После дождя

Воздух в Импале был прикован к ней гвоздями. Распят. Был вросшим в сидения. Несмотря на приоткрытое окно у водителя, спустя несколько часов вдыхались все те же компоненты: старые куртки, кожаные сидения, порох и немного соли. Видимо, в саму машину настолько въелись эти запахи, что ни одна помывка или покраска их не сведет, да и не нужно. Импалу строили как будто специально с большим багажником для оружия и бардачком под диски с рок-музыкой, поэтому охотники, умытые кровью (чьей?), привычны для машины. Но молчание не было комфортным состоянием для машины. Напряжение не позволяло Трин даже закрыть глаза. Каждое ерзание и покашливание в переводе с неестественно-молчаливого означали «хочется кое-что сказать, но тогда придется останавливать машину и орать друг на друга, а это пустая трата времени». Радио слишком непригодно для потока мыслей. Разговаривать никто не хотел. Поэтому оптимальным вариантом было приоткрыть окно и слушать, как шумит ветер и уносит за собой хоть какой-то вес давящего на уши молчания. Теперь на уши давил только холодный ветер. Он создавал иллюзию отсутствия тишины и потребности ее заполнять дурацкими звуками. Тринити давно осталась одна на задних сидениях (ей же нужно иногда дышать?). Сэм на первой заправке поменялся местами с Дином, чтобы тот мог спокойно сложить руки на груди, опустить голову на плечо и уснуть. На той же заправке у девушки получилось поесть, впервые за… пару или трое суток, она уже не помнит. — Будешь? — привлекает внимание девушки Дин, пока расплачивается за бензин. Трин пришлось прогуляться внутрь заправки со старшим братом, пока младший заправлял машину. Потому что. Дин говорил о бургерах и бутербродах, которые лежали на витрине. Даже выглядели относительно свежими для позднего времени. В отличие от заправщика, который готов был уснуть за кассовым аппаратом. Трин сначала посмотрела на Дина, а потом проследила за траекторией его взгляда к витринам. Честно? Если она съест хотя бы крошку хлеба, ее либо стошнит, либо желудок взорвется. — Нет, пока не хочу есть. — Да, рассказывай, — его взгляд опускается к пачке долларов, которые он держал в руке. Он достал оттуда еще одну купюру и положил на стойку к остальным. — Извини, можно еще один бургер с говядиной и… — он просканировал Тринити рядом, — бутерброд с курицей. Слишком много событий, которые слились в один непрекращающийся ночной кошмар. И она бы с радостью сказала себе, что наконец-то проснулась, ведь как минимум опасность позади, но… ощущение, что она проснулась в другом, очередном сне, держало двумя липкими пальцами за шею. В менее страшном сне, несомненно. Но как проснуться? Машина все еще молчала, будто все трое друг с другом предварительно поссорились и поехали в свадебное путешествие. Конечно, Трин бы и не стала разговаривать, даже если бы у кого-то из братьев возникло желание полюбопытствовать, но его не возникало. Дин хотел спать, а если он не выспится, это станет еще одной (а еще одна — это слишком много) причиной быть недовольным. Риск врезать брату увеличивается вдвое. Сэм? Сэм не хотел спать. Более того, у него даже глаза не закрывались. Не краснели. Были сфокусированы на дороге, как на чем угодно другом. И если Дин мог спать и хотя бы в это время не думать, то Сэм думал постоянно. Он мог рулить и решать тригонометрию (кто ты такая и почему бесконечно врешь) одновременно. Он наверняка думал и сейчас, потому что дорога скучно прямая. Такая прямая и без единого изгиба, словно он прибивал асфальт наглым взглядом лучше любого рабочего. Словно подчиняйся или иди нахуй. И от этой пустоты в машине и снаружи Трин ворочалась, укрывалась в свою куртку с головой и дышала неестественно тихо, будто пряталась в лесу от медведя. Будто на заднем сидении есть место, где можно спрятаться. Словно дыхание Тринити — это очередной повод для Сэма задуматься. Держать руль, решать тригонометрию и вслушиваться в неровное, тупое, лживое дыхание. И что-то понять. Она боялась, что он поймет. Или понял. Непонятно, на каком он этапе блефа. Первом, третьем? Или он вообще не блефует? По той расслабленной позе, в которой спал Дин, и по той уверенной, широкой и абсолютно нечитаемой позе, в которой рулил Сэм, Трин поняла, кто взял ее фотографию в гостиной. И этой мысли достаточно, чтобы не спать в его присутствии. Сэм за рулем закрыл окно. Ему не нужно успокаивать нервы и сглаживать углы ветром. Слышны только мотор и сон Дина. Трин отрубало на минуты, но она дергалась и просыпалась. «Ты не здешняя. Где твои родители?» будто шептал на ухо сказку про рапунцель в замке, поглаживая волосы (короткие, не как в сказке, в ее сне он их отрезает, потому что он прав), чтобы Трин на заднем сидении уснула. Поэтому она постоянно поправляет волосы и дергает головой, чтобы убрать с себя его руку, которой там не было. Она, конечно, сидела со стороны пассажирского кресла, как можно дальше, но из этого угла видно половину лица. Губы не двигались. Грудь практически не двигалась. Глаза иногда сужались, но не из-за дороги, а из-за конкретной мысли, которую он прорабатывал в голове. Разгадывал дело или какого черта ты так дышишь? Поэтому Трин и не могла уснуть. Она смотрела ему в профиль так, словно могла просверлить голову, найти кнопку отключить и достать все гайки и шурупы, но… по итогу она просто не могла уснуть. В полудреме машина со свистом тормозит. Молчание разбивается чьим-то матом. — Сукин сын. Недоеденный бутерброд