объяснения нет, почему после ее исчезновения детдом начал разваливаться на кирпичи. Эту женщину в фартуке она даже не знает, но ей хочется упасть на колени и извиниться. Она не знает новых цветов на стойке ресепшена, но ей кажется, что старые завяли из-за нее. Простите. Меня привели сюда снова, чтобы бросить снова, ведь дома у меня по прежнему нет и даже не намечается, может нужно умереть мне, чтобы остановить падающие домино? — Есть записи с камер? — воздух казался натянутыми струнами, но Сэм с ловкостью режет его ножницами (лезвие всегда наточено, он же не спит). Дину хотелось успокоить женщину в кратчайшие сроки, Трин держалась одной рукой за стойку, Сэм думал хм, Дороти хорошо знали дети, надо допросить детей. Тригерная фраза бьет Тринити пощечину. Снова нужны записи с камер и снова в них кроется правда, только Трин теперь действительно не знала правды. Лишь бы камеры не засняли ее тень, которая просыпается по ночам и заметает следы из прошлого. Взглядом впивается в новую заведующую и ловит мимолетную дрожь на губах. Хотелось понять раньше времени, опередить братьев, да или нет. Нет или да, все сдохли из-за меня или да? — На кухне нет камеры, — разочарованно мотает головой в пол, разглядывая свои домашние башмаки. — А камера в столовой? — ну а Трин не могла аккуратно порезать струны ножницами, она бежит в них, спотыкается об них, запутывается в них и замирает, будто именно в таком положении и хотела оказаться. Ей так не терпелось посмотреть записи с камер (снова), что она совсем забывает, что пришла сюда впервые, как Дин и Сэм. Знать что-то кроме того, что на виду, было бы нереалистично. Она бы показалась экстрасенсом, как минимум. Она вызывает подозрение. Именно с такими лицами Сэм и Дин оборачиваются. Какого черта, ты что, гребанный экстрасенс? Все глаза на ней, сканируют, и она проглатывает паническую атаку. — Вон та, вон, — она прищуривает один глаз и указывает пальцем в самый дальний угол столовой; через ФБР, через дверной проем, через столы. Я не экстрасенс, в детдоме я первый раз (кроме того другого раза), а камеру я просто увидела своими глазами (не в воспоминаниях, в реальности). Сэм, Дин и женщина по команде оборачиваются в другую сторону. Все трое заглядывают в столовую. — Ах, эта, — женщину вдруг пробивает на нервный смех, чем она вызывает полное недоумение у братьев. — Эту запись уже забрала полиция. Дин понимающие кивает. Сэм кивает с замедлением и недоверием. Почему опять кто-то забирает записи? Тринити встречается взглядом с женщиной, которой она, конечно же, не доверяет. А кому — да? Записи с камеры она бы поверила, и все еще можно поверить, ведь фальшивые фбровцы имеют доступ в любые гос. органы, но все же в грудной клетке зарождался зуд. — Спасибо вам за… — начинает очень тихо и мягко Дин, чтобы не провоцировать очередной приступ слез. — Простите, — его бестактно прерывает Тринити, и Дин снова оборачивается назад с натянутой улыбкой, во второй раз одаряя ее фразой какого черта? — Мы видели пчел на улице. Не подскажите, когда их завели? Теперь действительно какого черта, Трин, потому что если встревание с камерой было весьма удачным, то теперь Дин даже отдаленно не может понять, в чем скрытый интерес про пчел. Сэм только продолжил смотреть на новую заведующую. Вопросы Трин его не смущали, потому что он их ждал. Рассчитывал. Дину не хотелось бы прерывать неловкое молчание с извините, стажер еще не научился отличать пчел от улик, перегрелась в машине, солнце у вас тут, конечно, жаркое, но она старается… — О, я не знаю, я работаю здесь пару месяцев. Еще не видела улей, — проговаривает достаточно быстро и складно, словно отключив функцию «плакать» и включив обратно «ответы на вопросы». Сэм и Дин с замедлением кивают, так и не объяснив себе и друг другу, зачем нужна информация про местоположение пчел. Это же ферма. Конечно, здесь есть улей, коровы, козы, люди, их могилы, и остальная живность. Они обмениваются прощальными вежливыми улыбками. Женщина в фартуке проходит между братьями и уходит, постукивая башмаками, мимо ресепшена в коридор. Трин стояла у стеклянных дверей на выходе и глубоко дышала. Смотрела в солнечный свет, пока он звал ее в лес. Со спины она выглядела спокойно размышляющей об окружающей обстановке, поэтому взгляд Дина, которым он случайно коснулся, не задержался, а продолжил плавать по стенам, цветам и фотографиям на стене. Трин не увидела стену позора. Еще одну, Господи, сколько их? Осталась везде висеть, как красная тряпка для монстров? Надеюсь, в Стэнфорде не зарезали Дженну с Энди, там же тоже остались следы. Надеюсь, не погибнут Винчестеры, ведь где-то в багажнике запрятана моя фотография. Когда упало первое домино и когда уже упадет последнее? Если бы она увидела стену — она бы осталась в корпусе. Но она не видит. Она бы попыталась отвлечь внимание. Она бы начала кричать, тарабанить по стойке (как плохой ребенок), бросилась танцевать твист, лишь бы Дин не подходил к стене с фотографиями, но она не увидела. Она вышла на улицу, чтобы наконец-то подышать спустя минуты удушья (запах жареной говядины), но она совсем забыла, что там пахнет вишнями и дышать будет только тяжелее. Она мечтала спастись, но как обычно, делает неправильный выбор. И после расстрела ложатся все, даже тот (особенно тот), кто делал выбор. Дин незаинтересованно смотрит на фотографии детей на стене. Сэм рассматривает столы в столовой. Дин останавливается на одной фотографии и больше никуда не смотрит. Где-то у машины пытается надышаться Трин, но если бы знала, она бы пыталась сильнее. Дин рассматривает фотографию семьи Мэддисонов и их детей. Приемных или нет, он не знает, но не может оторвать взгляда от девочки с длинными черными волосами. Он же не идиот, чтобы не заметить сходства с той, которая сейчас стояла у Импалы. Может младше на года четыре, но все с таким же сфокусированным взглядом, который отчаянно сдерживал разочарование. Ему кажется, у него в глазах двоится. Кто настоящая, она или ты? Кажется, она стояла, как выживший солдат, как собственная оболочка без содержимого, как привидение, которого не забрал жнец… и там, и здесь. Он несколько раз моргает и подходит ближе, прищурившись. Нет, ему явно не кажется. — Сэм, — не отрывая взгляда, кричит он слегка через плечо. Столько вопросов было задано, но их все равно недостаточно, чтобы выудить из Тринити всю правду целиком. Если первый раз он простил ей состояние шока, во второй (третий, четвертый) раз немного расстроено вздохнул, то сейчас у него челюсть хрустела в разные стороны. Прощать он уже не будет, запасы милосердия иссякли, и он устал. Первое, что он сделает, это вылетит на улицу с фотографией в руках и скажет наконец-то таки вслух: какого, в конце-концов, черта, Паркер? Горло невыносимо чесалось все десять минут, что они разговаривали со свидетелем, только он не мог поймать раздражителя и прихлопнуть. Вот оно, сука, Трин. Он нетерпеливо ждет Сэма. Тот подходит со спины. Дин молча стукает фотографию кулаком и продолжает на нее смотреть с опущенными веками, бровями, уголками рта, все равно. — Никого не напоминает? — грубое разочарование. Не сдержанное. Сэм несколько секунд присматривается к фотографии на уровне глаз. — Какой это год? — Сейчас узнаем, — Дин срывает со стены рамку с фотографией, как ту самую единственную и необходимую улику (за которую он идет отчитывать ребенка), за которой они проехали километры, и идет решительно на выход. Дело от Кроули, от которого его тошнит; дело, которое ведет по следам альфы, от которого его тошнит; дело ведет к ключу от клетки там внизу, к Сэму, а он угрюмо разворачивается и шагает в сторону машины, чтобы ругаться с девчонкой, которой тут вообще быть не должно. Раздражение пробирало до костей. И, если бы он не собирал мысли в кучу, он бы заметил непоколебимое лицо брата, у которого даже брови не дрогнули в удивлении. — Трин! — растягивает он, как для непослушного ребенка, который принес домой плохие оценки, минуя ступеньки на пороге с американским флагом. Идет в ускоренном темпе. трин, как же я заебался слушать вранье, думаешь, мне не хватает запрограмированного радио брата-убийцы, думаешь, я хочу послушать еще немного бреда, или ты расскажешь мне, как ты устала, а я расскажу тебе, как устал я, но боюсь сбежишь, так и не дослушав, потому что устал я не сегодня, и не