Эффект соглашения

Агата

      Мне доводилось видеть разных свидетелей в жизни. Были те, кто всячески открещивался от самой мысли преступления, из-за которого их пригласили для дачи показаний. Те, кто до красного вспотевшего лица добавляли новых и новых деталей, нацеленных на обвинение подозреваемого. Кто плакал по три часа, прежде чем вымолвить хотя бы слово, и те, кто путались в противоречиях, не понимая, что именно планируют сказать на самом деле. Забитые в угол или агрессивные, напуганные до смерти или дерзкие…       Если бы прямо сейчас я оценивала Хэмиша как свидетеля, я бы сказала, что он из категории «стыдливых». Таких, которые повествует о случившемся через силу, но по одной, пусть и неприятно-занятной причине: они чувствуют к произошедшему личную причастность.       Как, собственно, и положено жителям городков.       «Мы все друг друга знаем, никто не мог предположить что-то подобное, только не в нашем городе» — так они говорят. Также утверждали и владельцы дома, арендованного моим отцом в тот злосчастный уикенд, когда его не стало. Клялись и божились, что на территории именно этого участка никогда не происходило ничего страшного, ничего, что может представить воображение.       Я слышу эти слова иначе.       «Мы и не пытались предотвратить что-то подобное, свято надеясь, что это будет не наша ответственность» — вот, что они говорят на самом деле.       Никто не заявляет, будто все жители сразу должны оглядываться на каждом шагу или что-то в этом роде, нет, конечно. Но…       Это треклятое «но». Всегда остаётся в подсознании, как прицепившийся к щеке соус, который, как ни стирай, как будто никогда не пропадает.       — Так что же произошло на самом деле?       Мне не нравится, как бегает взгляд старика. Взгляд, в котором так и читается надежда, будто после похороненных событий из прошлого закончатся и его последствия. Желание оставить всё как есть.       — Кто его знает, мисс? — разводит руками. — Смотрите-ка, мы тут заболтались, а ведь у вас закончился кофе. Давайте я ещё принесу. Я мигом…       — Не нужно, — успеваю положить руку на морщинистую ладонь, — лучше продолжите ту историю.       Знаю, что взгляд мой сейчас направлен не на него, а куда-то дальше. Куда глубже и проницательнее. О, я умею его делать. Годами училась. Практика, заставляющая человека рядом почувствовать, будто я всё уже знаю, и осталось лишь подтвердить догадки. В какой-то степени, чем дольше я работаю, тем больше это правда.       И Хэмиш смирился.       — Вы не успокоитесь, не так ли?       Качаю головой. Медленно и в какой-то степени со вкусом.       — Не-а. Лучше налейте этот кофе себе, Хэмиш. И приготовьтесь. Мне нужна вся правда.       Щурит взгляд. Понемногу до старика доходит. Другого от моряка, я, конечно, и не ожидала. Они всегда всё знают.       — Да кто вы, черт меня подери, такая?       Непозволительно легко и почти кокетливо поджимаю губы. Сегодня нам хватит одного определения на этот вопрос:       — Просто путешественница?       Старик фыркает, но снисходительно.       — Ну да, как же, — ворчит, — а я в таком случае секретарь президента.       Вот и познакомились, как говорится. В любом случае, Хэмиш довольствуется услышанным. Мы оба знаем, что если его когда-нибудь вновь начнут трясти с этой историей, ему самому будет удобнее «не знать», кто именно приходил копаться в хвалёных тайнах прошлого. Ну, как минимум, перед соседями в глаза смотреть не стыдно будет.       — Ладно, мисс, — машет рукой, — умеете вы убеждать. Хотя, честно сказать, мне ведь и добавить больше почти нечего. Знаете, городок у нас такой… Коли было б больше известно, так и не было бы всей этой шумихи. Я думаю.       А вот тут он не прав. Шумиха была бы. И ой какая. Вот только это-то и самое интересное: а почему её не было? Очень сомневаюсь, что один-единственный несчастный случай, и тот по причине оголодавших диких зверей навёл бы на Оберн клеймо: «сюда больше ни ногой». Но вот если это не он — то где сторона пострадавшего? Где безутешный отец, пытающийся добиться справедливости в расследовании? Где громкие заголовки?       — Давнее это дело, мисс, — разглядывая невидимую трещину на столе, отчужденно продолжил старик, — да и мало кто о нём уже сейчас помнит. Все сразу решили поскорее забыть. Думали, так оно проще будет, да вот не стало. Собак этих Ортиса двадцать лет как нет, а вот, видите, всё как обернулось. Жестокая штука — это ваше сарафанное радио. Один шепнёт, а знают все.       Не мешаю Хэмишу предаваться размышлениям. Знаю, что сейчас лишним будет. Но жду.       — В тот день, ну то есть, как всё случилось, с самого утра всё не так началось. Кажется, что я уже проснулся с этим предчувствием, клянусь, не вру. А может, и раньше, знаете? Когда, значится, тот отец с дочкой появились в наших краях, у меня мысль мелькнула, что не уедут они, мисс, такими же счастливыми, как приехали. Предчувствие, значится. Уж очень хорошенький ребёнок, простите за такую дерзость. Глаза серо-голубые, почти как у родителя. Светленькая. Постоянно путалась, на каком языке говорить. Как-то забежала ко мне за мороженым, значит, сует пятьдесят центов и как обратно заберёт, чтоб пересчитать. Считает на английском, а потом возвращает на стойку и как выпалит что-то на французском, так Лэм на месте падает. Ни бельмеса не поняла, что та сказала.       Уйдя целиком и полностью куда-то, скорее, внутрь сознания, старик слабо рассмеялся.       — А как же её отец? Вы вроде говорили, что ребёнку пять лет было, разве нет? Она что, сама вот так просто разгуливала по городу?       — Что вы, что вы, мисс, — размахивает руками, переубеждая, — ни в коем разе. Вон там стоял, на том самом, значится, месте, — вновь указывает на окна, — стоял и смотрел, как девчонка справляется. Гордый, ну прям до ужаса. Истинный папашка, вот что я вам скажу!       — Как же тогда вышло, что ребёнок один по лесу гулять отправился? Её ведь там, нашли? В лесу?       — Так, мисс, всё так, всё как есть. Правду говорите. В лесу и нашли. Ну, значит, дело было так: как и говорю, я утром уже с чувством нехорошим проснулся. Стою, значит, гриль разогреваю. Аккурат шесть утра было — я в это время всегда ресторан подготавливаю. Ну и вижу: Тина Райзон несётся по той вон дороге. Руками размахивает, орёт что-то. Весь город перебудить пытается. Ну я, как полагается, притушил плиту, на улицу вышел, чтобы узнать, в чём дело. Тина у нас — сплетница та ещё, и религиозная до жути. Один раз она уже так делала: ходила в каждый дом и несла чушь какую-то про Апокалипсис. Думаю, сейчас я её чаем отпою, так она и подуспокоится. А та поперёк дороги встала, бледная вся, руки растопырила и орёт: «Ортис! Ортис! Ортис!». Я тогда сразу подумал, может, с ним что. «Чего вопишь?» — говорю ей, — «Что там с Ортисом?!». Уже в голове, значит, накидал, как сейчас буду соседей собирать, мало ли, что нужно. Ну знаете, может, там пожар или что-то такое. А Тина ещё громче вопить: «Я всегда говорила, что его псы — это порождение Дьявола! Я говорила! Говорила я!». В тот момент я даже подумать не мог ничего такого, мисс. Решил, что опять Тина, видать, довела щенка какого, ну тот и бросился. Говорю ей: «Прекрати верещать, дура! Спокойно объясни ты, в чем дело». А она рот открыла, и давай мух ловить. Ну, то есть просто открыла и стоит, как немая. Будто задыхается. Я к этому моменту уже глянул в сторону: ну и вижу, мужики из домов выходят и все куда-то туда, к озеру, значит, торопятся. Где коттеджи под аренду у Тины находятся. Кто с ружьём, кто с фонариком. Ну, знаете, фонарей-то у леса нет почти. Я тогда, помню, взволновался не на шутку. Сразу понял, что что-то не так. Тину тряханул — у неё голова чуть не отлетела. Так она сразу в себя пришла. «Дочку постояльца в лесу нашли» — говорит, — «страх-то какой!». И ревёт. Ну я уже бросил это дело, что-то выпытывать от дурёхи этой. Сам пошёл. К семи утра у опушки уже половина города была. Все, кто слабонервными не считается, потому что страшная это, мисс, картина была. Не буду долго объяснять, но полиция, или кто там это делает, ребёнка на трех носилках вынесли, если вы поняли, о чём я. Считается, что уж они-то всякого на службе своей повидали, но сам видел, как один офицер в сторону, значит, отошел. И рыдал там. Ей-ей, как маленький ребёнок.       — А что же отец?       — Тоже там был, — мрачно подтверждает, — ох, мисс, упаси вас Бог видеть человека в том состоянии, в котором он в тот день был. Я так и подумал, что вот сейчас, прямо сейчас человек от горя и умрет. На этом самом, мисс, месте. Четверо крепких мужиков его держали, чтоб не подпустить к тому, что от ребёнка осталось.       Закрываю глаза, чтобы побороть навязчивые картины перед глазами. Не время. Не место.       — Продолжайте.       Хэмиш прокашливается. От того, что это должно выглядеть как простая беседа, а не привычный мне допрос, где стены кабинета сами собой защищают от проявления участия, до жути не по себе. Чувство, которое я не привыкла в себе наблюдать.       — А что продолжать, мисс? Ортис даже не появился. Спрятался в своём доме и носа не показывал. Сына прятал. Боялся общественного, значится, гнева. Хотя, по правде сказать, только Тина, как дура, продолжала орать, что на ребёнка напали его гончие. Полиция закрыла дело почти сразу: по официальной версии, девочка пошла в лес, а там напоролась на диких животных.       — И разве её отец смирился с такой правдой?       — Ну а что ему оставалось делать? В город тут же понаехали ближайшие журналисты, пытались раздуть из мухи слона. Не давали бедолаге покоя на всё время расследования. Жители разве что продолжали коситься на Ортиса. До того довели, что в один день он взял, значит, свое ружье и как есть всех псов перестрелял. Продолжал утверждать, будто это не собаки, но вот взял и перестрелял, что вы на это скажете?       Скажу, что нет ничего необычного, если против него ополчился весь город. Но вопрос задаю другой:       — Я не совсем поняла лишь один момент, — нагло вру, потому что моментов таких много, — разве для того чтобы собаки набросились, они не должны были свободно разгуливать по местности? С чего Тина Райзон решила, будто они могли это сделать, если вы сами говорите, что Ортис ваш держал их в загоне?       — А кто его знает, мисс, — выдохнул Хэмиш. Стало особенно заметно, что теперь история утомила его, и рассказать больше он попросту не в силах. — Может, сам Ортис занялся ранней охотой? Вот и подчищал потом следы. Он это дело, знаете ли, любил. Всегда говорил, что «сезон» — это отмазка для приезжих, а сам готов был охотиться днем и ночью. Тогда этого уже никто не спрашивал. Все давили на этого… На постояльца. Спрашивали, как он мог упустить, что ребёнок с утра пораньше из дома улизнул. Но я не вижу в этом ничего удивительного на самом деле, мисс. В том плане, что дети ведь рано вставать любят? А домики у Тины, они, знаете ли, вообще без ограждения. Да и ребёнка нашли менее чем в полумиле от дома. Кто его знает, не утащили ли её прям от порога? Всякое бывает, так ведь?       — Всякое…       Информация, которую я получила от старика, ставит в неоднозначное положение. Это не совсем то, что я планировала услышать здесь. Не совсем то, зачем пришла. Мне нужна иная правда.       С самого начала я потащилась в этот городок за другим. За подтверждением, которое крепнет с каждой минутой. За доказательством, что пока не сошла с ума. И я должна получить их.       — Хэмиш, подскажите, а где... А где сейчас сам Ортис?       Владелец неловко царапнул стол. Выглянул в окно, затем окинул взором ресторан, словно выискивая возможность уйти от диалога. И скупо заключил:       — Полагается, что в лучшем мире, мисс.       — То есть как?       — Не спрашивайте, — покачал головой. — Богом клянусь, никто, кроме этой дуры Тины, не тыкал в него пальцем. Мы все здесь свои. Странный был человек, не спорю. Сына гонял — так этого тоже никто не отрицает. Но чтоб вот так... Да кто ж теперь знает, случайно или нет всё вышло. Может, и случайно. Может, не уследил. А может и не псы его вовсе... В общем довела его вся эта ситуация, как есть, довела. Вот и всё.       Старик придвинулся и совсем тихо, будто доверяя большой секрет, прошептал:       — Недели не прошло, значится, как Пэм, из дома, из их выстрел, говорит, услышала. И рёв детский. Испугалась, что ребёнок заигрался, ну там, повредил себе чего. Дети, они же такие. Ну и влетела в дом без предупреждения. А там... Сами, в общем, мисс, догадайтесь.       И в один момент всё прежнее напряжение, стискивающее голову холодной сталью, рассыпалось, подобно битому стеклу, в мелкую пыль. Вот оно.       Это было.       Был тот странноватый взгляд Стивена на мосту. Были слова, от которых отрёкся менее чем через минуту:       «— Хочешь знать, что с ним стало? Решил, что не стоит проверять охотничье ружье, перед тем как почистить его»        «— С твоей точки зрения, это должно быть очень интересно. Один раз —проигнорированная техника безопасности, и пуф…»       Это, мать его, было.       А значит, мне не привиделось. И я была права. Господи, какое облегчение. Жутко-неуместное, зазорное самой причиной, что оно мне требовалось, но все-таки облегчение.       Старик же, воспользовавшись молчанием, как можно скорее поспешил перевести тему:       — А если вы хотите знать, что я думаю обо всём этом, так это то, что Тина лучше бы подумала о безопасности своих же коттеджей, вместо того чтобы на других людей пальцем тыкать. Стала ли она? Нет уж, мисс, как есть уперлась и заявила, что не считает нужным ставить забор, коли псы у Ортиса уже все перестреляны. Вот как была её вера, что звери дикие ни при чем, так и осталась. Да и к чёрту её. Честно, не считаю, что люди перестали приезжать только от того, что Тина заборы не поставила. Всколыхнул городишка проблем, ничего не скажешь. И то ли люди перестали себя здесь в безопасности чувствовать, то ли местные сами постарались: но уже через пару лет поток туристов окончательно поредел. Я их и не виню. Наши-то тоже хороши. Настолько испугались, что случившееся может повториться, что добрая половина мест сразу и закрылась. И прокат лодок у Тоби, и оружейный магазин у Гарри, Тина тоже… Закрыться не закрыла, но устроила в своих коттеджах буквально религиозный культ. Крестов понавесила. Один я, как видите, продолжил вести ресторан, как ни в чем не бывало. Не за тем, я считаю, люди приезжают, чтобы лишнего страха слушать.       Крепко сжимаю пальцы, не имея и отдалённого понятия, что можно сказать в этой ситуации. Ужасно прозвучит, но Хэмиш прав. Какими бы ужасным ни казалось события, все остальные местные должны были как-то жить дальше, затяжной траур по произошедшей трагедии сам собой потянул городок на дно.       — Не стоит, мисс.       — Что не стоит?       — Делать такое лицо, — старик протёр столешницу и подобрал использованные салфетки, — сейчас уже не всё так плохо. Слышал, что дочка Пристона собирается отжать у Тины её коттеджи и провести там косметический ремонт. Туристы ещё будут.       — Да, — киваю, но скорее, из вежливости, — будут, конечно. И ресторан у вас прекрасный, спасибо, Хэмиш.       Протягиваю владельцу купюру, из-за чего он поначалу внимательно вглядывается, а потом растерянно машет руками.       — Ох, мисс, — неуверенно бормочет, — а не… Не могли бы вы поискать… Понимаете, у меня не то что бы…       С полуслова понимаю, о чем он говорит, и куда настойчивее предлагаю сто долларов одной купюрой.       — Никакой сдачи я не приму, — обрезаю попытки отказа, — это меньшее, что я могу предложить за вашу кухню. Ну же.       У Хэмиша забавно краснеет одна щека, но деньги он, в итоге, принимает. После чего рассеяно утирает ту самую щёку полотенцем и, опомнившись, закидывает его обратно на плечо.       — Благослови вас Бог, мисс, — без лишнего заискивания, а просто и искренне, — надеюсь, всё у вас будет хорошо. Не забудьте посмотреть округ, клянусь, ничего лучше вы не видели за всю свою жизнь.       Заверяю владельца ресторана, что нисколько не сомневаюсь в этом, прежде чем проверить, собрала ли я все свои вещи. Округ я проверю обязательно. И даже успею вернуться домой, прежде чем стрелка часов перескочит в следующий день.       Всё-таки принципы останутся принципами, а ночевать в одном из непроверенных мотелей на дороге у меня не было и нет никакого желания.