падает в ноги. Трин врезается в сидение перед ней, Дин выставляет перед собой руку (несмотря на то, что проснулся секунду назад), Сэм сворачивает на обочину так, что пассажиры заваливаются на правую сторону и бьются об двери. Машина тормозит с хрустом песка и щебенки под колесами. Секунда тишины, в которой все переводили дыхание. — Оставайся в машине. Сказали ей прежде, чем одновременно хлопнули дверьми. Трин, конечно же, послушается. Она только что проснулась нестандартным образом, да и обстановка вокруг нее снова обещала быть сном. Разве это могло быть реальностью? Она разворачивается назад и хватается за сидения, наблюдая за братьями в заднее стекло. Они прошли назад по обочине, и, как оказалось, резкое торможение и съезд с дороги вызвал человек в черном пальто. Справа пустая дорога и, видимо, поле. Слева — пустырь и лес. Мертвую тишину прерывал только хруст камней (не костей) под ногами. — Мальчики, — он стоял, как обычно, с руками в карманах и гордо ожидал приближение двух не слишком довольных Винчестеров. Дин — с яростью на поводке. Сэм — с осторожным недоверием. — И девочки, — неуверенно протягивает мужчина, наклонив слегка голову в сторону, чтобы взору открылась машина. — Давно вы подбираете шлюх на дороге? — Как ты нас нашел? — Дин не обращает внимания на шутливый тон, которым Кроули всегда ломал лед. Ломает, но через одну его пакость лед удваивается в толщине. То есть его шутки давно как мячик от пинг-понга стукались об ледышки. — А мы что, прячемся друг от друга? — саркастично удивляется он, слегка дернув головой. Он всегда разговаривал на низких тонах, чтобы контролировать обстановку и не позволять никому повышать голос и накалять градус. Заставлял прислушиваться. Сэм и Дин не реагируют на вопрос, поэтому Кроули сдается и закатывает глаза. — Вы заехали на одну из моих заправок. Очень удачно. Мои ребята сразу позвонили мне. По телефону, или по старинке… перерезав случайному гостю горло перед глубокой суповой тарелкой? Чтобы продолжать разговаривать с Кроули и слышать его, а не закипание крови в ушах, лучше не задумываться, как проходит его обычный вторник. — Все еще никаких следов альфы, если ты об этом. — Да, я об этом, — он раскрывает пальто и достает из большого внутреннего кармана газету. — Приходится работать за вас, несмотря на то, что вы работаете на меня. ЧИТАЙ, — небрежно передает газету тому, кто возьмет ее первым, и ее выхватывает Сэм и тут же сканирует главную страницу. — Кто бы, что бы это ни было, доставьте нечисть мне. Не убивать, — делает акцент, как для школьников за партами, и смотрит за реакцией, — как вы любите. Доставьте. — Что это? — уточняет Сэм после прочтения заголовка Еще одно самоубийство и нескольких абзацев, отрывая взгляд с газеты и укалывая им Кроули. — Мне откуда знать? Вы же охотники, — Кроули продолжает шутить и говорить правду одновременно, пожимая плечами и неестественно для него повышая тон. — Я знаю своих монстров и их почерк. А в Колорадо… — он машет рукой на уровне газеты, — видимо, крупная шишка. Не с моего этажа, — кивает он вниз, заставляя братьев опустить глаза к земле, — и не с этажа выше, — пальцем указывает в небо. — Разберитесь. И он исчезает без колыхания воздуха, стоило Винчестерам моргнуть. Ночь стояла такая же тихая, какая и была. Девушка так же сидела на задних сидениях и зачарованно смотрела на уже отсутствующего человека, который только что растворился в воздухе. Продолжение кошмара, не иначе. А если и эти Винчестеры — монстры, которые пропитались своим ядом настолько, что могут глотать банки с солью и спать в серебряных ложках? Разве они сами не являются чудом природы? Убивать одних, разговаривать с другими (убеждать себя, что разница есть), разве они не такая же ошибка в цепочке развития человечества? Новый этап по Дарвину или мы свернули не туда? Как можно оставаться в своем уме? Говорят они складно, но, если так посмотреть, они ежедневно говорят бредовые вещи и меньше всего времени общаются с людьми, подобным им. Или вообще с людьми. А где вообще обитают подобные им? Нигде, они мертвы. Ошибка. Дин тяжело выдыхает, смотрит по сторонам, пока взвешивает все варианты, и достает телефон. Свет от экрана заставляет его отдалить гаджет подальше от глаз. Тишину прерывают сверчки и клацанье кнопок в телефоне. — Что ты делаешь? — Звоню Бобби, — монотонно отвечает Дин, не отвлекаясь от экрана. — Завезем ее к нему. — Зачем? — искренние вопросы, у которых с каждым разом повышались ноты на окончаниях. Души нет, а раздражаться он любил, когда что-то шло не по его плану. Когда его красную дорожку обходят стороной. Но это раздражение было практически не отличить от ледяного спокойного состояния: у него едва сводились брови к носу и он начинал пристально смотреть. Когда он начинал задавать вопросы — уже плохой знак. Уже вторая стадия. Дин тогда все-таки отвлекается от экрана и смотрит на брата исподлобья, как бы убеждаясь в том, что тот не издевается и не строит из себя двенадцатилетнего Сэма, который задавал слишком много вопросов (хорошо, что нет, ведь это был первый круг Ада). А он не издевается, это еще хуже. Он говорит правду. — Потому что мы охотники, Сэм, и мы охотимся. Студенты сидят дома. Какой дом? На месте слова дом Трин слышит квантовую физику. — Колорадо в двух часах отсюда, Дин, а к Бобби ехать сутки в обратную сторону. Мы не будем рисковать. — Чем рисковать? Сэм уже сделал несколько шагов к машине и остановился. Ему было