Турмалиновые скалы

      Путь домой вышел тяжелее произошедшего в том селе, дольше, чем дорога до него, и тише зимних ночей, какими Ренджун те помнил.       Предрассветный разговор, из-за сложности положения продлившийся ничтожно мало, как внëс ясность, так и поселил сомнения, которые только предстояло развеять, но Ренджун уверил себя, что обязательно во всëм разберëтся — попросту не рассматривал исходов, в которых мог бы потерпеть неудачу, ведь не зря столько времени потратил на изучение всего на свете, да и Кëнсу явно прозреет и до чего-нибудь додумается, чтобы обернуть ситуацию в свою сторону.       Известно им крайне немного, более того — непонятно, сколь весомой можно было считать древнюю историю, рассказанную местной знахаркой. Сама она тоже лишь предположить могла и бегло поделилась, что ей ещё мать рассказывала, будто очень давно в ходу было одно растение, убивающее один только разум и оставляющее телесную оболочку, настолько редкое, что на него сразу и не подумаешь, если вдруг кого попавшего под действие яда встретишь. Да только звучало это всё крайне паршиво, потому как для скептичного Ренджуна смахивало на старушечью легенду, не стоящую внимания.       Но это уже продвижение, даже несмотря на оговорки, что излечения полного нет, а этот фроваль если где и растёт, то разве что в южных землях, населённых чудовищами, обдуваемых беспощадными ветрами и, что важнее, огороженных неприступным горным хребтом, через который если кто и перебирался, то в одну сторону разве что.       А всё равно надежда маленькая, незначительная и жалкая затеплилась, что получится излечиться, раз уж зацепка появилась, от чего именно. Ренджун хоть сам через эти горы перемахнёт и лично нужную травинку отыщет, чтобы выяснить, как ту возможно извести — ему лишь бы не остаться без дома, не искать, куда бы податься, если обстоятельства совсем плохи будут, не пытаться строить отношения с кем-то ещё, ведь оно с таким трудом даётся. Хочется вернуться ко вседозволенности и видимости своего принятия в человеческое общество, пусть всё это и было плодами трудов Королевы, ещё живой, но теперь утратившей своё влияние при дворе.       Ожидаемо, но весьма удручающе было и то, что консорт ожесточился куда сильнее ожидаемого.       Ренджун почти мог предугадать, что случится, если мужчина вдруг прознает об осведомленности местной целительницы касательно недуга Королевы, а всë равно не предостерëг. Мог посоветовать держать язык за зубами и не выдавать Вону причину болезни, потому как осознал, насколько на руку та ему была. Пронесись по свету весть о реальном положении дел, так того бы наскоро линчевали последователи Госпожи Вон, но по итогу всë, что было известно, оказалось только на Ренджуновых плечах и ни на чьих больше.       Не предупредил, потому как уверен не был, будто Мëнсо имеет к инциденту отношение самое что ни на есть прямое, ведь тот последние месяцы, пусть и вëл себя грубо, сам был инициатором походов в поиске спасения. Легко было мнить, будто тот человек не из лучших, когда дело касалось насилия над детьми или отношения к браку, но глобально ничего предосудительного в том не было, а что пернатый слуга возмущается страшно при виде несправедливостей, так оно от того, что он людей вообще знает не столь хорошо, и не до конца понимает, как гордящееся своей цивилизованностью общество может веками жить по звериным законам, унижая своих же и отмахиваясь приверженностью к Богу, который всё это прощает и поощряет.       Здорово, должно быть, людям, но об этом оставалось лишь гадать в перерывах межу размышлениями более полезными и глубокими, но, что иронично, всё равно скатывающимися к людскому мироустройству.       Ренджун почти ждал, что сельскую целительницу убьют, отчего следующим утром безуспешно пытался Юкхея подальше от центра деревни прогнать, чтобы не заставлять смотреть. Сам парень уже привык, что неугодных убирали даже самые великодушные правители, но чтобы всë невинное село вместе с детьми и стариками заживо сожгли в божьем доме, было немыслимо.       Младший Вон, должно быть, злился, ведь столь любимый матушкой, явно разделяющий её взгляды слуга, мало, что не вступился, так ещё и ему самому помешал на произошедшее повлиять, повёл себя, с какой стороны ни глянь, подло, а Ренджуну по-прежнему всё равно, что о нём думает ребёнок.       Легко проникаться к кому-то, когда оба вы ранены и беспомощны, но куда труднее, если между вами пропасть непонимания лишь от того, что один знает правду, а второй — нет. Пусть обижается, сколько влезет — всё равно отойдёт со временем и, парень надеется, забудет о произошедшем, как забыл и о том, что мать его не всегда была терпима к сыновьям.       Весь двор забыл, что Ильран их обоих в порыве печали убить пыталась, а раз никто не помнит, то, может, и не пыталась вовсе. Кто разберёт сейчас, когда женщина в своём беспомощном состоянии вдруг стала для всех угодной? Наверное, Кунхану и Юкхею так будет проще, чем жить с мыслью, что они наследники ради наследия. Младшему будет чуть сложнее, но и тут Ренджун остался единственным, кто знает об отсутствии в нём королевской крови.       Как ни посмотри, всё крайне удачно складывается. Секреты Ильран в безопасности, а вот причастность консорта к отравлению теперь известна наверняка, ведь не стал бы здравомыслящий человек жечь деревню за просто так, не уязвившись и не озлобившись из-за обвинений какой-то необразованной сельской клуши, которой так кстати пришлось злополучное «ведьма». Вот уж за что любого почти человека можно было устранить без лишних вопросов, так ещё и спасибо скажут, что зла в мире поменьше стало. Осталось только додуматься, как бы грамотно распорядиться свалившимися новостями, чтобы из ямы с грязью выудить хоть крупицу чего послаще.       Тех дней в пути хватило, чтобы почти полностью свести синяки и унять боль в теле, пока мальчишке всё ещё приходилось менять повязки, чтобы порез на шее не открылся. Юкхей так ни слова и не проронил, даже рук не поднял и отказывался по первости от еды в знак протеста, но протянул так лишь трое суток, пока с сожалением и неприязнью не пересмотрел-таки свои взгляды на обиду. Желание жить превыше горестей.       И во дворце не было так позорно появляться — Ренджун бы удавился со стыда, покажись пред всеми побитым и униженным, и не абы кем, а Воном, которого ни во что до этого не ставил. Доигрался, сглупил и получил по справедливости — многие наверняка бы подумали, что поделом, а парню пришлось бы терпеть насмешливые взгляды, полные неуважения, которые, несмотря на свой статус крайне шаткий, не терпел ни в каких проявлениях. Считал себя выше и важнее этого.       Они вернулись ранним утром, когда солнце едва вставало, и первым же делом парень проводил принца и Королеву до их комнат в надежде, что те ещё лягут спать после изнурительной поезки, вот только уставшего, совершенно бесцветного мальчишку тут же забрали на очередной урок, а Её Величество недвижимо уселась на кровати. Она могла проводить так долгие часы или даже сутки, поэтому слуга лишь вздохнул, в очередной раз это зрелище увидев, и с почти спокойной душой отправился в гарпиево крыло, не боясь оставлять женщину наедине с собой, ведь та теперь будто всегда пребывала во сне и не стремилась навредить ни другим, ни себе.       А ещё она явно нужна была живой, раз кто-то из здешних так искусно изо дня в день подбирал необходимую дозу странного яда, чтобы не повторить приключившегося с прошлыми правителями, держать девушку живой, но не позволять вершить свои Королевские дела, оставляя в состоянии, далёком от человеческого. Зная, что и к смерти родителей Ильран консорт имел отношение, Ренджун всё больше преисполнялся надеждой на справедливый исход и соразмерное наказание для Вона.       Всякий раз, как изнурительные поездки заканчивались, Хуан испытывал непреодолимую тягу оказаться рядом с кем-то из своих, но, что не было удивительно, ни с кем не был особо близок, чтобы вот так сразу подойти и попросить провести время вместе, поговорить ни о чём или же просто постоять безмолвно рядом. Вместо чего-то подобного парень обходил давно знакомый длинный коридор с хлипкими дверьми, прислушивался к часто бессмысленным разговорам и напитывался гарпиевыми звуками, чтобы унять возникшую за время своего отсутствия во дворце тоску.       Его родичи с каждым годом на праздниках появлялись всё реже, а если выступали, то лишь в самый тихий и скучный момент, после чего тут же скрывались из виду. Ильран раньше ведь непременно наблюдала за происходящим и готова была вступиться за подопечных в случае, если какой иностранец, не согласный с местными устоями, захочет выяснить отношения с кем-то, кого никак понять не может. А теперь, не имея защиты, все придворные нелюди стали осторожнее, осмотрительнее и печальнее, более остальных озаботившись состоянием Королевы, ведь никому, кроме них, та не дала столь же много.       Однако никто из пернатых столицы не покинул.       Идти им было некуда и надежда на разрешение сложной ситуации ещё не покинула, однако важнее было, что все они привыкли ничего в собственных жизнях не решать, быть ведомыми и ждать, пока благословение упадëт с неба. Ренджун тоже привык.       И эта привычка заставила отложить поход к Кёнсу до самого вечера. Разумеется, по темноте добраться в подземелье незамеченным куда проще, как и больше вероятность застать лекаря на своём месте, а не выискивать по садам, но и сам парень собирался с силами, чтобы всё выложить и начать, наконец, действовать, потому как приучился терпеть и ждать, полагаясь на других, а не решительно идти вперëд. Сама мысль о необходимости личного участия в распутывании клубка заговоров, о сопряженных с этим опасностях и вероятности провала ужасала.       Важно также было, что Ренджун малость стыдился самого себя. За всеми поисками исцеления, за бесцельными путешествиями по королевству, уходом за детьми и их матерью, парень забылся. Они ведь с Кёнсу с самого начала не сказать, чтобы прикипели друг к другу, но приятелями уж точно были, делились разным от важного до совершенно незначительного, помогали и ругались, чтобы выпустить пар, а сейчас пернатый едва находит время, чтобы почтить не менее одинокого учёного своим присутствием. Что он скажет, как только переступит порог едва освещённого кабинета? Поприветствует, спросит, как прошёл день, получив обыденно уставший взгляд и полное отсутствие заинтересованности. Им внезапно стало настолько не о чем говорить, что и ради чего-то действительно решающего подойти было тяжело.       Поэтому Ренджун заверил себя, что может быть полезен в отрыве от их с Кёнсу содружества и, пока не село солнце, принялся выяснять нечто важное.       Еду одна и та же служанка ежедневно приносила прямо в королевские покои, а вот с трапезой помогал всегда сам Ренджун, оставаясь со своею Госпожой наедине. Поначалу приходилось лишь наблюдать, как Её Величество медленно ест, безучастно жуёт и болезненно глотает, и ложка в её руке с каждой неделей тряслась всё сильнее, пока девушка окончательно не утратила способность самостоятельно питаться. Всё происходило так плавно и закономерно, что Ренджун не пожаловался на необходимость кормить правительницу чуть ли не с рук, ведь не заметил вовсе, как до этого дошло — вот он сидит на табурете напротив кровати и со скучающим видом наблюдает, как у взрослого сильного человека еда идёт мимо рта, а в следующий момент уже сам держит столовый прибор, но причитать даже не пытается.       Этот фроваль даёт накопительный эффект, и гарпия предполагает, что столь часто, как было возможно, эту травиночку подкладывают в еду, может, подмешивают сок в вино, а если так, то необходимо определить, куда именно. Кто, как не Ренджун, сможет в этом разобраться?       В час завтрака Хуан перехватывает ту самую девушку с серебряным ажурным подносом, заставленным кушаньями, благодарит коротко и, не позволив даже за дверь заглянуть, сам в покои заходит, плотно за собою закрывшись и оставив опешившую девушку стоять в посветлевшем коридоре.       В комнате полумрак из-за зашторенных окон, свечи не горят и духота стоит, тишина на голову давит, потому как кажется, будто Королева не дышит вовсе, или, может, даже здесь не находится. Ей с недавних пор не нужен был ни свежий воздух, ни солнце, ни движения, что шуршали бы всегда свежей постелью. Всякий раз Ренджун боялся, что обнаружит холодное тело в остывающей кровати, но теперь понятно было, отчего подобное так и не произошло.       Вон Ильран не умрёт, потому что ей этого не позволят те же люди, что не желали для неё и жизни.       Ренджуну свет тоже не нужен, но на сей раз он оставляет небольшую щель в шторах, ставит поднос на прикроватный низкий столик и садится прямо на край чужой кровати — всё равно наругать и поставить на место больше некому. Но руки почем-то недвижимо лежат на коленях, а перья подрагивают. Приниматься за рутинное дело совсем не хочется, и парень ждёт чего-то, чего сам не знает. Желает, чтобы поторопили, из-за спины тихо сказали прийти в себя и приняться уже за работу, не портить настроение своим понурым видом, однако женщина, так и сидящая с тех пор, как её оставили, была неподвижной и тихой, не роняла локоны светлых волос на лицо и не пыталась устроиться удобнее, чтобы со своими длинными ногами не мучиться, не улыбалась и не смотрела в глаза пронзительно. Стала не живее картин, висящих на стенах.       И никак не отреагировала, когда Ренджун поднёс маленький кусок мясных волокон к своему носу вместо того, чтобы попытаться запихнуть тот в чужой безынициативный рот. В этой утке не было ничего непривычного, ничего инородного или напрягающего, как и в совершенно пресных овощах. Как во столь же вкусном вине, каким его пришлось запомнить. Перенюхав каждую крошку и каплю, Ренджун сложив всё обратно на тарелки примерно так же, как было до этого, и поник, потерев напряжённый лоб когтистой ладонью. Его потрясывает незначительно и спина, под рубажкой обнаженная, подмерзает, пока сам он себя успокивает, мысленно приговаривает, что ничего это не значит. Не завтрак, так обед точно будет странным, а не обед — так обязательно ужин, который зачастую оставался нетронутым.       Ему дорогого стоит не терять самообладание, но, если не Ренджун, то никто не озаботится творящимся во дворце беспределом. Совершенно не важно, что парню страшно и волнительно, что руки опускаются от мысли, будто может не получиться. У него ведь всегда получается, даже если не каждый раз самостоятельно. Обесценивать собственный вклад нельзя, однако парень отчего-то думает, что ещё одна неудача его обязательно сломает, лишь подтвердив, что в одиночку Ренджун ничего не стоит.       До обеда он заглянул на кухню под самым безобидным предлогом — взять пару яблок для принцев. Тонна начищенной посуды, дым от печи и множество различных запахов, а одного единственного, что мог вызвать подозрение, всё равно не было. Ренджун понятия не имел, что искал, поэтому сосредоточился на незнакомых мелочах.       Но здесь всё знакомо. Тетушки, чуть расслабившиеся при виде именно его, никогда не ругающего за безделье, подготовленная стопка тарелок для самых близких слуг и большой котёл над огнём. Здесь готовят не для всех, а лишь для королевского крыла. Другая кухня не была столь уютной и пахла совсем иначе — дешевизной и кое-где плесенью. Там делать нечего.       Не найдя искомого, парень захватил яблоки и скоро удалился, напоследок улыбнувшись местным работницам, которые, к удивлению, тем же не ответили. Это было странно.       