После дождя

I hate it here so I will go to secret gardens in my mind People need a key to get to The only one is mine

Taylor Swift — I Hate It Here

                            Они сидели, как после отвратительного родительского собрания. А кто принес плохие оценки еще предстоит выяснить. Кто злился на кого? Все на всех бы был оптимальным ответом. Тринити больше не врала. Винчестеры знали все, что должны были. На экране ноутбука открыто не менее десяти вкладок с вырезками из газет, музеев, википедией. На кровати разложены открытые книги, чаще всего открытые на той странице, где изображена какая-нибудь черная клякса (Винчестеры давали им имена), а Тринити не могла даже взглянуть в их сторону. Сумасшедший дом разрастался. Все втроем сидели на стульях в разных точках комнаты и рисовали неправильный, неровный, кривой треугольник. Сэм сидел за ноутбуком за обеденным столом. От него не исходило звуков, кроме редкого постукивания клавиш (даже вздыхал раз в десять минут, что ему несвойственно, и с прищуром продолжал читать). Дин сидел на стуле у единственного окна в номере, держа в одной руке книгу, а другую облокотив на подоконник и подперев висок кулаком. Тринити сидела с коленями на кровати, спиной к стене. Среди монстров. То есть, книг, книг. И смотрела на них, словно они вот-вот начнут кусаться. Если, конечно, засмотреться на них слишком долго и недоверчиво. Но спустя час они к ней привыкают. То есть она, она привыкает к книгам. Ей становится почти комфортно и тепло, она почти не отличает книги от покрывала, и косые взгляды сменяются осторожным, бесшумным перелистыванием страниц, чтобы не мешать рабочему процессу. После каждого перелистывания следовал один резкий взгляд на Винчестеров; проверяла, не нарушила ли она чью-то умную мысль. Но умных мыслей там не было. Только неутешительные вздыхания и точно такое же листание вкладок и страниц. Пару раз Дин разговаривал с неким Бобби. Он перечислял ему разные латинские имена, которые Дин записывал, но через несколько прочитанных страниц и перекинутых фраз с братом он перезванивал и говорил «диктуй дальше». Братья несколько раз перебирали версию с мстительным полтергейстом, который однажды самоубился, а теперь вынуждает остальных, но никакой связи, кроме местоположения нет. Первых жертв пять. Они все призраки? Или на самом деле единственный призрак это Тринити, это бы все объяснило… Трин не может думать об этом, ей будут сниться кошмары. Она возвращает взгляд к единственной книге рядом с ней, которая разрешила ее коснуться, и касается ее еще раз. Взгляд бегал по странным описаниям и странным очертаниям существа. Она словно листала детскую, с тонной черного юмора, раскраску. Она видела такие раскраски у детей, в основном у Майкла, который плохо отличал цвета и просил помощи у Тринити. Но она не разукрашивает. Не рисует. Она не отличит зеленый от красного, потому что у Трин вместо розовых очков — серые. И ее всегда злили разноцветные карандаши. Если у нее не было настроения, на просьбу Майкла она могла отреагировать агрессивно: взять черный карандаш и перечеркнуть до дыр льва, которого он пытался наполнить красками. Он бы заплакал, потому что любил Тринити (не льва), но Тринити этого никогда не понимала, потому что не любила. И в этом ежедневном круговороте непонимания и метания между «поймите меня» и «отойдите подальше», она все равно приходила в его комнату вечером, и они начинали новую раскраску. Она, сама того не замечая, извинялась, а мальчик ее прощал и изо дня в день просил от нее времени. Внимания. Он бежал выгуливать с ней скот быстрее, чем бежал в объятия к родителям, и кто знает… может дело никогда не было в родственных связях? Может, не важно, что у Майкла были его настоящие родители, ведь он добровольно бежал от них навстречу ненастоящей сестре, на подсознании чувствуя то, что уже сознательно чувствовала взрослая Тринити. Ну, или насколько можно было быть взрослой в шестнадцать. Родители ей не нравились, но она хотела нравится им. Хоть кому-то, пожалуйста? Очередная возникшая черная клякса на странице напоминает ее жизнь. Ни одна раскраска так и не была да конца раскрашена, а перечеркнутые в порыве необузданного детского разочарования монстры теперь жили на страницах каких-то волшебных книг. Напоминали о мертвых детях и смеялись над ней. Спрашивали, не жаль ли тебе, что единственное, что продолжило жить из детства — твои неверные решения? Слезы маленького мальчика, которого ты так и не обняла напоследок? Ощутимые последствия есть только у плохого, а хорошее… оно как пыльца, которую можно мимолетом унюхать в воздухе, но через секунду ее уже нет. Теперь сиди и читай книжки. Раскрашивай сама. Хорошо, что ничего, кроме черного, не понадобится. Хорошо, что монстры уже раскрашены (как будто ею), но страницы нельзя вырвать, смять и бросить в урну, потому что эти книги, видите ли, священные, семейные, и все это — не развлечение. Не страшилка на ночь. — Тринити, — звучит как гром после целого часа тишины. — Напомни, куда родители звонили за день до? — спрашивает Дин на выдохе, едва держа глаза открытыми после несколько часов чтения под палящим солнцем. Он не говорит «твои родители», потому что они не родные, а, видимо, звания «твои» так и не заслужили. — В местный центр защиты детей. — И просили? — Просили увеличить зарплату, чтобы покупать детям еду, потому что урожая на ферме не хватало. — Но при этом они сами отравляли землю кислотой, чтобы получить компенсацию? — Да, — Трин повторила эту проработанную схему уже пару раз, но Дин продолжал цепляться за нее, словно она была прошита невидимыми нитями. Словно где-то зарыт тот самый алмаз, который ищут уже несколько часов. Или Дину жутко не нравилась история про родителей, которые намеренно лишали детей еды ради денег, и он хотел послушать еще раз и еще раз, чтобы убедиться в том, что это не звуковая галлюцинация. И такие родители существуют. Плохие родители были всегда, родные или нет, и челюсть Дина недовольно двинулась в сторону от мысли, что даже с приемными родителями Трин не повезло. Какая-то бесконечная ебанная черная полоса. А что с настоящими? он посмотрел ей в глаза, но так и не спросил. О настоящих родных спрашивать не принято, если человек сам не заговорит. Некрасиво, вдруг там кровоточит? Вот, посмотрите, разве Сэм и Дин говорили про отца? Даже если спросят, они просто коротко улыбнутся и скажут «был хорошим человеком, кстати, какая еда в местных забегаловках?», чтобы не рушить хлипкий карточный домик (моральное состояние). — Когда у них… родилась эта замечательная идея? — Дин криво, прищуриваясь, улыбается (он бы лично прибил к стене и маму, и папу, которые в идеальных условиях нашли способ испортить жизнь детям). Размышление об ответах не занимает так много времени, как обычно. Трин сама себе не веря отвечает скорострельно, как на экзамене, к которому не готовилась, но в памяти ответы всплывали (надеется, не из озера), всплывали, всплывали… — Когда умерла бабушка, мама начала ходить в церковь. Что-то новое заставляет Дина свести брови и подобрать следующий вопрос. — В местную, католическую? — Нет, в какую-то странную. Поэтому она и начала искать больше денег, чтобы пройти посвящение. И чтобы повышать свой уровень сознания. Сэм отрывает напряженный взгляд от экрана и перестает печатать. Пальцы замирают над клавиатурой. Неизвестно, что его удивляет больше: всплывшие сведения о семейке Аддамс или легкость, с которой Тринити выдает правду. Слишком много новой информации, которую Винчестеры узнали за несколько минут повторного общения с Тринити. Конечно, Тринити не связывала «церковь» и день утопления, но зато любая странность привлекала охотников и горела, буквально светилась красным. Им легко заметить иголку в стоге сена, ведь они купаются в них ежедневно. — То есть, секта, — проговаривает в заключение автоматический голос из википедии (Сэм). Он смещает