Турмалиновые скалы

      Минхëн давно выучил, что врать надо быстро, и Юкхей тут попался. Смотрел в ответ широко открытыми, словно со страху, глазами и рта не мог раскрыть, точно любой ответ мог причинить несчастье. Но и молчание работало против, только натягивая тетиву нервов, что наверняка больно хлестанëт, если внезапно отпустить. Они оба метались.       Вон, тяжело дышащий и в волнении облизывающий губы, грозящиеся после такого долго болеть на промозглом воздухе, явно обдумывал, стоит ли ему солгать, не был готов так сразу коротко выдать правду, но Минхëн это разглядел, прочувствовал в повисшей паузе, казавшейся совершенно неуместной на фоне многих других тихих моментов, что между ними порой сами собой происходили.       И смирился мгновенно.       Не возразил, ни единого вопроса не задал, эмоций не выдал, имея тех слишком много, чтобы выбрать одну единственную наиболее подходящую.       Пусть человек молчит, раз тому угодно. Раз в самом грубом и уничижительном смысле не способен сил найти на обычные слова, на такую мелочь, как объяснение и, может быть, извинения, которые бы пришлись очень к месту. Минхёну ничего из этого даром не надо, ведь оба они научились понимать друг друга без слов, о чëм сейчас каждый в тишине сожалел, испытывая при том чувства поразительно непохожие.       Нелюдь во внезапно наполнившей грудь злости насильно уверяет себя, что надо спешить — сама цель долгой дороги, полной изнуряющих трагедий и жизнерадостных приключений, была за спиной, полыхала пламенем в глубине леса и звала вмешаться, сорваться сию же секунду и бежать без оглядки, лишь бы настичь, когда он впервые так близко к, хочется верить, Донхëку.       Получается только в напускном понимании кивнуть мелко, даже не взглянув в отчего-то ставшее малознакомым лицо, чтобы на бесполезные прощания не размениваться, и сразу отвернуться, спрятать, как многого он, на самом деле, не понимал.       А Юкхей, как никогда ощущая себя предателем, столько всего по глупости наобещавшим, но ни единого словечка не сумевшим сдержать, остался смотреть, как друг его рванул вниз к виднеющемуся лесу, словно на самом деле сбежать пытался, как остервенело и беспощадно ветер мотал бордовый плащ на нисколько не утративших воли плечах, и как некто, полчаса назад бывший действительно близким, даже не обернулся.       Минхëн и не должен был, а Вону того не то, чтобы хотелось — он не меньше, чем ожидал, что тот обязательно обернëтся, хоть что-нибудь кинет, даже если это будут грубые, однако уместные и оправданные слова или, Бог с ним, камень какой потяжелее. Он и камню был бы рад, лишь бы не расставаться на такой паршивой незавершëнной ноте, не знать, что этот всë ещë скрытный парень чувствует и самому чувствами не поделиться. Юкхей, единственный виноватый здесь, знал, что ради получения желаемого должен действовать, а всё равно встал столбом и постыдился брать ситуацию в свои руки, оставшись расхлёбывать досаднейшую неудачу в одиночестве.       Они с самого начала стремились лишь к исполнению собственных замыслов, следовали друг за другом не меньше, чем из злостной корысти, преследовали исключительно свои цели. Оба не ожидали, что в этих отношениях, построенных исключительно на сухой взаимовыгоде, появятся теплые улыбки и тихие разговоры, вскользь брошенные прикосновения, такие, словно никто их в самом деле не желал, а лишь случайно допустил, мельком и мимоходом, совершенно без умысла. Юкхей самого себя обманывает мыслями, что всё могло пойти иначе, чем на самом деле пошло, и что судьба не разделит их, пришедших из совершенно разных миров и невольно тянущихся к истокам.       Однако всё равно стоит на месте, и безвольные ноги его припорашивает быстрым снегом. С нескрываемой тоской обессиленно наблюдает, как во вьюге очертания чужого силуэта теряют яркий цвет, а потом и вовсе исчезают почти полностью, пока Минхёновы неглубокие следы внезапно не сливаются в две длинные непрерывные полосы — тот неосторожно скользит вниз по склону расстояние в несколько собственных размахов крыльев, которые Вон запомнил слишком широкими, чтобы до конца осознать, и, пошатнувшись, замирает, так и не растворившись в метели. Замешкался, может, оступился или забыл что-то забрать, отдать, раз уж так много общего нашлось за время их путешествия… Может, сказать?       Если Юкхей хочет по-человечески попрощаться, то здесь его последний шанс перед тем, как оба они потеряются в лесах и городах, увязнут в личных проблемах и друг друга наверняка забудут. Нужно хоть что-то сделать по-совести, сделать смело, даже если не совсем понятно, что именно, и парень, замявшись лишь на мгновение, шагает за другом быстро, стремится догнать, щурясь от летящих в глаза крохотных льдинок, подставляя оголённые ладони режущему ветру и не сводя глаз с темной тени, пока не видит, что Минхëн тоже пришёл в движение, вновь замельтешил вдалеке, заставив ускориться. Всё будет кончено, если Вон случайно упустит, не сможет настичь что-то настолько важное, что нельзя бросать молча.       Лишь оказавшись достаточно близко, устав двигаться против ветра, но будучи готовым пройти ещё хоть половину королевства, он останавливается, потому что Минхён всё это время не убегал. Он тоже из неизвестных побуждений спешил навстречу, быстрой походкой взбираясь обратно в гору, пока и сам не застыл.       Между ними с десяток ярдов и тысячи неозвученных слов, однако ни одно не вырвалось. Минхён дышал тяжело, пусть никогда столь сильно от малой нагрузки не уставал, смотрел своими бегающими чёрными глазами и набирал полную грудь воздуха, раз за разом теряя всё собранное вместе с паром, ведь не знал, что должен в такой ситуации говорить. Метался, то и дело коротко шевелился в попытке сделать хоть движение вперëд, но неизбежно одëргивал себя, сжимая руки под плащом в заледеневшие кулаки, причиняя себе боль отросшими когтями, впивающимися в ладони, но на сей раз не способными отрезвить рассудок.       