видно темный силуэт в салоне, повернутый в их сторону, и ему так же было видно, как быстро она отвернулась обратно. Брат за спиной ждал ответа. — Жизнями других людей. Которые в Колорадо, — теперь Сэм произносит это как самую очевидную вещь в мире и разводит руками. Нотки обвинительные. Бумеранг под названием надо думать о других, брошенный в Сэма, прилетает Дину обратно в нос. Из его уст звучала мыльная опера. То, что было очевидно Дину каждый день, вдруг вызывает в нем тонну подозрений. Приоритет Сэма выявлен холодной и трезвой оценкой: на одной чаше весов несколько человек, а на другой — один, кого ты выберешь? Вечный вопрос. Сэм делает математические калькуляции. Он прав, но… это не настоящий Сэм. (А если это ненастоящий Сэм, значит, он не может быть прав). Дин (как и старый Сэм) выбирает живого человека, которого он знает. Все выжившие, кого они знали, автоматически становились ближе тех, кого еще предстоит спасти. Это просто так, это не поддается объяснениям. Живых и так слишком мало, поэтому если выбор стоит между знакомым и очень многими незнакомыми… Можно им иногда побыть сентиментальными? Девочка в машине значила больше, чем люди, которые будут спасены или нет. Будут спасены и убиты после. Будут убиты, пока спасаются другие. Кажется, для весов охотника двух чаш недостаточно. Для принятия верного решения нужна целая карусель из чаш, и даже та чаша, которая опустится глубже всего, не гарантирует правильный исход. Верную цепочку последствий. Баланс во вселенной. Часто хочется самому надавить на желанный исход, как на кнопку, в надежде выиграть что-нибудь для себя. Хотя бы чуть-чуть жизни. Чуть-чуть спокойствия. Поэтому мы сейчас здесь и стоим, нарушая мировой порядок с каждым ударом сердца. — Я не повезу ее в Колорадо, — бросает Дин точку в предложении, уже балансируя между натянутым молчанием и падением в бурлящее жерло, пока идет мимо Сэма к Импале. Разговор окончен, я его закончил, чтобы не разводить театральный кружок посреди трассы. — Дин, если хочешь, чтобы она жила, повезешь. Опять он произносит слова как угрозу. Кидает тупой нож в спину, небрежно, когда остается без своих холодных и острых аргументов. Для Дина он, конечно, подбирал слова, но не так аккуратно, как для чужих людей. Для Дина что подбирай, что не подбирай — все это не сказано голосом его Сэма, а значит, он ищет подвох в первом доброе утро после пробуждения. Когда математика не доходит до простых (эмоциональных) смертных, приходится напрягать извилины и думать за другого человека про его рычаги. Сэм потерял душу, но бонусом получил искусное владение манипулятивными техниками. Как будто внизу не сковородка, а мастерская, а его пересобрали, переподключили и это действительно он, действительно Сэм, и от этой мысли Дину хотелось рыть землю голыми руками. Искать. Искать, пожалуйста, господи, ты там, лучше бы ты был там, потому что если тебя там нет, значит, ты — настоящий, а это значит, что смысла нет. Сэм выучил рычаги Дина наизусть, как телефонную книжку. Набери этот номер, и ответит департамент по беспокойству за спасенных людей. Алло, все еще беспокоитесь? За кого именно? За спасенных или за спасавшего? Ведь отсутствие буквальной смерти — победа, а смерть внутри надо проглотить, как горькую таблетку от головы. Алло? Ты слышишь, Дин? Ты вообще слушаешь? Куда звонить, чтобы ты не молчал вечно в трубку? Они почти стояли у багажника машины. Голоса понизили. Нож в спине неприятно чешется, и Дин разворачивается со взглядом какого черта, Сэм? — Что? — разламывает он воздух между ними и пробирается к Сэму обратно, через невидимые стены. — Она же будет искать вампиров. Искать Кайли. Она может это делать одна, а может с нами. Все рычаги Дина он опускает одновременно, и, кажется, он отыграл как умелый инженер, но… Он не учитывает, что Дину подозрительно каждое проявление человечности у брата. Каждое тихое умывание по утрам. Каждая фраза, не касающаяся охоты. Особенно ему подозрительно, когда недо-Сэм выводит его самого на сочувствие. Чему-то учит? Это как если бы чайник просил аккуратнее разливать из него воду в чашки. Убедительно, Сэм. Для кого-то другого. — Какого хрена ты уже так много знаешь? — выдыхает Дин, выплевывая из себя слова (бурлящую кровь) ему под ноги. Балансировать над жерлом вулкана уже не получается. Оно уже в нем. Это он. Выплескивается. Но Сэму непонятно. Плохо много знать или что… — Почему она оказалась в том баре, в котором был ты, Сэм? — ему абсолютно все равно, и он тычет пальцем в заднее стекло Импалы, не отрывая взгляда от брата. Ведь дело не в Тринити, а в любом обычном человеке, на которого новому Сэму плевать, лишь бы помог или не путался под ногами, — хотя нет, нет… — прерывается на усмешку, как бы останавливая собственный поток мыслей, — как ты оказался в том баре? Следил, поджидал, считывал несчитываемое своими глазами терминатора, не делился с братом, потому что темнота Сэма — не темнота, а пустота: и она бесцветна. И, что бы Сэм ни ответил, как бы ни тянул время, глаза Дина тухли с каждой секундой проходящего молчания. Вулкан взрывается, но потом просто течет, как жгучая слеза, и ему уже все равно. Ему казалось, он тонул, захлебывался черной слизью (заразился от Сэма воздушно-капельным и, если он в очередной раз прочитает экзорцизм, невольно откашливаться начнет он сам). Впервые брат ему не помогает, а просто смотрит. Какого хрена ты просто смотришь? Слишком много догадок. Дин не в состоянии