взгляд к Дину, подтверждая его догадки. Дин лишь несколько раз неосознанно кивает, внимательно рассматривая детективную стену в своей голове и не видя ничего. — Секта тянула из нее деньги за повышение статуса, и они начали искать их в центре защиты детей. — Подожди-подожди, и никто не заметил, что мама вела себя странно? — вмешивается Дин, уже отложив книгу на подоконник. — Она начала водить с собой папу. Они делали для детей все, что положено, не вызывая подозрений, — рассказывала Трин, практически не двигаясь на кровати. История придавливала своим весом. — Они были либо в церкви, либо дома с детьми. Постоянно заставляли их перерабатывать на ферме. Покупали воск, делали свечи. Могли часами петь песни. Перестали есть мясо. За ужином брались за руки и говорили что-то на латыни. — На латыни? — возмущается Дин со скоростью света. — Что они говорили на латыни? — Я не помню. Я обычно ела у озера. Ироничная картина, ее бы с радостью кто-нибудь нарисовал… вид из окна на озеро, у которого сидела девочка с тарелкой. О тебе ничего неизвестно, где ты родилась, город, штат, ты не местная, где ты была все это время, Тринити? Походу ты была в Лонгмонте, но где ты была? И если сейчас они знали достаточно, то этого все равно вдруг становится недостаточно, потому что там, где она была — ее там не было. Как гребанный призрак, который не может взаимодействовать с реальным миром. Когда же она умерла? Она бы не вспомнила. Видимо, свою смерть она тоже пропустила, потому что на похоронах бы присутствовали люди, а их видеть, конечно же, не хочется. — Что еще, Трин? Градус вопросов накалялся, а взгляды прибивали намертво к стене, на которую она и так облокачивалась. Ведь иголка есть, они точно поняли, что есть, но теперь надо найти, перебрать каждую соломинку, это кажется утомляюще долгим… Но Трин, все зависит от тебя, Трин, ты хотела правду, скажи правду первая, Трин, голоса в ее голове звенят ее именем и ее голосом, как бесячим колокольчиком и, чтобы перестать слышать свое имя — ей надо заговорить. — Они рисовали знаки на свечах. — Знаки? — тут же нападает Дин, но он уже не мог иначе, он сидел на крае стула, готовый подлететь к Трин и… ничего не сделать, ведь заставить ее вспомнить какие-то каракули, которые она и не пыталась запомнить, он физически не в состоянии. Но ему хотелось умолять. И, конечно, Трин хочется вспомнить какие. Она устремляет роботизированный взгляд в белую стену, в прошлое, и копается там, где не хотела копаться (ей явно суждено было приехать сюда, чтобы перекапывать могилы и случайно найти свою). Она ищет. Взгляд прыгал из одной точку в ближайшую другую, соединяя один день с другим, одну свечку с другой, одну холодную слезу с горячей каплей воска, и пытается вспомнить ситуации, при которых она могла бы увидеть свечи. Она лепила их, как просили родители и пачкала одежду в пчелином воске (они горели дольше обычных), но знаки мама рисовала сама, на заключающем этапе, потому что одновременно проводила обряд и читала что-то на латыни… Трин всегда бежала от свечей и от латинской ереси, как от любых других указаний родителей, часто пытаясь увести Майкла или Джулию со собой. Они младше, они ей доверяли, и их легко можно было оторвать от утомляющей работы заманчивым предложением побегать по кукурузному полю. Эстер никогда не сбегала. Она хотела быть хорошим приемным ребенком. Хотела заслужить удочерения, каждый день отзеркаливая поведение мамы и намывая ей ноги по вечерам, но так и не получив повышения в карьерной лестнице. Поэтому она ненавидела не родную, даже не старающуюся Тринити. Не сестра, не подруга, а просто пыль, которую Эстер иногда стирала («съебись из ванной комнаты, Трин»). Трин с радостью съебывала и цепляла с собой родных детей. Они сбегали, вдыхали свежий воздух, слушали сказки Трин «я заберу вас с собой», но забирали их всегда родители. Кукурузные початки оставались ее единственными верными друзьями. Ну, и коровы. Но они тоже не терпели ее присутствие слишком долго. Один побег всегда равнялся одной неделе безостановочной работы над свечами под присмотром родителей. В слезах, в соплях и иногда, рядом с Тринити, которая брала на себя часть работы, чтобы Майкл с Джулией не плакали и не обмазывались еще больше пчелиным воском. Прошла проклятая минута, в которой Трин не моргала, заставляя глаза краснеть и слезиться. В том месте, которое она прожигала, должна была образоваться дымящаяся дыра. Но дымящаяся дыра внутри. — Можно бумагу и ручку? — поднимает она взгляд к Дину, который все это время остерегался ее молчания, но коротко выдохнул, когда она сказала что-то нормальное, человеческое, а не загадала им еще один ребус повышенной сложности. Дин кивает Сэму и показывает на сумку, которая стояла на кухонном гарнитуре. Трин нехотя переводит взгляд к Сэму, который начинает рыться в сумке. И ей точно нужно подойти к столу, потому что писать на кровати она не будет. Логично. Нужно выполнить логичное действие, положить бумагу на стол и чиркать по ней ручкой. Стол удобный, но колючий сквозняк около него — нет. Ноги с недоверием и нежеланием опускаются на пол и шагают к столу, за которым сидел Сэм. Но он больше не сидит. Он достает из сумки Дина тетрадь и ручку, а Трин смотрит на них, как на несовместимые между собой тостер и ботинок. Что мне с ними делать, я же не могу испечь ботинок в тостере? Ее шаги вдруг стали чересчур медлительные и неестественные, и она ловит себя на противоречии. Осознает. Быстро выхватывает тетрадь одной рукой, а затем ручку другой, но случайно касается пальцев Сэма и отдергивает руку. Обжигает, как самый холодный лед. Он касается ее не нарочно, но я обжигаюсь, как об горячую плиту и реагирую неестественно. Мне не хотелось, чтобы кто-то видел, словно он коснулся чересчур откровенно (но нет же, это просто триггер), но возможно, он даже и не касался ее, но сама мысль! Ручка падает на пол вместе с кристально чистым намерением Тринити помочь в деле. Мысли сбиты с орбит, планеты стукаются, разлетаются, как бильярдные шары на нашем общем поле боя, смешиваются в космической пыли и становится тяжело дышать, пыль разлетается в грудной клетке, и она откашливается порохом, наклоняясь за ручкой… хоть Сэм в этот раз и не стрелял, Трин просто показалось, что он вот-вот выстрелит. У нее кошмары на яву. Ее кошмар — упавшая ручка. Она поднимает ее за секунду, но это не важно. Она уже упала. — Прости, — прокашливается и улыбается, непонятно кому. Сэму, тетрадке или ручке? — То есть, спасибо, — показывает ему ручку и тетрадку, так и не посмотрев ему в глаза, типа спасибо за тетрадку с ручкой? А за что тогда просить прощения… Это длится не больше двадцати секунд, но если кто-то и хотел посмотреть ХОТЬ КОМУ-ТО в глаза, так это Дин. Он застыл в полуобороте и в ожидании рисунка из воспоминаний, но вдруг видит какой-то другой, более идиотский, черный и ненужный рисунок. И он бы с радостью объяснил его себе, но он даже не посмеет. Он предпочтет не понять. Ему проще разбираться в сложных древнегреческих иероглифах (он это ненавидел), чем в болезненном отсутствующем зрительном контакте перед собой. У кого спрашивать что у вас происходит? Кретин Сэм врет как дышит. Тринити? Твою мать, Тринити тоже… Знаете этот момент, когда вы не обращаете внимание на человека, пока он не сделает что-нибудь странное, и тогда вы буквально сканируете его под микроскопом? Так теперь Дин уставился на Тринити, неприлично осматривая каждый ее сантиметр. Почти злясь (но не на нее), и он бы ни за что не прервал рабочий процесс с вопросом «что у тебя с губами»? Потому на них была пара свежих царапин, которых не было утром. Точнее даже наедине он бы ничего не спросил у Тринити, потому что он точно знал — она не виновата. Если уж на то пошло, то ни в чем. Ни в смертях, ни в плохих родителях, и ни в Сэме. С Сэмом бы он тоже не разговаривал, но он бы внимательно посмотрел ему в глаза, зная, что не сможет