После дождя

Куда летят мысли?

Я не шучу, я искренне

Капли дождя, выстрел

Мои глаза выцвели

(внимание брусника! - куда летят мысли?)

— Оливер, — последнее, на рваном дыхании. Бабах пролетел мимо них. Эхо раздавалось еще несколько секунд, создавая свистящие пульсации в голове. Все схватились за уши. Тринити же инстинктивно упала на колени, ощутив мокрый холод сквозь джинсы. Было похоже на взрыв или на провал крыши. Еще один выстрел сильнее предыдущего. Теперь уже понятно, что это выстрелы, но непонятно откуда и куда. Непонятно, попали ли пули хоть в кого-то: раз мы все еще дышим, значит, стрелок промахнулся или не хотел попадать. Ни один из вариантов не успокаивал. — Ребята, — кричит голос за спиной Оливера, но перед глазами остальных, явно забирая все внимание себе. Оливер оборачивается и убирает ладони от ушей. — Двое на одного, где вас учили так играть? Мужчина в куртке развел руками, все еще лениво держа в правой пистолет. Трин все еще сидела на коленях с закрытыми ушами, но на глаза невольно попался стрелок. Оливер отходит от девчонки в сторону наглеца, чтобы рассмотреть поближе, и щурит глаза. — Ты сказал, что вы хорошие друзья. Назови меня идиотом, но это не похоже на школьный пикник, — кричит вдалеке голос. — Коп? — тихо смеется Оливер в сторону упавшей Тринити. Его голос от охуения не может даже повыситься, поэтому он просто шипит и копит яд. — Ты привела сюда копов? Ах, если бы ты понимал больше, чем видишь, Оливер, в какой мы заднице… Если я их не привела и ты не привел, значит, они следили за одним из нас. Значит, ни один из нас не является врагом для другого. Почему же ты не понимаешь, что нужно просто бежать… Ушные перепонки все еще вибрируют от волнового эха, и она видит, как двигаются губы Оливера в замедленной съемке. Рука вытянута и указывает в сторону приближающейся фигуры. Будто помощь нужна им всем. Будто они с ним не враги, а фигуры на шахматной доске. Его лицо размыто дождем. Она не узнает Оливера, и если бы ее когда-нибудь попросили нарисовать его или описать — она бы не смогла. Она не вспомнит его черты. Трин сидела как в театре в первом ряду и смотрела оперу на немецком. Очертания видны снова, но опять она видит лишь силуэт. В первый раз мешало солнце, сейчас мешают стена воды и ночь. Оказалось, галстук и пиджак не были отличительными чертами, она запомнила нечто другое, но пока не может объяснить — что. Человек с пистолетом уже не карандашом на бумаге, а акварелью на футбольном поле. Аккуратно вырисовывал шаги черно-серыми красками. Эх, Дженна, видела бы ты картину маслом передо мной, ты бы пожелала, чтобы мои глаза стали объективами. Ты бы обрисовала нас со всех ракурсов и больше всего внимания уделила снова ему. Тебе бы пришлось докупать все оттенки черного, ведь других цветов в нем нет. Ты бы макнула кисточку в темно-красный, но нигде бы ею не коснулась, потому что мы живем в постмодернизме и у дьявола давно нет рамок. В первую очередь, ты обрисовала бы черную куртку и воротник на ней. Во вторую, мокрые волосы и капли, стекающие на кожу. И ты бы подметила, что непонятно, застыли ли они от холода или пытаются бежать. Как и мы, статуи, застывшие в движении. В третью, ты бы уделила внимание пистолету, который он крепко держал в руке, но ты бы не стала уделять внимание пальцам на рукоятке. Ты бы слила рукупистолет воедино одним штрихом, потому что по отдельности они плохо выполняют свои функции. Ты бы добавила на них блеск в отражении луны (светила сквозь тучи) и сказала бы, что от него пахнет зловещим существом, которое просыпается по