сейчас развешивать в голове детективную стену и думать, кого именно он допросил (допросил вежливо, придавливая простреленную ногу), чтобы добыть название бара, потому что его это не интересовало. Он смотрел в глаза напротив. Смотрят ли они прямо, сужаются или неуверенно избегают его? Ничего из этого. Он зеркалил. Был недовольным в ответ. Позволял Дину попробовать прочитать темный, нераскрытый силуэт и раздражаться, потому что не мог. Как ты прочитаешь статую, на которой выгравированы только очертания? Нет глаз, нет движений, нет дыхания. Он вообще дышит? — Почему ты не видишь, что она бросила Стэнфорд так же— Дину как будто отрезают кончик языка, и он прикрывает глаза на секунду, чтобы прочувствовать внезапный укол. Роет землю, роет, роет… — Так же, как я, — договаривает Сэм, чтобы быстрее закончить мысль, потому что вдумываться в последующую сентиментальность ему лень. — Нет, так же, как Сэм, — ну теперь он просто плюется ядом. Проговаривает со скоростью света, запинаясь об буквы, об порывы сжать кулак до побеления и… лишь бы не захлебнуться об имя Сэм, которое в огне, которое обжигало горло. Под землей его ждал пустой гроб. — Боже мой, Дин. Это я, — говорит ебучий робот. Слух Дина не реагирует на белый шум. Он продолжает брызгать лавой. — Ты бы не стал стрелять в студентов. При других студентах, — кивает в сторону машины, почти крикнув второе предложение. — И потом что, экспресс-тур по замкам Дракулы в подарок? — Ты закончил? — Или ускоренное обучение по рубке голов? Поверь мне, если сам не можешь понять: не самое дерьмовое, что мы можем сделать, — это отвести ее к Бобби, пока обстановка не утихнет. — Она сбежит, Дин. И я окажусь прав. Ты этого хочешь? Еще один рычаг опрокинут, и Дин слышит, как он где-то грохочет, ломается в грудной клетке и отдает эхом. Он точно не хотел, чтобы Сэм оказался прав в вариантах правильного сочувствия людям и сохранения их безопасности (хотя именно он всегда и занимался эмоциональным состоянием жертв, но теперь Дину надо играть в папу, маму и брата номер два). Если этот Сэм окажется прав, то это значит, что Дин совсем потерял связь с реальностью (потерял, но машина все еще едет), но терять ее, когда и у брата она тоже отсутствует, — коллективное сумасшествие. Остается одно, самое тупое. Дин срывается с места, делает несколько пыльных шагов в сторону места водителя и падает на сидение. Секунду спустя захлопывается дверь и со стороны пассажирского сидения. Конечно, Тринити слышала последние нотки разговора, и все, что было женского рода, разумеется, касалось ее. И их угрюмые плечи уже обвиняли ее в чем-то. Она — причина конфликта? Молчание, которое висло в начале дороги, было тишиной перед началом бури. Оно пахло мокрой травой и свежим ветром. Молчание, которое обрушилось сейчас, как глыба проломило машину, продолжало греметь раскатами в небе. Оно пахло дорожной пылью, деревянными обломками домов и сгоревшими деревьями. Если первое молчание хотелось глушить покашливаниями, то от этого хотелось спрятаться и заклеить рот. Они что там, убили друг друга и вернулись в машину? Да, как и каждый день. Как и каждый день. Всю бесконечно длящуюся минуту молчания Дин переводил дыхание. — Трин, что ты хочешь? — грубо, с обвинением. Как на экзамене, только правильного ответа нет, а последствие ты получишь, сразу сидя за партой. Давай, пальцем в небо, добро пожаловать в Импалу. Он разворачивается вполоборота, держа руку на руле. К сожалению, она знает, о чем он спрашивал. Их голоса доносились из-под воды, да и сейчас звенят как во сне, и Трин немного укачивает в машине, которая стояла на месте. Но мы же все в каком-то одном ебучем тонущем корабле, поэтому укачивает и никто не прыгает в надежде, что вот-вот, еще чуть-чуть, и закон справедливости сыграет на нашей стороне… Дин спрашивал, чтобы получить конкретный ответ, как на будешь бутерброд с курицей? или жить дальше хочешь? Да и да. — Честно? — Да, умоляю тебя, честно, — громко выдыхает водитель и хлопает пальцами по рулю, снова застыв в позе ожидания. В четвертый, пятый или какой там раз, можно уже не врать? Бога ради. А честно, Трин и сама не знала. Тело совершало движения на автомате, по инерции, и разбираться во внутренней мотивации не было времени. Почему хотелось раскопать землю и найти корни, спустя столько лет. Вдруг смена маршрута? Вдруг Винчестеры, которые только и делают, что меняют маршрут? Творчество Дженны меня не вдохновляло двигаться дальше, а вот ложь в каждом вдыхании и отрубленная голова… — Хочу узнать, что случилось с Мэттом. Для начала. Эх, Трин, начало у нас есть, но конца никогда не будет, куда же ты? Эх, Трин, вначале всегда хочется узнать, а потом не замечаешь, как стоишь по колено в крови и не можешь понять, твоя она, очередных тварей или каких-то неспасенных людей. И с этой точки дорога только вниз. Непонятно, как глубоко вниз, они вот до сих пор пробивают дно за дном и бьют дьявольские рекорды. И если связаться с ними, то они как зыбучие пески засосут на их точку невозврата, убеждая себя и тебя в том, что хотят помочь. Вдохновляет? Дин выдыхает носом и смотрит вперед. Не на Сэма, ведь его дернувшиеся уголки губ говорят я же говорил, и только одному дьяволу известно, почему он что-то знал и что-то говорил. Уставший взгляд разрезает проклятые две белые полосы на трассе на еще две в надежде, что появятся еще дороги, еще пара выборов, но все как обычно, эй. Усмешка. Выбор не дается. Жри что дают, выплевывай и жри снова. Вдохновляет. Дин ищет способ не убить Тринити Паркер. И закрывает глаза. До Колорадо оставалось пара часов.