вчера, а ты что, так и не выросла, до сих пор хранишь в себе детские обиды, сколько тебе лет? Она бы ответила: ты что, Дин, не знаешь, что дети в детдомах не взрослеют? Трин бы услышала и вжалась бы в машину (несбыточная мечта стать мебелью), но вжимается она в машину по другой причине. Два шагающих костюма в ее сторону не так беспокоили, как подъезжающая преграда между ними в виде полицейской машины. Трин стоит у Импалы с одной стороны дороги, полицейская машина по центру, и Винчестеры с другой стороны дороги. Они замедляют шаг. Ничего особенного, служебная улыбка и достаточно… Служебная улыбка не понадобилась. — Руки вверх! Не двигаться! — вылетают они с обеих дверей и направляют пушки только на Винчестеров. Несмотря на это, Трин тоже поднимает руки вверх и застывает. Сэм и Дин нехотя слушаются приказа, попутно доставая значки. — Ребята, вы что-то путаете, мы из ФБР, — значок Дин успевает пафосно раскрыть, пока непринужденно поднимает руки вверх. — Да, статья за поддельные документы добавит вам пару лет за решеткой. Бросьте. Теперь не смешно. Хотя губы Дина и дергаются в усмешке. Пистолеты направлены им в лицо. Он успевает переглянуться с Сэмом, который лишь поджимает губы и бросает значок на землю первый, скрещивая руки на затылке. Мясорубка перед детдомом? Сэм, конечно без души, но даже душа бы в клетке перевернулась, узнав. Дин до последнего не хотел бросать, ведь значки это беспроигрышный вариант, вечный пропуск в запретные места, железное оправдание, и ему говорят выбросить его, как собаке говорят выбросить грязную палку. Он злится даже больше, чем Сэм (наверно, накопительный эффект). Еле распрямляет пальцы, чтобы значок выпал на землю. — Вы обвиняетесь в похищении Тринити Паркер. Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может быть и будет использовано… — Стоп-стоп-стоп, никто никого не похищал, — снова он не может сдержать нервные смешки, потому что смеяться хотелось на полную громкость. Смеяться хотелось впятером, — Тринити, — он смотрит на нее вопросительно через полицейскую машину, — немного помощи? Если бы полицейские были умнее, они бы учли инстинктивно поднятые руки Тринити (ты что, считаешь себя виноватой на всякий случай в чем угодно?); учли бы тот факт, что она не воспользовалась первой же возможностью после «спасения», чтобы заплакать и убежать; учли бы ее поведение и поняли, что похищение на заправке было только визуальным. Неудавшимся розыгрышем. По факту — это было спасение, ведь подозрения пали на двух выживших с футбольного поля — Сэм и Тринити. Почему же теперь похищение? Картина пытается сложится в голове у Трин, но все пазлы друг другу не подходят, словно они из разных коробок. Что случится, если она скажет правду? Значки ведь у них и правда поддельные, назад не отмотаешь, новую картину с новыми красками не нарисуешь, мы не в сериале. Как минимум одна статья останется за Винчестерами, а Тринити будет виноватой прицепом. Какая-то тупиковая ситуация, в которой посадят всех или не всех, но кого-то посадят точно. — Не понимаю, о чем они. Помогите мне, — говорит она практически стеклянным и непоколебимым голосом, словно голос не ее. Голос только что придуманный, сгенерированный (быстро учится). Глаза такие же — ничего. Две замерзшие, только что, льдинки. Лед в глазах распространяется, как эпидемия, и вырастает между ней и ними. Дин на секунду усомнился в собственной памяти и подумал, не похитили ли они ее? Не сломали ли жизнь именно они (а иначе бывает? Если это так, то пусть спускают курок)? Взгляд схватился за полицейских, не за Винчестеров, ведь она бы могла подавиться растерянным и холодеющим взглядом Дина, как камнем в горле, а падать ему в ноги и извиняться будет странно. Могла бы, но она не смотрела ни на него, ни на Сэма, разрывая свое мясо на куски голыми руками. Я — остатки оболочки. Настоящая я только на фотографиях и рисунках, потому что там я уже не живу и такой меня уже нет. Поэтому сожгите. Это место растерзало меня похуже адских псов, хоть я и не знаю, насколько у них острые клыки (расскажите как-нибудь, эй? эй?), но последняя мысль в моей голове кричит о правде. Я хочу узнать правду, я хочу посмотреть наконец-то записи с камер (возможно, на каждой убиваю я, но чужими руками, отпечатков нет, так-то сразу и мне не предъявишь), чтобы они рассказали мне, когда и где я виновата. Я знаю, что виновата, но дайте мне прочитать мою небесную (вряд ли) скрижаль. Ведь казнить без чтения приговора, это приговор раньше времени. Она не видит глаза Винчестеров. Их проглатывает полицейская машина.

***

— Скажи, они требовали от тебя что-нибудь? Дин требовал поесть и уехать. Очень бессердечно с его стороны. Сэм даже в каком-то смысле спас от бойфренда-вампира, поэтому у них, в принципе, было полное право требовать от нее правду, но вот уже двадцать восьмое последствие неправды: полицейский участок, комната для допросов и один чересчур молодой и вежливый полицейский, который боялся громко разговаривать, чтобы не травмировать жертву (возможно, на нее похитители кричали?). Допрашивал по учебнику, который он, скорее всего, прятал за пазухой. Можете кричать. Я больше боюсь колорадских стен, которые вдруг начнут разговаривать с нами… Трин почти не обращает внимания на полицейского, который усердно сжимал ручку и готовился записать за Трин, как за какой-то знаменитостью. Она смотрит на двери и окна, меня не интересуют очередные желающие покопаться в голове и посочувствовать. А вы знали, что я проклята, и где бы я не появилась, там умирают люди? Может бояться надо не мне. Может вам стоит разговаривать со мной из другой комнаты с рупором. На всякий случай? — Ничего. Говорила она таким же голосом робота (ох уж эта заразная болезнь), как и на пороге детдома. Подключи к ней сейчас полиграф, вряд ли бы он заметил учащенный пульс или неестественное дрожание голоса, потому что она полностью отключилась от реальности. Чтобы закончить миссию, надо идти напролом, а задыхаться, ну… можно будет потом, убегая в очередной раз от полиции. Вряд ли Винчестеры плачут и бьются головой об стену каждый раз, когда план не реализовывался (о, если бы она знала, что у них свое ребячество: вместо этого Дин упивается до смерти, а Сэм, который другой, зарывается в книжках и пытается прочитать одну страницу несколько часов). — Может, пытали? Домогались? Насколько бы Трин не была собрана (она обнимала себя руками, словно замерзала, солнце здесь всегда было обманчиво), она стреляет в полицейского взглядом бешенной собаки, словно готова была начать кричать, плакать и бить кулаками по столу. Но она не начинает, просто молча смотрит. Перед глазами Сэм, который не пытал. Который даже и не трогал. Стрелял он мимо, а ключ поворачивал в скважине. Каждый раз, словно заставлял воздух вокруг Тринити вибрировать, как бы говоря смотри, классические пытки не обязательны, я могу просто сказать привет. Но почему же так холодно и так сильно хочется спросить, знаете Сэма Винчестера? Вы смотрели ему в глаза, вам не страшно? — Нет, ничего такого. — Тринити, — шумно вздыхает коп в маленькой пустой комнате и скрещивает руки на блокноте, так ничего и не записав. — Твоя подруга, Энди, волнуется за тебя. Это она сообщила о пропаже. Может, хочешь ей позвонить? Я бы позвонила сама, если хотела, телефоны у всех есть, но заражать кого-то еще проклятьем, тем более, когда я ей четко сказала стереть меня из памяти. Ясно. Трин больно сделать следующий вздох, потому что она забыла, что остались люди, которые ее знали, и которым, почему-то (почему-то!) есть дело. Звучит как розыгрыш, и Трин почти не верит, что панику навела именно Энди. Из-за кого, Господи? Я же сказала забыть меня, Энди, почему ты не послушалась… Как же она узнала про поддельные значки? Трин смотрит в упор на полицейского, словно он знал. Конечно. Трин ослабляет схватку взглядами и понимает, что видела их в костюмах Дженна, а Энди смотрела новости — объединили силы, сложили два плюс два, и получили верное решение… хоть у кого-то есть мозги. Не буду звонить, Энди, вдруг проклятие сработает через трубку, как в «Звонке», а я не могу жить, гадая, умрете вы завтра или уже вчера. Тринити зависла в пространстве между столом и полицейским, утопая под нарисованным слоем льда, без возможности воспроизвести слышимые звуки, и понимает, что нужно ответить и