Он ведь с самого начала решил, что воспринял новость легко, пошëл своею дорогой на неизведанном подъеме сил, гонящим прочь, а сейчас испытал упадок, осознав, наконец, что для них это «всë». Юкхеево решение было выпущенной стрелой, которой Минхëн по привычке шугнулся, постарался тут же скрыться, чтобы не пострадать, однако, оказавшись в безопасности, притихнув в самых первых эмоциях, понял, что человек в него стрелял. Хотел знать, почему, но сил спросить никак не находил, потому что куда более заинтересован был причиной собственной реакции. Минхëн не понял, почему испытал жгучее желание убежать до того, как Вон вслух скажет о своих намерениях.       Незванное волнение сдавливает грудь, взгляд бегает по смуглому, стыдливо опущенному лицу. Жарко становится, потому что Минхëн такого исхода не предусмотрел, не расценивал возможным и не смог подготовиться. Они ведь пообещали друг другу, и парень, даже не зная точно, что же такое «обещание» свято верил, что их несчастное приключение не прервëтся. Это было глупо, потому что у всего, разумеется, был конец.       У жизни в мëртвом лесу, кажущейся долгоиграющей, был конец; у тихих разговоров перед сном, лишëнных романтики, но отчего-то все равно интимных, был конец; у осени, что довелось провести вместе, был конец; у тëплых водоëмов и солнечных дней, у волчьих троп и неловких шуток был конец.       Исключений быть не могло, и Минхëн думает, что дело в одном лишь эффекте неожиданности, однако, через силу вновь взглянув на человека перед собой, понимает, что нет — дело в Юкхее.       В том огромном и на вид жутком парне, на редкость самодурном для порой робкого характера, до абсурда добром и жалостливом, участливом и простом для обладателя столь благородной крови.       В том самом, который сейчас смотрелся хуже провинившегося ребëнка. Ему тоже, наверное, нехорошо.       Жар разливается в груди и затрудняет дыхание, а покрасневший нос режет холодом, и, примёрзнув к одному месту, Минхён молчит долго, словно и не торопится догнать бушующий пожар где-то в гарпиевых землях, не спешит отыскать брата и воссоединиться с ним, ведь домыслить пытается, как себя повести в момент необходимости вновь кого-то потерять, но на сей раз осознанно, ненасильственно и по обоюдному согласию. Их не отрывают друг от друга, не стреляют из луков и не бьют по головам, не увечат, чтобы и на вид сделать неродными, а всё равно зачем-то расходиться приходится, и Минхёну до ужаса тягостно от невозможности понять, для чего люди покидают друг друга, когда совершенно того не желают. Ему надо знать, что Юкхею этого тоже не хочется, ведь взгляд упирается в лицо столь же поникшее и запутавшееся, как собственное.       Но, вопреки бушующим эмоциям, когда Вон делает первый шаг навстречу, Минхён ступает назад ровно на столько же, тут же ощетинившись и мотнув головой в сторону, угрожая вновь рвануть подальше, если ещё хоть одно поползновение в свою сторону разглядит. Он ведь чаще был спокоен, либо же представал смешливо-недовольным, лишь изредка показывая, казалось, давно утерянную звериную черту, дающую о себе знать в момент смертельной опасности, но сейчас не выглядел потерявшимся в эмоциях. Минхён злился осознанно.       — Мне жаль, — Юкхей почти шепчет, протягивая руки в молебном жесте и не боясь унизиться перед вторым, а потом, не дождавшись реакции, прокашливается и повторяет громче, но убедительнее от того не становится, — мне жаль.       Однако, как сильно человек готов был раскаяться и идти навстречу, настолько же спутник его оказался жесток, низко перебив.       — Куда ты теперь?       Минхёну не интересно. Сам себе он в мыслях твердит, что вопрос лишь за тем нужен, чтобы за время бесполезного ответа в собственных чувствах разобраться. Он ведь не хотел злиться, считал это лишним, но, оглядываясь на прошлое, понимал, что неосознанно пытался защититься, обратившись пугающим и несогласным. Юкхей прямо сейчас ему вредил, вынуждая стоять за себя, и нелюдь в это поверить не мог, что делало его обозлённым ещё и на себя.       А младший ладони прячет, опуская их по бокам и выпрямляясь, вытягивая шею и подставляя ту метели, чтобы глянуть сверху вниз и одними губами ответить это злосчастное и стыдливое «домой».       И Минхëн затухает, на вид становится бесцветнее и теряет добрую половину блеска в глазах, смотрит теперь насквозь, словно просто взгляд отвести будет грубо, а продолжать этот зрительный контакт невыносимо. Тут уже и ярости не остаётся, а ей на смену приходит нечто, чего хотелось бы никогда не испытать.       У людей ведь не принято не иметь дома, а он и не подумал. Решил, что раз сам в странствиях затерялся, не помыслив ни разу о возвращении к месту определëнному, а только к кому-то, то и Вон непременно такой же. Что тот не исчезнет своевольно, ведь Минхëн ожидал, что является для него кем-то. Его никто не предавал, кроме собственных ожиданий, неудачно построившихся вокруг мысли, что именно этому человеку можно глупо довериться, позволить вести за собой и быть рядом, изменяя разум и добавляя к потребностям вполне объяснимым ту, которая твердила о необходимости остаться с Воном. Они слишком непохожи и, пока Юкхей за плечами имел целую жизнь, множество событий, привязывающих к прошлому, Минхён нашёл себя привязанным к Юкхею, ведь больше ничего не имел. Дом может быть только у одного из них, а своего собственного старший не нашёл ни в мёртвом лесу, ни в сердце Турмалиновых скал, ни среди костей своего народа, ни рядом с живыми сородичами, даже если в мирной обстановке видел всего двоих.       — Один из нас останется ни с чем, если мы продолжим в том же духе, — несмотря на печально изломанные брови, парень, возвышаясь на скале, поднял подбородок, вдруг преобразившись и обретя неестественную непоколебимость, внезапно пришедшую твёрдость. Говорил громко, словно позабыл, что будет услышан и без всего этого. Будто не с Минхёном вовсе говорил, — если я пойду с тобой, то не добьюсь своих целей, но и ты ни с чем останешься, если примешь мой путь. — Помимо голоса, гремящего на всю округу, старший прекрасно мог расслышать тяжкий вздох, разбавивший короткое молчание. — Я хочу с тобой, но не могу, как не можешь и ты. Карты перемешались, Минхён, и мы больше не в одной колоде.       Всё, на что остаётся надеяться нелюдю, так это на погоду, почти наверняка для человеческого зрения скрывшую его лицо, наполнившееся болезненным неверием. Это звучало неправильно, откладывалось в голове вовсе не Юкхеевыми словами, а исковерканными и переиначенными, чтобы легче стало осознать. Куда более неприятными.       