Погрешив на всеобщий упадок настроения, Ренджун направился к Кунхану, уже вошедшему в возраст, когда Юкхея беспощадно таскали по тренировкам. Младший такой чести не удостоился, ведь на больного ребёнка надежд не возлагали, и в этом было счастье, которого мальчишка ещё не осознавал. Он уже умел читать, в отличие от своего брата, поэтому свободное время проводил за книгами и прогулками, вдоволь играл, как любой нормальный мальчик, и в глаза никогда не бросался, что стало ещё очевиднее после ухода его матери из общества.       С этим ребёнком они лишь взглядами обменялись, и младший чуть кивнул, легко улыбнувшись. Они друг друга не слишком хорошо знают, но, тем не менее, Кунхан Ренджуна уважает. Очень воспитанный ребёнок, утративший с возрастом ту нездоровую настырность во взгляде. Теперь точно совершенно обычный.       — Как матушка? — высоко прозвучало без лишнего энтузиазма. Вопрос из вежливости, ведь Ильран он тоже знал слишком мало, чтобы искренне интересоваться. По-хорошему, человека более близкого, чем отец, мальчик не имел.       — Без изменений, — несмотря на новость довольно прискорбную, парень ответил легко. Пусть хоть кто-то в этом дворце не переживает.       — Но это ведь уже неплохо? — с надеждой продолжил Кунхан, чуть отложив от себя книгу, которую слуге тоже доводилось читать. Рановато было изучать историю.       — Уже неплохо, — нехотя согласился на самом деле несогласный с этим Ренджун и кривенько улыбнулся, подняв в ладони яблоко и покрутив то, чтобы внимание привлечь, на что ребёнок тут же просиял и чуть приподнял руки, — лови.       И фрукт красным шариком пролетел от дверного проёма через всю комнату, угодив прямо в мальчишеские ладони. Нелюдь удалился, тихо закрыв за собою и не потрудившись попрощаться.       До обеда оставалось время, а второй карман всё ещё тянуло. Погрузившись в мысли, Ренджун неспешным шагом направился по коридорам, будто бы мечтательно заглядывая в каждое окно. Ему бы сейчас ни перед кем ни выказать волнение, даже намёка не дать, будто что-то важное известно, не глянуть случайно с подозрением на какого-нибудь проносящегося мимо стражника. Парень занимается обычными глуповатыми гарпиевыми делами, протирая местные полы пёстрым хвостом и слоняясь без цели. Всё так и должно быть.       Однако нужно было отыскать кое-кого, кто своей обиды не унял за время поездки. Заглядывая во дворики, в сады и под своды колонн через оконные арки, Ренджун высматривал Юкхея, прислушиваясь к окружению в попытке уловить глухие удары. Чуть дальше, окружённая стенами и деревьями, располагалась небольшая мощёная площадка, где старший принц и нашёлся. Он сражаля вполне серьёзно и очень даже профессионально против собственного учителя, не слишком молодого мужчины, а всё равно из раза в раз пропускал удары, будто вовсе ничего не умел. Почти не спал и скорбел по деревне, отчего пребывал в состоянии болезненной рассеянности.       Чуть прищурившись, Хуан убедился, что никого поблизости не было, кроме этих двоих, и завернул в темноту лестничного пролёта, круговым движением ведущего на улицу. Прошёл уверенно по тропинке, постаравшись не привлечь к себе внимания ненужными опасливыми взглядами. Куда выгоднее было преодолеть весь этот путь с горделивой осанкой и безмятежным видом дворцового бездельника и фаворита Королевы.       Мужчина Ренджуна заприметил и скомандовал приостановить тренировку, чтобы вежливо поздороваться, получив в ответ короткий уважительный поклон. Парень бы в жизни не поверил, что со временем научится держаться столь подчтительно в окружении людей, на которых плевать хотел, но это случилось. Проще жить, когда каждый встречный добродушен в ответ на напускную улыбочку.       — Доброго дня, — поприветствовал пернатый, но не чтобы с ним в ответ поздоровались, а чтобы повёрнутый спиной запыхавшийся Юкхей недовольно фыркнул, попытавшись ещё сильнее закрыться, спрятаться и не стать жертвой какого-нибудь нелепого разговора. Особенно о произошедшем.       — У Вас дело какое? — вежливо поинтересовался учитель, а Ренджун только оглянулся заискивающе и достал демонстративно яблоко, получив шутливую улыбку. Многие во дворце покрывали этого слугу, когда дело касалось маленьких перекусов для принца, которому консорт запрещал брать больше положенного, — не мешаю.       Благодарно моргнув, парень прошёл до мальчишки, но не стал огибать того, а лишь поставил яблоко на чужую головёшку, чуть задержав ладонь, чтобы сбалансировать его. Вон не двинулся, но не растаял, ещё выразительнее вздохнув, чтобы показать, как сильно недоволен.       — Доброе утро, — повторил Ренджун уже более твёрдо, — это тебе. Отцу ни слова. Что нужно сказать?       — Я с тобой не разговариваю.       — Неправильно.       И тут мальчик со злостью дёрнулся, чуть не уронив яблоко, и всё-таки обернулся, чтобы то поймать. А взгляда всё равно не поднял.       — Ты ничего не сделал, — выплюнул Юкхей, всё-таки надкусив презент, — не помог мне.       И второй в это время вздыхает тяжело, глядит на тень дворцовой башни под своими ногами, а потом лицо к ясному небу поднимает, прислушиваясь к пению птиц. Слишком погожий день, чтобы ругаться.       — Я сиделка, — честно признаёт Ренджун не самый удобный для себя факт и пожимает плечами, — я и не должен был.       И, несмотря на подступившую к горлу злость, улыбается. Он старался по мере сил, а в его силах было лишь помочь Юкхею не видеть. Не предотвратить трагедию, а только отвадить мальчика от наблюдения за ней. И у него не получилось.       — Вот и сиди с матушкой.       — Тогда верни яблоко, — справедливо рассудил парень и протянул ладонь, в которую нехотя, явно не без внутренних метаний вложили требуемое. Ренджун, глядя мальчишке прямо в глаза, демонстративно откусывает добрую половину и возвращает в чужие руки, довольно помотав головой и продолжив с неприлично набитым ртом, — не дуйся. Вкусное же.       И Юкхей молчило согласился, глядя на безжалостно пожеванный перекус, которого нисколько не брезговал. Он не рассчитывал на человеческие извинения, как и не готов был так сразу уступить в своём нежелании видеть Ренджуна, однако потратил немало выдержки, чтобы сдержать смех из-за столь несуразного поступка. Вон уже был достаточно зрел, чтобы не ожидать от нелюдя вещей совершенно для того несвойственных.       — До скорого.       И тут же Ренджун бесшумно исчез, словно его и не было, а тренировка на душном летнем воздухе продолжилась.       Обед прошёл в точности, как завтрак. Снова те же знакомые едва уловимые запахи, но на сей раз парень по нескольку раз принюхался ко всему, что принесли. Паршивая история получается — ни следа отравы, либо же Ренджун через чур много времени провёл в подземелье, нюхая все эти банки и склянки, сбившие обоняние до смехотворного для гарпии.       Ему нужна другая гарпия.       Проходит момент перед тем, как шторы распахиваются, а вслед за ними с громким стуком и ставни, ударившиеся о каменные стены снаружи. Нелюдь действует быстро, снимает со своего пояса расшитый кошелёчек, уведённый у консорта, и, кинув взгляд вниз, меж кустов и деревьев, выбрасывает все монеты на улицу. То же золото, что Господин Вон предложил, и то же золото, которому Ренджун не нашёл применения. Грязные монетки с шорохом упали в траву и парень порассчитывал, что никто этого расточительства не видел.       Замёл следы преступления, для вида смахнул пыль с подоконника и наскоро по кусочку всех явств в этот маленький мешочек запихнул, тут же вернув вещицу на свой бок. Если отрава в еде, то он это точно выяснит, даже если придется просить помощи у сородичей.       Без еды Королеву не оставить, и, скрепя сердцем, Ренджун кормит девушку всем, что кухарки так тщательно собрали. Ложку за ложкой трясущимися руками он предлагает не противящейся Госпоже, и чувствует себя причастным к беспределу.       Если его гипотеза правдива, то Хуан действительно был соучастником всё то время, что трапезничал с Ильран, не пытаясь даже проверить, что именно та каждый раз складывала себе в рот. Всю свою дворцовую жизнь Ренджун наблюдал, как его Королеву травят, и ничего с этим не делал, а что не знал — это тоже его вина всецело. Для чего дан разум, если в самый нужный момент им не удалось воспользоваться, и зачем необходимы были все эти знания, не способные помочь единственному человеку, до сих пор удерживающему народ от несчастий?       Забытие Вон было личной Ренджуновой катастрофой, беспощадным катаклизмом и бешеным оползнем, норовящим утащить спокойную размеренную жизнь и пустить её по каменистому склону, набить шишек и переломать кости, оставив худой тряпкой лежать на самом дне. Без неё парню попросту не выжить.       Поднос оставляет у двери и также размеренно, неспешно и величаво, чтобы не выглядеть подозрительно, вновь через половину огромного дворца отправляется. Не оглядывается и даже по сторонам не смотрит, со встреченными стражами не здоровается и обдумывает, как оправдает свою просьбу, с которой собирается обратиться к невысокой сычеподобной девчушке-гарпии. Та настроена дружелюбнее всех, но, если не сможет помочь, вариантом не столь хорошим, но довольно осуществимым, останется выскочка-музыкант.       Ренджуну нужно найти тот неуловимый запах маленького цветка, по виду больше похожего на сухую веточку с шипастым бутоном — сорняк, не иначе. Вот только описание он знает, а запах — нет. Что-то необычное, не местное надо искать, несвойственное для обедов и не слишком изысканных приправ.       Что остаётся недосягаемым для ума, так это путь, по которому фроваль мог попасть в Королевство. Горы не пересечь, южных чудовищ не одолеть маленькой группой людей, а уход целого войска со двора парень бы точно заприметил. Он старался обращать внимание на всё, но что-то невероятно важное всё-таки не заметил. Для такого дела нужен кто-то достаточно отчаянный, чтобы возвращаться в дикие земли снова и снова, чтобы всегда иметь отраву без страха, что та закончится.       И, не удержавшись от приступа негодования от собственного бессилия, Ренджун останавливается около окна, чтобы как следует продышаться, прийти в себя, пригладить волосы и вернуть рассудок к спокойствию. Что-то ключевое упускает, но не может домыслить, что именно, отчего только озлобленнее делается.       А за окном солнце ярко светит, отбрасывает жёлтый резной блик на бледное лицо, зажигает зелёные листья неподалёку растущего дерева, своей кроной как раз доросшего до третьего этажа. Серебристая птица с высоким чириканьем доделывает гнездо, скачет вокруг пока ещë невнятной кучки веток и крутит головой, словно результаты своих трудов оценивает.       Должен быть кто-то, способный одолеть высоту того хребта и избежать столкновения с голодным зверьём. Кто-то достаточно быстрый и изворотливый, непременно находящийся на стороне консорта и принимающий в заговоре непосредственное участие.       Кто-то летающий?       У Ренджуна от этой догадки в голове что-то болезненно взрывается, прямо как стрела Кёнсу, улетевшая в центр заснеженного поля, и в ярости своей он срывает злополучный кошелёк с пояса, замахивается что есть сил, расправляя пёстрое крыло, и отправляет надежду на приближение к разгадке прямо в безвинное гнездо, сбивая то на землю и отпугивая несчастную трудягу-птицу.       Под веками бьёт багровыми импульсами, а зубы сжимаются до тянущей боли, пока чёрные глаза оголтело исследуют тёмные стыки стен и пола, узоры ковров и лепнины потолков, будто там может прятаться ответ на сомнение, разрешение метаний и наверняка действующий способ исправить положение.       Не до конца верится, будто кто-то из гарпий, обязательно спасённый королевой, обогретый ею и получивший шанс прожить целую новую жизнь, мог вероломно пойти против, отбросив миролюбивую натуру, но Ренджун знает, что они так могут.       Потому что он сам мог бы, предложи кто действительно стоящее подспорье, что-то более ценное, чем объятия и признание, чем место в мире, которое с таким трудом добывалось бы самостоятельно. Просто для Ренджуна ничего более ценного не существовало, и сторона, на которой тот стоял, не была выбрана осознанно, а навязалась самой судьбой. Он был там, где и должен быть, но за остальных поручиться не смел.       Не рассматривал их просто всякий раз, как приписывал кому-то вину, и сейчас понял, сколь слепым пребывал.       Предателем мог быть кто угодно, и Ренджун стал виноватым в момент, когда перестал брать в рассчёт тех, в ком опасности изначально не видел. Глупо было полагать, словно только люди имеют гнилостную, дурно пахнущую сердцевину.       Рисковать нельзя, и в чувствах, близких к желанию разобрать подоконник по камню, парень направился подальше от гарпиевого крыла, нарочно зашагав другою дорогой. Как бы сильно тот ни был зол, как бы ни хотел разрешить ситуацию хоть грубой силой, знал, что еë не хватит. Не переоценивал свои возможности и теперь действительно жалел, что был слабаком, каким его беззлобно считала Ильран. Ренджун всё ещё хорош в другом, и лица не потеряет, своих намерений не выдаст и продолжит в тишине выяснять правду, действуя из тени, если таковой можно было назвать всеобозримое подсвеченное место, на которое Королева его лично продвинула.       До ужина время текло мучительно долго, будто бы даже в обратном направлении. Небо отказывалось темнеть, а полосы света на коврах коридора стояли неподвижно. Звуки притихли, пока Ренджун бежал сам не зная от чего, ни на одном месте не задерживаясь надолго. Исходил каждый закуток дворца, постоял у каждого окна и дверного проема, заглянул на кухню снова, но более не хотел утаскивать оттуда никаких гостинцев ни для одного из принцев. Страшился, что на сей раз не сможет скрыть своей слабости, отчаяния спрятать не успеет и случайно забудет улыбнуться, как делает то всегда. С потрохами выдаст, насколько всё в действительности было плохо.       Уж точно не детям голову ломать над громадной грозовой тучей, заслонившей королевство проблемами.       Дворцовые песочно-желтые убранства больше не кажутся волшебными, какими предстали в первый день, спина давно не болит и люди приветливее. Всё такое знакомое, выгравированное в сознании и понятное, а всё равно каждый уголок, каждая незначительная деталь, заученная тонкая тень возле каждого багета настенных картин, источают зловещую опасность, для измученного Ренджуна представляют угрозу.       Он боится, что сходит с ума, размышляя о чём-то совершенно безрезультатно, пытаясь дотянуться до истины, которая отказывается идти в руки и открыться. У него последний шанс.       Ужин наступает именно в момент, когда парню того меньше всего хочется. Случается, когда ждёшь так долго, строишь в голове понятный и последовательный план, а затем в смятении трясёшься пред заполненным подносом, который мог бы всё прояснить.       Проблема, что мог и запутать сильнее.       Ренджун уже не смотрит на Её Величество, безжизненно вперившуюся серыми мутными глазами в тёмный потолок, всё ещё напоминающий цветом запёкшуюся кровь. Проверяет много раз, закрыты ли двери и окна, стремясь отсрочить неизбежное, поправляет перья на распушенном от тревоги хвосте перед тем, как усесться на кровать, ровно туда же, где складки остались ещё с обеда.       Втягивает носом воздух, думает, что оно чем-то поможет и сделает запахи яснее, чётче и понятнее, а затем несмело набирает в ложку разваренных неприглядных овощей, подносит к носу и тут же опускает обратно.       