не показаться бессердечной (она заражена), нужно быть жертвой, похищенной, нужно вырыть в себе яму и найти там желание вернуться домой (блять, куда?), лечь. Нужно быть пострадавшей, а Трин хочется поскорее услышать приговор. Но у копа звонит телефон так громко и так вовремя, что Трин даже не вздрагивает, а только с облегчением, носом (чтобы незаметно) выдыхает. Он что-то говорит, не пряча разговор шепотом, но Трин все равно не слышит (пульсирующие вибрации давили на уши). Думает только про следующий шаг. А следующий шаг… Пустота ебанная. — Тринити, я сейчас ухожу, — говорит он с ней, как с потерявшимся ребенком в торговом центре (и в чем он не прав?). — Через… — он отодвигает рукав, чтобы бросить взгляд на часы, — минут десять придет мой коллега, он отвезет тебя домой. Договорились? Он знает, где ее дом? Расскажет? Жалко, что полиция борется с последствиями, а не с причиной. — Хорошо, — короткая, треснувшаяся улыбка не заставляет его остаться, и он дарит ей такую же ненастоящую улыбку, и уходит из комнаты, несколько раз из вежливости обернувшись. Значит у нас есть всего десять минут? Спринт миссия. Трин несколькими вздохами приводит бушующую кровь в сознании в порядок и осторожно поднимается из-за стула. Вот и все, она чувствует себя преступницей, и что каждый следующий шаг прибавляет ей год за решеткой. Пол словно усыпан стеклом из ее разбитых стаканов в Колорадо. Она заглядывает в дверное окошко и видит пустой коридор, в конце которого стояли пустые компьютерные столы. Жужжала лампа. Она пробыла в отделении до вечера, а рабочий день для офисных полицейских давно кончился, поэтому она осторожно (с таким лицом, будто пыталась не разбудить полицейский участок) нажимает на ручку и выходит из комнаты. Она в любом случае не была бы особо интересна для полицейских, ведь она жертва! Ее присутствие в любом из помещений участка можно было оправдать неловким «А где у вас тут туалет?», поэтому шаги Тринити немного ускорились, ведь план был беспроигрышным. Мозги при адреналине переваривали информацию быстро. Почти отчаянно. Все равно сердце долбало об ребра и хотелось почистить уши или прищуриться, словно оно мешало видеть и слышать. Одна железная и громадная дверь в коридоре привлекает ее внимание и она останавливается, осматривая ее, словно нужны магические заклинания, чтобы открыть ее, но она всего лишь человек и сверхъестественной дряни она не знает (затылок ощущает неприятный холодок). Дверь просто толкается внутрь и открывается. Ее все еще не схватили за шею и не щелкнули сзади наручниками. Пахнет подвохом, но она заходит. Все камеры пустые, кроме одной, в которой двигались силуэты. Бесшумно приближается. Сэм сидел, Дин ходил от одной решетки до другой, преодолевая путь в два метра за секунды. Который раз? Такой по счету раз, который он уже не замечал и который не замечал Сэм. Он ходил по камере, как секундная стрелка: вроде время ощутимо проходит, но сливается с тишиной. Они молчат, замечает Тринити, значит уже обговорили все, что можно. Значит, если прислушаться, стены все еще звенят от их голосов. Она подходит к их камере, словно это и есть висельница. Словно давай, вставай в очередь. Очереди нет, ты единственная, кто заслужил сегодня наказания, а вот это — палач, которому не сидится на месте (Дин, Сэму сейчас наплевать). Словно они и есть те самые копы, которые осудят ее и посадят в соседнюю камеру. И дело не в том, что из-за Трин они теперь застряли в полицейском участке, а в том, что глаза Дина теперь слишком сильно пугали. Его зеленые не рисовали мягкую траву, а отравляли. Теперь вместо ты соврала, тебе плохо, как тебе помочь? там ты соврала, тебе плохо и теперь это не просто разочарование, а бесконечные риторические вопросы, которые я даже не буду задавать, потому что я тебя не знал и знаю, и как только выйду — просто пройду мимо. Вдохновляет? Сэм же был разочарован ею с первой встречи. И каждое новое недоговаривание правды его не удивляло, а только лишь заставляло ставить галочку в его вымышленном списке. Как и сейчас. Она вернулась за ними и это очередная галочка, очередное подтверждение его догадок, которое не вызывает эмоций на его лице. А что у него вообще вызывало эмоции? Чья-то смерть во имя великого вызывала у него короткую, едва заметную улыбку. Трин встречается на секунду со взглядом Дина (отравляется), с пистолетом, который еще не снят с предохранителя, прежде чем начинает искать ключи на стене напротив. — Это извинение? — говорит он в ее спину, уверено и незаинтересованно, словно освобождение не заставит его простить. Не бросает острие в спину, а тупой камень с целью задеть. Трин застывает перед связками с ключами и выдыхает. Его вдруг холодная интонация крутилась в желудке не хуже ножа. Ей вдруг стало жутко неприятно и даже обидно, что он не прощает ее детскость в десятый раз. Что он задает вопросы. Что он ничего не понял сам. Даже хочется по-женски обидеться в ответ, но Тринити продолжает искать ключи с номером камеры. — Попробуй вон тот, — бросает Сэм так же незаинтересованно, но его незаинтересованность не была наигранной, как у брата. Он как обычно был пугающе искренним. На каждую его правду хотелось повернуться со взглядом ты что, больной, Сэм? Ему за решеткой не хватало только попкорна. Девушка оборачивается, чтобы увидеть, куда Сэм показывал, и берет нужный ключ. Дин остался стоять в небольшом ступоре с почти разведенными руками. Как актер, которого проигнорировали в спектакле. Трин совсем забыла ответить ему, что нет, это не извинение, это вообще-то просто ключ. — Я что-то пропустил? — спрашивает он и у Сэма, и у Трин, которая поворачивала ключ в скважине. Она тоже так умела. Если бы они не ответили, он будто бы был готов остаться за решетками, чтобы поговорить. — Это розыгрыш на «Хэллоуин», конфеты или тюрьма? — Полицейские знали про поддельные значки, Дин, нас бы не пустили сюда, а тем более дали доступ к делу, — тороторит Сэм, поднявшись со скамейки и выйдя первым в камерный коридор к девушке. Она отодвигается и пропускает его, затаив дыхание. В участке и так сквозняк. — Единственный способ был подыграть полиции, что она и сделала, — он машет рукой в ее сторону, в спасительницу, словно в полезный мусорный контейнер. — Идем? Говорит всем. Что за театр между решеток? Дин несколько секунд оставался в камере и слушал с разведенными руками лекцию на китайском языке. Он почувствовал себя обманутым и со стороны брата, с которым просидел здесь несколько часов. Значит, братья не обсуждали единственный верный вариант их попадания сюда. Сэм не защищал Тринити, потому что не был уверен. Смешно. А теперь ведет себя так, словно знал заранее. Дин несколько раз кивает самому себе со сдержанной грустной усмешкой и медленно, по-царски, вышагивает в коридор. Трин инстинктивно отодвигается точно так же, как и от Сэма, но Дин остается стоять рядом с ней с минусовым выражением лица. Будто он проглотил невкусную еду, которую готовила Тринити, и еда не понравилось. А Трин все еще держала еду во рту и не глотала, не дышала, терпела… Их взгляды встречаются, и ее взгляд проигрывает на первой минуте. Она роняет его на пол, как хрустальный шар. Лед между ними трещит, и ей не хочется, чтобы он лопался (Дин настаивает, сдавливает). Она не знала, что он знал, но вот, посмотрите на нее, она же не совсем дура, чтобы не увидеть его кристально ясное понимание, с которым он теперь нагло смотрел в глаза. Не здесь и не сейчас, Трин, но ты знаешь, что мысли уже кричат за пределами нас. Слышно, и хочется провалиться. Ведь дело снова не в удачно провернутой схеме по проникновению в участок, а в фотографии Мэддисонов, которую он держал в кармане. Ты все еще врешь, раз молчишь. — А что случилось с «предупредить заранее»? — ему жутко не хотелось уходить, не отчитав за непрофессионально отработанную импровизацию и за что-то, о чем он пока не говорил.