Юкхей видел его полностью, принимал и понимал, знал, когда молчать и говорить, прикасаться и держаться на расстоянии, был учтив и всегда нежен, весел даже через силу, чтобы боевой дух не утратить, готов был до последнего двигаться дальше, пока едва на ногах стоял. Помог, не попросив ничего взамен. Так и не получив ничего взамен, пусть, наверное, хотел и уж точно заслуживал.       И решился уйти почти сразу, как последнюю тайну узнал о том, что именно Минхëн прятал под своим плащом последние луны. Это невольно наводило на мысль, что стоило продолжать скрываться, терпеть дискомфорт, лишь бы не лишиться компании, зная, что больно ударит потеря, но даже не догадываясь, насколько. Зря он, наверное, так легко открылся, переоценил возникшую близость и не подумал о последствиях.       — Это только моя вина, — опережает вопрос Вон, всё-таки не окончательно ослепший, чтобы хоть частично и размыто видеть, с каким озадаченным выражением Минхён опустил глаза в землю, поникнув всем телом. И, воспользовавшись моментом, как можно бесшумнее сделал шаг навстречу, — моя глупость.       Однако Минхён дёрнул ухом и вновь бесшумно отступил, глянув исподлобья и покачнувшись от ударившего в спину и подхватившего под плащ ветра, разметавшего бордовые полы и показавшего серые перья, которые парень тут же опасливо прикрыл, продолжая считать те причиной бед, ведь что ещё могло переместить нелюдя в «другую колоду».       — Прошу, — послышалось уже мягче, самую малость испуганно и вкрадчиво, — не спускайся спиной вниз, пока не пострадал.       — Я не пострадаю, — ответ едва дошёл до Вона, потому как Минхён именно себя убедить пытался, что действительно не пострадает ни от этих скал, ни от чужих слов. Точно не от них. — Давно решил?       Нелюдь не звучал ни тихо, ни громко, но непременно голосом низко вибрировал, как когда был спокойным или утруждённым, не до конца проснувшимся или просто умиротворённым. Юкхею часто приходилось слышать этот непринуждённый, немного ленный тембр, но на сей раз со скованной позой и ногами, поставленными как раз, чтобы удобно отходить было, он не вязался.       — Как только послание разобрал, — у парня уже горло болело от необходимости перекрикивать свистящиую вьюгу и заглатывать ледяной ветер, но хуже давалась невозможность подобраться ближе, — я должен.       Она ощущалась совсем иначе, чем в первую встречу, ведь Минхён, изувеченный и ослабший, тогда имел полное право быть настороже, а Юкхей не знал ещё, что знакомится с кем-то, нуждающимся не столько в выживании, сколько в причинах для него. Хотел помочь, поставить на ноги, но никак не вогнать в зависимость, жертвой которой и сам стал.       И снова молчание. Вон никуда не торопится — его схватят на первой же большой дороге и доставят к королю, либо же не лишним будет наведаться в ближайшую деревню и растрезвонить о своём появлении, чтобы точно попасться рыскающим солдатам и наёмникам. Минхёна, всё также выжидающе наблюдающего, он наверняка своими уклончивыми ответами и бесконечными извинениями задерживал, как делал большую часть путешествия, не являясь даже на толику столь же целеустремлённым.       — Я хочу быть с тобой.       Но именно в этот момент неясно, желал ли сам Юкхей быть понятым, ведь говорил так тихо и умоляюще, что, был уверен, слышал лишь сам. Это, как ни погляди, лишнее, потому что ничего не изменит. Грубое, ведь разнится с действиями и помыслами, в которых Вон уже не сможет усомниться. Эгоистичное по отношению к Минхëну, потому что звучит искренне донельзя, так, будто парень готов в любой момент задуманное откинуть и пойти за чужими целями, отречься от уготованной судьбы и желания поставить на свои места всë, что неаккуратно разметали. Но он не готов. Не после всего, что лишь спустя десять лет дошло через чудом найденное послание.              А второй вздрогнул ровно после этих слов, подняв взгляд, но не расправив плечи, не стремясь показаться больше, чем был на самом деле, да и смотрел совсем не на Юкхея, а на заволоченную кружащими снегами вершину Турмалиновых скал, спрятанную в белой дымке. Она так высока и недосягаема, до болезненных мурашек холодна, мистична и опасна в этой бесплотной черноте, а глупый человек все равно готов был на самый верх забраться, не ощущая себя живым и лишившись крови, утратив силу плоти, лишь бы Минхëн нашëл искомое. Юкхей, до невежества мягкосердечный, каким того удалось запомнить, не ушëл бы без причины, но сейчас именно это и делал.       Позволив ветру подхватить плащ и яростно его выпотрошить, показывая тëмно-серую массу неприглядных крыльев, он так и стоял, запрокинув голову и не смея моргнуть, чтобы не дать этому чувству испариться. Осознавал, почему на самом деле злился, лишь когда эту злость терял без остатка, наполняясь тянущим ощущением тоски по иллюзорному нечту, которое никогда ему не принадлежало, но на время упало прямо в руки, не предупредив даже, что это не навсегда.       Пока Юкхей, проклинающий эти двадцать шагов между ними, даже со своего места видел, как неестественно чужие глаза отблëскивают чëрным турмалином. Тем самым, что в необработанном виде напоминал больше невнятные угольки, но раскрывался, стоило ветрам или бурным водам сточить шероховатые поверхности.       Если Минхëн был камнем, то сейчас он сиял как никогда, но Вон, будучи водой, волею случая вынужден был протечь мимо, всего лишь приложив руку к чужому становлению чем-то большим.       Но теперь Минхëн не холодный, не отвергающий и неприступный, не выглядящий даже, словно способен любую напасть сквозь себя пропустить и остаться целым. Он больше не каменный, и в печали, которую тот испускал почти физически, оно читалось лучше, чем в грубо кинутых словах.       И, когда парень делает очередной шаг вперëд, нелюдь больше не бежит, потому что никогда этого не хотел, иначе не остановился бы несколько минут назад, не развернулся бы и не понëсся со всех ног обратно с тем же страхом, что больше у них свидеться не удастся, чтобы всë накопившееся высказать. Но то, что Минхëн чувствовал на данный момент — не оно. Не эта тоска копилась всë время совместного путешествия, а другие совершенно чувства, и он сам разочаровывается, ведь как же так начал не с того, за чем в действительности гнался.       