Вслед за ложкой и плечи опускаются, а в горле чешется, просит разодрать, сделать неровную истекающую алым железом дыру, через которую дышать будет проще. Ренджун бесполезен.       Бесполезен вовсе не потому, что запахи чувствует поверхностно, а потому что единственное, на что рассчитывал, сделать не смог. Единственное, что было хоть в какой-то степени важным.       Он чувствует себя одиноким, не слыша ни дыхания, ни сердцебиения Королевы, обернуться на неё не смеет, потому как не хочет даже пред лишëнным души взором предстать разбитым и пристыженным собственным бессилием. Так тихо во дворце давно не было, и парень скучает даже по временам, в которые сквозь камни стен слышал рёв детей и ругань их родителей.       Взглянуть на женщину хочется, увидеть, что та смотрит внезапно осознанно и улыбается в предвкушении перед тем, как посмеяться над опечаленным лицом своего слуги, а потом подать идею, что в миг устранила бы проблему. Но Ренджун не оборачивается из знания, что всё это пустые фантазии, и ничего, кроме тумана серых радужек, он за своею спиной не найдёт.       Перья на плечах трепещут, отлипают друг от друга, распушаясь массивным воротником, щекочут кожу, и волосы ощущаются сразу лезущими в глаза. Не своими руками гарпия этот нелицеприятный вид пытается в порядок привести, чтобы и от тревоги вместе с тем избавиться, однако, сколь бы долго и тщательно не поправлял всё, что дискомфорт доставляло, лишь сильнее трясся и заходился жаром волнения, переставал дышать на мучительные минуты, чтобы потом остервенело за воздух хвататься, задыхаясь в собственных безысходных мыслях.       Первый звук появляется, когда тряска доходит до слабых колен, и каблуком своего сапога Ренджун глухо стучит по поверхности ковра, чуть стоптанного в том же месте, где парень сидит. Он слишком много времени проводил в королевских покоях, даже если совсем того не желал, падая духом всякий раз, как видел Госпожу свою в здравии совсем паршивом, как пытался с той заговорить, заранее зная, что всё оно пустое.       И в смятении, болезненно переплетённом со злостью на себя же, Хуан не замечает, в какой момент сам начинает руками прямо уплетать еду, для него не предназначенную. Оно на вкус как отрава, потому что Ренджун сам себя убедил, что это она, и разувериться в этом не может, остановиться хочет, но через силу в себя это пихает, чтобы если боль не разделить на двоих, то хоть просто испытать её, убедиться в своей правоте, ведь в неправоту верить не хочется. Ему жизненно необходимо быть правым, даже если обратно лезет и дерёт горло, заволакивает глаза влагой и норовит через нос выйти. Даже вино больше не кажется хоть немного вкусным, а по нему парень скучал всякий погожий день, когда не мог испить.       Теперь есть шанс действительно упиться в усмерть, если оно только убить способно, а всё равно ощущается раскалённым железом, залитым в рот. Ему рыдать хочется, и чешется всё от движений перьев, под которыми словно паразиты копошатся, и исправить это не выходит, как ни старайся, а Ренджун изо всех сил старается.       Только сил у него немного, и сейчас это стало проблемой.       Согнувшись пополам, лишь за краешек кровати держась, нелюдь проглатывает всё сквозь злость и отвращение, замахивается на злополучный поднос, чтобы хоть на нём негодование выместить, но сдерживается осмотрительно, лишь руку в слабый кулак сжимая и своими же когтями себе ладонь раня.       Он больше не станет травить Королеву, своей руки к её кончине не приложит, и, если понадобится, хоть каждый день на завтрак, обед и ужин давиться будет этими изысками, лишь бы показать, что всё ещё на стороне правительницы как душой, так и телом.       По ящикам и шкафам все эти явства не распихать — гнить начнут и выдадут, что Ренджун свою работу по уходу выполнять нарочно отказывается, и за окно каждый раз не выкидывать, ведь через день этажом ниже прачки развешивают сушиться бельё и гору потраченной впустую еды на земле непременно заметят.       Ренджун справится, заодно и в своей гипотезе убедится, и долго оно точно не продлится, потому что на Кёнсу можно положиться, и в скором времени вместе они найдут способ вылечить женщину, даже если травница из деревни сказала, что эффект этот не обратить, но ослабить можно лишь ценою целой жизни страданий.       Есть ли надежда, что удастся предложить свою? Парень ею дорожит страшно, бесценной считает за все удачные повороты, свалившиеся на голову совершенно беспричинно, и думает, что сама судьба, должно быть, решит точно так же и позволит неравноценный обмен. Они придумают что-нибудь, и Ренджун сделает всё, на что только способен.       Не приведя себя толком в порядок, он выходит из королевских покоев, оставляет поднос на привычном месте и заваливается в собственную комнату. Даже зеркало заимел, но сейчас крутиться перед ним совсем не хотелось. Наверняка для кого другого, кто мог бы увидеть нелюдя сейчас, тот выглядел бы совершенно обыденно, однако сам Ренджун ощущал, что никогда до сего момента столь уродливым и жалким не был. Не хотелось лишний раз в этом убеждаться.       Живот крутит не то от волнения, не то от съеденного, и парень лишь о рядом стоящую тумбу рукой опирается, чтобы перевести дух. Рассматривает чучело, полученное непосильным трудом, но оказавшееся на деле совершенно ненужным, пусть и вписавшимся в интерьер очень кстати. Его только от пыли отряхивать приходилось часто, чем Ренджун и занимался в мгновения недолгой скуки.       Комната его вообще не выглядела, будто в ней кто-то жил: слишком чисто, ни складки на покрывале, ни единой выбившейся ворсинки на ковре, мебель стоит точно так же, что и во многих других пустующих покоях. Если б не этот джекалоп, парень наверняка бы не чувствовал себя как дома.       Как чувствует сейчас. Всё это не его, чужое и сердцу не близкое, проходить глубже не хочется, словно это бы нарушило чьи-то ещё территории. Удобство исчерпалось. Никогда парень не жаловался на условия, ведь был накормлен и обогрет, одет в лучшие одежды, скроенные самыми умелыми людьми из дорогих тканей, получал деньги за работу совсем ничтожную и уважением пользовался.       Чтобы в итоге чувствовать себя чужим рядом с тумбой, набитой столь желанным золотом, из которого ни монеты не потратил.       Ренджун желал только признания, но опрометчиво полагал, будто в деньгах и шелках то можно измерить. Он скучает по объятиям, будь те хоть утешения ради, хоть из чувства привязанности. Хотелось, чтобы к нему чувствовали привязанность, но не внушенную, какую к нему испытывали принцы, с малых лет знакомые с гарпией, а ту, как если бы Ильран была привязана, застав все Ренджуновы неприятные настроения.       Хотелось верить, что нечто подобное даже отдалённо в этой девушке имелось, но ещë сильнее было желание знать, что всё это заслуженно, а не из-за того, что для Вон не было никого, готового её выслушать.       Может, он и зашёл в свою комнату, чтобы надышаться перед визитом к лекарю, ещё немного времени потянуть до ночи, чтобы незаметнее в подземелье шмыгнуть да пребывать при том в чуть более собранном состоянии, но скорее думал проверить, не чувствует ли теперь себя в этих стенах иначе. И столкнулся с итогом крайне неутешительным.       Тянуть, на деле, больше нельзя. Ренджун делает это исключительно ради него самого, потому что всё ещё себя жалеет, боится услышать что-то неутешительное и пытается отсрочить приговор. Он только глубже себя этими мыслями закапывает и, тяжело вздохнув, всё-таки возвращается в коридор, где у покоев Королевы поднос уже забрали.       Стемнело, тишина повисла, а парень не стал спокойнее ни на толику, даже осознав, что около чучела провёл времени куда больше, чем мог рассчитывать.       Голова кружилась, и это вполне могло быть последствием тяжких размышлений, сопряжённых с переживаниями и тревогой, однако мнительному Ренджуну казалось, что это непременно в отраве дело. Он сам себя убедил, что именно так Госпожу Вон и подкосили, не обдумывая никаких альтернатив.       Подобравшись, парень выпрямился, помотал головой, метнув взгляд на оба плеча, чтобы удостовериться, не слишком ли по беснующим перьям заметна перемена в обычно непринужденном настроении. Приходится нарочно замедляться, не срываться на так желанные сейчас быстрые и громкие шаги, не дышать слишком шумно и не выдавать ни единым жестом своего волнения.       По длинным пустым коридорам, по многочисленным лестницам и мимо редких стражей Ренджун проходит с привычным напускным спокойствием, не здороваясь и не уделяя внимания тем, кому не должен. Минует развилку, сворачивая в нужную сторону, и снова спускется, кожей щёк чувствуя увлажнившийся воздух. Здесь темно, но оно так всегда, если заблаговременно факел со стены не стянуть, чего пернатый никогда не делал. Что-то капает вдалеке, куда заходить не доводилось от отсутствия надобности, ведь нужная дверь, единственная важная, уже на расстоянии вытянутой руки.       За ней разносится мерное копошение и шорох одежд, скрип листов грубой бумаги и очередной пренеприятный запах. Хоть что-то оставалось неизменным, стабильным и оттого утешающим. Мельтешение в секретном кабинете ни на одну ночь не прерывалось, и парню больше не так совестно за долгие недели без своих визитов. Им всё равно есть, что обсудить.       Ренджун эту тяжелую дверь толкает от себя, а та со скрипом отворяется, пока в помещении на мгновение повисает странная тишина. Лишь сейчас парень понимает, что забыл обратить внимание на одну деталь, которая и подвела в итоге. На сей раз по полу не растекалась полоса света, выглядывающая обычно из узкого зазора в косяке.       Кабинет был погружён в темноту, а всё равно там кто-то находился, так ещё и в количестве чудовищном, однако вся эта масса неизвестных испугалась незванного гостя, судорожно забегала по полу, словно камни в кладке зашевелились и начали путаться друг с другом, понеслась к проёму и своими лоснящимися боками защекотала ноги гарпии, в ужасе отпрянувшей назад и наступившей на длинный хвост одного из существ, что издало громкий писк.       Огромное скопление чёрных крыс, по неведомому стечению обстоятельств оказавшихся именно в кабинете Кёнсу, волной на Ренджуна обрушилось, и тот, лишь осознав, сколь мерзкие твари копошились под его сапогами, скривился и замычал судорожно от омерзения, в накатившей панике попытался отряхнуться, но лишь топтался на месте, подавляя подступающую к горлу тошноту. Вонь здесь невыносимая, и от множества непрекращающихся толчков внизу, голову резко само собой ведёт в сторону, будто тело отвергает саму идею жизни среди стаи крыс и пытается избавить парня от мучений, попросту сломав шею.       Жизнь в роскоши избаловала, и старые знакомымые, бывшие в некогда родном подвале гостями нечастыми, но порой захаживающими, больше не казались чем-то, кроме мерзких, грязных, жрущих любой хлам паразитов. У Ренджуна мурашки по всему телу от одной мысли, что подобная пакость до него не то, чтобы дотронулась, а до самых колен обволокла, обласкала и исщекотала. Отвратительно до того, что даже когда крысы поубегали почти все, нелюдя ещё долго передёргивало, и казалось, что всё ещё кто-то снизу трогает навязчиво.       Хочется немедленно подняться обратно, отмыться от пережитого и посидеть в самом чистом углу, а потом остаток ночи приводить себя в порядок и перед зеркалом тренировать выражение лица, которое этой жути не видело.       Но руки, даже при необходимости пригладить вставшие дыбом перья, обессиленно опускаются, когда в темноте кабинета Ренджун видит нечто, к чему не смог подготовиться. В очередной раз.       Слишком непроглядно, ни единого окна нет в этом чёртовом подземелье, и ни единая свеча не горит впервые за долгие годы нахождения во дворце, отчего парню приходится до боли напрягать глаза, чтобы углядеть большое чёрное пятно на полу кабинета.       Ему всё предельно ясно.       Запах этот вовсе не от опасных смесей учёного, не от результатов его трудов и даже не из-за отсутствия хоть какого-нибудь свежего воздуха. Это обжигающий ноздри кисловатый крысиный помёт вперемешку со сладким разложением.       Гнильём тянет до самого выхода, а Ренджун его лишь сейчас заметил и на сей раз не стал разводить панику. Все чувства в нём будто притихли, заглушились шумом крови и даже звук выдавить не получается, хоть более всего на свете сейчас хочется браниться вслух и напоказ, чтобы каждый знал, как парень зол и напуган.       Вместо этого, на вид будто и без смятения, он прошёл в помещение, пробрался до стола и перешагнул на всякий случай через это пятно, принявшись усердно искать огниво, что Кёнсу хранил где-то неподалёку. Одних лишь очертаний предметов слишком мало, чтобы увидеть картину целиком и, даже боясь крыс, всё ещё сидящих по углам, жующих ценнейшие писания, Ренджун движется дальше.       Почти наощупь находит лампу, поднимает мутное стекло и зажигает фитиль, что поначалу лишь краснеет и только спустя время даёт, наконец, пламя. Обязательно надо этот огонь закрыть, чтобы не усугубить положение и не испортить случайно ещё больше трудов Кёнсу, на которые ушло немерено сил и ещё больше времени. Слишком много ручной писанины для человека, который не выглядел и капли старо, чтобы за жизнь это успеть.       Понемногу кабинет наполняется светом, и Ренджун может видеть, в какой разрухе тот находится. Перевёрнутый стул, сброшенные со стола бумаги, полный разгром на полках, забитых мелким зверьём, покусившимся на клей в местных переплётах. Эти твари даже в закрытые шкафы забрались и копошились там безостановочно, шурша и скоблясь о внутренние стенки. Должно быть, нашли образцы костей лесных жителей и книги в кожаных обложках. Тут, как ни посмотри, слишком много вкусного для разного рода падальщиков, и от этой мысли лишь омерзительнее становится. Словно не крысы там, а что ужаснее, мистичнее и кровожаднее.       А ещё он перешагнул через своего друга. Через то немногое, что от него осталось после крысиной расправы, после нескольких недель, которые, судя по запаху и виду, уже минули.       Кёнсу был мёртв давно, и Ренджун то понял сразу, как отворил дверь, наткнувшись на черноту вместо привычного тёплого света.       Просто верить не хотел, пока своими глазами не увидел лежащее на земле изуродованное тело в дырявых из-за грызунов одеждах. Только по ним и понял, что не случайный это человек, а товарищ, всегда таскавший на себе одну и ту же невероятно скучную и бесвкусную мантию, сейчас послужившую единственным ориентиром. Не разобрать, что именно случилось, и у Ренджуна в глазах всё плывёт, чтобы продолжать смотреть, а всё равно взгляда отвести не получается. Он видел столько смертей, и ни одна не казалась чем-то важнее, чем просто отсутствие жизни.       Люди каждый день умирают. Молодые и старые, богатые и бедные, несчастные и счастливые тоже, и в этом есть закономерность. В смерти Кёнсу закономерности не было, и воспринять её как данность, как нечто обыденное, не выходило. Этого не должно было произойти, но гарпия сейчас стоит около трупа, держит дрожащей рукою нагревающийся фонарь и потрясывается, будто бы от холода.       Но ему было жарко. Ренджун внутри полыхал ярче этого фитиля, почти физически ощущал боль в груди и тошноту, а всё равно не поддавался ужасу и не бежал, как требовало сердце. В нём будто эмоций не так много осталось, чтобы испытать сейчас хоть что-то, кроме сожалений.       Он так давно не заходил к Кёнсу, не разговаривал с ним и не выслушивал часто кажущиеся сомнительными доводы о звёздах, о перелётных птицах и чём только ещё неизвестном. Ренджун же не слушал.       