— Или подмигнуть? — он морщится, словно это было самое тупое, но единственно верное действие тогда у полицейской машины. Он отчитывал совсем не за то, что должен, и у Трин даже не меняется выражение лица, все такое же кислое и в ожидании, хотя вопрос Дин уже задал и ждать нужно ему. — Я не умею подмигивать, — шутка, но никто не смеется. Не та правда, которую Дин ждал на неправильный вопрос. Дин мгновенно закатывает глаза и уходит в главный коридор за братом. Трин послушно, как провинившийся ребенок, следует за старшими. Они выходят туда, откуда пришла Тринити и дальше — ей не нужно было быть взрослой и нарушать правила. Теперь правила полностью и целиком нарушали Винчестеры со стальным выражением, как будто (угадайте) это их очередная среда. Сбежать из тюрьмы и взломать коповский компьютер. Если раньше причастие Трин было под вопросом, то теперь она бесспорно соучастница, раз стоит и наблюдает, как Сэм и Дин пролистывают документы на рабочих столах. Немного тяжело дышать на стреме. Она оглядывается каждые несколько секунд, разрываясь между «поступить правильно» и «узнать правду любым способом». Она уже разыграла сцену, чтобы именно сейчас и именно вот таким образом добывать записи с камер. Выбор сделан. Выбор был сделан у шкафчиков в Стэнфорде. — Эй, Дин, смотри, — тыкает Сэм в монитор и привлекает внимание Дина, который листал документы за соседним столом. — Это не Дороти Энкинс и новая заведущая? На экране запись с камеры наблюдения из столовой первого корпуса. День самоубийства старой заведующей. Имя Дороти Эникинс дергает Тринити с места подстраховки. Она срывается к братьям с тяжелым вдохом, словно сама смерть коснулась ее груди. Глаза жадно впитывают картинку с экрана. Проигрывалась запись, на которой Дороти раскладывала еду в тарелки. В какой-то момент заходит ее подруга, новая заведующая. Они начинают о чем-то эмоционально спорить и размахивать руками. Дороти всегда была собранной и плакать ей было несвойственно (только вытирать слезы детям), но на записи она очень вежливо злилась и тыкала в подругу пальцем. Вся эта запись подтверждает только одно — сегодняшняя опрашиваемая врала. Не сказала, что ссорилась с погибшей в день икс. Братья смотрели на запись, прищурившись (изредка прислушиваясь к коридорам), а Трин, как обычно, задыхаясь. Ей хотелось схватить монитор и кричать на него. Спрашивать то, на что он ей не ответит. Трясти его, чтобы из него выпало еще немного правды, которую из одного видео не понять. Она не видела Дороти очень давно, чтобы потом просто посмотреть, как она кладет голову на раскаленную плиту. Через минуту после того, как подруга покидает корпус. Винчестеры с сожалением морщатся. Трин с ужасом отворачивается. Что-то заставило ее (и остальных) оборвать свою жизнь. — Поехали к ней. Где она живет? — спрашивает Дин у брата, словно он знал, и не дожидается ответа. Посреди предложения понимает, что спрашивать должен не у него и разворачивается к Тринити, у которой кожа белела от горы трупов на ее плечах. К кому нужно обратиться, чтобы изменить свое предназначение? — Где она живет? — он повторяет и спрашивает у Трин, потому что времени на выяснение отношений все равно нет. Откуда ей знать, но… она знает не только, где живут сотрудники детдома, но и какого цвета резиновые сапоги для выгула скота, и что по воскресеньям на полдник дают булочку с джемом. Слишком яркие картинки, чтобы не сойти с ума. Он не спрашивает, знает ли она, потому что она не фанат сентиментальных бесед, но не может НЕ помочь. Не сможет не пойти туда, где ей расскажут правду (Дин пока не знал, какую правду, но по ее дрожащим глазам понятно, что спрашивать не надо). — В общежитии на Йеллоустон-роуд, — отвечает, как под лампой и под дулом пистолета, но всего лишь — настоятельный взгляд Дина. — Поехали. И они поехали. Ключ от Импалы они нашли в коробке с другими изъятыми вещами. Саму Импалу нашли короткими перебежками на штраф-стоянке и по указаниям Тринити выехали на нужную трассу. Лонгмонт маленький, как уютный лего-городок. Каждый дом и каждые ворота можно было запомнить в первый же день объезда, не говоря уже про две главные трассы. Дин ехал по памяти, и, несмотря на отсутствие ночного видения, он запомнил разноцветные деревья на обочине, которые можно было рассмотреть даже без солнца. И которые вели к детдому, а затем на повороте — к Йеллоустон-роуд. Они молчали, словно молчание поможет им ускориться и приехать раньше, чем… что-то, непонятно что. Но хотелось быстрее закончить дело и свалить из города, чтобы не оглядываться по сторонам и не искать машину с мигалками. О, Тринити теперь не могла думать только про вскапывание могил. Теперь молчание в машине ее беспокоило сильнее, ведь оно было временным и натянутым, словно Дин вот-вот съедет на обочину и прикажет выходить из машины. Что с этими братьями Винчестерами? Она боится обоих по разным причинам. Сэм очевидно играл с ней. И он знал много, но и не знал столько же. Его холод позволял ему не эмоционировать, не бежать быстрее поезда и не убивать Тринити после ее детских обид. Он настолько холоден, что он мог прождать признание Тринити несколько лет, будучи закрытым с ней в мокром подвале. Подвал не холоднее его, он бы пережил даже стены. Дин не играл. Любое недоговаривание правды выводило его из себя, да еще и той правды, которая помогла бы в работе. Да они же пытают, убивают за такое! Все только и делают сейчас, что выбивают из монстров правду, а затем срубают головы, вот только Тринити человек и у Дина не сжимается кулак (ударить, как обычно, по лицу, а потом задавать вопросы, не получится). Держать информацию в себе он не любит, котел и так закипает в неподходящие моменты. Лучше расплескаться с контролем и целенаправленно, поэтому Дин непривычно для себя молчал и кивал самому себе в разговоре с самим собой. Отсчитывал секунды. Глушитель прикручен, пистолет заряжен, Трин чувствовала палец на курке. Его молчание затянуто, как ошейник на бойцовской собаке. Сидеть и слушать тиканье бомбы — неуютно. Ждать, пока машина не затормозит в самом темном углу парковки — угнетает. Трин не хотела йорничать и выбегать первой, поэтому по одной из открывшейся двери она понимает, что можно выходить. Хлопает дверь Сэма. Хлопает дверь Дина (демонстративно громко). Трин инстинктивно оборачивается на звук, но перед глазами всплывает ее фотография с мертвыми Мэддисонами (ты годами их топишь, тонешь, а дождь возвращает, приносит тебе помятым бумажным корабликом). Ее держит Дин с нейтральным, ничего не выражающим лицом, словно в следующую секунду он мог рассмеяться от такой нелепой строгости, с которой он ждал ответа на не заданный вопрос. О, Трин слышит тысячи вопросов, и они кричат на нее голосами всех мертвых людей в Лонгмонте. Как удалось выжить тебе, но всем нам — нет? Почему ты умнее и ты уехала? Не думала ли ты, что твое появление и воткнуло крест в землю с нашим именем раньше времени? Твое возвращение можно считать извинением, но за что ты извиняешься? Трин, что мне надо сделать, чтобы ты перестала испуганно смотреть на меня и заговорила? Она перемещает взгляд с фотографии на Дина. Тот вскидывает брови. — У тебя либо есть сестра-близнец, с которой тебя разлучили при рождении, — начинает он спектакль одного актера и поворачивает фотографию лицевой стороной к себе, чтобы разглядеть маленькую девочку еще раз, — в таком случае, поздравляю, у тебя есть сестра-близнец, — Дин наигранно улыбается и возвращает фотографию во внутренний карман куртки. Трин почти закатывает глаза, но решает закрыть их, — либо, — вздыхает, и Трин терпеливо ждет, — ты рассказываешь правду. Снова. Про летние каникулы в Лонгмонте, — кивает куда-то в сторону, в которой через пару километров располагался детдом. — Сколько ты здесь жила? Трин молчит несколько секунд, чтобы убедиться, что это не сон и что с каждой прошедшей секундой взгляд Дина только крепче впивался в лицо. — Шесть лет. — Шесть лет… — он был заранее недоволен ответом, потому что любой ответ означал то, что он мог быть озвучен раньше. А не спустя сутки в бегах от полиции. — И сколько еще лет бы тебе понадобилось, чтобы рассказать? — О чем? Я не знала, что вы приедете в конкретно этот детдом, — саркастичные усмешки Дина выводят Тринити на повышенную громкость. Она на секунду смотрит на Сэма, который по прежнему стоял у своей двери и слушал. — Мы обсуждали жертв в машине. Ты не услышала знакомые имена? — Это могли быть совпадения. — О да, Лонгмонт просто усеян детдомами. — И времени слушать истории из детства не было. — Момент, когда мы заехали в Лонгмонт, был подходящим, чтобы сказать «Кстати, я жила здесь шесть лет, и я могу помочь». — Кстати, я жила здесь шесть лет, и я никому не смогла помочь. Звон ее голоса эхом разносится по парковке, пока они продолжают