***

Они останавливаются в ближайшем мотеле. Хоть это и не машина, но воздух в номерах мотеля тоже въелся в стены и в постельное белье. Будто в каждом номере в Штатах они уже были. Будто они все одинаковые или у них в головах сплошная амнезия, чтобы обманывать себя. Множество мотелей — это и есть дом. Они знали с порога, где чья кровать, хотя еще ни разу на них не спали. Если им не нравилось расположение стола, Дин ногой подталкивал его до нужного места. До места, в котором он рисовал стол в своей голове. Именно так стоит мебель в их несуществующем доме. Дин бросает две сумки на пол у кроватей. — Располагайся. Чувствуй себя как дома. Какого дома? Что там есть? Я не знаю, что это. Разве ты знаешь? Место это или люди? Говорят, что дом — люди, но в таком случае я буду жить под мостами. Раз вы считаете это домом, значит, здесь для вас есть все элементы дома, так что это? Вы впервые перешагнули этот порог, и уже кажется, что можно выдохнуть и уснуть, как будто обстановка до боли приятная. Твердый матрас? Сломанный душевой шланг? Маленький заедающий телевизор? Или пиво, которое тут же кладется в холодильник для охлаждения. Как будто пиво и пульт от телевизора защищали лучше всяких магических знаков на стекле. Вы разбрасываете повсюду свои вещи, как талисманы, иначе можно сойти с ума. Иначе можно не доехать до следующего города. Тринити кладет куртку на свободный диван в гостиной. Кажется, он настолько твердый, что даже куртке больно. Хлопает холодильник, открывается бутылка, где-то в стороне скрипит стул и слышится включение ноутбука, шелест газеты. Тишина почти не действовала на нервы. Звуки не вымученные. Винчестеры отдыхали перед экраном ноутбука. Сейчас протекали секунды спокойствия, но Тринити не понимает, почему они спокойны, ведь они вот-вот начнут говорить про убийства в Колорадо. Как сумасшедший дом, в котором единственный нормальный становится не прав. Наш карточный домик построен вырезками из газет и склеен засохшей кровью. Располагайся. Держись подальше от окон и не дыши слишком громко, чтобы не сдуть соль. Трин медленно отходит на кухню, еле-еле касаясь паркета, чтобы не спугнуть бережное нажатие клавиш на клавиатуре. Звуки клавиш были похожи на легкий, зарождающийся дождь. Кухня и гостиная были одной комнатой, так что они все видели друг друга. — Так это самоубийства? — уточняет Дин, пройдясь беглым взглядом по статье в интернете. Сэм сидел, откинувшись на спинку стула, за столом, который казался для него нелепо миниатюрным. Ноутбук лежал на раскрытой газете. — Похоже. Все способы разные, — Дин делает глоток со сложенными руками на груди, словно слушает прогноз погоды и он его не радует. — Единственное, что их связывает, — это местоположение. Лонгмонт, Колорадо. Рука Трин застывает в раковине, и вода, которую она наливает в стакан, начинает переливаться через края. Где края? Ей уже не видно стакан, не видно границ, только руку, застрявшую в море соленой воды, но это не море, и вообще вода кажется нарисованной акварелью. Дженна? Она не убирает руку. — И что, Кроули думает, вампиры стали слишком сентиментальны и начали прыгать с крыш? Трин замечает стекающую воду по руке, по запястью; с мокрого прилипшего рукава водолазки вода стекает так же, как из стакана. Трин быстро закрывает кран. Дождь теперь идет и из крана, преследует в надежде утопить даже под крышей? Ее первый вздох режет горло, будто бы она минуту не дышала. — Это не монстр, Дин. Он же сказал. — Все, что мы убиваем, — это монстры. — Я имею в виду, монстр высшего ранга. И мы не убьем его, а схватим. Тяжелый выдох старшего накаляет обстановку, потому что не убивать нечисть противоестественно для Дина. Слушать кого-то и подчиняться кому-то кроме отца — противоестественно. Каждая его внутренность начинает нервно дергаться и сопротивляться, когда нужно изменять принципам и стелиться перед кем-то красной дорожкой. А еще хуже, если это для демона. В такие моменты хочется быть перевертышем, чтобы разодрать кожу в клочья и расхаживать в мясной обертке, на них нет унизительных демонских взглядов. Дин вздыхает еще несколько раз, с бутылкой пива у виска. — Ладно, кто первая жертва? — Эм, — Сэм выпрямляется и возвращает пальцы к ноутбуку, чтобы пролистать статью вверх. — Семья Мэддисонов, почти полтора года назад. Стакан с водой разбивается об холодную плитку. Стекло и воду не отличить на белой плитке, они все слились в одно целое, словно вода из крана размыла границы даже за границами крана (логично), и теперь ей вообще не видно. В глазах — дрожит вода. Отовсюду хуячит дождь. Сэм и Дин застывают. Смотрят. Тишина свистела в ушах, готовая в любой момент оторвать аорту. — Простите, — быстрее прерывает тишину, потому что еще секунда и Трин крикнет ей заткнись. Она стоит над разбитым стаканом с повисшими в воздухе руками, словно разбиться может любая другая вещь, например, ее жизнь. — Простите, не отвлекайтесь. Я уберу. Нет, она уже размазана кровищей по футбольному полю. Трин уходит быстро и аккуратно, невольно перешагивая каждую плитку, и дальше — паркет, пол лава, словно стекло разбросано везде. Теперь она не верит стаканам. В черном списке уже не остается места. Трин исчезает в коридоре, пока взгляд Сэма провожал ее спину, понимая. Дин уже снова вчитывался в статью. Недолго. Все-таки нужно было