А сейчас казалось, что должен был, даже если порой скучным казалось. Сколь одиноко могло быть человеку, что изолировался ото всех и даже на поверхности лишь созерцал, запоминал и записывал, имея компанию только в моменты, когда на празденства являлись ещё какие увлечённые окружением заучки? Парень так много пред своим носом не замечал, а сейчас внезапно задумался, что мог бы проводить с другом больше времени, чаще навещать и многое рассказывать, но совсем запутался в бесконечном ворохе навалившихся проблем.       Слишком поздно было признавать свои ошибки, но сейчас, стоя над холодным разлагающимся телом, Ренджун как никогда винил себя за упущенные возможности, размышлял, как правильнее было бы поступить, прекрасно осознавая, что ничего оно уже не изменит. Надо было жить, когда существование ещё не грозилось обернуться прахом, а парень чувствует, что понемногу рассыпается, теряя своё окружение и, кажется, даже самого себя.       Колени ослабли и гарпию на ногах держит лишь осознание, что если сейчас упадёт, то лицом к лицу с мертвецом окажется, точно не сможет сдержаться и с ума неминуемо сойдёт, находясь и так к тому непозволительно близко. Он не спокоен, не трезв рассудком, ошарашен и напуган, но выдавить из себя реакции, достойной смерти друга, не может.       Так и стоит, уронив сердце в пятки и наполнив тело дрожью, взъерошившись от явственного ощущения опасности и напавшей тоски.       Он ведь никогда близких не терял.       Поза у остатков тела естественная, непринуждённая такая, раскинувшаяся, словно бы лекарь просто внезапно неуклюже со стула упал и раскроил себе череп о каменный пол, да разве сейчас разберёшь, когда на чужой голове даже лица нет, потому что его крысы обглодали? Ни единого живого места, ни дюйма без укусов и рваных ран. Долгие недели его друга грызли животные, только и ожидающие момента, когда им перепадёт, а Ренджун так и не нашёл времени наведаться, и затянувшаяся поездка не была тому оправданием.       Разумеется, парень думает, что это рукотворная смерть. Ему, даже в расстройстве и надвигающейся панике, свойственно было делать выводы до всяких разбирательств, как то происходило, когда Ренджун сходу делил людей на хороших и плохих, опираясь лишь на свои взгляды.       Так и здесь точно думает, что Кёнсу был хорошим, а вот некто, устроивший этот беспорядок, безусловно плохим. Однобокость упрощала ситуацию, лишала мук тяжких раздумий, которые всё равно доберутся позже, но сейчас хотелось лишь в тишине скорбеть по кому-то, кто не имел в своём кругу людей, способных эту смерть оплакать.       Ренджун тоже не умел, но всё равно остался.       Слушал копошения в стенах, своё сердце слушал и судорожное дыхание, треск огонька в руке и поскрипывание металлической ручки фонаря. Звуков так много, а для него всё равно невыносимо тихо без хоть какой-нибудь истории, без скобления пером по бумаге, без бормотания под нос и просьб убрать руки от полки с колбами.       Одной, кстати, не хватало.       Жидкое серебро, стоящее обычно дальше всех, чтоб точно не упало, сейчас отсутствовало на своём привычном месте. Всё было по-старому, разве что некоторые вещи грызуны спихнули незначительно, отодвинули, чтобы проложить себе путь.       Парень тут же насторожился, напрягся всем телом и затрепетал ушами в надежде уловить хоть что-то инородное, чужое для подземного кабинета, но только глубже погрузился в эту безумную атмосферу смерти, совершенно ненарочно вновь вдохнув смрад гниющей плоти. Он почти чувствует её вкус на языке, ни разу до этого не попробовав, как знал и вкус камней, что тоже в рот не брал. Она такая же, что и еда из тарелки Госпожи Вон.       А ведь еë теперь не спасти, потому что Кёнсу тоже не спасся. Знаний одного Ренджуна недостаточно, чтобы справиться в одиночку.       На негнущихся ногах он проходит дальше, огибает столы, будто что отыскать пытается, но уже и не соображает, на самом деле, чем занимается. Ему просто некуда больше идти, даже если сбежать из подземелья хочется. Во дворце не осталось безопасности.       Впервые вместо того, чтобы приводить в порядок себя, Ренджун принимается от нервов судорожно подбирать все упавшие бумаги, пустые банки и чертежи, рецепты снадобий, заученные наизусть. Пусть хоть сейчас всё будет, как прежде, даже если более это никому и не надо.       Минуты, часы или даже дни нелюдь не покидал этого кабинета, потеряв счёт времени и остаток сил, которые могли бы случайно вылиться в истерику. Сложил всё по своим местам, смахнул пыль, поднял стул и даже свой табурет рядом с ним поставил, словно сейчас они оба сядут и будут до рассвета болтать, как делали раньше. Кёнсу не тронул.       И в самом конце, собираясь уже уходить, нашёл недостающую склянку.       Стояла рядом со шкафом в самом углу совершенно пустая — нет сомнений, что кто-то специально это сделал, но кому бы понадобилась такая мелочь…       Ренджун тут же преисполнился сил, вновь почувствовал себя живым, потому что ощутил страх смерти, и нос зажал ладонью, но не от вони, а потому что домыслил только что до одной важной детали.       Кёнсу просил не открывать колбу с ртутью.       Так, стараясь не дышать, парень всматривался в окружение, ища отблеск недостающего содержимого, пока не наткнулся взглядом на вытекающую из-под одной из тумб небольшую лужицу. Та отражала, подобно зеркалу, и не спешила впитываться в щели меж камней, оставаясь на поверхности. У неё скруглённые высокие края, словно вылили раскалённого железа на пол и дозволили тому остыть, приняв идеальную форму.       Не время думать, когда в воздухе витают ядовитые пары, которых нелюдь надышался с лихвой за время, потраченное на свою скорбь, но он всё равно стоит на месте, только глубже затаскивая разум в размышления. Он поначалу подумал, что друг его, не справившись с грузом вины за невозможность правителей излечить, добровольно мир покинул, пока не видел никто. Вот только всё, что знал Ренджун, он знал именно от Кёнсу, как и то, что не может быстро и безболезненно жидкое серебро человека убить. То была бы смерть мучительная и жестокая, не терпящая столь умиротворённой позы, в которой мужчина простился с жизнью.       Смехотворный, криво состряпаный из подручных средств спектакль парня не впечатлил. Перевели бесценные материалы ради неумелого обмана, попортили таким трудом написанные книги, убили самого способного человека во дворце, если не во всём Королевстве, а ведь тот даже опасности ни для кого не представлял. Сидел мирно и тихо, бурчал над своими скляночками, в глаза не бросался и козни не строил, Королеве всецело подчинялся и из-под полы старался сделать жизнь обычных людей немного проще.       Наверное, кому-то этого хватило. Даже Ильран убирала неугодных себе, пусть и делала то методами куда более щадящими, как верил в то Ренджун, а уж если кто ещё виды имел на её последователей, то вполне мог и радикальнее поступать.       Но была ли в том настоящая выгода? Сколь оправдан был такой смелый ход и получил ли убийца хоть что-нибудь, кроме удовлетворения?       Ренджун перерыл всё, заглянул в каждый ящик, всех крыс рассмотрел и пересчитал утерянные из-за их проделок свитки, безвозвратно испорченные нечитабельные записи, однако пропажи чего-либо не заметил.       Так и прижимая ладонь к своему лицу, но всё равно вдыхая просто немного потеплевший из-за этого воздух, он в тревожных ожиданиях прошёл до шкафа, за которыми прятались подробные описания самых неоднозначных опытов, рецепты не слишком безобидных веществ и очень схематичные, сырые наброски странных приспособлений. Сейчас никто и не разберёт, что именно должно было получиться в конечном итоге, но Ренджун думает, что наверняка оружие, иначе для чего излишняя скрытность в и без того малоизвестной каморке, расположенной, кажется, ниже уровня моря, где бы то ни находилось.       Затаив дыхание, Ренджун аккуратно засовывает пальцы в щель меж шкафом и стеной, стёсывая о каменную поверхность костяшки до болезненной розовизны, тянет, помогает всем своим небольшим весом и всё-таки на жалкие два дюйма со скрипом двигает по полу эту махину, услышав краем уха, как бумаги с шорохом опустились вниз. Они всё ещё там.       Подобравшись к стене вплотную, подперев ту спиной и с досадой изваляв рубашку, парень по самое плечо в образовавшийся зазор руку опускает, прихватывает листы сразу стопкой и аккуратно достаёт, тихо, будто какая крыса может на этот аппетитный звук срагировать и отвлечься от поедания корешка книги о степных растениях.       И всё-таки убирает ладонь от лица. Какая разница, сколько ещё придётся яда в себя пустить, если внутри тот уже имелся.       Наскоро перебирает всё, рассматривает зарисовки и пробегается взлядом по аккуратным строкам почерка, откладывая уже изученное. Здесь не так много, потому что Кёнсу нечасто занимался чем-то опасным, да и осознавал неоднозначность трудов лишь в момент, когда те были уже доведены до ума и частично испытаны. Именно Королева уже думала, можно ли использовать новшество во зло, и решала, открыть ли его миру.       В смятении и разочаровании, но не будучи хоть каплю удивлённым, Ренджун обнаруживает-таки пропажу одного единственного рецепта. Вскоре шумный огонь, дробящий камни и сотрясающий землю, станет достоянием общественности, раз уж умудрился попасть не в те руки.       В последний раз парень прикладывает ладонь к лицу, но только для того, чтобы охладить рассудок и прийти в себя. Он слишком долго находился в одном помещении с трупом некогда близкого человека, так ничего по этому поводу и не высказав, не среагировав будто по-человечески и не выпустив пар. Внутри закручиваются горячие сомнения, колкая досада и тянущая печаль, а вместе оно так быстро движется, что парня клонит в сторону, жаждет на пол уронить и забиться в попытке всё это невыносимое месиво из себя извергнуть. Ренджун так страшно устал и запутался, окончательно потерялся и почти отчаялся, но всё ещё сам у себя имелся, а это уже что-то.       Как бы сильно не хотелось остаться здесь, в наступающем гневе раскроив голову об угол стола, ему есть, на кого рассчитывать. Фамилию, дарованную Правительницей, рано было списывать со счетов.       Плевав на уборку, на уязвимое положение и отсутсвие реальной, ненапускной веры в благоприятный исход, Ренджун скручивает все бумаги, до которых может дотянуться, в плотный рулон, поднимает раскалённое стекло, защищающее фитиль фонаря, и дрожащей рукой подносит ценные труды к огоньку, смотрит, как те опасливо, будто знакомясь и принюхиваясь, притираются друг к другу, а затем и сливаются. Пламя расходится, ползёт прямо к пальцам, желая и за них укусить, но Ренджун отбрасывает полыхающий свёрток на неузнаваемое от времени и вредителей тело лекаря, хватает с полки одну из баночек и бросает сверху, наблюдая, как та вдребезги разбивается, разносит осколки по всему полу и отпугивает тут же всполошившихся и заспешивших к выходу крыс.       Огонь тут же вспыхивает неестественным зелëным цветом, тащится за растекающимся в щелях каменного пола веществом, терзает деревянную мебель, трещит в её сухих пористых стенках и прижатой кошкой кричит, когда добирается до влажных из-за помёта грызунов книг.       Эти животные снова в ногах, снова пробегают мимо, топчут носки сапог, пытаются по штанам забраться в поисках спасения, и Ренджуну снова так погано, мерзко и невыносимо тяжело всё это терпеть, но он всё равно до слезящихся и обожжённых высохших глаз смотрит, как краски подземного хаоса становятся привычными жёлто-оранжевыми, лишёнными мистики и тяги к неизведанному. Если кому ещё понадобятся тайные знания, придётся вскрыть Ренджуну черепушку, чтобы хоть до чего-нибудь добраться.       И, последний раз кинув взгляд на объятое жаром тело друга, он убегает из подземелья вслед за крысами, несдержанно истаптывает коридорные ковры, привлекает к себе внимание стражи и скрывается в своих покоях, чтобы те вверх дном перевернуть.       Окончательно осознав, что Ренджун теперь совершенно один и не имеет права ни от кого помощи ждать, он становится до странного похож на загнанного в угол зверя, мечущегося в отчаянных попытках избежать судьбы. Только вот сам Ренджун считает себя до нельзя цивилизованным, исключительно развитым, способным и терпеливым, да и комната его далека от силков, на клетку не похожа, а ощущается точно так же.       Не совладав с эмоциями, в какой-то мере даже не желая с ними владать, парень опрокинул на пол рядом стоящий огромный шкаф, стоило только двери за его спиной захлопнуться. Он ненужными светлыми тряпками разметал по комнате изорванные, в порыве гнева растянутые и теперь непригодные дорогие рубашки, как пауки накидывали паутину на своих жертв, принёс с собой гнилостное зловоние и яростно вытер о ковёр, что наверняка после такого не отмоется, носился вихрем от одной стены к другой, срывая немногочисленные картины, ломая их резные рамы в щепки и изувечивая живописные натюрморты.       В нём огонь полыхает, будто убежать от того в подземелье не удалось — языки пламени зацепились за штанину, забрались под одежду и осели в груди клокочущей яростью, теплились там тихо и стеснительно всю дорогу до королевского крыла и, оказавшись без направленных на гарпию посторонних глаз, начали пожирать внутренности, скрипеть ими и продвигаться по горлу к голове, то и дело заставляя громко бранить сложившуюся ситуацию.       Ренджун слишком долго молчал, бесконечно давил в себе злость, чтобы всем угодить и в конфликты не встревать, подозрений не вызвать. Закрывал глаза на несправедливости и не позволял себе даже заикнуться, будто его что-то не устраивает, и сейчас всё это вылилось в гнев, стихийный и непримиримый, несносный и капризный, сокрушающий мебель, ломающий единственный табурет и тягивающий занавески с окна.       Он в отчаянии, которого изо всех сил старался не допускать, потому что не терял надежду. Проигрывать нельзя, сдаваться — подавно, ведь это конец стремительно приблизит, докажет, что Ренджун действительно настолько слабый, каким его считают. Держаться надо из принципа, из желания себе самому доказать, что не зря удалось так высоко забраться, что снисхождение Королевы досталось не за красивые глаза.       Вот только при всей уверенности в своей победе, Ренджун совсем не имел плана.       Он знает, что обманывает себя, когда в мыслях твердит, что справится, когда настаивает на этом и осознанно отказывается признавать бессилие. У него всегда всё получалось, неминуемо сходило с рук и приводио к умопомрачительным результатам. Ренджун избалован вниманием, подарками и роскошью, недоступными многим знаниями и своим положением — оттуда и непривычно ощущать, как впервые мир словно против встаёт, судьба мешает по-своему делать и отбирает понемногу всё хорошее, что за долгие годы удалось заиметь. Сама жизнь его предала, унизила и продолжает давить, втаптывать в грязь, из которой удалось вылезти, на самом деле, без труда.       Всё это не его заслуга, за исключениями крайне редкими и незначительными.       Не зная, на чём ещё свой гнев выместить, Ренджун несдержанно, не задумавшись даже, пинает тумбу, в моменте внезапно возжелав остановиться, прервать разрушение и прийти в себя, но процесс уже запущен. Та кренится, падает на бок с грохотом и теряет дверцу, из которой на устланный зелёным ковром пол высыпаются золотые монеты, собранные за всё время служения. Бесполезные и почти забытые, они укатываются под кровать, под уже опрокинутые вещи, звенят, ударяясь об стены, а парень всё наблюдает за их бесчинством, пока комната не погружается в полную тишь и статику. Больше здесь ничего не двигается, и сам нелюдь остаётся на месте, лишь дрожа и склоняя тяжелую голову к очутившемуся под ногами чучелу рогатого зайца.       