Возвращая внимание к спешащему навстречу, отчаянно ловящему свой шанс, Вону, суёт дрожащие ладони в специальные прорези плаща, попадая в них от волнения не сразу, но, даже так ощущая скованность, рывком расстёгивает все верхние пуговицы, кроме той, что под самым подбородком, освобождая руки, чтобы пуститься к человеку и молчаливо кинуться в уже подставленные объятия, скрыть спину Вона почти полностью под своими перьями, почувствовать, как тот обхватывает так же жаждуще, но сильнее и отчаяннее, почти до боли стискивает и горячо дышит в макушку, выпуская пар из приоткрытого рта, как шумно сопит и будто приподнять над землей пытается, унести отсюда быстрее, чем то сделает бушующий ветер.       Они стоят на склоне, и из-за этого Минхёну, находящемуся ниже, приходится замёрзший нос прятать в чужой груди, слушать, как задушенно и истерично в негодовании бъётся людское сердце, невольно путать его со своим, не меньше трепещущим, но куда более измученным неопределëнностями. Он должен что-то сказать, спросить, но и звука выдавить не может, когда поднимает голову, тут же угождая в ловушку ледяных ладоней.       Юкхей его лицо обхватывает и больно лбами с глухим стуком ударяется, сам морщится, словно не хотел этого, но поторопился в попытке успеть сделать хоть что-то, пока Минхëн снова не развернулся и не попытался уйти.       — Прости, — и неясно, за что именно Вон извиняется, но второму кажется, будто вовсе не за странное столкновение, потому что голос у парня чуть дрожит и звучит совсем уж тихо, слишком опечаленно для сожалений о простом ударе, от которого, как оказалось, зазвенело в ушах.       В ответ на это получается только вздохнуть тяжело, зарыться пальцами обеих рук в беспокойные от ветра волосы Юкхея, прижав к себе поближе и выдав как-то невпопад:       — Снег глаза жжёт.       И все лишь за тем, чтобы этот здоровенный, но такой слабый сейчас парень, едва заметно засмеялся, потрясши плечами.              — Да, мне тоже.       И ослепительная белизна неба тоже жгла. Для них в жизни не было столь холодной зимы, а те горячие такие, совсем близко друг к другу, но впервые этого не хватает, чтобы согреться. Что-то между ними исчезло и эта пропажа ощущалась слишком весомой для маленькой детали, названия которой Минхëн даже не знал. И в этом чувстве вновь спрятал глаза в человечьих одеждах.       — Мне обидно.       Повисает в воздухе, но не удостаивается ответа, потому что Юкхей от этих слов замирает в страхе, подобном настигшему в ночь бури, под шквалом которой парень сжал чужую ладонь до синяков в попытке не упустить. Тогда Минхëн впервые открыто заговорил о чувствах, поделился болью, открылся, и ничто не могло быть бóльшим доказательством доверия, преданного Воном, сейчас нарочно вознамерившимся лишиться того, за которого так цеплялся.       — Мне так обидно…       На сей раз медленное и тихое, едва разборчивое и задушенное прямо у сердца, что успокоить не удавалось. Юкхей только обнимает его крепче, вжимает в себя, будто не собирается после всех откровений бросить на этой же чëртовой скале. Снова делает больно, но не встречает сопротивления, чувствуя лишь, как сквозь слои одежды Минхëн тоже изо всех сил за него хватается, тянет пальцами за тëмный плащ и скрипит нитками в швах, словно вот-вот нечаянно порвëт.       Вону нечего сказать, чтобы не усугубить положение. Он страшно виноват, вину эту признаëт, хочет снова извиниться, но так боится, что это «прости» утратит смысл после ещë хоть одного повторения. Всë было так просто в мыслях, крутящихся последние ночи в гарпиевых землях — казалось, скажи правду и иди своей дорогой, потому что Минхëн, скорее всего, грусти, подобной человеческой, не испытает, отпустить сможет безболезненно, и хорошо, если вспоминать будет лишь изредка. Минхëну с ним нельзя просто.       Необученному, часто бесконтрольно выходящему из себя и нелюдимому, совершенно не приспособленному к жизни в городе, не готовому с чужими укладами мириться, не знающему, как себя элементарно в обществе вести, рядом с Юкхеем не место. Минхён, убивший человека, согласно слухам, самым гнусным образом, покрытый перьями того цвета, который более всего люди ненавидят, готовый применить силу, чтобы отстоять себя, Юкхею не нужен.       Потому что золотые кольца не надевают пред входом в воровское логово.       Юкхей не сможет своего обожания скрыть, благосклонности не спрячет, с потрохами выдаст, что Минхëн — его треснутое в двух местах ребро, самое болезненное место, по которому ударить будет проще и разумнее всего. Минхëну там, куда парень собирается, будет слишком опасно, а Вон ради сохранности друга прогнëтся под любое условие, ведь до боли впивающийся в спину когтями нелюдь, выдавший, как сильно был привязан, — слишком большое подспорье, самый мощный рычаг давления, которым недруги определëнно воспользуются, чтобы ситуацию с возвратившимся принцем в свою сторону обратить.       — Спасибо, что делишься со мной, — прошептал Вон, планировавший совсем другие слова, но так и не решившийся их произнести.       Минхён ответа на вопрос не получил, но благодарно покивал, не решившись нагружать человека ещё большими вопросами, почти разобравшись в них самостоятельно. Проговаривать проблему, озвучивать чувства и не стесняться их было отрадно, рождало в душе зачатки понимания природы этих эмоций, раскладывало по местам всё с ним творившееся, помогало разобраться в себе и даже выводы сделать, к несчастью оказавшиеся неутешительными.       Находясь в объятиях посреди морозных скал и бушующей метели, парень явственно ощущал, с чем имел неразрешимые трудности.       Всё это было для него слишком.       Непривыкший к эмоциям, отвергающий саму идею удовлетворения и ищущий правду в одном выживании, но внезапно вырванный из своего мира и открывшийся новому, Минхён вынужден был вылить наружу слишком много, испытать куда больше, чем когда-либо был способен, терпеть боль в щеках из-за непривычных улыбок и принимать чью-то помощь, не полагаясь только на себя и не взваливая на в конечном итоге уставшие плечи ношу, что было невыносимо трудно нести. А теперь опустел, потому что счастье оказалось иссякаемым и разлилось в самый неподходящий момент.       