прочитать и что Сэм заранее наденет непонимающие и заботливые глаза (что опять не так, Дин?), но… но он бы все равно посмотрел. Он бы молча смотрел изо дня в день, пока однажды не выдержит и не разобьет его лицо в мясо. Почему? Дин не знал, но был уверен, что где-то в будущем есть день, в котором он разукрасит Сэму лицо во все оттенки красного (он ему в ответ тоже, как в честном бою), и он ждал. Дрессировал и одновременно провоцировал свое терпение. Трин уже минуту стояла и молилась над пустой страницей в тетради. Она пару раз провела по ней ручкой и продолжила в недоумении смотреть, словно страница сама должна была выжать из себя нужный рисунок, нужный знак, помочь! Не может же всю ответственность взять Тринити. Она с огорчением поднимает тетрадь и показывает сидящему Дину напротив, наконец-то заставляя его взгляд сконцентрироваться на чем-то материальном. — Это все? — говорит он при виде нарисованного креста. Точнее, одной вертикальной и одной горизонтальной полоски. — Крест, который есть на каждой странице в каждой книге? — Я не могу вспомнить, — тяжело выдыхает Тринити, оставляя тетрадку на столе, и отходит от своего очередного провала подальше. Закрывает лицо руками на несколько секунд и проводит пальцами по волосам, успокаивая свое нервное (снова) дыхание. Она уже плохо разбиралась, почему и когда оно сбивалась. Реагировало на Сэмо-радар? Одного касания теперь достаточно, чтобы сойти с ума? Если она вообще коснулась его, а не подумала, что коснулась, ведь это даже хуже. Потому что теперь каждое почти, недо и даже отсутствие касания забиралось под кожу. Холодом разливалось по венам и щекотало шею, словно отпечатки его пальцев оживали там время от времени и убеждали, что не будут душить, не сегодня, не завтра, может, в другой раз… Хотелось лечь под одеяло, но она больше не ребенок. Или никогда им не была. Дин вздыхает так же тяжело и опускает взгляд к скрещенным пальцам. Столько перекрестков и дверей, но пока что — после каждой двери стена. — Ты знаешь, кому звонить. Сэм тоже тяжело вздохнул, но хотя бы с умной мыслью. Дина раздражало, что бездушный Сэм постоянно прав. А как он может быть не прав, если у него нет моральных весов в голове? Ему не на что отвлекаться, не на что злиться, не о чем думать по ночам, поэтому нескольких секунд тишины ему достаточно, чтобы подумать правильно. Без истерических колебаний. Дин мотнул головой и недовольно поджал губы, словно его заставляли надеть колготки и танцевать балет. Он закрывает глаза, оставляет пальцы скрещенными в замке и снова тяжело вздыхает. Стыдно просить о помощи в таких мелочах, но… — Кас. И после первого слова ему становится еще более некомфортнее сидеть на стуле. Он прокашливается и продолжает: — Кас, если ты еще не слишком сильно зазнался на ангельском троне, — продолжает он увереннее, хоть и знал, что ни о каком троне еще не могла идти речь, потому то он и Рафаэль боролись за него каждый день, — не соизволил бы ты спуститься… — Привет, Дин. Сэм. Басистый голос ударил ее со спины, и Тринити отскакивает от своего места к кровати, падает на нее обратно, помяв пару книжек. Припечатывается какой-то ангельской силой. — Боже. — Спасибо, но нет, — говорит куда-то вдаль. — Кто ты? — Трин от биения сердца в собственных ушах не расслышала его ответ. Лежала спиной на кровати, приподнятая на локтях, и пыталась отдышаться от внезапного нарисовавшегося человека в плаще. Он посмотрел на нее сверху вниз, как на противную и неожиданную помеху. На незамолкающий источник звука. Конечно, он не ожидал конфетти из утомляющих вопросов в мотельном номере Винчестеров. — Я Ангел Господень, — почти презрительно, но все-таки терпеливо и уважительно отвечает он маленькой букашке на кровати, так и не сдвинувшись с места, в котором появился. — А кто ты? — Кас, это Тринити, — подлетает со стула Дин и практически встает между ними, прерывая накаляющийся зрительный контакт. Кас успел провести все виды сканирования голубыми глазами: на присутствие демона, ангела, какой-нибудь другой твари, да и вообще… проверил наличие недобрых намерений, но до конца ему проверить не суждено. — Тринити будет с нами. Некоторое время. Она друг. Дин сказал, что не нужны проверки. И как бы он не доверял первым встречным — он, конечно, доверял Дину. Но смотрит ему в глаза так же пристально, как и Тринити, проверяя теперь у него присутствие демона, ангела, какой-нибудь другой твари… — Ты знаешь, что у меня нет времени приходить сюда, — произносит Кас в заключение, полностью расценив обстановку как безопасную, но если она безопасная, и Винчестеры спокойно сидят здесь вместе с каким-то, видимо, спасенным человеком, зачем выдергивать его за удочку с небес? Ха, тогда встречный вопрос: зачем он спустился? У него была свободная минута. В эту минуту он, конечно, был занят, потому что сидел на скамейке в вишневом саду, используя сон маленькой Миссии, умершей несколько недель назад от лейкемии. Двор в психиатрической больнице Хьюстона его утомил, он провел в бесшумном сне больного Вэнса несколько месяцев и переехал в вишневый сад. В чужой рай он приходит, когда не может договориться с Рафаэлем, то есть, каждый день и каждую минуту. Он размышлял, слушая только пение птиц и наблюдая за девочкой вдалеке, которая еще ничего не подозревая, громко смеялась на качели. Мама с папой раскачивали качель и прятали за улыбками слезы. Это был день, когда они узнали и вернулись домой из больницы. Им было все понятно, но почему-то — самый счастливый день Миссии именно этот. Ей понятно не было. И это было прекрасно. Касу нужно было, чтобы не только пели птицы. Они притупляли сознание. Он смотрел на нерешаемую задачу (раскачивающуюся смеющуюся качель), зная, как она кончится, но каждый день искал способы ее решения: Рафаэль не отступит, но я и не приклонюсь. Всех ангелов не переубедить, потому что моя репутация все равно не самая чистая. Тем более они знают, как часто я бываю внизу, я замечаю их переглядки и перешептывания в облаках. Они думают, что тщательно прячутся в чужих снах, но я слышу, потому что знаю места, где слышно лучше всего (обычно в райском саду Иешуи, в чем-то вечном и нетронутом, или в самом отдаленном и забытом сне какого-нибудь священника, потому что их наверху не очень любили и их сны не забирали). Я знаю, что единственный способ — найти силу, которая бы вынудила Рафаэля покориться мне, но КАС, ТЫ СЛЫШИШЬ, КАС, НЕ СОИЗВОЛИЛ БЫ ТЫ СПУСТИТЬСЯ? Над его безоблачным небом сотрясается гром, и он открывает глаза, кинув недоверчивый взгляд к небу. Смотрит вперед на девочку, которую нельзя спасти. Но Дина и Сэма можно. Я не могу прятаться от них вечно и раз через раз делать вид, что не могу помочь. Надо спуститься. Но вдруг его спрашивают, кто он, и ему что, надо носить с собой учебник ангельской терминалогии? — Мы не знаем, с чем имеем дело, — он отходит обратно к окну, щурится и смотрит на улицу. — Кроули сказал, что крупная шишка, но не совсем по нашей части. — Кроули дал вам дело? — уточняет Кас и смотрит на обоих Винчестеров, сделав несколько шагов и обогнув кровать, на которой уже в нормальной позе сидела Тринити и с широко раскрытыми глазами наблюдала за сумасшедшим домом. Сэм кивает. — Значит, это важно. Что у вас есть? — Несколько самоубийств. Люди между собой связанны только местоположением. — Этим? — спрашивает Кас, прищуриваясь. — Где мы? — Лонгмонт, Колорадо, — отвечает Сэм со своего стула у обеденного стола. — Мы знаем, что самоубийства начались почти два года назад, с семьи Мэддисонов, — Трин стреляет в Сэма чересчур враждебным взглядом, — которые работали в детдоме. — И у нас есть лучшая зацепка из всех, которые у нас когда-либо были, — с саркастичной усмешкой Дин усаживается обратно на стул, держась руками за колени. Кас поворачивает голову к нему и ждет. Дин машет рукой в сторону кровати. — Она была их приемным ребенком шесть лет. Кас внимательно