Оно не сломалось, не стало уродливее от жестокого обращения, не глянуло с обидой искуственными глазами, не осудило за внезапный взрыв эмоций. Просто бесшумно и ненавязчиво оказалось рядом, напомнив о годах работы и веселья, роста над собою и бесконечных разговоров, которые Ренджун часто принимал с неохотой. О походах в город и поездках за его стены, о том, как горожане в благоговении тянули руки к Королеве и к нему тоже, словно в отражении чужих взглядов было не чудовище, а такой же благодетель, как Ильран. О незнакомых детях на главной площади, что отрывались от игр и каждый раз смотрели на Ренджуна как на диво, о слугах, что с улыбкой поощряли его запрещённые консортом маленькие шалости, вроде угощений для принцев.       Осознание, что он всегда имел больше, нежели материальные ценности, ударило под дых, заставив жалобно согнуться, опустившись на пол. Не озаботившись прижатым и тянущим болью хвостом, растрепавшимися волосами или крысиной вонью, прилипшей намертво к сапогам.       Ренджуна действительно хоть кто-нибудь да любил, а он этого даже не замечал, отдав предпочтение мыслям, что потакали люди исключительно оттого, какой важной птицей тот был.       Он и сам дальше ощущения мнимой власти над другими ничего не видел, пока её не лишился.       Так и оставшись среди бардака, раскиданных одежд и сломаных вещей, среди рассыпаных монет и окутанный смрадом гнили, Ренджун просидел до самого утра, лишь к восходу осознав, что столько поворотных событий произошло всего за одну ночь.       И он снова стал прежним.       Сделал вид, будто не потерял друга, не провёл часы подле его трупа и не сжёг все научные работы, чтобы те никому другому не достались. Превратился в того, кто не устраивал никакого пожара в подземелье, не разнёс собственную комнату и не потерял контроль над вошедшим в привычку бесконечным подавлением.       Как обычно, Ренджун привёл себя в порядок, довёл до вида совершенно безукоризненного, постоял перед зеркалом со взглядом как никогда пустым и тут же попытался его блеском заполнить, заново улыбаться научился, как делал всё чаще, а последнее время и вовсе ежедневно. Среди разрухи, несмотря на напускную стать и утончённость, он не выглядел лишним, идеально вписавшись в хаос.       И всё, чтобы в отчаянной просьбе о помощи тайком отправить птицу на Север, выйти в свет, не вызвав подозрений, не показав, что ещё одно потрясение может сломать нечто большее, чем стул и картинные рамы.       Он прокашливается перед тем, как спокойно и тихо окликнуть так удачно подвернувшуюся служанку, направившуся с самого утра наводить порядок в комнатах королевского крыла, но та прошла мимо и лишь спустя мгновение остановилась, оглядела Ренджуна с ног до головы и задержалась с неловкостью на потемневших глазах.       — Приберитесь у меня, пожалуйста, — мягко приказывает парень, как-то часто делала Королева, чтобы слова её сходили всего лишь за безобидную просьбу.       Пусть навряд ли за столь же «безобидную просьбу» могло сойти нечто, должное звучать как «я опрокинул шкаф, извалял ковёр и сломал мебель, так что разберись», брошенное человеку на вид весьма хрупкому.       Они знакомы, пересекаются часто, но в этот раз девушка кажется другой, потому что выдаёт на удивление безэмоциональное и сухое, но вместе с тем уничижительное, лишённое уважения:       — Не положено. Убирайся сам.       То немногое, что в Ренджуновой жизни осталось, старательно доламывали. ***       Сожжение подземного кабинета в отвлечении от бушующих эмоций было попыткой повысить ценность собственной жизни, став последним обладателем знаний, способных сослужить Королевству.       С каждым днём в Ренджуновой голове было всё меньше уверенности, что одной лишь фамилии будет достаточно, чтобы пережить ещё хотя бы год. Спрятаться больше не за кем, как и помощи попросить, совета какого даже самого незначительного.       Его незаметно, без лишних разговоров и приказов лишили привилегий. Никто лично не подошёл, чтобы объяснить, однако каждый из прислуги, стоящий хоть сколько-нибудь ниже, Ренджуну больше не подчинялся. Все мимо проходили, даже когда тех негромко окликали, старались прямо в глаза не смотреть, словно боялись чего, и на разговоры не разменивались. Обязанности, тем временем, тоже сократили заметно. К детям больше подходить нельзя было, ведь влияние парень оказывал что ни на есть дурнейшее, мог всякого наговорить из своего характера несдержанного, а то и навредить, ведь посмел всё-таки на консорта не иначе, чем жестоко напасть во вкусившей тяготы умерщвлённой деревне.       Но никто ему в лицо не плюнул, не устроил месть и проучить не попытался. Хотелось верить, что тот пожар действительно сработал, сделав нелюдя неприкасаемым, пусть и нежеланным обитателем дворца. Ему тут быть нужно, даже если гнать начнут.       Ренджун не скрывал, что именно по его вине погибла пара прачек, чья комната располагалась в аккурат над обителью Кёнсу. Дым просочился через щели в стенах, заполнил маленькую комнатушку и удавил никак не причастных людей. Пошёл по коридорам, скрёбся в двери и проникал в неплотно закрытые проёмы, пока кого-то не разбудил. А потом шум поняли, весь дворец на уши поставили, кроме и без того поставленного Ренджуна, созвали каждого, кто мог по два ведра одновременно держать, да потушили пожар.       Ничего оттуда, как по углам шептались, не спасли — ни записей, ни образцов. Счастье и удивление, что до взрыва не дошло, учитывая кучу действительно опасного и для этих мест запретного, что там тайно хранилось.       Всё чаще посещали мысли, будто не так уж и тайно. Последний раз, когда Ренджун те стены покинул, он уже не прятался по дороге в свои покои, сносил плечами косяки и двигался дорогой самой краткой, ведь какая разница, как много тот знал и сколь вплотную руку к произошедшему приложил, если само наличие подпольной лаборатории являлось недосмотром власти. Так он молодец даже, что колдунство это под корень извёл, если уж очень грубо себя на место консорта поставить и с его высоты на ситуацию взгляд кинуть.       Сам консорт же, казалось, не посчитал случившееся чем-то важным. Ренджун так думал два дня своей безнаказанности.       Те два дня, за которые свою Госпожу ни разу не кормил. Пообещал себе, что травить её не будет, и сам давился каждый раз, как принимал из рук служанки заботливо собранный поднос. Да только бестолку всё, потому как Королева недомоганий больше, чем испытывала, не показывала, да и поведать о том не могла, пока сам её верный слуга разве что лёгкую слабость ощущал, которую невольно списывал на собственный подтекающий от горестей котелок. Он ведь один теперь.       Вон Мёнсо объявился на третий.       Ренджун тем утром уже половину Королевской еды в себя через силу засунул, но заслышал за дверью шаркающие шаги и тут же на табурет с кровати пересел, ложку в своей руке перехватив так, словно бы до этого немощную девушку кормил, что безжизненным взглядом в потолок вперилась и за последние дни позы слабо-зажатой не сменила ни разу. Похудела в щеках только пуще прежнего, а всё равно на вид не испортилась, болезненной женственности в себе прибавив.       В дверь даже постучали дважды прежде, чем открыть, и мужчина, спокойный и прямой, поначалу будто неуверенно голову в проём сунул, рассмотрел внимательно приподнявшегося для короткого поклона нелюдя, а затем уж величаво ввалился весь, держа ладони за спиной сцепленными.       — Сиди уж, раз делом занят.       Высокий, хорошо сложенный и смуглый, своим спокойствием он всё равно не внушал авторитет, который необъяснимым образом несла за собою шлейфом редко по-настоящему серьёзная Ильран. Что-то было в ней, чего не имел консорт, и Ренжун думал, что всеобщей любви, но спотыкался.       Любимых не убивают.       И пернатый тут же сел обратно, но ложку не поднял, как и своих глаз. Из ненависти, но также из страха, что по ним видно, как многое парень знал и как многое желал высказать.       — Ты пожар устроил? — без вступления, но и без злобы тоже, ровным тоном пробормотал консорт, глянув на чуть примявшуюся с краю кровать, но промолчав по поводу гарпиевых манер.       — Я, — коротко бросил Ренджун, не найдя в себе ни единой причины для лукавства. Если он думает правильно, то и за правду не пострадает, а если ошибается, то умрёт так или иначе.       Господин Вон вздохнул и присел на то же место, с которого второпях сошёл слуга, что забыл даже покрывало после себя пригладить, чтоб следы замести.       — А столько полезного уничтожил, — тот смотрел проницательно, поднимал взгляд на беспристрастное бледное лицо гарпии и опускал его к подносу, но ничего не говорил. Неизвестно, из каких побуждений, потакал явному саботажу, не вынуждая Ренджуна унижаться ещё сильнее, работая при ненавистном ему человеке.       — Полезного или нет, а в Королевстве всё равно не найти умной головы, способной правильно этим распорядиться, — и лишь сейчас юноша смотрит в ответ недобро, встречая лишь тихий интерес и даже едва заметное удивление, — я хотел упокоить друга.       — Сожжением? — на чужом лице промелькнула беззлобная улыбка, а поза стала чуть расслабленнее. Мёнсо был весьма учтив в моменты, когда не пытался взрастить в старшем сыне невесть что, чего в Юкхее никогда не было, — мы своих людей хороним, Ренджун.       — Кёнсу видел нечто более сакральное и возвышенное именно в сожжении, — продолжал нелюдь, так и не двинувшись. Ему стало сложнее держать себя величаво выпрямленным и парень даже не замечал, как гнул свою спину под навалившимися трудностями.       — Так его звали?       И огромных трудов Ренджуну стоило не впасть в неистовство, не обезуметь и не обозлиться, ведь он уверен был, что консорт всё это учинил, а тут оказалось, что он и имени учёного не знал. Никакого признания при жизни не получить, чтобы и умереть безымянным.       — До Кёнсу.       — Безбожники всё равно никуда не попадают, — мужчина выставил руку назад и чуть отклонился, незаинтересованно, но вместе с тем будто где-то глубоко опечаленно оглянув свою супругу, — а все труды ты перепишешь вручную. Всё, что помнишь.       — Не обучен письму.       — Значит, надиктуешь писарю, — пошёл на уступок консорт, явно знающий, что Ренджун наврал об уровне своей образованности. Этому человеку не верилось, как бы тот ни старался своими методами управления походить на Ильран. Его мотивы оставались туманны, а действия разнились изо дня в день, словно на смену кровожадному зверю иногда выходил самый простой мужик, способный и быть понимающим тоже. В том явно был рассчёт, но Ренджун основательно не знал, на что именно.       Даже предположить не мог, как человек, бьющий со всей силы своего сына о тяжёлую дверь головой, мог вальяжно восседать на кровати своей жены и почти по-свойски вести задушевные расслабленные беседы с хтонью, которой тоже в тот вечер досталось.       Повисло молчание, во время которого парень оставался всё также недвижимым. Возможно, Мёнсо ждал, что тот продолжит заниматься своим делом, но Ренджун не спешил подсовывать Госпоже под нос новую порцию отравы, а никто, казалось, и не настаивал.       — Быстро ты оправился, — уже чуть более обречённо, но всё ещё сдержанно продолжил мужчина, ещё сильнее облокотившись назад и почти устроившись лёжа подле супруги, которой с невидящих глаз откинул прядь бесцветных волос почти с нежностью, — вот бы люди так могли, не правда ли?       Ответа не последовало. Ренджун только руки в кулаки сжал и приложил огромные усилия, чтобы расслабить обратно. Его напряжение было слишком заметно, но и откровенная ложь, почти чувственная близость на виду у придворного, отдавали издёвкой. Парень покосился на стену, что держала на себе меч и кинжал, но мысли эти отбросил. Ему не нужно оружие, чтобы убить, но так ли правильно оно будет? Ренджун получит отмщение, сделает своими руками хоть что-то, но для Ильран это ничего не изменит, люди останутся без правителя, а гарпии, как и много лет назад, прослывут убийцами и не смогут найти себе места в мире, где не станут ненавистными.       Если Ренджун убьёт, его народ будет до конца существования платить за одного единственного собрата.       — Я ведь правду говорю? — прервал тишину консорт, наконец не стерпевший неуважительного игнорирования.       — В идеальном мире, — сорвался парень на дрожащий шёпот. Мог бы огрызнуться, наброситься, как в тот раз, но потрясывается, подобно мокрой курице, потому что научился. Королева разговорами пыталась склонить Ренджуна к уважению, а для её мужа хватило пары минут избиения, чтобы добиться необходимого повиновения.       И гарпия не винит себя за страх, как лягушки не стыдятся за влажную кожу, как зайцы не стесняются длинным ушей и ошарашенных глаз. Бояться важно для выживания, а Ренджун собирается жить, потому что другим это невыгодно.       — Ох, как бы она хотела этого «идеального мира», — но, как ни крути, консорт не выглядит человеком, способным на бесчинства, когда целует Королеву в холодный лоб и вздыхает с обречением, задерживая взгляд на болезненном лице так, словно когда-то любил, — чтобы без войн и чумы, без неоправданных смертей и насилия, чтобы всем сытно было и тепло. Даже таким, как ты, Ренджун.       И здесь, пусть к месту было, чужой голос не стал неприязненнее, словно Ренджун и не был каким-то не таким, по людским меркам страшным и похожим на чудовище. Словно был просто собой.       — Ты ведь эти взгляды разделяешь и можешь удружить мне в достижении этой прекрасной мечты.       Тут юноша уж поднял взгляд на консорта, однако мыслей своих в него не вложил, оставшись беспристрастным и молчаливым, но внезапно наткнулся на странную, почти добрую улыбку, если бы не угрожающая, назидательная темнота в зрачках.       — Мне на Вас работать? — и каких же сил стоило не назвать этого мужчину последними словами.       — Уже работаешь, даже если думаешь, что поступаешь по-своему.       Эти слова значили слишком много.       Ренджун здесь никто и на мнение своё права не имеет, находится на виду постоянно и выкинуть ничего подозрительного не может, как не способен и рассчитывать, что останется без внимания к своим поступкам. В свете последних событий нахождение под Королевой означало и нахождение под консортом, ведь женщина приказы отдавать больше не могла, пока муж той говорил её устами.       И от Господина Вона ничего не ускользнёт, пока сам Ренджун, что бы ни делал, не сможет совершить это во зло. Как ни поступай, а Мёнсо в любом случае из этого выгоду извлечёт, найдёт повод для жизненного урока и будет смотреть свысока, как и подобает смотреть на слугу, не бывшего даже близко человеком, что положение усугубляет.       Ренджун жалок перед людьми, слишком ничтожен, чтобы постоять даже за себя, не говоря уж о несчастном лекаре или Ильран. Ничто более не спускало на землю ощутимее, чем осознание слабости.       — Возможно, оно и к лучшему, — наглое враньё вылетает из Ренджунового рта, но тот аккуратен, прощупывает почву и незаметно присматривается к консорту в попытке мельчайшие эмоции распознать, на что мужчина, так от Королевы и не отстранившись, вопросительно хмыкает, как бы дозволяя закончить мысль, — состояние Её Величества.       