ночам. Который красив только при лунном свете. Которого слегка замедлить может только дождь, но только слегка. Слегка недостаточно, чтобы статуи спрятались. Ты бы захотела закончить рисунок, добавив все оттенки черной акварели так, что силуэт почти расплывется и исчезнет в ночи. Но только почти. Карандашом было бы лучше. Карандашный человек не причинит вреда. Тринити не слышит, но парень машет и кричит ей что-то еще, не обращая внимания на постороннего. Кто включил скорость проигрывания на минус два? Еще выстрел, от которого Оливер на секунду присел рядом с Тринити и закрыл уши. После выстрела — тишина в виде шумящего вокруг (внутри) дождя. Но это одна секунда, после которой он выпрямляется и идет навстречу. — Ты думаешь, один такой умный? — бубнит он себе под нос для смелости, как если бы выпивал бутылку виски по дороге, и сует одну руку куда-то назад, под ремень. — Один можешь махаться пушкой? — Не советую, — ствол полицейского вновь оказывается на уровне его глаз, а на прицеле — голова парня. Парень, конечно, инстинктивно застывает с поднятыми руками. Они были достаточно близко, чтобы посмотреть друг другу в глаза. Темные и размытые, как и у каждого присутствующего. Коп переводит взгляд на еще одного парня, который стоял рядом с девушкой и как бы охранял ее. — Иначе счет будет 2:0 в мою пользу. — Эта шлюха привела вас сюда? — морщится от дождя Оливер и харкает в сторону с поднятыми вверх руками. — Вы решили, что мы похитили Кайли? — Ты сам привел нас сюда, Оливер, — глухо раздается в воздухе. Разговор слышен только им двоим. — Ты соврал. А теперь… Рука Оливера все-таки проделывает молниеносное движение за спину. Следующая пуля не промахивается. Помимо эха от выстрела, воздух трепещет от свиста женского крика. Оливер падает бревном на спину с черным отверстием во лбу. Оружие, которое он держал под матрасом, должно было выстрелить по всем теориям вероятности. Он думал, что придется отстреливаться через окна и защищать маму, если кто-то из продавцов наркоты заявится на порог. Ему нравилось просчитывать свою жизнь формулами из естественных наук, но… чьи-то формулы сильнее. Чьи-то теории уже проверены. Чье-то ружье стреляет каждый день, и, может быть, следующая мишень — ты. А твой пистолет, Оливер, так и останется с магазинным запахом. Глаза Тринити остались раскрыты и неподвижны. Только из-за капель казалось, что ресницы дрожат. Плечи сгибались и выпрямлялись от рваного, нарушенного дыхания, так, что парню сзади было тяжело удерживать ее. Он, конечно, тоже был шокирован, но псов дрессировали не убегать. Тем более когда дома кормят дорогим кормом и укрывают шелком. Почему-то она слышит щелчок снятия с предохранителя у левого уха. В больной висок упирается что-то ледяное и твердое. — Чувак, уже 1:0, — стрелок продолжил шагать с вытянутой рукой. — Брось пистолет и отойди от нее. — Остановись или я выстрелю! — гавкает псина на правое ухо, но уши Тринити больше не реагируют на громкие внезапные звуки. Ее глаза холодны и неподвижны, издалека похожи на две серые стекляшки. Взгляд ходил из точки А в точку Б и обратно, как маятник: от лежащего Оливера, которому дождь заливал горло, к фбровцу, который шел мимо него. Он искренне смеется грудным голосом, замедляя шаг и не отпуская никого с прицела. От неестественного демонического смеха, продлившегося пару секунд, у Трин трескаются стекла. Веки подрагивают. Желания слушать или смотреть на него нет. — Очень мило с твоей стороны предположить, что мне есть дело. Стреляй, окажи услугу, — цепляет он трясущегося парня чарующим голосом, будто из