прищуривается сильнее, прежде чем посмотреть в сторону кровати и… той самой звуковой помехи. Несколько секунд он молча задавал вопрос Дину, затем себе, затем повернулся к Тринити, которая не ждала обрушившегося на нее внимания. Раз внимание прилетевшее из ниоткуда, видимо, очень важной персоны, переключается на нее, то и внимание всех переключается на нее. Она в очередной раз становится ошибкой природы. Кем-то, кем не должна являться. Самой бесполезной безделушкой в музее бесполезных безделушек. Она смотрит на каждого. Сэм? На Сэма она старалась не смотреть, ведь она смотрела на него достаточно вчера. Нижняя губа до сих щиплет. Но его взгляд не меняется: надменный, сверху, знающий что-то, что не знала Тринити, и что-то, что не знал никто… Новое нечто? Бежевый плащ? Почти не делающее лишних движений. За все время, что он находится в номере, он сделал лишь четыре шага и два поворота головы, как отлично настроенный механизм, который не растрачивал драгоценную энергию. Робот, но с важным отличием от сами знаете кого: у него встроена функция не причинять людям вред при любых обстоятельствах, как у правильных роботов. И, блин, Дин. Он не желал для нее внимания. И он смотрел, постоянно сдерживая отцовскую заботу. Оттого его выражение лица могло показаться недовольным и разочарованным, но он всего лишь хотел доделать работу. Ведь конец работы означал хоть какой никакой отдых. А эта работа… если она высасывает из него кислород, словно дементор за пределами Хогвартса, то что она делает с Тринити? Он спешит, он позвал Каса, он ждет решения проблемы. — Вы знали, что она связана с первыми жертвами и поэтому взяли ее с собой? — Кас теперь смотрит в глаза Тринити, но спрашивает не у нее. — Потому что она может помочь? — до ужаса логичный вопрос. — Вообще-то мы должны помочь ей. Мы забрали ее из Стэнфорда и обещали найти вампиров, которые… — Вы не знали, что она связана с первыми жертвами? Как вы узнали? — Кас не выдерживает и поворачивает голову обратно к Дину. — Когда приехали сюда. Это совпадение. Как и все остальное в наших жизнях… не совпадение, а чья-то спланированная акция, Касу ли не знать. Если Кас всегда выглядит напряженным, то сейчас он напрягся сильнее. Голова поворачивается обратно к Тринити тяжело, со скрипом. Смотрит как бесполезную безделушку, но которая подозрительно выделялась на полке… — Это не может быть совпадением. Он медленно подходит к ней, как к неисправному механизму. Лучше бы она оказалась демоном под прикрытием или падшим ангелом, чем вот это. Это, что он не может сходу угадать. Даже столетия, тысячелетия существования не могут приготовить его к разгадыванию загадок, загаданных чем-то вселенским и бесконечным. Каждый раз он удивляется, словно в первый. Но если в первый раз он восхищался, как планеты выстраивались в идеальную цепочку на идеальном расстоянии друг от друга, чтобы позволить жизни зародиться, как в каком-то в первом медленном танце, который так и не нашел свой конец, потому что музыка («Вальс цветов») до сих пор играет… то в неразборчиводлинноечисло раз он не восхищается, потому что знает, что это значит. Значит какое-то ангельское письмо прошло мимо его почтового ящика. Какие-то перешептывания были скрыты под утолщенным слоем облаков. Или хуже, когда совпадения являются проделками подвального этажа, куда у него не было вип-пропуска. Хотя теперь, когда он слишком близко общался с Кроули, пропуск у него был, но лезть не в свои дела нужно осторожно. Он садится на корточки перед ней и рассматривает, как неживую статую в музее восковых фигур. Как очень интересную картину (она не рисует, но ее — рисуют). Нагло, неприлично и недовольно, но Трин еще не знает, что когда рассматривает Кас, то точно ничего личного. Все люди просто подопытные кролики. Все сюжеты пройдены. Все вы одинаково неинтересны, но бесконечно индивидуальны, как снежинки с разными узорами. И когда какой-то узор чересчур привлекателен, какая-то снежинка приземляется там, где еще лето, Кас не может не посмотреть. — Ничего, связанное с вами, не может быть случайностью, Дин, — говорит он в лицо Тринити, которая начинала морщить лоб и сводить брови, готовая в любую секунду признаться, что тоже умеет говорить. — Как вы сказали ее нашли? — он оборачивается к Дину, которому даже на секунду стало стыдно, что он не заметил слишком удачного стечения обстоятельств. — Вампиры решили заглянуть в Стэнфорд, мы поймали их след. Тринити была там. — Спасли от вампиров? — Можно и так сказать. — И дальше Кроули вам поручает дело, в котором она является главным свидетелем? Дин и Сэм не могли ответить, не могли даже кивнуть от нахлынувшего осознания своей тупости и беспомощности. Они воспринимают его вопрос, как констатацию факта и обвинение. Касу понятно молчание, и он возвращает голову к Тринити, но уже без явного ненавистного недоверия. А Трин словно приняла роль, которую ей подарили, и осталась сидеть неподвижно, двигая только взгляд с одного говорящего лица на другое. Тишина позволяет Трин в спокойствии посмотреть на Каса, потому что она тоже привыкла к нему, как к книгам. Он был похож на безобидную книгу, которая не желала зла, а только желала поделиться информацией. Она смотрит грустно, утомленно, как бы я сама не знаю, почему еще жива, и если есть идеи, может, поможете?.. Он понимает. — Не исключено, что кто-то из Мэддисонов стал мстительным призраком. Или все, — приправляет Дин и так пересоленное блюдо и делает его еще более невкусным. — Неизвестно, кремированы ли они, — добавляет Сэм, как еще одна говорящая книга помимо Каса, но Сэм был противным учебником по квантовой физике. — Или остались в озере. За каждое произнесенное слово Трин хочется ударить Сэма по лицу, но только сжимает челюсть и отворачивается. Сглатывает злость. — Вы не знаете? — он поднимается с корточек и выпрямляется. — Ну, если ты прячешь акваланг под крылья… — не заканчивает шутливое предложение Дин, и через следующее моргание в комнате они остаются снова втроем. Кожу обдал холодный ветерок, словно где-то закрылось окно или проехала машина со звуком хлопанья крыльев. Занавеска подлетела, страницы книг перевернулись. Дин обрывается на середине предложения, застыв. Как и остальные. Он озадаченно поднимается со стула, будучи убежденным, что Кас тоже шутил. Иначе, как он мог просто исчезнуть? — Что за сукин… — хотел он сказать Сэму, но страницы книг перелистываются, и их снова накрывает холодный ветер, от которого они на секунду закрывают глаза. Секунды хватает, ведь через секунду Кас стоит посреди комнаты. Дин снова застывает с незаконченной фразой на губах, с недовольным махом рукой.. И никто не прерывает тишину даже дыханием. Относительную тишину, ведь с его плаща и волос стекала вода и падала на паркет, как зарождающиеся капли дождя на крыше, но нет. Он словно простоял под дождем сутки и его надо выжимать над раковиной. Если он простоит в одной точке еще хотя бы десять минут, соседи из нижнего номера будут долбиться в дверь. Как им объяснять причину потопа? Промокший ангел-котенок? — Проверил озеро. Это не мстительный призрак. Не убедительно, чтобы продолжить разговор, как ни в чем не бывало. Дин все еще стоял на месте, сформировав губы в другом предложении, в другом звуке, но он не решался его произносить, ведь вдруг придурок снова исчезнет и вернется уже с двумя петухами в руках с колорадской фермы, убежденный, что они что-то знают… — Что еще ты помнишь? — более настоятельно спрашивает Кас, развернувшись к Тринити и подойдя ближе к кровати. О, он наконец-то понял, что она может разговаривать. И о, теперь он изучил ситуацию вдоль и поперек, потому что дошел до той самой тупиковой точки, в которой застряли Винчестеры. — Помню свечи, но не помню знаки, — проговаривает Тринити, пока ее глаза загораются надеждой, светом в отражении от него. Он не расхаживает по номеру отеля с распахнутыми крыльями, но они так и напрашиваются, так