Чтобы не видеть этого кошмара, но парень позволяет Вону самому додумать мысль и, желательно, озвучить вслух. Ему нужны мотивы. Прозрачные и доступные, как можно более чёткие, чтобы точно удостовериться, что напротив сейчас находится редкостная сволочь.       А Консорт, будто нарочно, выглядит самым обычным человеком, стремящимся своей скорби не выдать. Как заботливый муж, в момент непогоды оказавшийся рядом, как строгий, но справедливый отец, оставшийся воспитывать сыновей в одиночку.       Невыносимо гадко наблюдать за чужим взглядом, скользящим по некогда улыбающимся губам, за аккуратно поглаживающими светловолосую макушку пальцами и, самое главное, полным отсутствием раскаяния.       Консорт так изящно и ловко играл невинность, что Ренджун невольно начинал в неё верить, но сомнения были исключительно оттого, что нельзя более ненавидеть без последствий. Парень ищет причины не нарываться на неприятности, чтобы сохранить себе жизнь. Думает трижды над чужою виной, потому что боится умереть за свои воззрения.       — Не нам судить, — послышался скрип перин, за которым консорт поднялся на ноги, поправляя на себе одежды и будто собираясь уходить, — будто сам Господь так решил, как бы прискорбно оно ни было.       Сколь угодно можно было гадать, ради чего всё это безумство и чем Правительница заслужила лежать бренным телом неделями и месяцами, но кое в чём Ренджун был почти уверен — конфликт взглядов, подобный любой другой мелкой ссоре, что не были редки в семье Вон, имел место быть и здесь.       Он слишком давно живёт в обществе, знает и то, как болезненно люди воспринимают изменения, отклонения от исторической нормы. Вон Ильран даже для своего Королевства была отклонением и, как много хорошего бы ни сотворила, оставалась женщиной, негодной для управления. На такую можно было взвалить уход за скотом, за целым пахотным полем и оравой детей, нагрузить насколько угодно тяжелой работой, но не позволить находиться выше мужчины, потому что Господь этого не хотел.       Вон Мёнсо не выглядел человеком слишком набожным, но этот Божий взгляд всецело разделял и жил в паршивом стыде за то, что позволял над собою возвышаться. Он, должно быть, доволен.       В полной тишине, что нарушал лишь тихий звук шаркающих по ковру раслабленных шагов, мужчина прошёл до увешанной оружием стены, сцепил ладони за спиной и, покачнувшись, остановился. Наклонил голову, прикоснулся к перекрестию крылатого меча, будто изучал, и с добродушной улыбкой обернулся на совершенно холодного Ренджуна, уже потрясывающегося от неподвижного сидения и напряжения.       — Я понимаю, почему именно ты, — прозвучало почти ободряюще, — действительно преданный и, должен признать, смелый, как бы смешно для твоего рода ни звучало, — а затем консорт гуляющей походкой прошёл к выходу из королевских покоев, задержавшись в дверях лишь на секунду, чтобы показать, что ни одну деталь из виду не упустил, — но не столь умный, как говорят. Одной птицы часто бывает мало.       Раздался спокойный хлопок, и в комнате более не было угрозы, а парень всё равно лицо опустил в собственные ладони и судорожно вздохнул от осознания, что Север мольбу не услышит. ***       Воздух перекрыли.       Напоказ ничего особенного не произошло, но Ренджун чувствовал, как по-иному теперь на него вся дворцовая свора смотрела, не так, будто им нашептали следить и о странных телодвижениях непременно докладывать, а словно знали, что нелюдь занимал голову лишь предательством короны, упавшей на голову консорта. И что проваливался каждый раз, тоже знали. Не осуждали будто, но насмехались молчаливо, и сейчас уже не скажешь, в самом деле ли подобное имело место, либо надумал сам Ренджун, ставший особенно мнительным, остерегающимся всего на свете и боязливым, оборачивающимся на любой шорох и в каждой трещине стены видящим угрозу.       Её Величество, и без того тяжким валуном лежащая в постели с самого возвращения из села, занемогла ещё сильнее. Ни ночами больше не вставала, ни когда её за руку тянули, чтобы проводить до купели. Обычно Госпожа Вон, пусть ни на что не реагировала, послушно шла, если только осторожно за ладонь взять и вести, куда душе угодно, а теперь совсем неживой сделалась, посерела вся и исхудала. Порой казалось, что окончательно перестала дышать, отмучилась, наконец, однако, подойдя ближе, Ренджун с необъяснимой постыдной досадой понимал, что слабое сердцебиение ещё слышит, отстранялся и дыхание задерживал, бесконечно корил себя за злые мысли, глаза закрывал, чтобы не замечать оружейную стену.       Всего за неделю из того, кто не имел плана, но обладал надеждой на успех, парень превратился в окончательно отчаявшуюся кучу пёстрых перьев, за жизнь во дворце перемешавшихся настолько, что рисунок, чёрный на белом, до этого упорядоченный и понятный, стал неразборчивым. Ренджун, как бы пред зеркалом ни крутился, до сих пор не мог понять, где именно люди углядели нечестивые лица в этих незамысловатых узорах.       Находясь в постоянных метаниях, в холодном поту от навязчивого ощущения опасности, от горечи провала, он даже не знал, имеет ли смысл продолжать лишать Её Величество еды. Вся слабость, любое головокружение и помутнение могли быть всего-лишь последствием незавидного состояния разума парня, а никак не отравы, которая не факт, что имелась на позолоченных тарелках.       Ренджун больше не мог рассуждать здраво, не мог принимать решения, потому что запутался. Не был более уверен в своей правоте, потерял веру окончательно и наверняка знал, что любой шаг, сделанный вперёд, подкосится и уйдёт в совершенно другую сторону под внимательным надзором консорта.       Мелкий, жалкий, невыносимо себялюбивый и теперь уже бесправный, пристыженный обстоятельствами и положением, осмеянный и слабый, не способный что-либо изменить в одиночку. Пленник похуже того парнишки, что несколько лет назад был спасëн из тесной клетки в тёмном подвале.       Обречённый на несчастливый финал, как и любой из его бедного вырождающегося народа, наплодившего кучу несовершенных и немощных существ, каким сам Ренджун являлся со всеми своими внешними недостатками. Они с Кёнсу так и не нашли смелости выдвинуть эту теорию, но, глядя на почти нелетающих, на порой подслеповатых и в своих несовершенствах больше походящих на людей гарпий, понимали, что дальше будет только хуже, дальше от небес и ближе к земле. Ближе к человеческому роду, который ни за что инаковых к себе не примет, даже если некоторые будут делать вид, что уже.       Он бы хотел быть человеком, чтобы иметь хоть какой-то мизерный вес, уважение по праву рождения, возможность повлиять на что-нибудь, но провалился, лишь появившись на свет. Слабым в обществе сильных не место, и никогда пернатые не встанут в один ряд с людьми, как бы высоко ни забрались.       Как Ильран оставалась ниже своего мужа, будучи Королевой. Кому-то просто не дано.       Морить девушку голодом больше нельзя. Улучшений не последовало, а так она попросту умрёт, не приходя в рассудок, что означало конец не только для времени её правления, уже негласно отошедшего консорту, но и для Ренджуна. Местные лекари найдут причину, выяснят, почему так случилось, и никого, кроме гарпии, в этом обвинить не смогут. Парню тошно от одной мысли, что единственная обязанность, на него взваленная, будет грубейшим образом не выполнена. Ренджун здесь для того лишь, чтобы не дать Королеве умереть, следить за искусственно навязанным состянием. Принимать участие в этом навязывании.       Выбор без выбора. Продолжать лично опустошать тарелки Госпожи Вон, чтобы той отравы не досталось, но тем самым убить её медленно и мучительно, либо же дальше заставлять страдать. Ренджуну тягостно в одиночку решать так многое, быть причиной несчастий и находиться меж двух вариантов, каждый из которых предполагает некое зло.       Он не знает, сколько ещё выдержит, когда тем же вечером, когда заходил Мёнсо, больше не берёт в рот сомнительную еду, отдав ту женщине. ***       Следующую неделю Ренджун существовал, не имея в своей голове ни единой мысли. Старался не останавливаться, не садиться даже на секунду, чтобы случайно не задуматься о незавидном положении, не увязнуть в тревоге и скорби, что настигали в любой момент отвлечения от дел.       Он прибрался в своих покоях, не без усилий поднял шкаф, что в день, когда был опрокинут, казался многим легче, собрал разбросанные вещи, каждую монетку поднял и сложил аккуратными столбиками в тумбе. Тем временем эти аккуратные столбики получались с большим трудом, ведь литьё нередко подводило и монеты могли иметь разной высоты края, но время и разум занимали на славу.       Потом снова раскидывал и снова прибирался, приглаживал шерсть рогатого зайца и стоял напротив зеркала, но в собственное лицо больше не смотрел. Боялся, что держать не получается, что на лбу большими буквами написаны все повинности и грехи, а окружающие из-за этого посмеиваются, глядят косо, осуждают. Оставалось лишь поправлять одежду и перья, нахаживать круги по зелёному ковру и бесконечно ждать, пока не настанет завтрак, а за ним обед и ужин. Пока хоть какая работёнка не свалится.       Но не думать о содеянном в той же степени, что и о бездействии, когда пред взором недвижимо лежит Её Величество, ещё сложнее.       Когда её сыновья, пересекаясь с Ренджуном в коридоре, здороваются, но получают лишь сухой ответ, дозволенный консортом, почти невыносимо.       Ничего не решено, проблема стоит так же остро, что и до этого, а парень думает, будто всё уже кончено, пусть и не понимает, в какой именно момент пал духом.       Смысла не было, и Ренджун никак не мог его привнести ни в свою жизнь, ни в действия. Он видел всё меньше причин продолжать в том же темпе и знал, что тоже чахнет, когда видит свою Королеву, глядящую сквозь потолки и этажи прямо в небо.       И не выговориться, не поделиться, не попросить поддержки, потому что более никого не осталось. Кёнсу мёртв и, должно быть, всё ещё пеплом лежит в подземелье, Ильран молчит который месяц и, кажется, не узнаёт вовсе. Да и сам Ренджун привык быть слушателем, пусть и не самых интересных историй. Не рассказчиком, даже если его история пошла бы под любые поездки и застолья. Да и разве ж можно о таком по-дружески беседовать?       Дни слились в один, когда парень перестал покидать королевские покои. Не так много, на деле, но где-то вторую ночь он проводил подле чужой кровати в полной уверенности, что сгорбленно и нелепо сидит то на покрывале, то на табурете уже который год.       Чем бы он ни занимался, неминуемо находил себя недвижимым и огорчённым, не помня даже, когда успел замереть. Вот парень поправляет занавески, смахивает пыль с сундука у кровати, а в следующий момент лишь моргает и тут же оказывается напротив Вон Ильран, вовсе не бывшей причиной всех бед, но именно так и выглядящей. Если б только не её недуг, Ренджуну не пришлось бы себя наизнанку выворачивать, чтобы просто жить, пусть теперь несчастно и зацикленно.       Вовсе не желая ей смерти, нелюдь мог думать лишь о том, где бы оказался, случись то на самом деле. Куда бы пошёл и сколь долго еще терзал себя воспоминаниями о нынешнем, которые хотелось бы забыть. Но всё равно приходил к выводу, что всей гарпиевой жизни не хватит, если получится действительно ту целиком по земле отходить.       Как никогда Ренджун желает быть выслушанным и впервые даже готов отбросить гордость, принять чужой совет, ведь сам не знает, как поступить должен, а бездействовать более не может, ведь чувствует, как теряется, почти погибает от осознания, насколько ничтожным является в одиночку. Он набирает побольше воздуха, решая сделать очередную глупость, но только пристыженно за лицо хватается, теряя мужество. Это всё так глупо, но Ренджуну очень надо, и он мечется взглядом от своих нервно потрясывающихся колен к Королеве, судорожно дышит и удивляется, когда не может и звука извлечь, пусть точно пытался задать один единственный вопрос.       — Что мне делать?       И парню нравится утешать себя мыслью, что Госпожа Вон не отвечает просто потому, что ни один нормальный человек не расслышал бы нечто, даже вслух не произнесённое.       — Что мне делать? — на сей раз голос подать удалось, но тот оказался не Ренжуновым, а жалким каким-то, чужим, более похожим на болезненный скулёж замёрзшей собаки, что не было таким уж далёким от правды.       Тяжело вздохнув, он зачёсывает волосы назад неспокойными пальцами и опускает голову, потому как на сей раз не удаётся чужое молчание списать на невозможность услышать. Почти прижимается грудью к коленям, когда наклоняется так низко, что дыхание затрудняется. Радуется, когда не может воздуха прихватить — боится, иначе на выдохе разобьётся, как бились зимой колбы, если в них прямо из котла кипящей воды налить. Здесь Ренджун знает, что он тоже просто сосуд, но где кипяток, а где холод — не разобрать. Не понимает, какая из всех бед сделала больнее и навредила больше, какая трещину пустила, а какая раскрошила в стекольный порошок.       — Что мне делать…       Лишаться всего слишком тяжело, а ведь в него верили, на него полагались, рассчитывали на помощь и непременно её получали, потому что Ренджун способный. Невозможно отделаться от мысли, что любой, разглядевший в нём хоть что-то хорошее, ошибался, но тех людей уже нет, и они не узнают, как неправы были — разочаровать мертвеца невозможно.       И в этих метаниях он вытягивается, садится прямо, как только может, а оно отдаёт той же болью, что и годы назад, когда корсет на спине затягивали, насильно заставляя держаться. Хватило жалких двух недель, чтобы стремительно начать возвращаться к состянию, до которого довело целое десятилетие заточения. Скучать по голоду и темноте глупо, тосковать по неудобству тесной клетки и вовсе абсурдно, но ему даже там не было хуже, чем в просторных и светлых дворцовых комнатах, заложником коих пришлось внезапно стать. Не поднявшись с постели и обернувшись всем телом, Ренджун может увидеть собственный хвост, лежащий к Королеве так близко, что отодвинься ещё немного назад и получится прикоснуться. Интересно, как бы та отреагировала, случись нечто подобное на самом деле. Может, потребовала бы в мягкой форме проявить уважение и уйти, наконец, с монаршей постели, либо же за перья подёргала, как то порой делал её старший сын, если оказывался достаточно близко. Ильран никогда не прикасалась ни к чему нечеловеческому, что в Ренжуне было, не смотрела неприлично ни на крылья, ни на уши, даже на клыках своего взгляда не задерживала, а всякий раз только с его глазами диалог вела, словно парень был полноправным членом общества и заслуживал, чтобы с ним по-людски разговаривали, не акцентируя внимания на отличиях.       А сейчас пред её взором один только потолок, изо дня в день одинакового цвета и настроения, безмолвный, как и сама девушка, да и холодный настолько же, бездушный и пустой. Вздохнув шумно, слуга опирается на руку и полуложится рядом, так и оставив ноги на полу, но наклонившись к своей Госпоже поближе, чтобы ненарочно когтями подле чужой недвижимой ладони клацнуть, а потом пальцами прикоснуться к запястью, сухому и бледному, по кожей которого, казалось, даже кровь не билась. Осознав это, гарпия обессиленно роняет голову и, подмяв под собою постель, немигающим взглядом всматривается в ничего не выражающее лицо, на деле не зная, что именно пытаясь разгядеть. Королева больше не ощущалась собой, и дело было не во впавших щеках, не в остекленевших глазах и не в потускневших волосах, теперь выглядящих совсем жухлыми, а в чём-то очень глубоком и прозаичном, необъяснимом и не имеющим доказательств существования.       