От этих мыслей хватка слабеет, как и сам нелюдь, понемногу ситуацию не без боли и упрямства отпускающий. Выбора у него нет, кроме как отпустить, дать худшему случиться и воссоединиться с единственно-верной семьёй, которую и Юкхей имел, желая возвратиться. Но их «семьи» не одинаковые, а своей Минхён не знает.       Ни Ренджуна, к которому Донхёк по счастливой случайности прибился, ни других гарпий, сколько бы тех ни было, ни даже самого Донхёка, ведь Минхён был слишком горделив, чтобы выслушать и понять, слишком непреклонен, чтобы дать брату себя проявить. Они даже по-человечески не разговаривали, не делились переживаниями и ничего друг о друге не ведали.       Лишь сейчас Минхён пристыдился, что Донхёка совсем не знал. Единственного, кто был рядом всю жизнь, помогал согреваться холодными зимами, выводил на эмоции своими необдуманными выходками, скрашивал одиночство и приносил в лес действительно интересные людские вещи, которые Минхён раз за разом выбрасывал подальше или закапывал поглубже из вполне обоснованных опасений. Донхёк прожил с ним бок о бок целую жизнь, не сбежав от, горько далось признание, действительно отвратительного брата, хотя имел на то полное право, знал, куда идти, рвался отправиться на зов, который, в отличие от старшего, мог услышать. Тот зов, из-за которого не спал ночами и нередко находился в подавленном состоянии.       За те сотни лун Минхён не выказал к нему и капли признательности, принятия и доброты, что с лихвой подарил Юкхею, знакомому меньше десятка жалких лун.       И Минхён не был уверен, кто теперь по-настоящему близкий, но не воссоединиться с братом не мог. Той дождливой ночью пообещал, что найдёт, только этой мыслью и жил каждую минуту разлуки, даже если присутствовало в этом лукавство — труднее стало думать о несчастном прошлом, когда настоящее такое счастливое. Важнее, что они друг другу не чужие.       Лишь когда руки Минхёна окончательно опускаются, вновь норовят спрятаться под плащом, Юкхей несмело объятия ослабляет. Поначалу лишь перестаёт болезненно стискивать, разрешает не скрипеть костями и не перекрывает дыхание, а потом как бы невзначай оглаживает ладонями прикрытую бордовой тканью спину, пока сам не поникает и не смотрит сверху вниз с сожалением.       — Это из-за Ренджуна? — горестно этот взгляд видеть, пусть и есть ощущение общности в том, что не у одного Минхёна мир рухнул, — он попросил вернуться?       — Из-за отца, — Вон уклончив. Не желает говорить ни об отравлении, ни о причастности своего родителя к заговору, ни о том, что Хуан просил, на самом деле, не возвращаться из опасений, которых по необъяснимым причинам не упомянул в послании. Наверняка щадил принца, навсегда в чужой памяти отпечатавшегося слезливым ребёнком. Юкхей догадывается об этих причинах.       Размазанная между строк долгая история о становлении доверенным членом королевской семьи была не меньше, чем искусно прикрытым, завуалированным под закономерное развитие событий, но всё-таки хвастовством — прозаичная и светлая сказка о спасении благородной женщиной в сияющих доспехах, о её верном подпольном учёном и, разумеется, самом Ренджуне, что так гладко вписался в человеческое общество и заслужил уважение как собственными усилиями, так и благодаря сопутствующей божественной удаче. О младшем братишке, кажущимся в утробе неживым, вызывающим во дворе волнения и безрадостные слухи, но чудом появившимся на свет и выросшим нисколько от других не отличным, разве что не столь высоким, как в роду Вонов принято. О том, как многое матушка сделала для королевства и для них, как находила время для народа и совета, для каждого из своих подданных и собственных мечт, и о том, как среди многих этих дел всегда выкраивала минутку, чтобы почитать сыновьям, выдать наставлений и потрепать по голове. Юкхей ничего из этого не помнит — лишь момент, когда мать защитила от отца и не убила сломавшего ногу коня, но именно так свою родительницу и представлял, зная, сколь сильно народ ту любил. Парень бы не решился вернуться домой, не желай изо всех сил стать на неё похожим.       Но тот рассказ о восхождении и размеренной дворцовой жизни, о походах по Королевству в поиске обездоленных и о постыдных историях из Юкхеева детства плавно перетёк в раскрытие секрета смерти правительницы и разоблачение консорта, в неразборчивые спутанные слова о том, как всё обернулось пылью и рассыпалось, не оставило выхода и повисло неразрешимой проблемой, бременем, прогрызшим в Хуан Ренджуне дыру, наполнением которой должны были стать ответы, что нелюдь так старался отыскать, но, даже при всех своих навыках и знаниях, не преуспел.       Как Юкхей не мог допустить ещё большего падения своей семьи, так и не желал заставлять Минхёна волноваться, отчего обо всём без остатка умолчал, однако старший и без разъяснений, без необходимой правды сделал шаг назад и окрасил бледное лицо неверием.       — Ты ведь там не помрёшь?       И выглядел при том, пусть огорчения своего не растерявши, совершенно невинно, искренне заинтересованно, будто не спросил о чём-то весьма пугающем и нежелательном.       — И правда ведь в меня не веришь?       У Юкхея появляются силы на беззлобный тихий смех, ведь именно такой до неловкого честный, задающий неудобные вопросы Минхён был знаком, а не тот, что на поверку оказался мягче, чем о нём думалось.       — Так помрёшь?       — Не должен, — не выдержал напора парень, выдав довольно неуверенное, но чуть подуспокоившее друга, — а ты?       — Ты, видимо, замёрз, Юкхей, — хрипловато, с наигранной обидой прошептал Минхён, — чтобы чушь такую нести.       И они словно не расстаются. Не пытаются последний раз насытиться обыкновенным общением и безобидными колкостями перед тем, как разойтись, не впитывают полные вины и потаённой нежности взгляды, направленные друг на друга теперь не украдкой, а открыто и искренне, чтобы точно донести. Они проживают этот момент, будто таких будет ещё несметное множество у каждой местной реки или шипа скалы, может, где-то за большой водой, куда Юкхей предложил однажды отправиться, в других землях и среди иных красот.       Но вынуждены оба уйти туда же, где начали. «Нового» и «другого» для них не существует.       