***

      За последние семь, может, восемь, лет своей жизни я успела забыть, что зимой темнеет рано. Нью-Йорк никогда не позволяет тебе затеряться посреди медленно нарастающих сумерек. Слишком уж яркий. Слишком давит многочисленными огнями фонарей, светофоров, витринами магазинов, гирлянд и прочей мишуры, созданной лишь для того, чтобы соблазнить непутёвого туриста или жителя никак не заканчивать свой день, а наоборот, как можно дольше оставаться на улицах, ходить по торговым точкам и покупать, покупать.       Нью-Йорк забрал небо. Он спрятал его за вышками многоэтажных зданий, растворил в серых и красных цветах большинства строений. Этот город застилает глаза, скрывает, что за его пределами существует целый мир, гипнотизирует и меняет любую реальность, в которую, возможно, кто-то и верил ранее.       И последние семь лет меня это устраивало. Нью-Йорк — всё равно что чулан, набитый самым разным барахлом, которое никогда в жизни тебе не пригодится. Единственная комната, в которой ты можешь скрыться, играя в прятки лет эдак в пять, потому что за сваленными в груду хоккейными клюшками и коробками из-под пылесоса никто и никогда тебя не найдет. Комната, где ты забываешь о существовании чего-либо вообще. Словно за этими клюшками, коробками, пахнущими временем платьями никогда ничего и не было. К которой привыкаешь. Считаешь по секундам дыхание и осознаешь, что аромат ветоши уже слился с твоей кожей, и на самом-то деле он вполне себе приятный.       Комната, покидать которую уже не хочется, потому что стоит открыть кому-то дверь, в глаза ударит острая линия света, что заставит голову разрываться от боли, потому что тебе вновь придётся привыкать к окружению, о котором ты почти благополучно забыл, азартно представив, будто находишься вовсе не в пыльном чулане, а волшебном мире, где возможно все. Вытащит из уютного воображения, разыгравшегося, когда привыкнешь к тесноте и безопасности давящих стен.       Нью-Йорк — это комната. Лучшая из возможных. Идеальное место для пряток. Второго такого не найти.       Сейчас же, наблюдая за тем, как в подступающей темноте теряется гладь спокойного и холодного озера, я понимаю, что кто-то умудрился эту самую дверь открыть. В легких поток прохладного и от того непривычно-свежего воздуха. Скорее недоуменные, нежели обрадованные или безразличные взгляды жителей на пути от ближайшей парковки. Вполне себе реальный и существующий мир.       Легкое касание тумана на воде где-то на относительно приличном расстоянии от берега. Скрипящий шаг по сухим от недавних заморозков доскам полуразвалившегося пирса. Тишина, доступная лишь отдалённым участкам сумасшедшей планеты, называемых глушью. И полоса леса, примыкающая к озеру со всех сторон.       Глупо что-то искать здесь сейчас. Когда прошло уже так много лет. Но… Думаю, один ответ на вопрос у меня имеется. Какие бы животные в этих лесах не водились, они бы явно дали о себе знать скорее в такое время, когда из-за холода еды нет в родных лесных просторах, а городок притих, будто приготовился к последнему дню своего существования. Но уж точно не в те годы. Не тогда, когда на этом берегу были тут и там раскиданы очаги от костров, а десятки туристов вели себя достаточно шумно, чтобы спугнуть любую живость.       И хоть головой я понимаю, что пора возвращаться, потому что ничего более информативного, чем недавний разговор в мексиканском ресторанчике, уже не будет, ноги словно приросли к этому самому пирсу. На каком-то физическом уровне я попросту не могу отсюда уйти. Не могу перестать глазеть на тёмные воды, подтаявший по краям берега снег и хвойные ветки, нависшие над засыпанными снегом тропами.       Уверена, что предавалась бы выбору и решению ещё не меньше получаса, если бы не услышала за спиной осторожный, но такой чёткий в этой наледи на досках шаг.       На какую-то секунду внутри замирает всё, даже сердце, в опасении, что прямо сейчас его услышат, также, как и хруст снега позади. Но привычка реагировать быстро берёт своё, а ладонь машинально ложится на молнию сумки, где по-прежнему хранился выцепленный у Эшли баллончик перцовки. Кто бы ни решил составить мне компанию — это явно не местные. Судя по их округлённым лицам при виде разгуливающей по городишке незнакомки, будь это житель Оберна, он бы точно окликнул заранее.       Незваный гость делает новый шаг и следующий за ним, и ещё один. Подкрепляет предположение тем, насколько близко за спиной я чувствую чужое и сбитое, сиплое дыхание.       Господи, прости, если это просто невежда.       Не скажу, что я усвоила достаточно уроков за свою жизнь, но понимание, что разговаривать с кем-то, кто не счел нужным обозначить себя лучше в безопасности, закрепилось прочно. Аккуратно, одним лишь указательным пальцем медленно расстёгиваю молнию и сосредоточено сдерживаю дыхание, готовясь нанести удар.       Сжимаю в пальцах холодный баллончик и резко разворачиваюсь. Практически не глядя вдавливаю кнопку, чтобы выпустить заряд, но при этом, по возможности, не нанести кому бы то ни было серьёзных увечий. И… Гениально проваливаю эту операцию.       Не успеваю понять, что именно послужило причиной: подмёрзший клапан, не натренированная левая рука, поскольку я не решилась брать баллон правой, или собственная нерасторопность. Ещё не успев увидеть, кто именно передо мной находится, чувствую хлёсткий и сильный удар по запястью. Перцовый баллончик, так и не издав ни единого пшика, отлетает в сторону, а затем, прокатившись по последней доске, почти беззвучно падает в воду.       — Хорошая реакция, мисс Харрис. Не стану обольщаться, вы явно не рады меня видеть, но до того момента, как сравняете обе половины этой рожи, давайте всё-таки поговорим.       Джордж Джексон, на этот раз действительно он целиком и во плоти, учтиво складывает руки за спиной и любезно, если это можно назвать любезностью, поднимает в полуулыбке доступную для этого сторону губ.       — Вы правы, — игнорирую бешеные удары в груди, пока голова ещё способна думать ясно, — меньше обольщайтесь. И мысли не было, что это вы тут крадётесь.       — Смелый ответ от смелой девушки, — топчет изношенным ботинком снег и запускает ладонь в нагрудный карман.       Сердце ещё не успело успокоиться от его предыдущей выходки, а в голове уже появился новый ряд мыслей, что прямо здесь и сейчас он достанет нож, пистолет, что угодно, но похоронит меня в каком-то забытом Богом озере Оберна.       Как когда-то такой же ублюдок похоронил моего отца.       И сразу стало спокойно. Понятия не имею, почему.       Свободной рукой Джексон утирает онемевшую часть губ, а после хмурит бровь, едва взглянув на меня.       — Вы ведь курите, не правда ли?       Рука, не так давно оказавшаяся в куртке, появилась вновь. На этот раз с небольшой белой пачкой.       — Редко и в приятной компании. Разве вам это не вредит?       Джексон, который уже успел затянуться, рассмеялся от неожиданности. Дым окутал его голову один в один, как туман над озером.       — Ваша приятная компания? — вновь утирает рот.       — Сигареты.       — А-а-а, это… — качает головой и, понимая, что сигарет от него я не возьму, убирает пачку обратно, — мне уже ничто не повредит, мисс Харрис. Поздно. Ой, да не смотрите вы таким взглядом, я же не ради исповеди гнался за вами больше ста миль, скажите же уже что-то более интригующее. И не врите, что не заметили меня.       Прямо-таки день открытий. Хотя я с самого начала не считала, будто чёрный внедорожник на протяжении всего пути мне тоже померещился.       — Врать не стану. Заметила.       Минуту или две мы находимся в молчании. Кажется, что я слышу лёгкое движение воды, что на таком безветрии совершенно невозможно. Джексон продолжает курить и смотреть на меня, не отрываясь. Из-за разного цвета глаз, создаётся ощущение, что и видит он лишь одним из них. Хотя, вероятно, это не так.       — Так что там с вашей компанией? — Сам же и прерывает тишину, — Я уж думал, что-то интересное уже должно было случиться, раз вы ни с того ни с сего рванули в эту дыру. Ошибаюсь?       Не ошибается. И поведение такое мне действительно не свойственно. Но я не могу найти себе места с того самого момента, как состоялся тот странный разговор со Стивеном. Я не понимаю, кто из нас двоих сошёл с ума. Точнее, не понимала. До того как приехала сюда, не понимала. Ровно за тем и ринулась.       Я давно привыкла к приступам головной боли. Они страшно мне надоели, но были хотя бы предсказуемы. А затем — запись к неврологу и этот препарат. И пусть она была права в том, что он поможет, но об одном врач Ривьера умолчала — не предупредила, что одна побочка сменится другой. Хвалёные специалисты… Я прошерстила все доступные источники информации, и ни в одном, нигде нет чёткого ответа, нормально ли это. Нормально ли то, что в какой-то момент собственное сознание решает сыграть в очевидно плохую шутку.       Я должна была знать, правду ли Стивен говорил о своём детстве. Должна была проверить.       А теперь в какой раз пытаюсь решить, что с этой самой правдой я буду делать.       От Джексона мои размышления явно не укрылись. И если до последней секунды я была в полной готовности осадить его тем, что самого Джорджа эта информация никак не касается, в голову ледяной волной хлынуло новое озарение.       Должна быть причина, по которой он проехал этот путь до самого конца. Должна быть причина, по которой подошел сейчас.       Причина есть.       Я её знаю.       — Это ведь вы, не так ли?       — Я.       — Я не уточнила о чём речь.       — Разве? — Джексон выкидывает окурок, но продолжает смотреть прямо и, кроме этого, никак не двигается. — Мы стоим почти на том самом месте. И вы сюда не озером любоваться пришли, мисс Харрис. Мы оба знаем это. А об инциденте двадцатилетней давности вам не ваша «приятная компания» рассказала, это уж точно. Иначе бы не задали столь глупый вопрос. Я — это я. А Джози — моя дочь.       — Джози?       — Джозефина. Её мать была француженкой.       — И что с ней стало?       — С матерью? Я без понятия, если честно. Привезла ко мне ребёнка на каникулы, оставила записку и отправилась строить счастье с каким-то инструктором на острова. Решил, что расскажу Джози об этом лет через десять, когда станет постарше. Не успел.       Уточнять что-либо еще будет лишним. То, что Джексон прямо сейчас стоит передо мной, уже само по себе подтверждение: это он был тем самым «постояльцем» двадцать с лишним лет назад. Это его дочь нашли в лесу. И по какой-то лишь ему и Богу известной причине этот человек смог заранее предугадать, куда именно я поеду и что именно здесь услышу.       Так что сейчас мне куда как больше хочется узнать именно о его магической способности предвидеть поведение других людей. Тем более, если человек сам ищет повод для разговора, то стоит лишь коснуться построенного карточного домика — он тут же развалится.       — Ждёте, что жалеть вас стану? — чувствую под пальцами ткань пальто, когда складываю руки. — Или ополчились на мир после случившегося?       Мне почти не стыдно. Я должна действовать как прокурор. Не как обыватель. Пока занимаю это место, будет так.       Какой бы горькой ни была его потеря, Джексон в первую очередь являлся отцом. Его обязанностью было следить за ребёнком. Сколько их потом предстаёт перед судом? Безразличных и, наоборот, опухших от слез, ищущих оправданий и списывающих дело на несчастный случай. Сколько из них не думает о самом главном: о том, что есть ошибки, которые нельзя исправить. Сколько из них слишком быстро об этом забывает.       — Не на мир. — Глаза Джексона, казалось, сверкнули, либо это уже игра воображения в наступающей темноте.       Мужчина опять достал пачку сигарет и разбавил подступающие сумерки лёгкой вспышкой огня.       — Рассказать, какой дилеммой вы озадачены прямо сейчас? — лениво и будто со злостью уточнил.       — Откажусь.       Он прошёл мимо и вперил взгляд в стремительно чернеющую в вечерней темноте воду.       — В городе, который вам, к слову несмотря на всю вашу юность, доверили, происходят чудовищные вещи. Вещи, к которым вы оказались не готовы. Вы думаете о том, что ваш бывший руководитель справился бы с ситуацией куда лучше вас, но отказываетесь принимать подобную правду. Ведёте себя, как ребёнок, который напялил родительские туфли. Не можете признаться, что попросту не умеете решать что-то, что окажется выше типичной бытовой разборки. У вас нет нюха, мисс Харрис, не так ли? Вами движет логика, но никак не талант.       — Хватит.       — Знаете, откуда появились ваши головные боли? Они начались немногим после вступления на должность, разве не так? — Пользуясь паузой, Джексон сильно затянулся и выдохнул уже с дымом: — всё казалось таким простым, когда эту работу делал кто-то другой. Вы смотрели на руководителя и думали «Ну когда я буду таким же человеком? Когда все вокруг, наконец, услышат и увидят меня?». Вас душило нежелание находиться в чужой тени, а затем вы из неё вышли, только вот что дальше? Оказывается, что информация с неба не падает, а за хорошо проделанную работу никто не гладит по голове, разве не так?       Напоминание о головной боли вызвало неприятные ощущения около самого позвоночника. Возражения отказывались выходить. Словно здесь и сейчас парализовало меня саму.       И Джексон чувствовал это. Это доставляло ему удовольствие. Растягивать слова, наблюдать, как они въедаются в кожу, лёгкие, опутывают шею колючим растением.       — Ваша голова болит от того, что вы из кожи вон лезете, лишь бы никто не заметил, с каким трудом пытаетесь сопоставить детали. Подбираете слова. Часами пишете судебную речь, потому что в глубине души вы попросту не знаете, что сказать. Вы не знаете, как манипулировать чувствами других людей. Я хочу сказать, по-настоящему, а не эти выученные уроки, какие показываете из раза в раз.       — Это не нужно, когда…       — Когда за вами факты? — Оборачивается, демонстрируя особенно жуткую в этих обстоятельствах улыбку. — К слову, о фактах. Факт в том, что прямо сейчас вы не заняты расследованием. Вы пытаетесь оправдать собственную репутацию, вы ищете вещи, которые сделают купленную вами картину мира идеальной. Вы настроены против меня, но, судя по всему, не можете найти ни единой зацепки. Честность или принципы… Вы уже запутались, чем руководствуетесь на самом деле. А самый главный факт в том, что вот он я перед вами, и знаете что?       — Я ничего вам не сделаю?       Вот она — людская предсказуемость. Мы уже это проходили, не так ли? Ещё в тот раз, в кафе, когда Джордж Джексон пытался обратить моё внимание куда угодно, лишь бы не на него. Старый трюк, который уже никогда не будет столь же действенным.       — Вы меня совершенно не боитесь.       Мужчина выкинул окурок прямо в воду. Прежде чем потухнуть окончательно, маленький огонёк очертил в потемневшем воздухе кривую дугу.       — Я помогу вам, мисс Харрис, и дам один совет.       — Это какой же?       — Рекомендую оправдать возложенные на вас надежды, потому что я действительно собираюсь кое-кого убить.       Обходит со стороны, почти задев плечо.       — Уже прошла первая дрожь по телу? — Не понимаю, насколько он близко, потому что всё ещё не могу повернуть головы. Но голос близко. — Напрасно, на вас у меня другие планы.       Хруст снега под чужими ботинками. Пока я сверлю взглядом давно пропавшую в озере точку огня, Джексон отходит дальше и дальше. Неважно, что он ещё наговорит один на один — пока за словами не будет действия или мотива, я всё ещё не могу ему ничего предъявить. Разве что арестовать... часа на два? Конечно, я этого не сделаю. В этом нет никакого смысла, пока мужчина не пойман за руку.       — Дайте знать, когда разберётесь со своими принципами. Уверен, это будет забавно.       Шаги по снегу окончательно угасли и потерялись в отдалённом шуме засыпающего городка. Появившись, будто привидение, Джексон так же незаметно растворился.

***

      Утро понедельника не может быть благополучным. На то всегда было несколько причин. Новое дело, подкинутое с щедрого плеча идиотов из окружной прокуратуры, которые в тот или иной момент не смогли поделить расследование с соседним штатом и затребовали вышестоящей помощи в резком порядке. Очередные пробки, блокирующие дороги города, будто за выходные люди напрочь умудряются забыть о правилах дорожного движения.       Или репортёры, голодными коршунами вцепившиеся в отделение полиции.       — Скажите, вы предъявляли обвинения, до того как подозреваемый признался…       — Известно ли о мотиве…       — Расскажите, пожалуйста, об орудии убийства!..       — Один комментарий!       — Комментарий!       — Пожалуйста…       Несколько крепких полицейских, отдалённо знакомых на моей памяти, пытались приглушить гудящий звон голосов из толпы, но безуспешно.       — Все комментарии будут на официальной пресс-конференции! — Скрипящий скрежет дешевой колонки из мегафона. — Пожалуйста, освободите улицу.       — Всего один комментарий!       — Подозреваемый уже предоставил показания? Что он сказал?       Скрежет повторился, отчего несколько журналистов придвинули микрофоны к головам, пытаясь закрыть уши ладонями.       — Повторяю: освободите улицу! Иначе мы будем вынуждены применить меры!       Да неужели Сэм?       Поправляю сумку на плече и встаю сбоку от толпы, убеждаясь в догадке. Усталый и слегка осунувшийся, офицер Макото безуспешно размахивал ладонями в сторону толпы.       Подумываю о том, как лучше привлечь его внимание, но это оказывается лишним. В какой-то момент офицер, напряжённо разминая шею, оглядывается сам. Замирает, столкнувшись взглядом, и суёт мегафон кому-то из коллег, коротко опрокинув пару слов. Обходит других офицеров со спины и грубо проталкивается через равнодушное скопище журналистов, сосредоточенных на дверях полицейского отделения.       — Идем! — в лоб шокирует требованием, потому что я ещё не успела задать ни одного вопроса.       — Что у вас тут происходит? — И шага не сделаю, пока он не объяснится.       Сэм удивленно поднимает брови и почти запинается на месте. Судя по округлённым глазам, настало его время удивляться.       — А разве ты не за тем явилась?!       