детской сказки. — Вы врали нам, — продолжил он спокойно шагать, заставляя парня пятиться назад и утаскивать за шею заложника, — и твой дружок Оливер, — он целится в сторону макушки парня, который прятался за головой заложника, — и ты, — он двигает прицел на миллиметр, в сторону Трин. Стекла в глазах лопаются и наконец-то начинают жизнь. Или, лучше сказать, теряют ее на последнем издыхании. Ты, снова нагло, очень лично (он смотрел очень даже лично и убил бы, приговаривая что-то вроде «ты мне не нравилась»), снова даже немного вежливо, по-коповски, даже немного сдерживаясь. Будто он может сказать еще очень много, не говоря ничего, и дело даже не в сейчас, а в барной стойке на кухне. Что-то там осталось, наверно, вся одежда Тринити, ведь уже там она чувствовала себя на прицеле. Слышала, как летят пули, но все нарочно мимо… Как же Вы могли, если в одной руке был кофе? Пистолет был заряжен под столом? Я чувствую себя одинаково рядом с Вами. За чашкой кофе, среди трупов или в вашей кровати. Мне хочется умереть одинаково сильно. Он задавал вопросы тогда впустую. Задавал вопросы, чтобы посмотреть реакцию, уловить мимолетный взгляд или то, как она заправляет прядь за ухо. Посмотреть, как нервно она пьет кофе, который не хотела пить. Увидеть пакетик зеленого чая, который она так и не заварила, потому что все мысли отчаянно хватались за попытку не облажаться. Ему не нужно было читать сообщения, чтобы приехать сюда. Ему нужно было лишь прочитать. И вот он читает. — Мой отец найдет тебя, — плюется ядом собака и прячется сильнее за головой Тринити, свободной рукой придавливая ей шею. Полицейский хотел сдержаться, но уголки рта дрогнули в едва заметной ухмылке. — Если я не найду его первым. Следующая пуля свистит, но вряд ли бы девушка почувствовала ее в себе. Даже в грудь — она бы подумала, что просто задыхается от ужаса. Если в голову, значит, синяк на виске пульсирует. Если в живот, то узел в животе затягивался еще с шести часов вечера. То, что пуля прилетела не в нее, она понимает по цепному псу, который завизжал похлеще, чем Тринити пару минут назад. Коленка сгибается, и он падает на бок, держась за другую ногу. Тринити не могла больше выжидать. Если ей хотелось вырваться раньше, но ступор сводил ей мышцы, то сейчас ступор как рукой ангельской сняло. В нос пробился запах свежей травы. Свобода. Она разворачивается, спотыкается об раненого в ногу (слышит вырвавшийся стон), отталкивается от грязевой травы руками и бежит несколько метров. Ведущая нога проскальзывает по мокрой траве, и она падает, но поднимается за секунду и бежит рывками, просчитывая шаги, чтобы не упасть. Из-за стены дождя она не слышит пуль. Стреляют в нее или нет. Она не понимает, но предполагает, что стреляют, и поэтому пытается наклониться и спрятать голову. Закрывает голову грязными руками, пачкая волосы и лицо. Вода умывает ее, оставляя темные полосы на щеках. Бежит с жутко неправильной техникой. На физкультуре учили иначе. А бегать на футбольном поле, если ты не футболист, и подавно запрещено. Что ж, Тринити нарушила все установки. Непригодная одежда для бега, особенно кеды с ровной подошвой могли вызвать у физрука приступ эпилепсии. Тринити обязательно подумает об этом потом, но сейчас в голове у нее ничего нет, кроме имени «Мэтт». Мэтт и что-то там про раздевалки сказал… Сказал тот, кто уже не жив… Тринити хочется стошнить. Даже боль в коленках, в шее и на виске куда-то испарилась. Единственное, что сильно раздражало, — это колотящее сердце по ребрам. Тело Тринити ударяется в железную дверь и пробивает ее с первого