Минхён отвёл взгляд и тяжелейше вздохнул, тут же ненадолго закашлявшись от разодравшего горло морозного воздуха, но всё-таки выдал самое тихое, что когда-либо говорил, слабое и почти потерявшееся в свисте ветра:       — Мы ещё встретимся?       И Юкхей снова попался.       Ничего не ответил, но теперь сделал это нарочно. Проще, менее совестно было красноречиво промолчать, чем вслух произнести ёмкое и краткое, очень правдивое «нет». Юкхей этим промедлением пытался не меньше, чем вину с себя снять за происходящее в настоящий момент и грозящее произойти в будущем. Не признаваться в, казалось, очевиднейших вещах напрямую и лишь дать намёк, который Минхён обязательно поймёт. У Вона сил не хватает признаться открыто в уверенности, что новая встреча, в лучшем случае, будет неоправданной опасностью, ложной надеждой для обоих, отвлекающей от дел мыслью, с которой ни один не сможет расстаться в томительном ожидании.              В худшем один из них погибнет, ведь действующему монарху, каким Юкхей собирается стать, не будет места на вольных просторах Королевства, как и лесному жителю не удастся пройти незамеченным в полном людей городе.       Но в этот раз у Вона хватило мужества взгляда не отводить, не скрывать тяжёлой правды и принять последствия собственных поступков и выбора. Взять отвественность за, пусть не произнесённое, но для обоих предельно понятное.       Минхён смотрел долго, изучал, пытался через немигающие глаза поглубже в душу заглянуть, отыскать хоть одно «конечно» среди множества неозвученных «нет», но неминуемо терпел поражение, в которое отказывался верить.       И, даже сквозь это неверие, сквозь звук глухих ударов отчего-то испуганного сердца, принял этот ответ. Похолодел и еле заметно шелохнулся, в неуверенности сделал шаг вперёд и вытянул бледную ладонь из-под плаща, коснувшись ею чужих пальцев в желании поддержать, как бы трудно это ни давалось. Показать, что ничего страшного в произошедшем нет, даже если страшно было. Что он не обижен и не зол, не разочарован и не растерян, что тоже было наглой, из рук вон плохо прикрытой ложью.       Минхëн знал, что всë это чувствовать не должен, непрестанно противился эмоциям и старался те не выдать, однако Юкхей видел и целиком принимал чужой провал, обхватывая тëплые пальцы своими.       — Спасибо, что был со мной, — и Вон вторую руку поднял, осторожно провëл под линией Минхëнова подбородка в мягкой просьбе обратить на себя внимание, а затем прихватил заполненный снегом за время долгого нахожденияна одном месте капюшон, тряхнул пару раз и накинул на тëмную макушку, попытавшись скрыть длинные уши.       Нелюдь выглядел как никогда замëрзшим с его покрытыми неровными розовыми пятнами щеками и покрасневшим носом, а уши эти длинные, впервые так безвольно повисшие и недвижимые, не пытавшиеся по обыкновению с забавными подëргиваниями уловить подозрительных звуков, выглядели уязвимее всего для вьюги и колкого снега. Даже если на самом деле Минхëн не мëрз.       — Тебе спасибо, ты ведь… — И так трудно подобрать слова, когда тех нужно больше, чем всего одно, а Вон, как назло, смотрит так пристально, руку из своей не выпускает и точно продолжения ждëт, законченной мысли и непременно истины. Никогда ещё Минхён не чувствовал себя столь уязвлённым обычным неумением выразить эмоции так, чтобы быть понятым, а не оказаться в итоге запутавшимся в собственых ногах заикой, выдавшим пару бессвязных фраз, никак друг с другом не ладящих, — ты ведь уже кто-то, — попытка выразить сложные чувства не оказалась столь успешной, как бы парень ни настраивался и ни думал, как бы ни хмыкал от невозможности отыскать подходящие слова, но всё-таки продолжил в попытке найти нечто похожее, — был кем-то и есть сейчас. До меня и после меня тоже.       И всё-таки замолчал, нахмурившись и свободной ладонью потерев лоб с желанием охладиться, прийти в себя и выдать хоть что-нибудь понятное, а затем вздохнул и замер, будто не старался до этого говорить.       Вон тоже вздохнул, наклонившись чуть вперёд, чтобы ближе оказаться и закрыть собой от ветра, и большим пальцем настойчиво погладил тыльную сторону чужой ладони, в своей зажатой.       — Что за привычка у тебя такая? — лоб всё-таки болел, и Юкхей неловко улыбнулся от осознания, что на столь видном месте вскоре появится синяк, за который в любой приличной деревне засмеют запросто, — переступаешь через себя и переступаешь. Ты ведь не обязан говорить мне что-то, как и я не жду от тебя ответной благодарности. Мне просто надо, чтобы ты знал о моей.       В ответ Минхён глянул как-то недобро исподлобья и плечом повёл в желании отдалиться, но потом промычал хрипловато и всё-таки отнял прохладную бледную руку от лица.       — Так и мне надо, — в итоге произнёс с недовольством, как если бы пришлось объяснять очевиднейшие вещи кому-нибудь недалёкому, отвернулся ненадого, чтобы вдохнуть полной грудью, и, не решившись этот контакт возобновить, обратно не повернулся, — я ничего тебе не дал, потому что у тебя уже что-то было, — а всё равно размыто получалось, для Юкхея наверняка сложно, но тот глаз не спускал с то и дело замолкающего Минхёна, — а у меня до этого будто… Меня не было. И ты дал всё. Не понимаю, зачем твоё «спасибо», если я благодарить должен.       Вся сложность состояла в том, что Юкхей жил. Не всегда радостно и не каждый день безоблачно, раз смог принести столько жестоких историй из детства, раз убивать боялся из-за них же и о многом сожалел, сбежать хотел от прошлого, пока не остановился на чёрном склоне с виноватым видом. И он продолжит жить, когда Минхëна рядом не будет. Юкхей существовал задолго до их встречи, непременно был собой и таковым остался, когда старший появился. Вон человек. Со своей историей, своими проблемами и переживаниями, незавершенными делами и поставленными целями. И будет таковым, даже если Минхëн этого не увидит.       