смотреть друг на друга и выискивать, выдавливать еще чуть-чуть, еще немного правды, потому что до конца никто искренен не будет. Не посмеет. Только правда сквозь шутки, как струйка песка сквозь пальцы, болезненно сжатые в кулак. И Дин не знал, о чем она, но он знал. Синдром спасателя схватил ее не вовремя, но другого времени не дано, только то, что записано. Только так, как предначертано. Можно, пожалуйста, изменить предначертанное? Если можно, то Дин бы был первым в очереди. И изменил бы он предначертанное брата, погибших друзей, а потом, если останется еще одно желание в запасе (какой еще запас? Их колодец желаний проклят с детства), у себя. Но на что менять? Есть время подумать. Например, сейчас он думал, что бы делала эта Тринити и как быстро бы сдохла, в попытках помочь другим, если бы они не потянули ее за собой, пытаясь помочь… Мы крутимся в замкнутом, горящем обруче, и если мы взяли тебя в круг, то, блять, прости... Рядом с ними раздается покашливание. Сэм, который обошел машину, встал напротив. — Я пойду внутрь, — он указывает большим пальцем через плечо в главный вход общежития. — Работать, расследовать дело и все такое. Его кивок застывает на секунду, чтобы получить одобрительный кивок от Дина, и Сэм уходит в сторону входа. Оставляя их в еще более неловкой тишине, потому что присутствие Сэма сглаживало острые углы разговора и преуменьшало его значимость. Как подушка безопасности, которой можно было чуть что отмахнуться, сказать Сэм, а ты что думаешь?, как будто бы мнение Сэма как-то защитило мнение Тринити. Вряд ли. Его слова порезали бы и первую, и вторую сторону. Он ни на чьей стороне, он судья. Он не помог бы Тринити, а Дина бы выбесил. Его спокойствие уже выбешивало, словно спектакль он видел не первый раз. Словно смешно ему уже было на кухне, когда Тринити врала ему, делая себе кофе вместо чая. Ты не местная, о тебе ничего известно, где ты была все это время, Тринити? пульсировало у нее в голове, как швейцарские часы. Его уходящая спина, как обычно, выражала я же говорил, хотя он ничего не говорил. Дин ждет, когда куртка брата раствориться за дверью. Привыкает к новой тишине. Вдыхает мокро-холодный воздух и возвращает взгляд к Паркер, которая смиренно ждет продолжения. — Тринити, — собирается Дин с мыслями и облизывает губы, — ты не знаешь меня, я не знаю тебя, — разводит руками, как бы показывая себя и ее, как бы посмотри, вот они ничего не значащие оболочки, значение придаем мы сами, — но с течением времени я знаю тебя все меньше и меньше. Это так не работает. Трин, конечно, хотела правду, но не такую. Не такую, после которой она узнает меньше, чем знала до правды. Хотелось облегчения, а не головной боли. Хотелось помощи от Винчестеров, которая бы освободила от груза вины, а не удвоила его. И почему она никогда не задумывалась, что несмотря на картины и фотографии, которые творила Дженна — ее лицо только больше размывалось. Дженна хотела поймать ее, как бабочку, сохранить в банке, поставить на полку, запомнить, пожалуйста, не уходи, не исчезай, но каждый раз хлоп и нет. Хлоп, дверь закрывается снова, и Трин уходит. Самая настоящая она на фотографиях, ведь она не могла их контролировать. Самая настоящая она осталась на фотографии с ненастоящей семьей, как иронично. — Ты хочешь правду, мы рады помочь, — он остается стоять (распятым) с разведенными руками, как бы полностью открываясь девушке и приглашая ее на сеанс с психологом, — но мне нужно знать чуть больше, чем твое имя. Тебя вообще Тринити зовут? Губы плывут в улыбке, но она возвращает их в прежнюю форму. — Да. — А это, — он достает из внутреннего кармана куртки фотографию. Снова. Трин выпрямляет плечи, вдыхает воздуха и хочет сделать шаг назад, но не делает, — твои настоящие родители? И она смотрит на них, как на самого страшного монстра из-под кровати, который выбрался, сбежал, прошел сквозь временные пространства, чтобы напугать маленькую девочку в последний раз. Она мотает головой, еле-еле удерживая зрительный контакт с Дином. — Все дети приемные? Обычные слова из учебника по истории, но они колются. Как если бы фотографии в учебнике были ее и теперь их рассматривали люди, хотелось вырвать фотографию из рук. Укол за уколом, на коже не остается нетронутого места. Трин хочется подергаться и попрыгать, чтобы сбросить с себя приступ чесотки и холода, но, конечно, она не делает ничего и остается стоять будто на гвоздях. Дин видел ее дерганое состояние, но не мог помочь. Мог только ускорить вопросы. — Майкл и Джулия их родные, — она подносит полусогнутый указательный палец к фотографии, но не касается ее, чтобы не пропускать разряд тока, только разрезает воздух. К Майклу, шестилетнему лохматому мальчику (моргает несколько раз, прежде чем выдохнуть и переместить палец). К строго одетой, чуть старше, Джулии. — Эстер и я — нет, — и к Эстер, к самой старшей и самой недовольной. — Это нормально? Такие смешанные семьи? — Да, родители в детдоме это работа. Они получают за это деньги. Все живут с биологическими детьми, если они у них есть, и с приемными, пока приемных не заберут, — ее голос автоматически проговаривал информацию потому что это всего лишь нейтральная информация. Это не Тринити, какого черта тебя не было с нами на ужине?, учебник же не мог разговаривать, — Или они привыкают к ним и усыновляют сами. Они никогда к ней так и не привыкли. Она вдруг осознает, что хотела бы, чтобы Дин ее понял (или хоть кто-нибудь), но чтобы понять ее, нужно было каждый день умываться горячими слезами и отчасти, она не могла поверить, что у остальных детей был аппетит по утрам, а в свободное время они носились друг за другом по грядкам. Им было все равно, придут за ними или нет. Самая ужасная правда из всех — дети здесь в основном счастливы. Но я не была. Я всегда была на грани черной зависти. — Ты знаешь, что случилось с Мэддисонами? Эй, ну почему все смотрят на меня так, словно я прятала пистолет под кроватью? Ну почему девочка, которая плохо рисуется на картине с белым забором и подстриженным газоном обязательно должна убить свою семью? Максимум, что я могу, это убежать. — Я ушла сразу после. — После? — После того, как они утонули. Не мы ли все? Чему ты удивляешься? Ты мало говоришь, Дин, но когда ты начинаешь, ты словно захлебываешься, потому что слишком долго не. Словно каждый день под водой и только на время, чтобы передохнуть, выныриваешь и откашливаешься, не понимая, как еще жив. Поэтому, если вы еще не поняли, я не люблю воду. Дину непонятно, и следующий вопрос застывает на приоткрытых губах, которые пытались округлиться в слова, звук, но получалось только в попытках молчать и присматриваться к Трин (как рыба под водой, пытающаяся разговаривать, но мы же не под водой, эй). Словно она должна дополнительно объяснить, но она просто дышала. У каждого свои старания. — Утонули? В смысле… все? Дин читал газеты, но когда газета начинает разговаривать, да еще и сминаться, рваться в руках от (соленой?) воды — оставаться собранным становилось тяжелее. Читать тяжелее, в руках ошметки, а он никогда не задумывался, что просроченные газеты плачут. Он уже читал, что всю семью нашли в озере, чему он удивлялся? По камерам, которые есть у детдома, они пошли туда сами и зашли в озеро без принуждения. То есть, СНОВА, самоубийство. Точнее, самое первое упавшее домино. Он знал, но он уточняет, словно прочитанных газет тысячи, а ты, стоявшая сейчас и не утонувшая тогда, но захлебывающаяся — одна. — Все, — едва открывает рот Трин и издает звук, как первая капля, бьющаяся об водяную поверхность. И начинают расходится бесконечные круги, как пульсации воздуха, которые теперь слышно и им. Слышно, как кто-то молча тонул два года назад. И Дину хотелось добавить и дети? но он знал, что означает слово все, а непроизнесенное слово и так читалось между строк в дрожащих глазах (все еще расходятся круги на воде), как будто глаза, руки, ноги в воде, и ей невыносимо хотелось утонуть вместе со всеми, чтобы хотя бы в озере быть семьей. Но даже на висельницу они пошли впятером. Они не удочерили бы ее даже под дулом пистолета. Все, потому что и в том числе дети, в том числе приемная Эстер, и в том числе… почему Тринити теперь стояла перед Дином и разговаривала? Сложно не заподозрить меня, да? Особенно после очередного появления в новом городе, внезапных