раза. Она наконец-то в раздевалках. Закрывает за собой дверь, смотрит на нее несколько секунд, словно она вот-вот рухнет. Бешеный взгляд ловит скамейку. Ногой толкает скамейку к двери и блокирует проход. Ей осталось пару рывков вперед, прежде чем она остановится. Она останавливается. В зоне душевых на плитке неподвижно сидел Мэтт. Никто другой это не мог быть, потому что кудрявые очертания в темноте она узнает из тысячи. Она падает на колени к нему, чтобы потрясти и сказать, что им нужно уходить, но замечает под собой неестественную липкую сырость. Да, душевые, но это не вода. Смотрит в сторону душевых перегородок, из-за которых торчали чьи-то ноги. Очередной визг и отскок в сторону. Поднимает перед собой руки. Не надо быть гением, чтобы разглядеть и почувствовать запах железа. Она хватается за живот, готовая тошнить, и оставляет на толстовке отпечатки ладоней. Как в детстве, когда мы окунали руки в краску и оставляли следы на бумаге. — Это что, охранник Джим… — шепчет она в пустоту, уже панически задыхаясь. — Тринити, я не смог, — Мэтт оказывается около нее слишком быстро, невероятно быстро, но Трин плохо соображает, чтобы засомневаться в чем-то, кроме своего сознания. Он хватает ее за плечи и припечатывает к шкафчикам. Что это, Господи. Затылок и лопатки немеют. — Трин, Трин, Трин, послушай, я не смог, если бы я не выпил его, я бы выпил тебя, — половина лица Мэтта оказывается в серебряном свете, и Трин видит, что кровь не только на полу или на ее руках. Весь его рот, зубы и шея измазаны ею, словно он все-таки окунулся в ведро краски. Мы что, все еще глупые дети? Он плачет, почти рыдает. — Но теперь ты пришла, зачем ты пришла, Трин, — он рыдает сильнее и сжимает ее плечи сильнее. — Я изначально хотел расправиться с Оливером, у нас наконец-то появился шанс, я бы покончил с ним для тебя, — его слова льются из бесконечного источника и путаются, бьются друг об друга. Непонятно кто перед ней открывает кровавый рот и говорит знакомым голосом. Трин укололо в грудь только имя Оливера, ведь он больше не проблема. — Но зачем ты пришла, теперь я не могу помочь тебе, ТРИН, — последнее он кричит хрипящим горлом, в котором, кажется, еще бурлила кровь охранника Джима. Невыносимо больно вжимает плечи в шкафчики, продавливая металл внутрь. Через секунду его лицо оказывается близко. Он набрасывается на нее с жадным поцелуем, от которого Трин мычит. Помимо губ сталкиваются в схватке их руки: она отталкивала их, била по спине, пока Мэтт хватал и заламывал ее своими или пытался прибить обратно к шкафчику. Столько шрамов она пережила от универских шкафчиков. Никогда не подумала бы, что самый сильный останется после Мэтта. На губах он долго не задерживается и опускается к шее. Все-таки поцелуй — это больше про желание первого Мэтта, который был по уши влюблен в Трин, но этот Мэтт захлебывался в море соленой крови. Сложно было уловить момент, когда шея оказалась прокусанной, все его движения были не по-человечески резкими и не оставляли времени ахнуть. Не оставили времени подумать, как же больно затылку и вот бы этот день закончился. О, ЭТУ боль она чувствует. Слышит мокрые разрывы сухожилий, хруст мяса в зубах и кричит. Как миллион тонких иголок впились в тонкую кожу на шее. Как же больно. Как электричеством прошибло. Они не слышат громко хлопающую железную дверь. Говорят, от шока мозг отключает сознание человека, чтобы тот не мучился. А Трин мучилась. Вымучивала каждую свою последнюю секунду, прежде чем рухнуть. Непонятно, что было мучительнее: физическая боль или едва ощутимое, растворяющееся