и рисуются перед глазами, хоть Трин и не рисует. Даже без уточнения самого Каса, можно было предположить, что он ангел, ведь комната наполнялась светом, а горло прочищалось мятной таблеткой, и вдруг хотелось бесстрашно вдохнуть… Мокрый ангел в мокрой одежде ее больше не смущал, ведь он был полностью искренен с ней, со всеми в комнате, как будто это еще одна его настройка: он не лжет. — Родители попали в секту, — начал объяснить Дин у подоконника уже слегка усталым и незаинтересованным, — Начали делать какие-то свечи и рисовать на них… знаки. Но она не помнит, — разочарованно машет рукой и вытирает лицо ладонью. Но Кас не нарушает с ней зрительный контакт. Он слышал, что сказал Дин и ему было полезно это услышать, но он продолжает рассматривать ее лицо и думать. Словно он мог вспомнить вместо нее, словно знаки отпечатаны на коже, и Трин это чувствовала и смотрела так же, в ожидании ответов. Правды. Винчестеры уже ничего не ждали. — Я мог бы… посмотреть. Если ты позволишь, — говорит он осторожно вполголоса, подбирая каждое слово, словно одно неверное могло спугнуть Тринити, как одинокую лань на опушке леса. Едва слышимый голос заставляет Дина очнуться и прислушаться. Скривить осанку в сторону кровати. Он слышит Каса, поэтому морщится. — Ты можешь что? — Я могу посмотреть в прошлое и, если она видела свечи, я увижу их тоже, — объясняет Кас через плечо, как маленькому надоедливому ребенку. — То есть, ты хочешь слетать в прошлое? — Нет, у меня нет столько сил, — тихо и удрученно выдыхает Кас, замолкая на последнем слове и упиваясь взглядом в пол. Эта проблема была ключевой и не только среди людей… даже нет, среди людей не иметь силу не так принципиально, как не иметь силу там, где он прячется. Там где он отсиживается сутками, месяцами, делает вид, что приемник молитв барахлит и он слышит каскаскас с помехами, ищет способ выиграть без тонны ангельской благодати, но кажется, в двадцать первом веке все решается деньгами, а у них наверху — ебанным ангельским светом. Любое напоминание Касу о том, что он недостаточно силен, заставляло его замолкнуть и подумать. Захотеть сбежать в вишневый сад. Вот он хочет и сейчас, и, кажется, он сбежит. — У меня есть силы заглянуть ей в голову. И посмотреть то, что она видела, — он смотрит ей в глаза, в голову, а ей становится неуютно на мягкой кровати. Мягкая поверхность и неосязаемый воздух превращаются в иголки. Еще вчера она одна жила в своих мыслях, а сегодня в ее вещах копаются три взрослых человека. Один даже уверяет, что ангел божий и может делать путешествия во времени, короче… Трин где-то успела выпить шизо-таблетку. — Но мне нужно разрешение. Ангелам всегда нужно разрешение, но это не значит, что они чересчур вежливые. Знаете дьявола? Так вот, бывший ангел. Дин и Сэм сидели, не дыша, готовясь к долгожданному взрыву бомбы. Таймер вдруг начал тикать, а фитиль гореть. Присутствие Каса, как обычно убаюкивало и уверяло, что все в порядке. Его голос был бы идеален для сладкой и убедительной лжи. Хорошо, что он выбрал праведный путь. Наверно. — Это больно? — первое, что ей приходит в голову, когда он снова опускается перед ней на корточки и смотрит щенячьими глазами, заранее жалея. — Нет. Ты почувствуешь, словно вот-вот заснешь, — теперь и с ней Кас разговаривает, как с маленьким ребенком, но если честно, все люди просто новорожденные младенцы, особенно после тридцати. — Я не смогу изменить прошлое, — говорит он, как бы с надеждой еще больше сгладить углы и успокоить, но, если честно, звучит как угроза. Лучше бы он вернулся в прошлое и забрал ее прежде, чем пройдут шесть лет. Лучше бы он изменил детали. Винчестеры по-прежнему прислушивались к тиканью бомбы. — Я только посмотрю. Как на картину, которая уже нарисована. Как картина, которую уже не смыть каплями дождя. Жаль. Но Трин не рисует. А если бы рисовала, она нарисовала бы миллион других картин, непохожих на Лонгмонт, озеро и коров. Она бы выбросила оттенки голубого, ведь все голубое — вода, а ей не нравится вода. Она преследует ее, как Винчестеров преследуют вечные вторники. Она плещется за ней, словно где-то в детстве прорвало платину, и ее судьба и предназначение бежать со всех ног, задыхаться от попыток, задыхаться от брызг воды и изредка, на грани жизни и смерти думать: а может, надо быть утонуть? Может, судьба отвернулась от нее в тот день и сказала: ты даже смерти нормальной не заслуживаешь. Живи. И теперь каждый ее день похож на ошибку в системе, словно переход на несуществующую вкладку в браузере. Но она все равно пытается. Каждый день она чувствует, что не должна быть там, где сейчас. Что где-то повернула не туда, но где? И что с трассы съехать можно, только выбери съезд, но она постоянно ошибается и оказывается брошенной на обочине. Кажется, два года назад в Лонгмонте был сделан один неудачный поворот, и на эту картину будет кто-то смотреть? Кошмар. Трин значительно кивает один раз и закрывает глаза. Рука Каса касается ее головы, и их укрывает свет. Для Винчестеров — ничего, даже никакая бомба не взорвалась. Они вдвоем остались в тех же местах, где и были, но глаза у двоих у кровати оставались закрыты и неподвижны, потому, чтобы копаться в себе или в другом человеке, нужно закрыть глаза… Свет заполняет Каса от руки и распространяется током по всем конечностям. Любого человека такая сила бы мгновенно убила, как убивает удар молнии, но его прочности достаточно, чтобы выдержать воспоминания другого человека. Трин, как Кас и обещал, всего лишь захотелось спать, словно ей вкололи слабую дозу анестезии, но она балансирует на грани бодрости и сна, осознавая, что происходит, но не в состоянии сдвинуться с места. Думать трезво не могла. Только смотреть навязанные сном картинки… А Кас думал: попал ли он в чей-то райский сон? Нет, слишком много голосов он слышал. Слишком динамичная картинка для одной запечатленной сцены на облаках. Одноэтажный дом с американским флагом. Безоблачное небо. Вдалеке — двое расплывчито ходили по грядкам. У других игрушечных домов нечто похожее. На крыльце сидели дети и нечетко двигались. Свет от каждого предмета практически ослеплял. В воздухе весело кричат птицы и дети, выбирая, кто из них счастливее (ответ: тот, кого здесь нет). Выглядело, как хорошее место для отдыха, но… Если он видит картину, значит, он смотрит глазами Тринити? Тринити стояла у правого плеча Каса и смотрела вдаль. Она не была намного младше, ведь этот день случился два года назад. Он был здесь гостем-призраком, просматривающим пленку. Цвета горели ярко, солнце светило ослепляющее, звуки доносились из-под воды (уже?). Картина была уже размытой, но Кас мог увидеть то, что видела Трин, даже если и забыла. Что-то вроде гипноза, но тому, кто поддается гипнозу, не нужно напрягаться. Трин злобно смотрела вперед, мимо дома, на мужчину и женщину на грядке. Кас прослеживает ее взгляд и ему легко догадаться, что это родители. Она фыркает через нос и ускоренным шагом идет внутрь дома. Кас начинает идти за ней. Картина за его спиной распадалась, смывалась бушующей волной (все-таки смертельная вода преследовала ее даже здесь), потому что взгляд Трин направлен вперед. Видеть не ее глазами он не мог. Дверь внутрь дома захлопывается. Он, как и она, чувствует запах церкви, но это всего лишь дом. Трин идет в гостиную, не останавливаясь в коридоре, и Кас вынуждено идет за ней. В гостиной на полу сидела девушка, примерно возраста Трин. Возраст людей всегда озадачивал Каса, потому что уровень интеллекта у всех примерно одинаковый (никакой), поэтому он мог только предположить, что им по шестнадцать. — Что ты делаешь? — Не лезь в это, Трин, — девушка продолжала водить кистью по свече, которую держала в руке, и вытягивать оценивающе накрашенные губы, как будто держала косметическое зеркальце, — не завидуй, что мама не доверила тебе рисовать. Трин не рисует. — Вы испортили урожай не только нам, но и всем