Признаюсь, тон, которого не заслуживаю, оставляет неприятный осадок. Если минуту назад я была готова почти пожалеть знакомого, то с каждой фразой, вылетевшей из его рта, желание тает, как весенний снег.       — За чем именно? Получить порцию претензий? Нет, Сэм.       Складываю руки, лишний раз подтверждая, что если прямо сейчас он сменит градус диалога, то это будет последняя наша «дружеская» беседа. У него нет времени разбираться, почему я пришла, а у меня нет желания узнавать причину негатива.       Опускает голову.       — Прости, — опять разминает шею, — все как с ума посходили из-за этого дела. — Так же резко, как сменил тон, вскидывает подбородок, — стой, а чего ты тогда пришла?       Отступаю в сторону, чтобы ещё раз была возможность увидеть толпу журналистов во всей её красе. Пытаюсь вспомнить всю полноту щебета, который успела с горем пополам воспринять с самого утра, но, в итоге, оставляю краткую выжимку:       — Рэйчел сказала, что у вас тут какой-то переполох. Я пришла в офис раньше, чем эти, — киваю в сторону репортёров, — успели у вас устроиться. Сэм, что происходит?       Я действительно не понимаю сути. Ничего не предвещало очередного желания журналистов атаковать именно эту улицу. Никаких новых дел на стол мне пока не упало, да и в целом как будто судьба предвещала хотя бы один спокойный рутинный денёк, пока Линд не вбежала в офис красная и запыхавшаяся от счастья. Уж она-то всё, что связано с шумихой, просто обожает.       Сэм открывает рот, но сразу закрывает. Поджимает губы, задумчиво сводит их полутрубочкой и цокает под конец, встряхнув волосами.       — Заккери Уилсон пришел с повинной.       Чтобы понять, что я не ослышалась, пришлось несколько раз приложить и отнять от ушей ладони.       — Повтори.       — Заккери Уилсон, муж убитой, пришёл в офис с повинной.       Неделю назад я была уверена, что это ровно те слова, которые столь неистово хотела услышать. Одно короткое признание. Несомненно, от Уилсона. Но это было неделю назад.       Сейчас в голове не осталось ничего, кроме пустоты. Информация, словно кривой неестественный пазл, отказалась вставать на положенное ей место.       — То есть он признался, что это он… Нет, стой, а почему так много… Откуда столько внимания? Когда он пришёл? Что сказал?       Из-за того, что мысли сменяются со скоростью элитных спорткаров под флагом на финише, никак не могу сосредоточиться на том, что именно сейчас имеет значение. Я столько всего ещё хотела сделать, особенно после новых данных, выцепленных на выходных. Хотела узнать, кто был тот самый человек, что встречался с Келли Уилсон незадолго перед её смертью. Понять, как именно эта переменная могла бы повлиять на общее расследование. Я ещё не все спросила. Не всё нашла. Рано. Очень рано закрывать это дело из-за какого-то признания.       — Поверь, это не самая большая головная боль сейчас, — Сэм устало потёр переносицу, — идём, сама всё увидишь.       Не дожидаясь, пока я вновь верну душе положенное самообладание, офицер разворачивается и, мельком проверив обстановку, огибает здание, чтобы зайти в отделение через пожарный выход. Мигает зелёная лампа пропуска, после чего тяжёлая дверь отрубает нас от гомона жадной до информации толпы.       — Насчёт репортёров: буду благодарен, если сама сможешь уточнить у своего нового друга, за каким дьяволом они все припёрлись. Потому что, если это не его рук дело, то я рыцарь Мальтийского ордена, Богом клянусь! — негодующее бурчание сливается со звуком шагов, пока офицер Макото, а следом и я сама поднимаемся по светло-серой лестнице.       — Сэм, мне приятна твоя лесть, но я с Уилсоном чаи не распивала, если не забыл.       Он останавливается и поднимает голову, щурясь от яркого света ламп.       — Ладно, понял. Раз всё настолько плохо, то ты и вовсе будешь в бешенстве. Только помни, что я тут ни при чем.       Нагоняю его на ступеньках.       — Я буду в бешенстве, если ты сейчас же не объяснишься.       Нет, серьёзно. Я успела устать от этой недосказанности. И да, репортёрская активность меня саму вгоняет в ступор. Это где же Уилсон должен был признаться, что они все сюда побежали, как по щелчку? На очередном шоу Джимми Фэллона?       — Прости, — виновато пожимает плечами, — тут лучше один раз увидеть, чем несколько услышать.       Все остальное время, пока мы пробирались через непривычно притихший в таких обстоятельствах опенспейс, офицер предпочёл сохранить молчание. Оно и к лучшему, потому что чем дальше мы шли, тем больше мне самой удавалось сложить какие-никакие мысли.       Да, Уилсон туповат, может быть, слишком, и, вероятно, не самый лучший человек на земле, однако после всего того, что успело произойти за последнее время, я сама не так уж уверена в его причастности. Конечно, легче всего будет сейчас согласиться с его словами и предъявить нелестный срок, но…       После склизкого разговора с этим Джексоном вся работа, построенная годами, не выглядит так же, как и раньше. Сомнения и эмоции… Эмоции, которые никогда не брали надо мной вверх, проявились в самый неподходящий для этого момент.       Одно я понимаю точно: у меня нет цели слепо обвинить Заккери Уилсона. Но есть нехилое желание как следует разобраться с этой историей. Тем более, что после того, как в деле появились новые лица — был им Стив или нет, но с кем-то же Келли встречалась незадолго до смерти — оно уже не может зваться столь однозначным, как раньше.       Если бы не признание Уилсона, мы как раз могли бы ещё раз встретиться с Янгом. Это был прекрасный шанс.       Сейчас, когда я знаю, что мне не почудился его красочный рассказ о собственном детстве, желание обсудить эту тему лишний раз стоит в горле острой костью. Знаю, кем меня можно назвать, если скажу, что расследование смерти Келли было бы отличным шансом прижать Стива за его поведение ранее, но я должна понять, чего именно он пытался этим добиться. Я должна была понять, как он поведёт себя в новом деле: будет ли отрицать, что он видел погибшую, посчитает ли это давлением?       А теперь… А теперь неизвестно, опознает ли его самого Заккери Уилсон. Захочет ли это сделать.       