во сне осознание происходящего. Этот день все никак не закончится, но, возможно, завтра я не вспомню. В эту секунду она должна была, как кукла, повиснуть в его руках, но Мэтт вдруг первый рухнул на плитки. Сначала слетела голова, а затем обезглавленное тело растянулось где-то неподалеку от скамеек. Неважно, видела ли Тринити сцену или нет (все еще отыгрывается опера на немецком), потому что падает она в любом случае. Тринити следующая на очереди: коленки сгибаются и тело неконтролируемо падает на бок. Наверно, этот день все-таки закончился. Пожалуйста? Тишина. Где-то в коридоре гудела лампа. Какой-то кран выпускал по одной капле в минуту. Стучание дождя по крыше затихало и становилось иронично убаюкивающим. Из разрыва на шее вытекает кровь. Относительно заживший висок снова кровоточит, так как ударился об пол первым. Вся ее одежда мокрая и уже ледяная, как будто она не раздеваясь окунулась в ванну. Джинсы в коричнево-зеленых отметинах, которые стирать будет бесполезно. Помимо красного потопа в душевой, теперь формировалась лужа у шкафчиков. Ох, сколько же звонков придется сделать уборщику утром… Главное, что день закончился, ведь Тринити его больше не чувствует. Шаг, шаг. Ботинки скрипят. Рядом с ее телом на корточки садится мужчина. Если бы она могла бежать, она бы… да кого она обманывает, у нее уже нет сил куда-то бежать, даже если бы была в сознании. Нет сил даже лежать или находиться в осязаемом пространстве. Попросила бы пристрелить, как раненую собаку. Двумя пальцами он слегка приподнимает голову с пола, чтобы разглядеть рану. Недовольно морщит нос и опускает голову обратно. Вытирает мачете об скамейку и убирает в куртку. Коротко вздыхает, будто сегодня очередной вторник. Одну руку кладет девушке под шею, другую под ноги и поднимает, как маленькую поломанную куклу прижимает к себе. Несет. Он не чувствует веса ее тела, перешагивает чьи-то ноги и идет к выходу в коридоры. Шаги уверенные, словно он знал, где выход. Паркер, даже если бы очень захотела очнуться, не смогла бы. Ноги были ватные, а голова словно потяжелела раз в двести. Перед ее полуоткрытыми глазами проносятся знакомые кабинеты, коридоры и шкафчики. Одна ее рука болтается в воздухе. Она чувствует именно то, что хотела — отсутствие осязаемости пространства вокруг, ее тело плавно перемещалось сквозь стены, не заставляя саму Трин думать. Чертить путь и давать указания. Ее телу наконец-то тепло, даже так жарко (не лучший симптом), что хотелось снять с себя толстовку и джинсы. Нет, не хотелось. Я не знаю. Фбровец следует через черный выход, через который и пришел сюда. Проходит небольшой двор и лужайку. Трин видит дерево, у которого они обычно сидят с Энди с книжками. Перед глазами всплывают немые картинки, как будто она смотрела телевизор без звука. В голове только писк. Выйдя через калитку, мужчина тут же открыл дверь машины (видимо, она стояла прямо у выхода) и начал заносить почти безжизненного манекена на кресла. Уложил, согнул немного колени, чтобы дверь звонко хлопнула (девушка не реагирует). Открыл дверь водителя, сел за руль, взял телефон и прислонил к уху. — Дин, не карауль ее дом. Езжай в мотель, — устремил отсутствующий взгляд вперед, в забор, за которым виднелось футбольное поле. Дождь кончался. Очертания университета обретали ясность, которую Трин лучше не видеть. Она и не видела ничего, кроме размытых, танцующих по кругу кресел. Мужчина оборачивается через плечо, слушая голос в трубке. Тринити лежала в той же позе, в какой он ее оставил. На боку и с вытянутой онемевшей рукой. — У нас проблема.