поспать. В час ночи тишина казалась гробовой, но действующей на нервы. Ее хотелось прибить, как жужжащего комара. Не спалось в машине. Кто сказал, что лучше будет спаться на диване? Полная темнота вызывает еще больше недоверия, потому что она не могла контролировать ситуацию. Любая ножка стула могла воткнуться ей в шею, пока она спала. Дело ведь не в матрасе или в горизонтальном положении, а в дыханиях, которые слышались за стенкой. Кто эти люди и люди ли это? Дверь в их комнату плотно закрыта, а если там дьявольские ритуалы? Стаканы на кухне хотят меня убить? Они начнут лопаться, как только я захочу сделать попить воды, жить? Часы на стене странно тикали, она им не верила. Стрелки хотели ее успокоить, убаюкать и заставляли уснуть, ведь каждое тиканье повторялось и обещало повторяться, все будет хорошо, время идет так же, как и раньше, но я не верю времени. Ей кажется, что она уснет, а стрелки остановятся или пойдут обратно. А когда она проснется — это будет очередной сон. Поэтому она хочет запомнить, сколько сейчас времени, чтобы утром ее не обманули, но сколько же сейчас времени? Она не может посмотреть, она не знает точно, где висят часы, она может только догадываться и вслушиваться. И все же монотонное тиканье обманывает ее, заставляя поверить, что любые звуки ночью — тишина, и она засыпает. Она не знает, сколько времени проходит, но просыпается она тогда, когда все еще темно. Лунный свет, прямо как в гостиной у Дженны, падал на приоткрытую дверь в их спальню с двумя кроватями. Трин просыпается, будто ее хватают за шкирку и достают из-под льда. Горло хрипло хватает воздух. Она поднимается в положение сидя так резко, что голову простреливают молнии. Шея с укусом все еще болит. Колени все еще болят. Жизни все еще нет. Она пристально смотрит на приоткрытую дверь. Она хорошо запомнила обстановку вещей вокруг себя перед сном, она же не дура (да, часы ее наебали, ну и что), и приоткрытая дверь вызывает в ней приступ. А еще, где ее рюкзак? Она не помнит, приносила ли она его из машины или нет. Если нет, то он просто на сидении, а если да, то приоткрытая дверь вызывает еще больший приступ. Если рюкзак был здесь, то его здесь больше нет и Тринити все-таки обманута. Все-таки она не может запоминать так хорошо, как это делала на чистую голову в Стэнфорде. Сейчас — она хочет есть и хочет спать, но не может сделать ни того, ни другого. Блять, так где же рюкзак? Ее руки начинают чесаться, и она опускает ноги на холодный паркет. Он не скрипел. Но она боится, что от дивана до двери паркет усыпан разбитыми стаканами, как красная дорожка, давай иди, я посмотрю на цирковой номер.. Она идет на носочках и не осмеливается заглянуть в приоткрытую дверь спальни. Часы все еще тикали, но, кто знает, они могли застрять на месте. Тринити нужно на улицу, на парковку, заглянуть в окна машины и понять, кто сошел с ума. Ведь так не хочется сходить с ума… Она обувается у двери. Куртка осталась висеть на спинке стула. Кладет пальцы на ручку двери и нежно жмет вниз. Дверь щелкает, но не открывается. Трин жмет еще раз и дергает в обе стороны, но дверь так же стоит на месте. Обманывает ее? Стоит, смеется и показывает пальцем, дура, опять поверила, что все так просто… Трин начинает лихорадочно дергать ручку двери, словно это могло помочь проснуться. Окей, не открывайся, но что нужно сделать, чтобы выйти из коматоза? Кажется, она стояла на мягкой поверхности, которая липла к подошве. Похоже на песок, но если посмотреть вниз — соль. Сердце билось и выпрыгивало из груди. Датчик бей или беги мигает снова, скорее всего, он просто глючит. Она не знает, как ощущается инфаркт, но думает, это он, приближается сзади. Ребра трещат, кислород исчезает, и приходится жадно хватать его ртом, чтобы выжить, боже, что нужно сделать, чтобы выжить, почему они устроили ловушку или это очередной розыгрыш от мертвого Мэтта, это вообще была его голова, отрубленная от тела? Ты рассматривала? Вдруг везде валялись манекены, а тебе лишь бы поверить, потому что во все, что истекало кровью, поверить легко, даже стараться не надо. Вот же они, лежат и не дышат, как обычно, ложись быстрее рядом, чтобы не попасть в мясорубку. Как выжить? Она дергает дверь, думая, что ей конец. Осталось биться кулаками и орать: «Помогите». И в чем она не права? Сквозь шум в голове она слышит два коротких шага и оборачивается, схватившись за дверь обеими руками. Словно она могла стать мягкой, послушной, открыться наконец-то, стать взбитым тестом, которое проглотит Тринити и спасет, но… Дверь была дверью. Предметы не оживали и не бросались в пляс, но мыло перед глазами погружало в сон. А Сэм был настоящим, и он стоял напротив, заслоняя собой голубой свет из окна ванной комнаты. Разбитый стакан, ты это подстроил? Ему не нужно с ней разговаривать, чтобы услышать. Ей достаточно перелить воды, засмотреться в кран, и Сэм уже знает правду, а разбившийся стакан, ну… Тут даже он бессилен. Даже мышеловки не нужно разбрасывать, она сама копает себе яму и ложится. Тринити буквально развела руками и крикнула сдаюсь. Она не видит его глаза в темноте (они опять растворяются в ней. И в темноте). В ее голове он пришел ее убить. Так мы и стоим друг напротив друга. И что бы ты сейчас ни сделал — я боюсь. Губы сжаты, но грудь заметно поднимается и опускается. Темнота в коридоре сближает с ним, сливает в одно целое и неразборчивое. Подстава. Хочется включить свет и выставить границы, показать