смертей и очередного исчезновения, словно я какой-то малолетний серийный убийца, который заводит друзей, чтобы нож в моей руке им показался лишь способом порезать праздничный торт, а не их. Но если нет, то я просто ошибка природы? Случайно или специально выживший? Вы — случайно выжившие или вы нашли способ специально подстраивать свои случайные выживания? — Где была ты? — логичный вопрос. Без обвинения, хоть Дину и странно видеть в живых человека, который жив по волшебным причинам, если этот человек не он или Сэм. Вопрос где ты была? задавался ей ежедневно. По утрам, когда ее не было на завтраке; днем, когда ее не было на образовательных играх; вечером, когда ее не было на вечерних прогулках и ночью, когда ее кровать была все еще идеально заправленной. Она возвращалась поздно, в надежде, что ее не встретят. — Я не ночевала в тот день дома. Спала в коровнике, — она усмехается, чтобы не лопнуть и не разлиться от воспоминаний, но лицо Дина не дрогнуло. Слушал внимательно, почти не дыша и не смещая взгляд с ее лица, будто его взгляд помогал как-то удержать Трин на ногах. Она смотрела куда угодно, но не на него. — По утрам мы выгуливаем скот с Майклом, но он не пришел. Точнее, ему шесть, его приводили родители. Это было странно, — Дин щурился на ее скачки во времени, ведь все, что касалось детей, она говорила в настоящем времени, словно принятие их смерти так и не пришло, и если он вдруг исправит настоящее на прошлое, она удивится. — Я пошла домой, дома никого не было, кровати идеально заправлены. Это тоже было очень странно, — она вдруг ускоряет историю, ускоряет дыхание, зарывает взгляд в одной точке и ей становится трудно глотать. Дин напрягает свой взгляд, готовясь поймать или схватить ее, если она вдруг побежит или упадет. — Родители могли уехать в город, хоть и было слишком рано, но… они могли прогуляться к озеру. Они делали так, — убеждает Дина, что она не сошла с ума, что ее жизнь не нарисованная. — Они гуляли утром и смотрели на птиц. Поэтому я посмотрела в окно. Я постоянно видела их в окно, но меня там никогда не было. Я была как призрак, вечно запертый в четырех стенах, потому что тут меня должны были похоронить. Возможно, вам нужно будет сжечь мою одежду, чтобы вылечить меня и стереть с лица земли. Они гуляли по утрам, а я всегда смотрела в окно и мечтала, чтобы они вспомнили о забытой мне. Эта картина так и осталась не нарисованной. Я так и не покинула дом. Если бы я рассказала Дженне об озере, птицах и моей чужой семье, она наверняка бы бросилась рисовать озеро с точки зрения окна, но я бы порвала бумагу прежде, чем она возьмет кисточку. — Я посмотрела в окно на кухне, через которое мы всегда смотрели на озеро, — она преувеличивает, ведь вместе они никогда не смотрели. Смотрели все, но по отдельности в разное время. Когда там гуляли дети — смотрели родители. Когда гуляли родители — смотрели дети. Когда гуляли все вместе — смотрела Тринити. — И они были там, — она крепко сжимает зубы и смотрит на Дина, словно он мог убедить ее, что она сошла с ума. Теперь она хочет быть сумасшедшей, хочет, чтобы ей рассказали другую правду. Теперь ему было неприятно смотреть в глаза, потому что они были зеркальным отражением озера. — Уже всплыли. Ее глаза красные и мокрые, но щеки все такие же упрямо сухие. Она прикладывает максимум усилий, чтобы не плакать, потому что в ней больше злости от непонимания, чем печали от осознания трагедии. Она еще не знала на кого злиться, но она уже злилась и готова была рыдать только в бою с нечистью, а не просто так. Не просто так, как задумали высшие силы, чтобы плакать, когда они кого-то забирают. Ей кажется, в тот день ей вообще отключили функцию плакать, потому что она так и не смогла осознать. Будь Дин адекватным, он бы отправил ее к психологу, но им бы всем не помешала групповая психотерапия. Дину отключают функцию говорить, хотя он был инициатором разговора. Он вдруг увидел озеро трупов и остолбенел от мысли, что не может стереть ей память. Он хотел взять на себя ответственность (то есть уже взял), но то, что она видела до встречи с ними — он не мог изменить. Мог только смотреть. Теоретически, конечно, это мог устроить Кас, но он даже не уверен, хочет ли она это помнить; любит ли она их настолько, что ей нужно забыть? Или она хочет помнить, чтобы оставался смысл жить? Искать правду, в которой она не виновата. — Тринити, — разбивает тишину, но не знает, что теперь делать с осколками. Молчит. Подбирает слова, чтобы не пораниться. Тринити уже не смотрела на него. Не отозвалась на имя. Не подняла голову. — Я не знаю, что с ними случилось, но мы здесь, чтобы выяснить. Ладно? — он опустил плечи и голову, чтобы поймать опущенный в землю взгляд. Ловит и тащит наверх. Кивает ей, чтобы она кивнула тоже, но она не кивает. — Ладно? — Дин, — его имя раздается голосом брата, который снова появился на пороге. Слишком громкая и торопливая интонация, привлекающая внимание обоих. — Это надо видеть, — добавляет чуть тише и вынуждает двоих сдвинуться с места. Дин положил руку ей на плечо, чтобы сдвинуть. Она начинает двигаться призраком по инерции. Они обходят три ряда машин и идут по направлению слабо освещенного порога. Сэм ждал, придерживал дверь и смотрел по сторонам. Они все еще сбежавшие из тюрьмы. Пустая приемная, кресла и тусклые лампы. Ночью никто не следил за гостями. — Подожди, — Дин вдруг прерывает собственные шаги воспоминаниями и останавливает Трин, пока Сэм сворачивал в коридор. — Почему ты спрашивала про пчел? Пчелы, которые ввели в ступор Винчестеров в детдоме. Сама Тринити почти забыла про пчел, но распахнула глаза, как только вспомнила. — Потому что на территории детдома никогда не было места под улей. С замедлением и с затруднением Дин кивает, пытаясь обработать и сохранить информацию. Она стала немного интереснее, чем была утром, ведь пчелы были, а улей они так и не увидели. Им нужен правый коридор, в который они заходят и идут мимо всех дверей до конца. Коридор выглядел как двухзвездночный отель, и неизвестно, все ли комнаты общежития заняты, но они на всякий случай шагают осторожно и осматриваются. Прислушиваются к дверям, но все общежитие — как бутафория. Одна лампа, напротив последней двери мигает. Последняя дверь приоткрыта и именно около нее они останавливаются. — Ты взломал дверь? — Была открыта, — шепчет Сэм в ответ, и Дин недоверчиво подходит и почти со скрипом открывает дверь. Тринити делает шаг за ним, но рука Сэма вырастает перед ней, как шлагбаум. Она рефлективно отодвигается прежде, чем его рука коснется живота и спровоцирует тошноту. Ее вопросительный взгляд карабкается по траектории его руки к нему, к лицу, и молча задает вопрос. — Тебе лучше не смотреть. Забота? Трин не знала диагноз Сэма, но один из диагнозов точно был «лжец», и он точно распространялся на Трин; забирался к ней под кожу, как ядовитый червяк, и заставлял вздрагивать рядом с ним и морщиться, словно его слова и голос можно было стряхнуть с себя, пока они не начали раздаваться эхом по ночам (пока проводки не будут переподключены к его кислородному баллону, а кислорода там нет), он все еще стоял с протянутой рукой и отравлял. Так что, забота? Или это не смотри, чтобы тебя не тошнило и ты не стала еще более бесполезной, чем сейчас. В его идеально нарисованном и ничего не выражающем лице всегда читалось только безразличие, словно его рисовали непрофессионалы и не знали, как нарисовать хотя бы одну эмоцию… постоянно получалось ничего. Она не хотела тошнить. Не хотела становиться бесполезной. Не хотела рисковать и обходить руку (касаться), поэтому остается стоять в метре. Дин открывает дверь и морщится от какой-то противной картины, которую рассматривал почему-то ближе к потолку. Они же пришли допрашивать новую заведующую о ссоре, которая случилась накануне смерти Дороти, так почему же он ищет допрашиваемую на потолке? Тринити не надо было смотреть, чтобы понять. Она увидела происходящее в зеркале, в лице Дина, и закрыла рот рукой. Он смотрел в комнату несколько секунд. — Пойду в машину, возьму перчатки. Чтобы осмотреть труп? Трин начинала глубоко дышать, как в родильном кресле. Дин ветром проносится мимо нее в обратном направлении, оставляя за ее спиной холод, который не мог забрать с собой. Который всегда дул только в спину. Трин оборачивается, не зная, кого там