Добровольная явка Уилсона выглядит… До отупения удобной. Для всех, кто так или иначе ещё может быть причастен к этому делу. Потому что, если Уилсон не заговорит... Если он не заговорит, то уже никто и никогда не будет фигурировать в этом деле. Даже если бы я сама стояла у Келли над душой и была бы причастна. Грубо говоря, разумеется.       А ты, дура, ещё и аудио-запись пока не включила в расследование! Доигралась, Харрис?       — Заходи, — остановившись около четвертой комнаты для допросов, кивает Сэм. — А, нет, погоди секунду.       Коротко постучав пару раз в дверь, он заглянул внутрь. Теперь его голос пропал за толстыми стенами комнаты, поскольку за дверью скрылась вся голова офицера, но, судя по всему, он попросил кого-то взять перерыв. И действительно, спустя секунд десять из помещения выбралась низенькая девушка с тёмным пучком на голове.       — Перехватим по чашке кофе, — обратился он уже к коллеге, — под мою ответственность. — И вернулся ко мне, — Предупреждаю, возможно, тебе будет неприятно.       Да что за слона они там прячут?       Пока низенькая девушка-офицер сворачивала шею, чтобы в который раз оценить меня большими тёмными глазами, выпрямляю спину и снимаю пальто, поскольку лишняя минута в нём внутри офиса уже всерьез заставила бы вспотеть.       И, честно говоря, лучше бы я увидела в комнате слона. Какого-нибудь настоящего и желательно покрупнее.       — Доброе утро, госпожа прокурор.       Слишком довольный для своего положения, Нильсен лениво махнул в мою сторону рукой, ни капли не обращая внимания на то, что его новый подопечный практически ни на что не реагирует. Держит перед собой скованные в наручники ладони и хмурит брови, шаркая ботинком по полу, будто дитя перед наказанием, но уж никак не тот самый человек, который не так давно сыпал проклятьями на всё отделение.       У меня нет слов на ту картину, которую я вижу. Вот совсем ни одного. Как и на то, что, оказывается, добрая половина лица адвоката непрезентабельно отдаёт въевшимся фиолетовым оттенком. И губа, похоже, тоже разбита.       Закрываю дверь, так и не переступив порога помещения. С меня довольно. Какие бы игры не устраивал адвокатец на этот раз — я не стану в них участвовать.       Разворачиваюсь, чтобы покинуть офис и подумать о том, что увидела, позже. Опровергая планы, за спиной громко хлопает дверь.       — И даже не хочешь спросить, что произошло?       Мне не нужно оглядываться, чтобы увидеть, что на разбитом во всех смыслах лице адвоката назревает загадочная улыбка.       — Не хочу.       Не знаю, остановилась ли я сама, либо потому что на плече оказалась ладонь Александра. Плавно выдыхаю, сдерживая искренне желание сравнять цвет его лица до одного большого и абсолютного фингала.       — Уилсон признался во всех своих прегрешениях, — без просьбы отвечает. — С трудом согласился на работу с лучшим адвокатом в этом городе и готов молчать все судебные заседания, соглашаясь с любыми обвинениями, которые ему предъявят.       Я не хочу это слушать. Я не хочу разговаривать. Я не хочу даже видеть лица Александра сейчас.       Потому что если он думает, что оказывает тем самым мне помощь, то с чего он взял, что я о ней просила? С чего он взял, что я собралась так просто закрывать это дело? Почему не поговорил, прежде чем решился сунуть такой, с позволения сказать, подарок?       Не будь глупой, Агата. Здесь же всё предельно ясно.       Ну да. С одной стороны, он убережёт собственного друга от участия в этом расследовании, да так, что мы попросту не сможем получить веских оснований на его допрос, ведь по словам самого Нильсена — его подзащитный будет нем как рыба. А с другой стороны: очередная пыль в глаза для моего «самолюбия». Теперь это кристальное чистое дело. Бери и закрывай.       Следовало отрезать себе язык, ещё до того как начну верещать, что подозреваю в этом деле самого супруга погибшей.       А если скажу хоть слово против — придётся выбирать между этим расследованием и всеми теми, в которых я ещё хоть как-то смогу впредь рассчитывать на совесть адвокатца. Судя по всему, отказ сыграть в очередной раз по его правилам Нильсен воспримет за личное оскорбление.       Меня не должно это волновать.       Меня это волнует.       — Нильсен…       Закрываю глаза, потому что попросту не могу сказать это привычное «Нильсен, хватит». По не знанию ли он делает то, что делает, и действительно не понимает, в какое положение ставит своим желанием «помочь», либо опять умело подчищает следы, чтобы обезопасить близких ему людей — как уже сделал это с Эшли, удобно согласившись не придавать огласке когда-то пропажу фотокамеры — я не хочу разбираться с этим.       Я устала.       Открываю глаза, молясь, что мне хватит решимости осадить адвоката и раз и навсегда поставить точку в наших странных и мешающих работе взаимоотношениях, но замолкаю, так не сказав ни слова.       Потому что его взгляд — такой по-идиотски тупой и игривый две минуты назад — сменился на полную серьёзность. Потому что я не могу забрать свою руку из его ладони. Потому что… Потому что я не могу разочароваться в нём даже тогда, когда очень сильно хочу этого. Например, сейчас.       — Так ты поможешь мне?       С трудом нахожу силы, чтобы уточнить совершенно лишнее:       — В чём именно?       Взгляд Александра смягчается. Чувствую как его палец оглаживает мою ладонь и почти дрожу от ненависти к самой себе. Вот сейчас. Сейчас он попросит замять дело Уилсона, оставить его на скамье подсудимых и стереть из памяти всё то, что наговорил мне про Янга ранее и его возможное участие в деле Келли Уилсон. В конце концов, не потому ли он так быстро собрал вещички, едва услышал, что у меня есть свои опасения насчет честности Стивена?       — Взрослая девочка, а задаёшь такие глупые вопросы.       Поднимает свободную ладонь и проводит по моей щеке. Слабо и нежно. Улыбается. Смеет улыбаться, пока у меня... Разрывается душа? Вот смеху будет, если она действительно нашлась. В такой-то момент?       — Поможешь найти настоящего виновного, конечно же. Не того идиота, что в этой комнате, я имею в виду.