детям. А это, — она осматривает гостиную со всеми ее непонятными разбросанными вещами, — похоже на сатанизм, — Трин продолжает стоять на пороге в гостиную. Перед ней на полу — минное поле из свеч. В основном черные и белые. Если черные — то знаки рисовались белой краской. Кас пытается подойти ближе, опередить взгляды Тринити, но девушка на полу поворачивает свечу только к своему лицу, а Трин даже и не пытается рассмотреть узор. — Ты же знаешь, что они не добьются больше денег от министерства. — Министерство само виновато, что такое жадное, и они получат свое, — гордо и отвлеченно отвечает девушка, полу-знакомая, полу-сестра, полу-Эстер. — Правда за нами, — она сверкает зловещей улыбкой, не обнажая зубов, и Трин морщит лоб в отвращении. Обращает внимание на странные вещи на журнальном столике в окружении недокрашенных свеч. Видимо, что-то не из ежедневных практик. Банки, в которых бились и задыхались пчелы. Перья, не похожие на перья кур или петухов. Книги со странными иероглифами и… несколько готовых свеч, повернутые к Трин. Она рассматривает журнальный столик и все содержимое. У Каса есть возможность подойти к столику и посмотреть. Он знает, что выложенное на столе — не игрушки, а подготовка к обряду или уже выполненный обряд. Запоминает очертания того самого креста, который не могла нарисовать Тринити (потому что она не рисует). Он же ангел, ему не надо стараться запомнить, его глаза фотоаппараты, а картины сохраняются, как на флешке. — Какая правда? Они же врут каждый день, когда просят больше денег за урожай, который сами же уничтожили, — Трин поднимает руку в сторону двери, потому что за дверью, где-то там, где реальность непрогруженна, ходили по грядкам родители. — Почему тебе не жалко других, Эстер? — с максимальным отвращением и отчаянием. Эстер грубо вздыхает, сдувает идеально выпрямленную челку и отвлекается от свечки. Уделяет драгоценное время букашке в проходе. — Мне жалко себя, дорогая Трин. Советую тебе тоже думать о себе, потому что о тебе не думает никто. Если ты смирилась с собственной ненужностью и бесполезностью и готова всю жизнь бегать в одних трусах и доказывать правду, то я — нет. Я хочу родителей и их наследство. Ты, если хочешь, иди и дальше живи у озера. Может хотя бы оно тебя удочерит, как думаешь? Трин не реагировала на ежедневные потоки колкостей со стороны Эстер и ее (и своих тоже) приемных родителей. Ей хотелось кого-то спасти и больше всего ей было жаль, что нельзя спасти Эстер. Она единственная, кто готова была захлебнуться в собственном яде и, перед смертью улыбаясь, откашливаться «так я и хотела». Трин не отвечает, никогда не отвечает и с еще большей скоростью вылетает обратно на улицу. Кас, конечно, мог бы закрыть глаза и позволить проснуться себе и настоящей Тринити, но он почему-то идет дальше… Почему-то неосознанно шагает так же быстро и следует за ней на лужайку, которая спускалась вниз к табличке «Озеро Терри». Родители на грядке не замечают ее, она не замечает их, их лица остаются нечеткими, словно кто-то из них троих уже является призраком, и это не Кас. Ничего, кроме озера впереди, не нарисовано в деталях. Кас отстает от нее ровно на шаг, но чувствует каждый прогиб мягкой травы и запах свежих ягод. Они останавливаются у подхода к озеру, и он думает, что мог бы однажды использовать этот сон в раю, но почему-то уже сейчас решает, что не будет. Пахнет вкусно, почти все здесь вплоть до мелкой рыбы в воде — счастливы, но ему хватает одного бесконечного взгляда Тринити вдаль, чтобы не оставаться здесь. Они вдвоем смотрят на озеро, но Трин его видела уже тысячу раз, поэтому она смотрела не на него, а сквозь него, и искала место, в котором ее нет. Для нее это место уже тогда было исчезнувшим, поэтому спустя два года она практически ничего не помнит. По щекам текли слезы, которые она не замечала и даже не вытирала. Слезы высохнут через несколько минут (Трин засекала, чтобы приходить в школу не заплаканной). — Я хочу, чтобы люди узнали правду, — заикаясь, говорит Трин, не слыша саму себя. Касу надо идти, но он смотрит в последний раз ей в профиль. На мокрую щеку. На картину, которая уже нарисована и которую заново, к сожалению, (теперь он понимает) не нарисуешь. Не смоешь водой. И даже будь у него вся сила ангельского гарнизона, будь он силен настолько же, насколько сейчас Рафаэль в своем президентском офисе наверху, он бы не стал, не посмел изменить прошлое. Ведь ей нужно было увидеть, чтобы он мог посмотреть. Проще говоря, где-то написана ангельская скрижаль, а может, и не ангельская, но Кас ее не читал… Но он уверен, что она где-то есть. Совпадение было слишком удачным для Винчестеров. А за любую их удачу они платят по двойному тарифу. Он закрывает глаза, чтобы впустить в себя нескончаемый поток заполняющего внутренности света. Картина исчезает в белом цвете и переливается в черный, в реальность, в закрытые веки. Электричество покалывает в его голове и плывет обратно по руке, по пальцам, кончикам пальцев, и они открывают глаза одновременно. Как оказалось, Трин наполовину лежала на кровати. Спала, хоть и ноги остались на полу. Кас разминает руку и возвращает ее к себе, поднимаясь с колен. Обстановка в номере немного изменилась. Дин сидит на кровати рядом с Трин. Книги были убраны. Сэм занял место на стуле у подоконника. Винчестеры жадно впитывают взгляд Каса, которым он касается и заново приветствует каждого. Даже не смеют спросить, ну что там, ну как там, узнал? Сам факт того, что Кас все еще здесь и пытался помочь, уже был фантастикой и был похожим на слишком ахуительный совместный сон. Трин пытается проморгаться, словно потеряла сознание на несколько секунд. Голова не болела, приступа паники и тошноты тоже не наблюдалось, а это значит — уже неплохой день. Тело выпрямляется в положение сидя, в котором они и начинали погружение в воспоминания. — Крест, похожий на бант, — начинает говорить Кас, подходя к тетрадке, оставленной на столе. — С закруглением наверху, — на двухполосный рисунок Тринити он добавляет элементов несколькими штрихами и показывает как учитель всему классу. — Я видел такой, — подскакивает Сэм к обеденному столу, к Касу, и берет раскрытую книгу. Через несколько шагов Кас оказывается около него и смотрит на страницы, которые перелистывает Сэм. Через несколько секунд он ударяет пальцем в книгу. — Древнеегипетский анх. Так же известный как ключ Нила или крест с петлей. Действительно, на рисунке в книге был изображен крест с петлей, каким его нарисовал Кас, с еще более подробными деталями и иероглифами на самом кресте. — Но это символ чего угодно в Древнем Египте. Что еще ты видел? А он видел не только крест, но первое что ему приходит в голову, и он смотрит на Тринити, словно она каким-то образом могла вспомнить их прогулку по лужайке и прошептать не надо, не вспоминай. Она не могла. Она смотрела с таким же ожиданием, как и все, но он смотрит на нее и снова спрашивает разрешения… Он же не собирался рассказывать, что видел воду. И речь не про озеро. Трин понятия не имела, что он мог увидеть, потому что не помнила… — Банки с пчелами… и перья. Звучит бредово для тех, кто не видел банок с пчелами и перья. Дин вскидывает брови. Трин хмурится. Сэм садится за ноутбук и бегло переключает открытые вкладки, потому что всю прочитанную информацию временно хранил в ящиках в голове. Они все равно ежедневно очищались от бесполезного и заполнялись полезным… Он помнит, как перечисленное Касом связанно, поэтому находит нужную вкладку. Он почти довольно вздыхает и откидывается на спинку стула, как после хорошей утренней тренировки. — Древнеегипетская богиня Маат, — он читает имя по буквам и кривит губы, — так же известна как Богиня Правды. Чаще всего молодая женщина, с анкхом в одной руке, — он показывает на рисунок в тетради рядом с ноутбуком, — и посохом власти в другой. В волосах носит священное перо страуса, — заостряет