увидит: восставшего призрака, пятерых утопленников или Сэма? Она пугается одинаково. Но не видит никого, потому что Сэм был в комнате и по звукам — рылся в шкафу и в бумагах. Они работают и им по большому счету плевать, как себя чувствует Тринити. Это даже приятно. Она обнимает спиной стену и учится дышать заново. Стена ледяная, как айрсберг, но она хотя бы не задает вопросы. Холод замедлял ее сердцебиение, как теплое одеяло. Ей бы лечиться. — Трин, — ломает Сэм ее тишину, как карандаш одной рукой. Как ни в чем не бывало. Как друзья, но мы едва ли не враги. Ломает ее именем, как в самой извращенной пытке, чтобы ей сбежать хотелось не только от него, но и от себя, ведь ее имя его голосом звучало как проклятье. — Зачем новой заведующей, — он растягивает вопрос, не замечая озадаченный и напуганный (ничего нового) взгляд девушки, и рассматривает что-то в комнате. Что-то, что она не видела. Могла только читать по лицу, но лицо Сэма, сами понимаете — книга на шестьсот шестьдесят шесть пустых страниц, — коробки с кукурузой, капустой и, — он щурится, — и мешки с картошкой? От диссонанса его лица и произнесенных слов она не сразу понимает, что он разговаривает с ней. Может, с привидениями? Не понимает, что он снова не воткнул ключ ей в голову, а всего лишь в скважину, смотри, опять зря боишься, опять не там, где надо. Потому что с Трин он никогда не разговаривал нормально, да и еще задавал вопросы не кто ты такая и где ты взяла право жить? а что-то про коробки с овощами. Она мотает головой в понимании, но в непонимании. — Не за чем? — отвечает с выпросительной интонацией. — То есть, их должность не включает в себя?.. — он пытается объяснить на руках ношение коробок, и Трин понимает с полуслова. — Нет, — крупицы правды начинают сыпаться из продырявленного мешка в комнате. — Видимо, она их украла, потому что урожай не выходит за пределы детдома. — А старая заведующая… которую знала ты. Дороти, — его бросание имен, как звенящих монет под ноги, заставляет дергаться и проговаривать имена по-нормальному в своей голове, без грязи. — Могла знать о краже? Может из-за этого они… …спорили на записи с камеры, которую мы смотрели в полицейском участке. Ссора за минуты до смерти явно сыграла свою роль. Единственное, из-за чего могла разозлиться Дороти, это если бы это что-то мешало жить детям, а кража урожая мешала напрямую. — Да, они могли спорить об этом. Но почему… Слова не произносятся, потому что осознание так и не накрыло (осознание — холодное колючее одеяло), оплата у психолога не прошла, и вам снова нужно вспоминать про смерть номер один, два, три… — Почему она подожгла себя на плите? — Боже, не говори так, — не выдерживает и выставляет руки перед собой, как барьер между ней и смертью знакомых, который не поможет. Это же Дороти Энкинс — единственная, при ком Трин когда-то могла есть. Их нормальный разговор, ну или хотя бы видимость нормального разговора заканчивается сейчас. Сэму не требуется разрешение, чтобы сказать слово смерть. Бу, смерть, они мертвы, Гитлер, Воландеморт: какие еще есть запрещенные слова? Потому что для Сэма это уже выигранная партия, просто звук, жужжание комара, которого он прихлопнет. Ему психолог не нужен, ведь ему нечего лечить. Скорее всего, на сеансе он бы был тем, кто разобрал бы психолога по деталькам и собрал иначе, так, как ему надо, просто потому что он может, просто потому что у него нет души, чтобы понять, когда кому-то больно. Он оперирует фактами, оперирует голыми руками без скальпелей, чтобы почувствовать на своей коже, как быстро бьется ее сердце, а оно у нее билось болезненно быстро, ему даже вскрывать не надо. Можно просто посмотреть. И он, конечно, смотрит. Она разобрана, а он еще не начал. — Если я правильно слышал твое излияние чувств на улице, ты, вроде, хочешь правду? Он обвинял ее в разговорах с Дином как старший брат, который винил младшего за то, что тот побежал жаловаться маме, мы все взрослые люди, Трин, давай без мам, пап, динов. Как же бесило это состояние рядом с ним. Словно сейчас стошнит. Или ноги откажут. Дышала она, как загнанная лошадь и молчала. Щеки горели красным, но в общежитии сквозняк. Даже ладони вспотели. Никакой барьер ей не поможет спрятаться, даже Дин, которого хотелось позвать, но которому нечего будет сказать: твой брат, Сэм, он, он, он (захлебываясь)… он разговаривает со мной, поможешь? Так что Трин некому жаловаться, да и не на что, потому что на поверхности — он ее несколько раз спас (но на глубине, ты душишь меня и не даешь всплыть) и несколько раз заговорил с ней. То, что не видно остальным, не видно даже самой Тринити, как инородное существо, которое жило и развивалось внутри. Но как бы он умело не копался в ее внутренностях, он всего лишь задавал вопрос. — Да, хочу правду, — она как бы плюется таким же ядом в ответ (заражение распространилось). Уже спорила. Не хватало только добавить да, и что? но она, конечно, не добавит. — Так выборочной правды не будет. Если заведующая висит на люстре в комнате, то, к сожалению, она мертва. Хочешь ты это знать или нет, — он говорит то, что она и так дорисовала в своей голове, но она все равно открывает рот. Потому что его к сожалению выдумано, сказано саркастичным тоном, ему на самом деле не жаль. Ему жаль, что ему не довелось устроить допрос с пристрастием. К сожалению, источник информации повис на веревке (опять самоубийство) и теперь придется разбирать его вещи, чтобы узнать хоть что-то. Очень жаль. К сожалению. Эх, как жаль. — Если Мэддисоны утонули, держась за руки… — Держась за руки? Я не говорила это. Он снова бросается знакомым именем, пугая Тринити, как фильм ужасов. Как внезапно захлопнувшаяся дверь, еще одна, еще одна и еще одна — пока она не останется стоять одна в темном кругу и не будет пытаться разглядеть его. Он знал все имена и имел ключи ко всем дверям, и она снова ждет, когда же он воткнет ключ ей в голову. Но там нечего смотреть, Трин, у тебя все написано на лице, можно даже не включать свет. Откуда он мог знать то, чего она не говорила? — «Вышли утром, держась за руки, как зачарованные…» не сложно прочесть в полицейском заключении, — разбрасывается хрусталем, а Трин хочется подбежать и поймать каждое слово, которое и так вырезано на черепе и которое она бережет даже от себя. Воспоминания, которые она не помнит, но которые хранятся на пыльной полке. Он берет их без спроса и звенит ими, как будто привлекал внимание щенка. — Твоя ценная информация, Трин, которую ты достала из глубины души, — слово душа из его уст звучит, как черный юмор, — просто документ. Его можно прочитать. И он читает. Читал. Неизвестно, сколько всего он мог прочитать до встречи с ней на кухне. Неизвестно, сколько он прочитал сейчас, когда стоит напротив, в свете мигающей лампы (вспышка, он есть, вспышка, он все еще есть). Глаза — как обычно ничего. Надменные. Губы — сомкнуты в ожидании. Его тело выглядело тяжелым, но за счет безразличия — легким, и оттого он мог подлететь в любую секунду чтобы захлопнуть в мышеловке. Он бы мог поймать ее в любой ловушке, не оставляя даже сыра, ведь она все равно поведется на Трин, хочешь расскажу о тебе? Они стоят в двух метрах. Тишина и расстояние между ними являлось временным барьером. Они друг напротив друга всегда выглядели зловеще, всегда, словно вот-вот будет свисток и им придется загрызть друг друга до смерти, и, конечно же, Трин бы не сдвинулась с места. Если придется умирать, то, пожалуйста, быстрее и пожалуйста, не смотри в глаза со словами «я же тебе говорил». У Сэма вибрирует телефон, и он становится очередным барьером между ними. Более надежный, чем расстояние, потому что он отвлекается и мгновенно прикладывает телефон к уху. Его брови сводятся к носу. — Копы? — спрашивает громко и недоуменно Сэм, словно едва мог расслышать говорящего по ту сторону. — Дин, что? Где они? — Дин видимо прятался за Импалой и шептал слова в руку (так и было), потому что веки и лоб Сэма напряглись. Взгляд сначала фокусируется в одной точке, чтобы расслышать Дина правильно, но затем он смещается за спину Трин. Инстинктивно — она оборачивается. Двое в полицейской форме осматривали приемную. — Перезвоню, — говорит на глухое неразборчивое бормотание в трубку. И Трин не думала, что когда-нибудь посмотрит на Сэма в ужасе, но не в ужасе от него. Она никогда не простит