мое и твое тела, вот их четко прорисованные края, не размазывай черной краской, сливаться и размазываться можно только на холсте, а они живые вроде бы. Но я боюсь шевельнуться, а границ, краев я все равно не вижу. Плитка белая, вода прозрачная. Ты весь черный, и тебя никогда не видно, потому что ты этого не хочешь. Прямо сейчас он мог касаться своей кожей ее кожи, но Трин не поймет, потому что не ощущает себя материальной. Он был в обычной футболке, но это маскарад, она знает. На самом деле он нихуя не обычный. На самом деле домашняя футболка ни о чем не говорит, он все так же мог прострелить череп через секунду и сделать глазок в старой двери, которого там не было. Но я не боюсь пистолета в руке. Я боюсь просто его рук. Того, какой он есть без вспомогательных предметов, уже достаточно, чтобы бежать. Одной потенциальной зарисовки достаточно, чтобы бежать, спотыкаться и бежать. Я тоже готова на все. В любую секунду ударить и бежать, но… Все проще, чем кажется? Он поднимает темную вещицу на уровень ее глаз. Ее идиотское дыхание застывает. Глаза приглядываются и рассматривают очертания, ищут границы у предмета в его руке. И Тринити понимает, что он держал ключ. — Попробуй с ключом. Думаю, поможет. Попробуй не выламывать дверь, тебя никто не режет, ты спишь. Говорит он как на стендапе без зрителей. И Тринити бы посмеялась, если бы не была в ужасе от… человека, который лишь принес ключ от двери, которую она чуть не выломала. На вопрос ты в порядке? уже не ответишь враньем. Паранойя и паническая атака налицо, доктора не надо. Можно сразу браться за скальпель (ключ). Трин все еще задыхалась и даже не скрывала. Он не спрашивает ты в порядке? как Дин, потому что уже знает. Контрольные вопросы для поддержания разговора не включены в прошивку. Трин где-то между его головой и дверью, в пространстве без гравитации, кивает головой, типа да, ключ — это хорошо, это логично, это ты круто придумал, ого, вот это я не подумала, что дверь на ночь люди закрывают. Ключ врезается в скважину на уровне ее виска. Поворачивается в ее голове. Заводит шкатулку, чтобы послушать отрепетированную речь, но что-то внутри барахлит. Каждый поворот перезапускал систему. Каждый поворот — аккуратная работа скальпелем, подчиняйся или иди нахер. Доктор не нужен, смотри, есть отличный хирург без образования, но со стажем. Поверишь? Не факт, что вылечит, ведь он и не пытается, он только вскроет посмотреть для научных целей. И где такие дуры рождаются? Вскрыл череп. То есть дверь. Замок щелкает, и ключ остается в скважине, типа смотри, я отпускаю тебя, хаха, беги. Ключ наверняка в крови, а в виске наверняка отверстие. И Тринити бы с радостью оценила заботу и воспользовалась шансом открыть дверь, чтобы уйти, только вот дверь открывается внутрь, а он все еще стоял напротив. Уходи, но не совсем. Попробуй, я посмотрю. Она остается стоять прижатой спиной к уже открытой (ключом) двери, но какая разница, закрыта она или открыта, если ключ предназначался для нее. Ее бесят его спокойствие и правильное дыхание (это просто месть). — Где Дин? — не сдерживается она и спрашивает то, что не хотела. Вообще-то на языке было где рюкзак?, но так как дверь ломалась, потом открывалась, голос в коридоре говорил уверенно, а в соседней спальне все еще тихо, значит, здесь только они. А рюкзак, Дин, пропавшее фото — все закручивалось в смерче с тобой в эпицентре. Он усмехается слишком искренне. Трин только слышит и видит, как дергается голова в сторону и челка падает на лоб. Настолько ему было смешно слушать детский лепет. Но это же он завел шкатулку? — Я передам, что ты им интересовалась. Скользкая тварь. Ее дыхание останавливается и замирает. Игры. Он играл и выигрывал, потому что знал карты, а Трин сидела с трясущейся колодой в руках и продумывала следующий шаг, будто шанс еще есть, есть. Где Дин? потому что одних глаз Тринити на мокром месте будет достаточно, чтобы оправдать сломанный нос Сэма. Карты известны, ладно-ладно, ничего, у меня еще завалялось несколько тузов в (мокром) рукаве, хотя ты выиграешь с шестерками, надеюсь, они тоже не размокли, не смялись, не слились с кожей, как пространство и время в сантиметрах между телами. Он не отходит от нее и не дает двери открыться, несмотря на то, что открыл ее сам минуту назад. Если он откроет дверь, а за ней — вип-пропасть в ад, она не удивится. — Он говорил, ты не настоящий Сэм, — летит в оправдания Тринити, лихорадочно бросаясь песком в песочнице, умри, отъебись от меня. Разговор с задних сидений машины ей было хорошо слышен. Она надеется, что сможет уколоть его методами, правдой. — Кто ты? Ей известны только его внешность и имя, и, если он вдруг скажет, меня зовут Том, Джек или Алекс, какая разница? Какой правильный ответ для Тринити? Кто такой настоящий Сэм или настоящий кто угодно, стоящий перед ней без имени, как ей узнать? Поставь сейчас десять разных версий Сэмов, разве она угадает, какой из них с душой? Поэтому это было еще одной причиной, по которой Дин не хотел находиться с Тринити в одной комнате: она знала его ненастоящего брата, а понять, в чем заключается трагедия, ей не суждено. Уходи, Три, я позвоню, когда найду Сэма. Познакомитесь в лучшие времена, если выживешь, когда они будут, если будут, не будут. — А кто ты? — шепчет приторно-сладкий (ее тошнило от сахара) голос из темноты, опять, чтобы обмануть. Опять спи, я буду рядом, чтобы спалось хуже. В мертвой тишине голос казался низким