внимание для всех и останавливается, позволяя Касу несколько раз кивнуть и понять, что перо на журнальном столе было от страуса. — Священное насекомое Маат — пчела, посвящённый богине и её солнечному отцу материал — воск. Странно, когда твоя жизнь оказывается будто сфабрикована и о ней можно почитать статью в интернете. Наверно, только для Каса и Тринити пчелы и воск соединились друг с другом в свечку, как два неправильных и сложных пазла. Кас, потому что видел. Трин, потому что прожила. Свечи из пчелиного воска отчетливо хранились в памяти, как клейкий мусор, но объяснить их существование Трин никогда не пыталась, ведь это просто свечи для церкви… Она не помнила, но присутствие пчел на территории детдома заставило ее задуматься. Совпадение чересчур идиотское, а написавший сюжет написал его, как минимум, два года назад. Сверхъестественные существа ворвались в ее жизнь раньше Винчестеров (хотели предупредить?), но Трин была быстрее. Она спряталась и выиграла. Но в чем награда? Вопрос как никогда актуален, ведь она снова здесь, а вместо медали ей предлагают попробовать игру на выживание еще (последний) раз. — Богиню Правды вызывают, когда хотят узнать о чем-то правду. Для обряда понадобятся пчелы, страус… — Сэм приближается к экрану и листает вниз, пропуская список ингредиентов, потому что обряд уже совершен. — Чтобы услышать правду, нужно пожелать правду в ее присутствии, но человек просящий правду, так же не сможет лгать, как и остальные вокруг него. В конце-концов он получает правду, которую не выдерживает и… …Сгорает на плите, утопает в озере, вешается на люстре, можете продолжить список… Бесспорно, что Мэддисоны вызывали Богиню Правды в надежде, что она будет работать на них. Поможет уличить министерство во лжи и укрывании денег. Поможет восстановить справедливость в детдоме. Но они не учли, что являлись главными лжецами. — Кто-то из вас просил правду? — осматривается Кас с аккуратно приподнятыми руками. Он не мог знать, что происходило здесь в последние сутки и кто из них ссорился, кричал, просил правду, целовался… Он спрашивает и понимает по глазам братьев, что они смотрели прямо на виновницу торжества. Тринити просила правду и произносила слова вслух не раз. Дин застывает в сошедшем на него озарении, ведь Тринити весь день отвечает на их вопросы без запинки. Как выскочка у доски, а ведь Трин — это девочка в черном с последней парты. Ее руки поднимаются в воздух на уровне груди, ведь она готова была в следующую минуту обороняться от заготовливающихся вопросов. — Тринити, какое сегодня число? — Дин стукает ее по плечу и привлекает внимание, еле сдерживая взволнованную улыбку на лице. Конечно, ничего из происходящего не весело, но мимолетное просветление не могло не порадовать. — Шестое. — Дин, не задавай глупых вопросов, — угрюмо встревает Кас, уже стояв напротив кровати. — Спроси то, о чем бы она соврала. Дин кивает, будто в замедленной съемке, попутно осознавая собственную тупость. Взгляд Тринити ловко переключался с одного говорящего рта на другой, и ни одна реплика не вызывала в ней смех, но теперь, когда она уловила суть действия Богини Правды, она смотрит прямо в стену. Не на Дина, который собирался задать вопрос. Тишина угнетающая, потому что Дин тщательно продумывал вопрос, просверливая ей висок. Таким же взглядом, с каким смотрел на нее Кас на берегу озера. С беспомощным сожалением о происходящем. О чем бы Трин соврала? О чем она только не соврала, Кас, ты был поездил с нами пару дней… — Прости, Трин, но… — начинает Дин, а Трин не выдерживает и закрывает глаза, словно слушала скрип ногтей по стеклу. Что бы он не спросил, Трин бы с радостью заткнула уши, чтобы не услышать, а значит, не соврать. Тишина с каждой секундой становилась кричащей, — ты хочешь есть? Кас готов был закатить глаза и разочарованно вздохнуть. — Да, — отвечает Трин, распахнув глаза и наморщившись, ведь она прилагала максимум усилий к языку, чтобы ответить отрицательно. Но язык работает самостоятельно. Она не может соврать. — Что конкретно? — давит Дин, продолжая рассматривать каждый сантиметр ее до ужаса правдивого профиля. Ее глаза лихорадочно двигаются в поисках лживого ответа, но мозг выдает только правду. — Чизбургер и картошку фри, — она морщится сильнее и начинает сбивчиво дышать (заставляет себя соврать как обычно, в голове голос кричит не хочу, не хочу есть, но язык не поддается), впивается в край кровати и сминает одеяло в руках. Дин был шокирован это услышать. Сэм за обеденным столом сидел с приоткрытым ртом, ведь, блин, Кас, поездил бы ты с нами пару дней, я тебе клянусь, она врет даже о погоде за окном, ты бы прислонял два пальца к голове и усыплял ее каждые пять минут… Дин встает с кровати, как Ньютон из-под яблочного дерева. — Ну все, она действительно проклята. Только Касу оставалось поверить, что ее правда была чем-то из области фантастики… он, конечно, поверил, когда увидел реакцию Сэма. Он тоже был в своем роде впечатлен, насколько мог вообще испытывать эмоции этот всезнающий робот-убийца. — Но фразу нужно произнести в присутствии Богини. Где она была? — вспоминает Сэм. Все самоубийцы просили правду и через несколько минут или часов — их нет. На записях с камер никогда не гулял посторонний человек с пером страуса в волосах, только если она никогда не приходила вживую. Очередное озарение. Сэм хватает пульт на столе и включает маленький телевизор над кроватью. Новости рассказывала женская, красиво уложенная голова. Точнее, это не были простые новости, это была отдельная программа, с названиям «Вся правда с Эшли Френк». Монолог сногсшибательной девушки в очках рассказывал о расследованиях в Колорадо, то есть, о правде, которую студия выяснила… Слово «хотите правду?» несколько раз за минуту слетает с ее уст. И вдруг Сэму становится понятно. Телевизор был включен каждый раз, когда происходило самоубийство, но, видимо не у нулевых пациентов… Обряд по вызову закончился успешно, но не для тех, кто вызывал. Интересно, почему же Богиня наказала ее поклонников? Дин отнимает пульт у Сэма и жмет на красную кнопку. — Чтобы никто не произносил это слово, ясно? — он тыкает в каждого присутствующего пальцем. Даже в Тринити, которой уже бесполезно что либо просить, потому что ее следующая остановка, по египетским законам — самоубийство. — Надо выяснить, где она живет. Кас, не присмотришь за?.. Исполнение просьбы задержало бы Каса еще на час. На два. А его голову вдруг заполняет множество рассыпанных голосов братьев и сестер, которые настроили человеческую частоту, лишь бы достучаться до Кастиэля. Поэтому когда Дин оборачивается в сторону Тринити, около которой должен стоять Кас — его уже там. — Не присмотришь, — отвечает сам для себя Дин. Ведь за Трин нужно было присматривать, чтобы ее в какой-то момент не потянуло намылить веревку. Но ситуация нестандартная, она ведь ни с кем не ссорится, и мыла в туалете он не заметил. И все же, она могла просто разбить себе голову об стену, пока они ищут Богиню. И что вообще делать с этой Богиней? Попросить ее отменить проклятие? Убивать ее все равно нельзя, хотя, Дин уверен, тогда бы проклятия точно аннулировались. Значит нужно вежливо, с серебряным ножом у горла, попросить сделать хорошее дело перед тем, как они передадут ее Кроули? Да, любимые миссии Дина, когда его ограничивает в свободе действий демон-самозванец. Тишина в комнате прерывается вздохами. — Трин, придется тебя связать. Для безопасности, — уточняет Дин и прокашливается. — Я думаю, наручники и… к стулу. Пойду уберу все острые предметы. И его ботинки топают мимо обеденного стола в сторону кухни, чтобы проверить все тумбы и ящики. Трин не возражала, потому что она видела, как действует проклятие. Конечно, кажется, что конкретно тебя оно не коснется и ты сможешь побороть давление сверхъестественного, но Трин уже не могла поворачивать язык так, как задумал мозг. Первая стадия. Она