себе свои глаза, которыми она смотрела: как на спасательный круг (помоги, не топи меня, спаси), как на рыцаря на белом (вряд ли) коне, скорее как на потерянного ПЯТОГО всадника Апокалипсиса: Голод, Чума, Война, Смерть, Сэм Винчестер... как на нас, как на одно целое, и которым нужно одно — бежать. Сэм стоит на месте, не дыша. Трин зеркалит (вообще случайно, но сейчас — специально). Стоит напротив и смотрит на него, пока он смотрел ей через плечо и следил за движениями полицейских. Он начинает идти в сторону приемной и молча говорит идти за ним. Кто знает, зачем они здесь? За ними или о повесившейся заведующей уже известно? Уже кто-то заявил? Непонятно, ведь они сворачивают в другой коридор, левый, который Сэму и Тринити было видно через приемную. Шли полицейские неуверенно и осматривали каждую дверь, словно не знали, которая им нужна. Все-таки они пришли по звонку, а не по зову сердца за сбежавшими. Но зачем рисковать и светиться? Надеяться, что они не узнают их лица? Очередная поездка за решетку убьет кого-нибудь еще, о ком Винчестеры еще не знали. Поэтому Сэм с Тринити шагали быстро (Трин пряталась за его спиной). Под общей угрозой мы становились чем-то вроде похожими на НЕ врагов, и это раздражало, как шерстяной свитер на голом теле. Полицейские разворачиваются с конца левого коридора и идут обратно в приемную, а дальше, видимо в их коридор, из которого они еще не вышли. Сэм останавливается и разворачивается. — Не сопротивляйся. Что бы это не значило — она будет сопротивляться. Да, она думала, что в бою с ним поднимет белый флаг, так и не начав, но на деле ей хочется бороться с такой наглостью. Ведь он сказал и не дал ей сказать ни слова, ни одного вдоха не оставил, отключил кислородные трубки, не оставил ни одного возражения по типу да что же это все значит, ты либо делаешь, либо не делаешь, если ты нарисовал красную точку мне на лбу, так стреляй быстрее, а не улыбайся в лицо, сколько можно этих детских игр в детективов, в коллег, в друзей, в почти полу недо… Ничего из этого не сказано, потому что он украл ее кислород. Много чего украл, на самом деле (например, жизнь), но отсутствие кислорода — последняя капля в озере, в котором она точно утонет в одиночестве. Он врезается в ее губы своими и припечатывает к стене. Снова ее затылок и лопатки начинают ныть от не заживших ран после школьных шкафчиков. У нее что, написано на спине прибейте меня к твердой поверхности? Успевает только недовольно промычать и затихнуть, потому что маленькие удары электричества разбегались от губ по телу и прямиком в горло. Ее должно стошнить от переизбытка его кожи, которой он касался всего лишь через одежду, но этого достаточно, чтобы представить. Он больше не угрожал ножом — просто руками (так достаточно страшно, спасибо). Он не устраивал экзамен, где за каждый неправильный ответ — еще один болевой вопрос, он просто молчал. Можно сказать — идеальное их состояние разрушительное, потому что сказанные и несказанные слова сыпались в голове, как сыпались по ощущениям ее конечности, которые вот-вот атрофируются под давлением его рук. Немыслимо. Невыносимо. Они не дрались, но она бы с радостью сдалась. Но ты не подумай, Трин, ничего не личного, даже не надейся, я такую программу не устанавливал, полицейские пройдут мимо и не заметят наших лиц, а мы уйдем отсюда свободными, разве цель не одна, что за самоубийственный настрой, ты что, хочешь стать следующей в цепочке домино? Он снова вжимал свое колено в ее бедро, чтобы она не сопротивлялась, хоть он и приказал ей не сопротивляться. Но что поделать, Сэм, это рефлекс на побег от тебя, сказала бы я ничего личного, но блин, как же лично и никакого бизнеса, я же сейчас задохнусь. Обе руки держит на ее шее и делает вид, что не будет душить. Она отворачивается и ему приходиться сжать ее челюсть (до побеления), чтобы вернуть к нему и зафиксировать на месте. Строил из себя нормального, ага, так она и поверила. Он целовался нормально и романтично, и, она уверена, мысленно он уже смеялся (опять поверила). Его руки хотелось скинуть, и тогда бы началась драка, но ее руки висели где-то там внизу, и Трин не могла их контролировать. Яда, которым он кормил ее с первого дня знакомства — недостаточно. Не привыкла. Парализовало. Он целует, и это ничего не значит. Он трогает шею (непонятно, кто выиграет соревнование по холодной коже), и в эти касания не вложено ничего. Он ел, потому что так делали нормальные люди. Он лежал с закрытыми глазами, потому что иначе — Дин не мог уснуть. Он иногда для видимости отдыхал и смотрел телевизор, но на самом деле его мысли проигрываются одной бесконечно бегущей строкой. Он трахается, потому что иногда хочется. Он целует, потому что девушки просят и это прелюдия. Они сталкиваются лицами с Тринити для работы. И это ничего не значит. Кого-то заставлять он не будет. Он и сейчас не заставлял, это просто бизнес, вынужденная мера, они под прикрытием, называйте как хотите. Конечно, в каждом его рабочем решении пряталась маленькая, незаметная выгода. Он попробовал ее запах, подмечал ее уворачивания, чувствовал долбежку сердца даже на своей груди и все это нахально запоминал. Прятал карты в рукава, чтобы в нестабильной обстановке достать туза и сказать кого ты обманываешь, ты же мне отвечала? Ей бы хотелось не так очевидно трястись в его руках, но ему приходится ее сдерживать. Она буквально признается во всем, так и не получив права голоса. Его губы на вкус как капли дождя. Ничего. Его кожа пахла железом, а волосы сырым асфальтом. Ничем. Его дыхание северный ветер, от него хочется укрыться. Он как вкусная еда, которую ты не чувствуешь на кончике языка, потому что болеешь. О, она болела. Ее температурило вот уже минуту, две? Ей жаль, что впредь ему не получится соврать о том, что она не боится его или ее сердце не стучит так громко, потому что он слышал и ощущал все. И как же обидно! Он сделал это под предлогом спасения их двоих, и снова нельзя пожаловаться, ведь он выбрал единственно верное решение — спрятаться в поцелуе (и оно снова стоит Тринити жизни, а ведь она не кошка). Она не отвечала, но он настаивал (для правдоподобности, конечно). Движения иногда замирали, словно он мог прошипеть подыграй, ебанное дерево, не могу же и дышать вместо тебя. И она слабо отвечает и одновременно ворочает головой, думая, что не простит себя. Еще одна вина в копилку. Как простить себя за взаимно по отношению к Сэму, который устроил кровавый футбол в Стэнфорде? Рвал глотку Мэтт, но Трин кажется, что единственный вампир — это Сэм. Единственный, кого надо было лечить, а теперь уже поздно, теперь пациент кто угодно, но не он. Не знаю, прокусила ли я губы (твоимои) или это слезы (только мои), но между нами чья-то смерть (наконец-то, моя?). И на его и моих губах теперь их кровь. Кровь Оливера и Мэтта на его руках, на его языке (он иногда врезался в ее язык), на его губах, и теперь это общее ДНК. Теперь я ты смерть, какая разница? Ты же знаешь, где-то есть параллельная вселенная и параллельный ад, в котором мы сгораем в одном котле. Теперь яд не в крови, а сама кровь на вкус как бензин, и уже не отличить, где начинается хорошая отравленная Тринити, а где та, которая всегда была плохой. Разве ты не фантазировала об их смертях, но когда их убил я, ты осуждаешь? Разве не выборочная правда, Трин, м? Не двойные стандарты? Я же сказал, так не бывает. Ты либо отрицаешь меня, либо, посмотри на себя, впитываешь. Убегать, но отвечать на поцелуй не получится. Нечестно. Сэму приходится поддерживать Тринити обеими руками, чтобы она не съехала вниз по стене от бессилия. Полицейские проходят мимо, кинув один осудительный взгляд на парочку. Через десяток закрытых дверей их ждали одна приоткрытая и очередная бессонная ночь в заполнении документов. Сэм отпускает ее губы и отстраняется, отпуская шею в последнюю очередь. Смотрит в ее закрытые глаза и приоткрытый рот, которым она хватала воздух, потому что знала, насколько он близко и как он будет смотреть, чтобы усмехнуться. Ей не хотелось слышать больше ни одной насмешливой интонации, с которой он говорил про смерть. — Видишь, никто не умер, — шепчет, но знает, что лжет. Он знал, кто умер. И он снова говорит насмешливой интонацией про смерть. Она еще больше закрывает свои закрытые глаза, но через секунду, рука дьявола тянет на выход.