Ренджун невольно задаётся вопросом, узнал бы ту, если бы только она снова улыбнулась, но всхлипывает несдержанно от мысли, что ему и короткого взгляда, действительно видящего и знающего, хватило бы. Скучать по тому, кто находился так близко, просто абсурдно, и парень впадает в эту тоску, безвольную руку оставляя так близко к чужой, что те соприкасаются незначительно тыльными сторонами ладоней, словно подобное могло разрешить проблемы и обернуть время вспять, вернуть в день, когда парень чувствовал себя счастливым, отвергая это самое счастье из непривычки.       А потом раздался стук в дверь, короткий и тихий, но ворвавшийся в отчего-то тяжелую голову низким колокольным звоном, ударивший по макушке и заставивший подорваться с места, чуть не свалившись на пол из-за внезапно ослабевших ног, кажущихся предательски пружинящими и нечувствительными. Виски гудят, в горле пересохло, а из щели в занавесках льётся утренний свет, пока сам Ренджун даже не помнил, когда именно успел заснуть в позе, неудобной настолько, что внутри, похоже, передавило что-то, отвечающее за воспоминание о собственном имени. Он не сразу понимает, где находится, учится заново дышать и ходить, пока направляется к двери, что понемногу открывается без его участия. Кровь стучит в висках, перед глазами всё плывёт, а позвоночник, кажется, болезненно поскрипывает на каждом неровном шаге, пока из проёма на нелюдя смотрят два светлых глаза. Это всего лишь служанка, принёсшая завтрак, но, к удивлению, не столкнувшаяся с Ренджуном в коридоре и решившая всё-таки несмело зайти.       Едва заметив парня, та озадаченно хмурится, осматривая нелюдя с головы до ног, задерживая свой взгляд где-то за чужим ухом, и Ренджун, пошатнувшись, хочет пальцами проверить, не растут ли у него рога, чтоб подобное заслужить, однако девушка хмыкает и толкает поднос в как раз удачно поднявшиеся руки. Пусть действует служанка грубо, голову опускает, словно ищет, чего бы такого сказать, но потом только вновь взгляд поднимает и губы сжимает, вцеплясь пальцами в подол простенького платья.       — Доброго утра, — первым подаёт голос Ренджун в попытке это молчание прервать, однако вместо голоса раздаётся странное неразборчивое рычание, после которого хочется прокашляться как следует. Ни разу ещё не было так плохо после обычного сна, а тут будто половину погреба с вечера выхлебал и всю ночь валялся на каменном полу, а не в печали своей случайно задремал в чужой кровати.       — Доброго, — но на большее девушки не хватило, даже если видно было, что это «большее» имелось.       А Хуану всё равно уже, кто и что может сказать, если ничего из этого не способно ни помочь, ни успокоить, и даже измученную душу унять. Он лишь смотрит дольше положенного в мечущиеся глаза напротив и, закатив свои собственные, не желая больше улыбаться, дверь громко прямо перед носом захлопывает. Чем дольше в этом дворце чувствует себя одиноким, тем сильнее хочет и взаправду остаться один.       И всё по новой. Завтрак, обед, ужин, а для Ренджуна в каждой новой тарелке не меньше, чем забытие и несчастье, которое он добровольно своей Госпоже скармливает, уже никого не обвиняя, кроме самого себя. Та служанка, должно быть, успела разглядеть и складки покрывала на постели, и красноречиво торчащие на одной стороне волосы, которые парень пригладить спросонья забыл, чего также ни разу не приключалось. К нему, должно быть, сегодня придут, чтобы место указать в очередной раз, и Ренджун, по правде, не готов, но и отнекиваться не планирует.       Разве может статься, будто он не переживёт ещё больше напастей после всего, что смог вынести.       Но за целый день никто не явился. Ни консорт, ни его сыновья, которым, на деле, тут нечего было ловить, а Ренджун всё равно ожидал, что те зайдут матушку проведать. Кунхан её не знает, а Юкхей занят слишком «становлением мужчиной», королём готовится быть. Только какой ж король и мужчина будет собственную мать со страху избегать?       Ренджун больше в собственные покои не отлучается, не уходит перебрать монеты или посмотреть на чучело, в зеркале более не красуется и не пытается измученную улыбку натянуть. Сидит на этом табурете и смотрит на Госпожу Вон, ждёт чего-то, будто та могла в один момент шелохнуться, выдать наличие в теле разума, раскрыться неосмотрительно и, может, сказать, что всё это время лишь шутила, но в том был очередной глуповато звучащий, но действенный план. Наивно и безосновательно, но слуге об этом думать нравится. Меняет взгляд на вещи словно, заставляет проще относиться к недвижимому телу перед собой и всякий раз вызывающим дрожь шагам за дверью.       Но это лишь на сегодня — каждый день думать подобным образом не получится, ведь Королева, великодушная и добрая, не позволила бы никому из своих подданных так страдать, а Ренджун страдал как никогда, и ни единое горькое воспоминание не могло сравниться с беспросветным настоящим.       Не двигаться, не сводить глаз с добродетельницы часами — его личный способ самоистязания, и парень принимает тот стойко, продолжает терпеть всё, что на голову сваливается, ведь ничего более не остаётся, когда в одиночку он слаб и беспомощен. Это тоже принять пришлось.       На эту ночь он тоже остаётся, не помыслив об уходе ни на миг — незачем, если в кажом уголке дворца одни и те же лишения. После ужина Ренджун лишь слышит, как хлопает другая дверь чуть поодаль, возвещая о возвращении Юкхея и означая лишь, что время близилось к ночи. Вскоре дворец заснёт, и Ренджун сможет снова нарушить множество запретов, проявить себя лишённым манер наглецом, но остаться незамеченным и непойманным.       Спустя время все окружающие звуки стихают окончательно. Покои Королевы самые бесшумные, потому что в них нет ни единого по-настоящему живого человека, а лишь два безвольных едва дышащих тела, находящиеся подле друг друга. Ренджуну как никогда хочется быть ближе, вновь испытать одобрение, признание своих заслуг, и в этих чувствах он осторожно ложится рядом прямо на покрывало, под которым покоится его Госпожа.       Сначала на самый краешек несмело, не сводя взгляда с безучастного лица, не делая резких движений и стараясь не выдать, что он вообще тут находится. Ренджун ведёт себя, словно Вон может в любой момент пробудиться, и делает это осознанно, потому как очень хочет верить, что всё именно так и будет.       Не дождавшись реакции, придвигается ближе, но лишь немного, незаметно совсем, и вновь замирает, смотрит без надежды совершенно перед тем, как оказаться под чужим боком, зарывшись носом в собственные ладони. Он знает, на что идёт, понимает, как и ради чего себя обманывает, а всё равно разочаровывается всякий раз, как прав оказывается. Заранее знать предстоящее тяжело, иметь сознание достаточно сильное, чтобы лишний раз не заблуждаться — и вовсе больно, потому что намеренно заверять себя во лжи не получается.       Он просто сворачивается рядом, наплевав на вид перьев, что наверняка после такого помнутся, тяжело дышит и сдерживает рвущийся наружу скулёж. Горестно находиться близ дорогого человека, но тепла и даже малого присутствия не ощущать, не иметь возможности заговорить, поделиться произошедшим и рассказать, как сильно выросли сыновья, как народ не унимается в ожидании публичного возвращения Королевы, и как каждый горожанин о ней с благоговением говорит, с какой надеждой в светлое будущее смотрит на очертания дворца и на Ренджуна тоже, когда тот столичные улочки посещает. Он так давно не был снаружи.       Чувства гарпии в сравнении с настроениями целого Королевства, не павшего духом и верящего в лучшее — ничто, и парень думает лишь, какой вой поднимется среди простого люда, если только кто прознает о творящемся в стенах безумии. Какое беспокойство волной пронесётся, как многие из ныне счастливых людей будут заливаться слезами и скорбеть, слоняясь меж каменных домов неприкаянными душами. Как многие пострадают из-за забвения одного единственного человека. И всё это лишь из большой любви к правительнице. Люди ужасно странные, ведь как среди них находятся те, кто ненавидит любимых, потому что сам любви окружающих лишён.       Судорожно вдохнув воздух, Ренджун перекидывает осторожно руку под чужой грудью, трепещет пёстрыми перьями и крылом заслоняет Ильран, жмётся ближе в попытке вспомнить, как ощущаются объятия и сколь многое они могут дать, почему в мироощущении нелюдя стоят выше власти и ценятся дороже золота, если в сути своей ничего материального не представляют.       А потом жмурится, смаргивает навязчивые слёзы в попытке казаться сильнее, потому что ничего знакомого в этом подобии дружеской близости не находит. Её Величество холодная, подобно скале, а чтобы расслышать несмелое сердцебиение, приходится ещё ближе оказаться, прижавшись ухом к груди. Что-то там есть — бьётся задушенно и прячется словно, медленный темп вышагивает, не затухая достаточно, чтобы оборвать ставшую тягостной жизнь.       Но есть и нечто гораздо более тихое, быстрое и не желающее конца, стремящееся отчего-то жить и беспокойное, чужеродное и неправительное. Этого тут быть не должно, и Ренджун задерживает дыхание, чтобы получше расслышать, прижимается ещё ближе в непонимании, коченеет не от удивления, но от страха. А потом под рукою что-то двигается едва ощутимо, заставляя отпрянуть, отбрыкнуть и отползти по кровати назад, не сводя взгляда со всё ещё безучастной Королевы. Взгляд скользит по чужим пальцам, не сменившим своего положения даже малость, по одеялу, ни на дюйм не сползшему, поднимается выше и изучает не наполнившееся эмоциями лицо.       Ренджун сглатывает нервно и тянется дрожащей рукой, которую для начала вытирает о собственную рубаху, боится дотронуться, потому что всё ещё, кажется, слышит это чужое. Действует так робко, словно из-под покрывала в любой момент выползет крыса, набросится, запутается в ногах, искусает и заразит чем-то обязательно смертельным.       Но в момент, когда удаётся положить ладонь на чужой живот, парень думает, что смерть от болезни вышла бы предпочтительнее, чем чувствовать легкие толчки в женском чреве. Гораздо лучше было не знать, не догадываться и даже не думать, ведь осознание обхватывает за шею с такой силой, что глаза кровью наливаются и ярость захлёстывает, вытесняя любую печаль.       У покоев консорта стражи нет — вся она у входа в само крыло, где живёт королевская семья. Ренджун здесь единственный чужой, но он не угроза, не может принести с собой беду и навредить, потому что гарпии в человеческих глазах не способны на злодеяния, как и сам парень. Он терпел, сколько мог, никому не навредил и тем самым обеспечил себе свободный вход в любое помещение дворца, прослыл обычным прихвостнем Королевы, готовым начать подчиняться после пары тяжких ударов.       Пойди и возьми, пройдись по коридору два десятка шагов по привычке тихо, проникни в покои и убей, а потом попытайся убедить остальных, что не спятил, и позволь себя казнить под всеобщее одобрение. Или, может, народ и по нему будет скорбеть, если сможет поверить в россказни пернатого слуги?       Исход не важен, если жизнь самого Ренджуна окончится в итоге без сожалений, без душевных метаний и тревоги. Пусть потом рыдает кто угодно, но не сам парень или очередной покалеченный полумëртвый ребёнок, не должный вовсе быть в этой комнате.       Подорвавшись на ноги, Хуан направился к стене, схватился за рукоять короткого клинка и рывком снял с креплений. Покрытый пылью от долгого времени без хозяина тот, оказавшись вновь в чьей-то тёплой руке, приветливо сверкнул, готовый разить. Тяжёлый и столь же острый, как в их первую встречу на столе кабинета Вон, прекрасный в изгибах серебристых крыльев, он больше не был актом уважения или странным подарком в благодарность за хорошую службу, а стал настоящим оружием, что вот-вот пойдёт в ход по назначению самому прямому.       Ренджун не мог унять дрожь, пытался собраться с силами перед выходом из покоев, держащийся за дверную ручку и, на самом деле, не уверенный в успехе, полнящийся сомнениями и страхом, не готовый ни убить, ни быть убитым в ответ.       До сих пор слышатся эти три сердца, включая собственное, и рассудок мутный, а глаза невидящие. Он ловит гарпиевые звуки, думает о сородичах, среди которых мог затесаться предатель, и жалеет их всех, пусть со многими не знаком. Их всех ждёт тяжёлая и жуткая жизнь, порицание за взбунтовавшегося собрата, гонения не исключены, но разве есть что-то, чего не сможет пережить род, адаптировавшийся к невзгодам и унизительному положению в обществе? Ренджун верит искренне, что сам пережил бы, и оттого в других гарпиях тоже не сомневается, когда толкает дверь от себя, впуская в душную комнату прохладный воздух из коридора.       Делает шаг наружу, всё ещё второй ногой оставаясь в комнате, собиратся с силами, чтобы унять трепет и стать как можно тише, незаметнее, скрыть тяжелое дыхание, а то никак не утихает, звучит прерывисто и пугающе, ощущается чужим.       Продолжается, даже когда Ренджун вовсе перестаёт дышать.       И тот, поддавшись ужасу, остаётся внутри, закрывая дверь. Оборачивается, не сходя со своего места, сквозь пелену высохших глаз смотрит в сторону постели, огибая взглядом тонкую вытянутую фигуру, едва проступающую под тканями. Всё такую же обездвиженную и лишённую разума.       А потом натыкается на внезапно глядящие прямо на него серые глаза и бешено вздымающуюся грудь, словно что из неё вырваться стремилось, раздробив рёбра и раскрыв их белыми лепестками.       Отбросив все дела и страхи, оставив убийство консорта на потом, Ренджун в несколько широких шагов оказывается у кровати и больно падает на колени рядом с ней, сталкиваясь с Королевой взглядами и впервые за долгое время наблюдая то, что искал так давно, но ни разу не находил.       Сознание.       Болезненное и мечущееся, неспокойное, заключённое в одних только глазах, запертое там и не находящее выхода из всё ещё недвижимого, пусть и трясущегося неистово тела.       — Моя Госпожа, — выдаёт парень шёпотом для себя совершенно не свойственное и свободной дрожащей рукой убирает прилипшие к чужому лбу светлые волосы, потряхивает головой в неверии и накатившей внезапно панике, вглядывается в едва шевелящиеся сухие и потрескавшиеся губы, прослеживает, как Ильран смотрит прямо на оружие в другой его ладони, — нет-нет, это не для Вас, — выпаливает, запинаясь, и тут же кинжал на тумбу откладывает, а потом и вовсе отодвигает подальше, на самый край, где и сам с трудом дотянуться сможет, пугается, что Вон могла подумать, будто Ренджун способен ей навредить.       Он хочет встать, пойти за помощью, но от осознания происходящего только уголки губ печально опускает и пальцами обеих рук гладит щёки женщины, в отчаянии поправляет волосы придвигаясь ближе, потому что боится не быть услышанным, когда шепчет обезумевшее:       «Мне некого позвать на помощь»       Кёнсу мёртв, но сказать об этом вслух становится сложно, и нелюдь лишь головой отрицательно мотает, пока глаза его нездорово блестят от осознания, что он всё, данное Королевой, потерял, стоило той отлучиться. Эти жалкие, незначительные полномочия и сомнительные связи могли сейчас оказаться решающими, но правда была в том, что Ренджун в этот самый момент сидел на коленях, сдерживая рыдания и не имея за душой ничего. Он не сможет помочь и так ужасно стыдится, что надежды предал, оказался спасённым не ради высшей цели, а совершенно зазря, и так в итоге пользы не принесёт, когда она так нужна.       