У Минхëна не было прошлого и истории, и сам он чувствовал, что не существует вовсе, когда на него не смотрят. Настоящее только есть, но лишь пока Вон остаётся рядом. А раз тот не останется, то и будущего не будет. Минхëну ведь кажется, что он и сам исчезнет в момент, когда один останется, вновь погрузившись в беспамятство и выживание, утратив восприятие времени и говорить разучившись. Минхëн привык выживать в условиях совершенно отвратительных, тянуть за собой Донхëка и вдалбливать в его голову правила с запретами, в которых по итогу разочаровался. Выживать тихо и размеренно, бесконечно долго, глупостей не творить и во всëм отказывать не только себе, но и брату — особенно в чувствах, казавшихся ненужными и, более того, вредными.       А приключение с этим человеком было просто глупостью. Минхëн столько попробовал всего, о чëм раньше стыдился даже помыслить, что отталкивал и на что был зол. Всего, что ненавидел. Ненавидел говорить о боли на этом премерзком языке, перенимать людские привычки и уклады, еду их есть и помощь их принимать. Греться у костров ненавидел под тихое сопение, на земле ночевать тоже ненавидел, а ещë открыто и напоказ выражать эмоции, напитываться чужими и отвечать на непонятные смущающие жесты без единого колебания. Старый Минхëн ненавидел всë, что делал новый, но не его самого, впервые такого счастливого из-за вещей, которые когда-то отказывался принимать.       Он только-только начал жить и боялся, что здесь придëтся закончить, уйти к насильно отобранному началу, но оттуда больше не продвинуться вперёд ни на шаг, так и оставшись молчаливой тенью чего-то отдалённо-разумного, глядящего на неустанно движущийся мир с ветки дерева. Без Юкхея, всегда бывшего собою, Минхëн останется никем, ведь до встречи с ним, казалось, не жил вовсе.       Лишь задумавшись об этом, парень ощутил себя жалким до невозможности, ещё глубже отвернулся, пока шея болеть не начала, и попытался спрятать лицо в капюшоне, не столкнувшись с желанием это предотвратить. Вон обычно не давал ему в подобные моменты закрыться, непременно выуживал необходимое и помогал разобраться, но сейчас позволил побыть наедине с собой, скрывшись под тёмной тканью.       Юкхею искренне жаль за между ними приключившееся. Сам он искал эмоций и движения, хватался за всё, что только могло отдалить от дома, размыть воспоминания из детства и юношества, шёл так далеко, как только мог, пытался мир в себя впитать и свободой насытиться, жизнь прожить как можно более полную и яркую, не сожалея ни о чём.       А Минхён оказался здесь случайно, потому что доверился и последовал, привык к хорошему и растерял собственные цели, запутавшись в и без того тяжёлой голове. Встал перед выбором, к которому не был готов, продолжал искать брата, но смысла в том более не видел, кроме как «надо» и «должен», потому что в нём чести было больше, чем в молодом принце, так легко свой народ бросившем. И Юкхей на друга своими ветренностью и свободолюбием пагубно повлиял, заставив сомневаться и положить на некогда пустующую чашу весов собственное благополучие, что Минхён никогда не рассматривал как важное.       Вон в своём желании помочь окружающим всегда невольно руку прикладывал к их несчастью.       — Ты неправ, — собравшись с силами, решительно выдаёт Юкхей, тут же столкнувшись с ещё более недовольным взглядом и из-за него малость замявшись. Минхёну явно не нравилось столь прямое указание на ошибки, но даже промелькнувшая злость была предпочтительнее тихой обиды, — без тебя я бы весь этот путь не проделал.       Да и вернуться домой Вон бы не отважился. Не нашёл бы давно утерянную книгу, не разгадал оставленное послание и не преисполнился бы желанием восстановить справедливость, воздав за каждого невинно убитого и изгнанного. В нём никогда особо стремлений не было, как и желания королём стать, возложив на себя ответственность за неизмеримое множество жизней, а Минхён, не имея рядом никого, этими стремлениями был гоним. Уже и не понять, кто из них кого вёл, если у одного был умысел, а второй лишь дорогу прокладывал. Юкхею пора было обзавестись личными ориентирами.       — Я был уверен, что не гожусь ни для чего — ни для великого, ни для малого, а все вокруг думали, что должен годиться, потому что кровь ценная и предки благородные, — Минхён так и не повернулся, однако парень был уверен, что слушают его внимательно, ведь при всей своей напускной отстранённости старший сцепленных рук не разнял, — а ты позволил мне не стыдиться нежелания каждому угодить, не журил за слабость и не заставлял справляться в одиночку ни с проблемами, ни с ранами. Прислушивался ко мне и помогал, пусть мог сослаться на мою силу и решить, что я один всё выдержу. Я ведь и правда мог выдержать, а ты всё равно рядом был.       И пусть Юкхей не мог в чужую голову залезть, чтобы удостовериться в собственном восприятии Минхёновых эмоций, знал, что понимает всё верно и говорит правильно. Произошедшее за последние полгода не оставляло никаких сомнений.       Но нелюдь продолжал молчать, только губы кусал и наблюдал за набирающими рост сугробами, понемногу скатывающимися вниз по склону и оголяющими чёрные сияющие пятна местной породы. Его было трудно переубедить, а Минхён как раз был уверен, что ничего полезного не сделал, и сейчас долго услышанное обдумывал.       — Я ведь до тебя даже на небо не смотрел, — с мягкостью в голосе продолжил Юкхей, пожав плечами, — а теперь, видимо, придётся.       После этого Минхён в непонимании нахмурился и всё-таки вернул внимание к Юкхеевому лицу, впервые за сегодняшний день расслабленному, в поиске ответов.       — Это тебе ещё зачем?       — Ну как, — а Вон этому жесту порадовался, пожалуй, слишком открыто, тут же качнув головой и заулыбавшись, даже если момент совсем неподходящий, — буду вместе с тобой луны считать.       И впервые парень так близко наблюдает, как Минхён удивлённое, но всё ещё не лишённое горечи, выражение мучительно медленно сменяет на не по-доброму шокированное и изнурённое этими человеческими глупостями, как глаза закатывает в очередной раз, но теперь напоказ, хрипит что-то и ладонь свою рывком забирает, чтобы легко шлёпнуть по людскому плечу, подняв в воздух все осевшие на нём снежинки.       — Больно надо мне твоё вот это, — а потом с напускной злостью пинает снег, желая Юкхея в нём не меньше, чем искупать, — иди уже, пока я не запретил, — и всё равно видно, что по-настоящему скорее негодует, чем сердится, ведь покраснел пуще прежнего, в чём, разумеется, была виновата дрянная погода, — я могу выдать один запрет, помнишь?       — Помню, — смешливо закивал парень, не пытаясь от летящего снега увернуться и полностью свою судьбу приняв.       Им нужно разойтсь прямо сейчас, пока вновь вина и жалость не вернулись, пока снова тяжко не стало и не появилось желание остаться, бросив всё, что оба они «должны».       Минхён быстро снимает со своего плеча сумку и пытается всучить её Вону, но тот, вместо того, чтобы вещь забрать, открывает одну из своих и достаёт остатки приготовленного на днях оленя, чтобы те сложить в протянутый куль. Они глядят друг на друга пытливо, а старший рукой потрясывает, призывая забрать поскорее, на что встречает недовольство.       — Нет-нет, это твоё. И сухарей немного осталось, — и тут же ныряет обратно в пожитки, принимаясь рыться в куче хлама, который на порядком уставшей спине таскал.       — Помрёшь от голода, Юкхей, — грубо и некрасиво с его стороны, конечно, и Вон почти обижается на столь вопиющее отсутствие веры.       — У меня ещё есть, — он старается заверить, показывая ещё некоторое количество еды в других мешках, — и огниво забери, не то будешь часами палку о палку тереть, чтобы согреться.       — От холода тогда помрёшь.       А Михён снова непреклонный такой, кажущийся мелким оттого, что ниже по склону стоит, насупившийся и недовольный, словно городская птица, с котом за кусок булки подравшаяся в голодный год.       — Да мне тут недолго, а тебе сколько ещё в лесу жить?       — Всю жизнь, — уверенно отвечает нелюдь, ничуть в лице не изменившись, — как и всю жизнь до того. Без огня жил и без сухарей. Ты так сможешь хоть неделю протянуть?       Хотя сухари эти, безвкусные и кое-где с горчинкой, ему страшно нравились.       Юкхей не смог упрекнуть его в неправоте, ведь признавал собственные навыки выживания весьма посредственными в сравнении с Минхёновыми, однако не мог совсем уж с пустыми руками того отпустить, поэтому через силу пихнул и сухарей, и немного мяса, а потом через сопротивление, через кряхтения и недовольства вручил эту сумку обратно, получив в ответ проклинающий взгляд и короткий крылатый клинок, почти уткнувшийся в бок.       — Это тоже твоё.       Он бы и денег дал, умей Минхён ими распоряжаться, но то было бы совсем уж глупо и смешно.       А вот кинжал без лишних вопросов и пререканий старший спрятал подальше, будто с самого начала только и думал, чтобы его прикарманить, а предложил забрать лишь из вежливости, которую наверняка долго по крупицам в себе копил.        — Так и быть, — и едва заметно улыбается, явно довольный состоявшейся сделкой. Ради этого Юкхей предложил бы забрать ещё кучу всего, что с собой носил, но из непредложенного оставалось одно единственное.       — Книгу тоже можешь забрать.       — Зачем мне книга в лесу?       — А нож зачем?       — Потому что блестит, — его неравнодушие ко всему сияющему всплывало нечасто, но каждый раз пробивало Юкхея на несдержанный смех. С его стороны, может, и необдуманно было отдавать так запросто дорогую вещь, семейную реликвию почти, но парень всё-таки верил, что Минхёну она нужнее. И Вону будет спокойнее знать, что дорогой друг вспоминает.       — А книге твой брат порадуется.       Когда оговоренная оказалась в смуглых ладонях, Минхён её всё-таки принял. Не только ради Донхёка, но и ради себя тоже, ведь помимо сказок и картинок, камней в обложке, там были Юкхеев почерк и Ренджуново послание, так между ними и не прозвучавшее. Ему было бы любопытно прочитать обо всём, что сородич после себя оставил, узнать, почему именно Вон внезапно решил вернуться, но сделать это самостоятельно, не ища помощи и не полагаясь на других. У Минхёна впереди целая жизнь, чтобы читать научиться.       — Спасибо, наверное, — и, покрутив чтиво в руках, прячет поглубже в сумку, после чего выдыхает пар долго и взгляд опускает в неуверенности, — мне пора.       — Да, — а Юкхей только ближе подходит, пальцами волнистые тёмные волосы с бледного лба убирает и прикасается губами над переносицей, ведь большего позволить себе не может, — нам пора.       Минхён кивает и моргает как-то слишком часто, отворачиваясь к полосе леса и ища глазами подходящую тропу, чтобы быстрее и безопаснее спуститься, набирается сил, готовясь сорваться на бег и больше никогда не останавливаться, но оно так тяжело даётся, когда человек прямо за спиной стоит.       Он тогда последний раз через плечо оглядывается, натыкаясь на понимание, на очередное принятие и поощрение, кивает на прощание и уходит по собственным заметённым следам.       Вон лишь сейчас позволяет себе силу утратить, уверенность в будущем и в совершенном выборе растерять, опуская плечи и тяжело вздыхая. Он догнал последний раз, сказал всё, что хотел, разрешил неловкость и прервал их общение на доброй ноте, а всё равно чувствовал себя паршивее некуда, наблюдая за теряющимся в метели силуэтом.       Минхён больше не убегал от Юкхея и его слов, а лишь преследовал собственные воззрения. Младший сделал всё, что в его силах, цели своей добился, но отделаться от незавершённости не мог, а та всё нарастала по мере того, как бордовое пятно медленно исчезало, оставляя всё меньше шансов на облегчение в будущем.       Однако Вон не мог понять, что именно упускал, и опомнился лишь в момент, когда несдержанно сделал с десяток больших шагов вперёд, чуть не прокатившись по склону, и не выкрикнул чужое имя так громко, что сам дёрнулся от нежиданности, замерев на месте.       Нелюдь тогда повернулся без промедлений, так, словно ждал и рассчитывал на этот оклик, в любой момент готовый в очередной раз забраться выше, остановился и внимательно вслушался, будучи просто небольшой тенью среди пурги.       — Если ты потерпишь неудачу или не найдёшь себе жизни, — уже тише, но всё-таки сотрясая воздух, продолжил Юкхей, — выжди время и приходи в город. Я сделаю всё, чтобы ты или любой из твоего народа смог беспрепятственно пройти хоть по главной улице. Я всё сделаю!       И он не видит чужого лица, не знает, как Минхён прямо сейчас реагирует на произнесённые слова, а тот всё недвижимо стоит, разве что от ветра пошатываясь, пока не кричит в ответ самое громкое из всего, что когда-либо выдавал:       — Что говоришь? Не слышу!       Только вот Юкхей знает, что всё он прекрасно слышит, и искренне смеётся над самой первой Минхёновой шуткой.