и хриплым, режущим воздух тупым предметом. Он аккуратно порезал воздух на стекляшки, чтобы кормить ее стеклом по расписанию. На, глотай, вдыхай, исполни еще один фокус с разбитым стеклом. — Что там в Колорадо, а? Расскажешь? — она при смерти хватается за него взглядом (хочется руками, но не осмелится), лишь бы за что-нибудь, чтобы вытрясти из него капли жалкого сочувствия, но у него — нет границ, перед ней одно большое размытое пятно, и оно расширяется и заполняет коридор безысходностью, как черная дыра. Тринити бы надо бежать, но, походу, он опять прав, потому что глаза не в состоянии фокусироваться и увидеть. И, если бы ее коленки подкосились, он бы все равно поймал ее за талию и держал, поглаживая волосы. Что там в Колорадо, м (шептал бы нежно)? Это какой-то цирковой номер? Кто-то говорит слово Колорадо, а ты бьешь стаканы? Прости, но если мы едем в Колорадо, придется обзвонить все закусочные и попросить спрятать посуду, или ты все-таки расскажешь? Ее грудь поднимается и опускается, словно в любой момент Трин начнет хрипеть и хвататься за горло. — Или я сам расскажу, а ты поправь, если я что-то упущу из виду. Она точно знала, какие две точки искать в темноте. И если их в действительно не было, то сознание Трин рисовало два красных лазера. Когда он дергал головой в сторону, окну открывался проход к двери и половина его джокерской улыбки сверкала в темноте. Остальной поток света горел на Тринити. Словно и луну он тоже приручил для допросов в мотельном номере. Допрос такой: я рассказываю всю правду, а ты впитываешь и пытаешься не соскользнуть вниз под стол. Что бы он ни знал, это не нужно знать кому-то еще. Даже Тринити, потому что мозг не для того бережно стирал воспоминания, чтобы какой-то Сэм Винчестер запустил программу отмены. Потому что информация полезная, информация поможет в нашем деле, поэтому хватит играть в прятки, у тебя предметы все равно плывут перед глазами, а у меня работает ночное зрение. Она либо застревает в раковине, либо на футбольном поле, но и там, и там — тонет. — Можешь молчать. Разрешает. Спасибо, я помолчу, но теперь назло хочется говорить: А ты кто, а, кто ты, ты ненастоящий, ты придуман в моей голове, и нож твой тоже игрушечный, а я без крови в венах манекен, поэтому не смогу умереть. Разрешает, отпускает, но в ту же секунду переигрывает. Трин чувствует на запястье не свои пальцы. Не свою кожу. Возможно, это и ее пальцы, просто темнота атрофировала конечности. Мы же без границ, какие, к черту, конечности. Часы в гостиной все-таки не идут, все-таки обманул и сломал, поставил на паузу, чтобы конец (конечность) так и не наступил. Чтобы они болтались где-то посередине в невесомости коридора, в которой темнота — это не причина, а следствие. Ничего нет в нас (у меня еще нет, а в тебе уже) и между нами, соответственно, тела размыты без причины. А разве можно винить невесомость в случайном столкновении тел? Темно и не видно, где там чьи запястья и кто в этот раз умирает под его давлением… Наконец-то она перестает задыхаться и умолкает, по щелчку (его) пальцев. Пальцы не ее, а запястье ее, потому что ее вторая рука свободна (она только что размяла ладонь, чтобы проверить), значит, что сжимает запястье Сэм Винчестер. Точнее, его большой и указательный пальцы. Отвел ее руку немного в сторону, чтобы с его высоты он мог дотянуться до ее повисшей руки. И только сейчас по ушам бьет ее же сердце, и она осознает, как громко. Как же тупо, по-детски и предательски громко, как будто взял непослушного ребенка за ухо и потащил на кухню спросить, кто разбил стакан… Она знает его реплику, прежде чем он ее скажет. Потому что теперь соединяла не только ночь, но и электричество, которое передавалось из ее грудной клетки в его. Но электричество не запускало его застывший камень. Камень от дефибриллятора не запустится. Он взял запястье, чтобы показать ей самой, как глубоко она завралась. Доказывать нечего, помнишь? — Твой пульс все равно слышно через стену. Молчи сколько угодно, из-за твоего сердцебиения содрогается вся комната, а я не сплю. Он не спал. У него был время сломать часы, заклеить стакан для второго раунда, спрятать ключ, убить всех соседей, скучно же, сука, Трин? Вряд ли он слышал пульс сейчас. Трин не слышала. Только писк, белый шум, видимо, это язык ненастоящего Сэма, но слух плохо воспринимает частоту машин. Трин кажется, что рюкзак она все-таки забыла в машине, а все остальное — придумала, потому что сходит с ума. Потому что все еще мокрая трава, трава на коленях, и пуля в голове, в ноге, а остальные пули летят мимо, но они вернутся бумерангом, ты же их сделал самонаводящимися с моим именем в программном коде, так часто вводил Тринити, что устал, заебался и начал просто жать 33333333333. Он заставлял Трин послушать свое сердце, привет, доктора не надо, вы вскрыты, и отпустил. Нежно, обманывая, любя. Как научился, как помнил из прошлой жизни. Но места прикосновения продолжают пульсировать. Теперь непонятно, где слушать сердце, ведь билось оно сильнее всего на запястье, а в груди — тихо. И как ни в чем не бывало он делает шаг назад, как будто он просто сходил в туалет и теперь идет обратно в спальню. Будто часы можно запускать обратно, пробел во времени стерт, нас двоих здесь не было, а если и у кого-то будут фотографии, то черным квадратам никто не поверит. — Если ты хотела попасться полиции, выходи через пару часов, когда начнется утренний патруль. Спокойной ночи.