поднимается после нескольких часов проведенных на кровати и подходит к окну. Если посмотреть через дорогу и одно здание, можно увидеть зеленую площадь, усеянную однотипными серыми домиками. Детдом в пятиминутной ходьбе. И ей невыносимо хочется туда вернуться, хотя еще утром хотелось сбежать по привычке в лес. Странность номер два, вторая стадия. Глаза не щурятся при разглядывании солнца, словно каждая проходящая секунда высушивала ее и преображала в послушного робота. Стадия три? В чем заключалась правда Тринити? Она еще даже ничего не услышала. Приближающиеся шаги сзади отвлекают от солнца. Она разворачивается. Сэм стоял перед ней с наручниками. Они не разговаривают друг с другом (почти никогда), он лишь кивает ей в сторону стула, около которого она стояла. Стул, наручники, веревка, как начало какого-то стихотворения, чью концовку Трин бы не захотела услышать, поэтому послушно садится на стул. Не смотрит в глаза Сэму, делая вид, что не знает его. Что он просто жестокий коп. И он садится сзади на корточки, но он слишком высокий, и даже в таком положении может отодвинуть волосы от ее и уха и сказать «боишься, что задам тебе вопросы?». Ее позвоночник гордо выпрямляется, словно она всем телом доказывала, что права. Что она сильная, даже в положении, когда не может соврать. Но честно говоря, ложь — ее единственное оружие против реальности. Она беспомощна. Перед Сэмом, а самое страшное — перед собой. Он берет ее руки и щелкает наручниками. Ее глаза сжимаются. Они не разговаривают. Где-то на кухне гремит посуда и кухонные приборы, которые Дин скидывает трехочковыми в сумку. Все ножи и вилки, к сожалению, покидают мотель. Веревка безжалостно оборачивается вокруг Тринити, словно Сэму было все равно, кого заматывать, надувную куклу или живую девушку, которую он даже немного знал. Он стрелял мимо нее, чтобы спасти. Рубил голову, чтобы не отрубили ее. Спас вчера в общежитии, но лучше бы не спасал, потому что вкус на губах ничем не выведешь. Он знал Трин. Но он не чувствовал. Он затягивает веревку и выпрямляет ей и так прямую спину. — Ладно, идем. Трин, — говорит уже одетый Дин с сумкой на плече и останавливается у входной двери. — Мы скоро вернемся. Дверь тоже закрываем, хорошо? — показывает ключ связанной Тринити, и она смиренно, безнадежно кивает. По какой-то причине ее ладони и лоб успели покрыться каплями пота, хотя на улице погода для курток. Ей становилось невыносимо жарко. Сэм и Дин хлопают дверью. Они бы не смогли сделать работу в ускоренном темпе, если бы таскали за собой проклятую Тринити, которую бы тянуло как наркомана на самоубийство. Проще посыпать вокруг стула соль, закрыть окно, сделать качественную работу и вернуться за ней. Они хотели помочь Тринити найти вампира, но вдруг начали спасать ее ежесекундно… Но вот парадокс: помогая ей, они помогают себе. Неизбежная цепочка событий. Словно они примагнитились в нужное время, потому у Трин есть ключ, который нужен Винчестерам, а у них — ее ключ. Невидимые нити связывали их по сюжету какой-то ангельской или демонской скрижали, но чей бы это план не был — он разработан против них. Тринити нельзя было оставаться в тишине. В ушах запускается невыносимое гудение, которое хотелось захлопнуть ладонями, но руки дергаются в наручниках. Телевизор кричит ей, что она виновата. Стены трясутся, потому что бушующая вода ломится в номер. Телевизор кричит ей, что ей нужно было умереть два года назад, а теперь — она ошибка в программе. Теперь она тянет за собой убийства невинных, как расплату за ее неестественную жизнь, а теперь вот она правда, сука. Она ерзает на стуле, и вода стекает по ее лбу, щекам и шее. Бушующей воде не нужно проникать снаружи, ведь она рвет изнури. Невыносимое гудение, невыносимая жара не позволяла ей усидеть спокойно. Телевизор включается, и девушка в очках начинает говорить снова. Вы просили правду, Тринити Паркер, и правда в том, что вы постоянно врете. Тиканье стрелок било по вискам и по груди, как симфонические тарелки (их звон еще долго отдает эхом), поэтому Тринити начинала со свистом задыхаться. Веревка тоже мешала дышать. Вы просили правду, Тринити, и правда в том, что правду вы уже знаете. Белая соль вокруг стула расплывается перед глазами, как ангельский свет и отправляет ее обратно во сны, которые она не помнит, обратно в воспоминания, Господи, прошу, только не воспоминания… У репотерши в телевизоре черные короткие волосы и заплаканные глаза (слезы быстро высыхают, но красноту глаз учителя всегда замечали): Ты просила правду, Трин, и правда в том, что нам не нужно проклятие, чтобы хотеть умереть. Дверь в номере щелкает и отпирается невидимой силой. С противным скрипом открывается. Телевизор так и остается выключенным. Тринити смотрит туда, куда не хотела смотреть. В окно. Борется с солнечным светом и выигрывает. Ты просила правду, Три. Веревка спадает. Озеро зовет.

***

— Это что, замок голливудской актрисы? — плюется Дин при виде роскошного особняка, около которого они затормозили. Не перед парадным входом, конечно, а в кустах около въезда на небольшую дворовую парковку. Они знали, что приехали по адресу, потому что у главного входа стоял улей. Те самые пчелы, которые не давали покоя Тринити, являлись собственностью египетской твари. Трин, мы нашли этот гребанный улей, ты была права, в детдоме его нет. — Египетская богиня. Любит роскошь. — Да, и телевизоры ее слабость, — усмехается Дин и смотрит в телефон, зачем-то листая список контактов в поисках имени Т. — Она же не возьмет телефон… — осознает сам для себя и мотает головой. Дин на секунду забыл, что они оставили девушку полностью связанную, и бросает телефон через плечо на заднее сидение. Ему не сиделось спокойно в засаде. Ногой он уже пятнадцать минут отстукивал песню Лед Зепеллин. Взглядом стрелял в разные стороны и ощущал каждую проходящую минуту (минутная стрелка давала ему пощечину). Они ждали, когда репортерша вернется с работы, чтобы связать ее так же, как Тринити, и для начала — попросить отменить проклятие, а потом уже… — Вернемся через час? — Да, через час, — Дин на последнем слове уже заводил машину. Делать им в пустом доме нечего, а богиня еще не вернулась с репортерской работы. Поэтому узнав, где она живет, они, уже немного успокоившись поехали обратно в мотель. Дин гнал неприлично быстро и получил от Сэма только пару вопросительных взглядов, но вопросов не поступило. Они доехали в напряженной тишине, когда на улице еще не даже не смеркалось. Сэм смотрит в окно номера на втором этаже, после того, как выходит из машины. Дин не смотрит и идет прямиком внутрь. Один Бог знает, что у него в голове и почему так быстро ему хотелось зайти в номер. Если ловить сверхъестественную тварь еще не время, то он вернется к живому человеку. Он всегда выберет человека, даже если не на благо человека. Он всегда эгоистично сделает выбор в свою пользу, даже не взвешивая все за и против. Даже сейчас, он думает, что если что-то случится, он себе не простит. Груз вины, который потенциально рисовался на его плечах, уже сдавливал ему позвоночник, и его рука потирает затылок. Его вводит ступор приоткрытая дверь в их номер. Он останавливается на долю секунды, но, кажется, проходит ебанная вечность. Он уже перебирал все возможные другие сценарии, которые бы он мог исполнить вместо того, что оставить ее одну. Но все сценарии отвратительные. Непонятно, что случилось бы в их присутствии. Он убедил себя, что они поступили правильно и ради чего? Все как всегда плохо. Через долю секунды он уже врывается в собственный номер, как грабитель, и чуть не ломает кулаком открытую дверь. Она бьется об стену и отпружинивает обратно тогда, когда Дин уже стоит посреди комнаты. Один. Он стоит в комнате один. Он и пустой стул с веревкой. Это предложение? Он вроде не проклят... по крайней мере, не богиней. Пустой стул, веревка, соль… вот окончание того ненаписанного стихотворения.