И чужое дыхание становится тише, а взгляд перестаёт быть таким настырным, наполняется пониманием и словно успокоить пытается, а бока касается что-то небольшое и холодное, прося обратить внимание. Госпожа Вон, как только могла, потянулась пальцем и ткнулась им, безвольным и слабым, призывая не то взять себя в руки, не то перестать погружаться в свои мысли, зарываясь глубже и становясь от того ещё печальнее. Ренджун не может понять, потому что вслух ничего из этого не произносят.       Однако Ильран точно пыталась что-то сказать, судя по напрягшемуся горлу и неразличимым хрипам. Вытерев нос собственными перьями предплечья, Ренджун шмыгает и наклоняется, оказываясь почти вплотную, чтобы услышать вымученное и дребезжащее, но где-то в самой глубине неверящее:       «И впрямь подменили»       А Хуану только хуже становится от мысли, что в состоянии, далёком от настоящей жизни, Госпожа Вон изволила шутить, обратив внимание на так некстати образовавшиеся у слуги манеры. Но Ренджун всё-таки улыбается и смахивает с щеки пролившуюся влагу. Из уважения улыбается, неискренне и натянуто, потому что у него теперь, кажется, чувство такта развито куда сильнее, чем у Королевы, решившей, будто именно эта фраза идеально впишется в долгожданное воссоединение.       А та ведь действительно вписалась, потому как Ренджун больше не видел в себе того, кем был ещё две недели назад.       Повисает тишина, которую нелюдь за эти месяцы возненавидел, но сказать ему совсем нечего, ведь хотелось начать с хороших новостей, коих не было ни единой. Как он может сказать бедной девушке, что, кажется, собственный муж её все эти годы травил, к смерти родителей тоже причастен и сейчас периодически поднимает руку на старшего сына? Как может сказать, что прах Кёнсу нашёл покой в подземелье, а ценные опаснейшие наработки бесследно исчезли?       Но потом чужие глаза вновь затухают, выглядят неживыми, а лицо искривляется в гримасе боли перед тем, как Вон дышать совсем перестаёт. Ренджун замирает, смотрит испуганно, не осознавая вовсе происходящее, только хватается за её слабые костлявые плечи, заходясь удушливой паникой, по сторонам взглядом шарит в поисках чего-то, способного помочь, но под рукой ничего, оживляющего мертвецов, не находит, и только дрожит крупно, гудит не по-людски, перебирая в голове все варианты действий.       Так, спустя почти минуту, по ощущениям продлившуюся не меньше получаса, парень вновь слышит сердцебиение, ничего для этого не сделав. Он тупит взгляд виновато и едва заставляет себя успокоиться, потому что сглупил, так легко потеряв самообладание. Её Величеству просто не удастся умереть, ведь никому то не было выгодно — прятать больного человека проще, чем мёртвого.       И снова они молчаливо смотрят друг на друга, но на сей раз брови женщины изломаны, а в глазах не меньше, чем мольба настоящая, пока дыхание неровное то прерывается, то возобновляется, принося с собой нездоровые хрипы и измученные стенания.       — Больно? — тихо вопрошает нелюдь, обхватывая чужое лицо пальцами, поглаживая покрытые испариной виски и внимательно рассматривая каждую деталь от мечущихся глаз до впалых щёк и трепещущих век. Ильран не отвечает, но глядит так надломленно и влажно, ни на чём надолго задержаться не может, морщась из раза в раз, будто бы существовало нечто, прямо сейчас страдания причиняющее. И гарпия от этого зрелища отстраняется, хочет внимание перевести, но неминуемо возвращается, наклоняясь ниже и часто моргая, всё ещё пытаясь удержаться, не усугубить положение дурными новостями, — я знаю, больно. Я знаю.       А потом прослеживает, как осторожно серые радужки движутся куда-то вбок, к тумбе, а потом обратно и ещё раз, не требуют чего-то, не приказывают, а мягко и по-человечески просят. И Ренджун кивает мелко, отстраняясь, разворачивается к этому деревянному коробу, открывает дверцу, чтобы обнаружить внутри пустеющую черноту. Засовывает руку до самой задней стенки из мысли, что мог упустить, не заметить то, чего Королева хотела, а потом поднимает взгляд на клинок, призывно сверкнувший. В неверии он возвращается к Госпоже, снова следит в попытке убедиться, не показалось ли ему, а потом неаккуратным движением оружие на пол скидывает специально, пока то падает с тихим звоном.       И чужой взгляд падает вслед за ним, заставляя парня захлебнуться в жестоком осознании.       — Нет.       Он говорит твёрдо, как только может, скалится в нахлынувшей злости и пользуется тем, что здоров и почти полон сил, чтобы противостоять Королеве, теперь навряд ли способной за себя постоять даже перед кем-то, настолько не внушающим угрозы.       — Это не Вам. Я не дам.       Но в ответ на агрессию встречает понимание, тихое отчаяние и много чего ещё, ни разу не проскользнувшее между ними в годы здравия. Госпожа Вон даже рта открыть не пытается, только умоляюще смотрит и ослабевшими пальцами тянется в попытке успокоить. Ренджуну невыносимо стыдно, потому что не он заслуживает успокоения и понимания. Да, тот страдал страшно, особенно последнее время, но страдал из-за себя же, из-за собственной никчёмности и неумения разрешить ситуацию, неспособности помочь. Но ему не было больно. Не он почти на год выпал из сознания из-за предательства близких, как и не ему довелось вернуться в болезненный, изматывающий рассудок, даже не представляя, как многое за это время произошло.       Перья влачатся по полу, когда ладонь накрывает холодную рукоять короткого клинка, и Хуан, зажав оружие, отодвигает немного покрывало, чтобы поникшей фигуркой умоститься на краю кровати, развернувшись к Королеве полубоком. Она ведь не знает, почему верный слуга так печален, а значит, можно это скрыть.       — Столько времени прошло, — шепчет он вникуда, переводя взгляд к женскому лицу, так и не утратившему измученных черт. И тогда чужие губы едва движутся, а сразу после этого Королева запрокидывает голову и кривится, будто с каждым словом ломает себе одну из костей. Её тело отвергает разум, а та всё равно чудом держится и общаться пытается, то и дело смаргивая слёзы.       Ренджуну тяжело заставлять её говорить, но он всё равно наклоняется ниже, призывая повторить.       — Мой сын, — звучит так слабо и дрожаще, что может показаться, будто дальная дверь в конце коридора жалобно скрипнула, а не Её Величество из последних сил что-то донести пытается, — король?       И теперь нелюдь не может сдержаться, отворачиватся, закрывая рот ладонью и зажмуриваясь, потому как боится страшно, что задушеным звуком горестного приступа плача, рвущегося из горла, выдаст, как сильно не ожидал, на сколь долго Вон провалилась в забытие, вырвавшись вне времени и пространства, без единой догадки об изменениях в мире. Ренджун может наговорить всё, что захочет и посчитает нужным, если только ложь поможет облегчить чужие страдания.       — Да, — но замолкает, когда вместо внятного ответа выдаёт неубедительный скулёж. Сидит на самом краешке и разминает плечи, набирая побольше воздуха, чтобы придать себе уверенности, вновь присвоить голос и подчинить, — Юкхея короновали этой зимой. Церковь обновили и туда почти весь город уместился, можешь себе представить? — он не смеет обернуться, ведь, пустив все силы на рассказ, ослаб окончательно, позволив щекам намокнуть от слёз, падающих на сжавшие кинжал до боли ладони, — а на улице до самой площади толпа тянулась — так все хотели увидеть торжество. Только тебя и не хватало, но вы с Юкхеем, оказывается, так похожи, что будто и всю семью собрать удалось… — И не важно уже, что начал Ренджун с обращений крайне уважительных, как и стоило, а оказался в итоге там же, где они с Ильран начали, — Кунхану отошли земли на востоке, близ туманных озёр. Помнишь, там разруха такая была, будто вовсе не часть Королевства? Там теперь планируют возделывать землю и разводить лошадей, привезённых с Севера. Твой младший — хороший человек, начитанный и дипломатичный, лордом будет замечательным. Никто о твоих сыновьях слова плохого не говорит, все в них верят и ждут великих свершений. Кёнсу разбогател на своих открытиях и обзавёлся собственным поместьем, женился недавно и ждёт первенца, пусть я думаю, что он староват уже для детей. Мы расширяем стены столицы и стремительно растём, новые шахты открываем и укепляем отношения с соседями. Порт почти достроили в заливе во владениях твоего супруга и скоро сможем новые земли увидеть, на собственных кораблях навестить Господина Блюгера.       У них никогда не было своих кораблей. Тот залив — единственное место, подходящее для строительства верфи, но твари, обитающие в тамошних водах, ломают всё рукотворное, гнут железо и грызут дерево, пожирают моряков. Ренджун даже не понимает, в каком месте наврал больше, сказав и про всеобщую радость, и про порт.       — У нас всё хорошо.       Наверное, большей лжи, чем эта, существовать не могло.       Тогда нелюдь, покрасневший и жалкий, мокрый до самого ворота рубашки, обернулся, чтобы с облегчением увидеть, как его любимая Королева улыбается едва заметно, измученно, но вместе с тем облегчённо. Дать ей знать, что все прижизненные усилия не пошли прахом, стали фундаметом для постройки мира, которого девушка так желала, добивалась, не пощадив себя и так многим пожертвовав. Ренджун очень надеялся, что ему верят.       — А ты?       И тут Хуан вытирает лицо ребром ладони, с удивлением вскидывая брови и даже малость подуспокоившись.       — А что я?       — Счастлив?       А потом молчит долго, дрожит губами в сомнениях, сможет ли соврать насчёт самого себя, но только улыбается широко, как только может, вкладывает в этот жест всю искренность в попытке обмануться, не думать о том, как на самом деле несчастен, забыть о последних месяцах и отвлечься, представив жизнь, в которой действительно можно было не лгать.       — Не поверишь, — и прячет за этой клыкастой улыбкой сверкающие влагой глаза, наклоняясь поближе, чтобы точно донести, — счастливее всех.       И Королева, кажется, действительно не верит, ведь сквозь боль и слабость беззвучно потрясывается от смеха, вынуждая и гарпию сдержанно ответить тем же.       — Хочешь, позову сюда сыновей?       Странно, но Ренджун знал о предстоящем отказе. Разве что предположить не мог, что чужой взгляд наполнится горечью, а сама девушка голову отвернёт. Её не было рядом в решающие моменты, в воспитании участия та почти не принимала и, должно быть, не чувствовала себя достойной присоединиться к родным людям, достигшим таких высот без неё. Ильран бы не смогла смотреть своим детям в глаза, пока помнила, сколь никудышной матерью была.       — Ты только это, — шёпот ветром пронёсся по комнате и больше не казался безэмоциональным, каким звучал до этого, а наполнился сожалением, — только не говори им, что я была плохой матерью.       Опять сложно становится дышать, невыносимо тягостно держать плечи поднятыми и не сгорбиться, как в первую встречу, потому что правительница, казалось, переживала о таких незначительных вещах, имея проблемы куда более серьёзные. Ренджун тогда свободную ладонь протягивает и утешительно гладит белёсую макушку, наплевав, что не положено. Какая разница, если девушка за этим прикосновением следует и глаза в спокойствии прикрывает.       — Скажи, что я старалась, если спросят…       — Обязательно.       Парень точно слышит стрекотание сверчков за окном, биение чужого сердца и собственное судорожное дыхание, но молчание никто больше не прерывает. В разлуке казалось, что внутри столько всего творится, чем можно поделиться, а на деле вышло, что хватило и нескольких фраз для окончательного понимания, как неважны были все эти печальные события. Важен лишь момент, в котором удалось снова встретиться и по душам поговорить, не сказав ни единого правдивого слова, но найдя облегчение в обычно озабоченном проблемами взгляде. Обнадёжить хорошими новостями женщину, положившую жизнь за не своё благополучие, было самым правильным решением.       И так они сидят, пока Ильран снова глаза не открывает, не смотрит на лезвие в руках нелюдя уже без боли, но с принятием. Она с ним всё это время прощалась, и парень не знал, что та чувствовала, раз отказывалась продолжать терпеть.       — Это не Вам, — вновь повторяет, но ярости в себе более не находит, когда прячет оружие подальше от серого взгляда, — я не пойду на такое зло.       А в ответ самое простое и короткое, не имеющее никакого смысла в гарпиевом мировоззрении:       — Зла нет.       Но как зла могло не быть, если Ренджун точно знал, что хорошо, а что плохо? Если столько смертей повидал и точно для себя решил, что именно они — самое мерзкое, что только существует? Если лично безо всяких раздумий делил любое мыслящее на чёрное и белое? Если самого себя считал безоговорочно праведным?       — Куда мне без тебя? — в отчаянии задаёт вопрос и больше не пытается сдержать слёзы, потому что смысла нет. Он уже убедил Королеву, что в её землях спокойно и что все близкие в добром здравии. Плакать из-за смерти близкого было нормально.       — Куда угодно, — и поверить не может, что для Вон всё настолько просто, — ты везде найдёшь место.       Ренджун отказывается отвечать, потому что Её Величество права именно в момент, когда того меньше всего хотелось. Он знает, где обитают сородичи, знает, как контролировать толпу с помощью религии, а также и то, как эту самую религию усовершенствовать, заставить работать на себя. Знает, как завоевать доверие и получить уважение, как держаться на людях и выживать. Но не хочется признавать, что всё время чужого забытия Хуан строил план на случай, если придётся уйти, потому что уходить не хотел, боялся оказаться без почвы под ногами.       — Королям не должно долго жить, Ренджун.       На своих местах всё оставлять нельзя. Не когда душа Королевы норовит вновь потеряться, причиняя той страдания, а консорт находится в опасной близости. Враньё о благополучии ничего не изменит и, стоит девушке вновь впасть в забытие, беды непременно продолжатся, вновь накроют и вгонят в куда большее отчаяние. Ренджун ведь знает, что не может пойти всё именно так, как он сказал, хотя бы из-за смерти Кёнсу и невозможности в действительности отстроить порт, открывающий новые горизонты. Одна мысль, что придётся смотреть, как всё рушится, пока Её Величество верит в будущее, ужасает и заставляет замолчать.       А Ильран терпеливо ждёт, хрипит иногда от накатывающей боли и смотрит то на своего слугу, то в потолок. Позволяет тихо рыдать в перья предплечья и обдумывать варианты, но не находить ни единого верного, утопать в печали и собираться с силами, потому что знает о неумении отказывать. Ренджун часто так делает — говорит «нет» сразу, а потом молчаливо исполняет из уважения.       В момент, когда острие оказывается у вздымающейся груди, парень хочет последний раз кинуть взгляд на чужие глаза, но задерживается на них, не имея возможности отвлечься на что-либо ещё. У него руки дрожащие и слабые, пока чужая, будто в последний момент обрётшая силы, не накрывает их разом. И тряска прекращается, ведь лицо Королевы не меняет своего одобрительного выражения, даже когда звучит скрип лезвия, вошедшего меж ребёр по самую гарду.       Он думал, что готов и всё взвесил, принял решение окончательно и все слёзы уже пролил, но медленно тянущиеся часы сидел рядом, захлёбываясь рыданиями, не отнимая пальцев от клинка, пока руки Вон стремительно коченели, покоясь поверх собственных. Никогда ещë сожаление за содеянное не было столь велико.       Ему действительно пора.