Турмалиновые скалы

      Здесь всегда было темно и холодно, влажно от просачивающейся через потолок воды в дождливые сезоны и просто затхло в засушливые. Воздух полнился запахом плесени и заброшенных отхожих мест. Всегда одни и те же стальные прутья, прикасаться к которым мерзко — ладони потом пахнут чем-то кислым, а воды лишней не дают, чтобы отмыть хорошенько, да и кажется, что уже никогда эту вонь не вытравить. Поверх прутьев истëртое полотно, в каких-то местах уже просвечивающее от старости. Раньше оно было серым, а теперь почти полностью почернело от времени и грязи. Он даже не уверен, что это все ещë та же самая тряпка, что и много лет назад, но вот клетка точно всë та же. В детстве не такая просторная, а теперь совсем уж тесная настолько, что перья все не помещаются — приходится постоянно обнимать себя руками, чтобы держать те в пределах своих крохотных территорий, иначе наступит кто из людей, иногда спускающихся в этот подвал.       А спускались те частенько. Неспешно расхаживали, поднимали тряпку, светили яркими факелами в глаза, а потом брезгливо оставляли, не удосужившись вернуть полотнище на место, как оно было, оставляя большие щели, через которые остатки света просачивались. Он так противился этому свету, что сам тряпицу с омерзением поправлял — хотел в темноте оставаться. А потом внезапно надобность отпала. Приходили ещë люди, но уже не заглядывали с интересом, мимо шли и забирали кого-то другого. Радостно было в такие моменты.       Потом внезапно затрясло ненадолго, поскоблило днищем по полу, после чего помимо прутьев появились две стены. Теперь клетка стояла в углу. Надежд быть замеченным знатной особой и увезëнным в какое-нибудь логово пыток оставалось все меньше, но это не страшно.       С годами обоняние ослабло, и будто вообще ничем больше не пахло. Иногда только пропавшим мясом, но как бы ни было голодно, к нему не притрагивались даже те, кто могут дотянуться — в соседней клетке кто-то умер, разбрызгав неприязненные скрипучие звуки, всегда ненадолго выбивающие из колеи всех местных невольников, обреченных следующие часы или даже дни пребывать в болезненном смятении.       Их всегда было строго определённое количество, спокойных и тихих, чаще рожденных в неволе и не видавших другой жизни, однако состав то и дело изменялся. Разобрали тех, что посимпатичнее, а потом и других, что подешевле. Новые появлялись, молодые совсем, пока сам он стремительно взрослел, так и оставаясь слишком маленьким, чтобы иметь значение. Они всегда тут будут, просто каждый раз другие. Иногда плаксивые и характерные, но это ненадолго, пока острой палкой тыкать не начнут. Некоторые тогда становились тише, а другие и вовсе замолкали до тех пор, пока их тела не выносили, а то могло занимать долгие недели. Иной раз кого выбросят — так сразу нового в ту же клетку, где пятно осталось от гниющей плоти, а всем остальным закаменевшего хлеба или сырого зерна кинут, как скотине какой.       Он не ел долго, хотел, чтобы заметили, заволновались и снова меж прутьев начали пальцы пихать, чтобы укусить можно было хорошенько. Но никто не волновался. Порой казалось, что запертое в клетке создание хотело слишком многого.       Говорили часто, но грубо всегда, когда без посторонних лиц, а как придëт кто важный, так все живущие в клетках сразу чудесные и самые лучшие в городе. Но в голове откладывалась только брань, потому что казалось, будто ничто другое в этом месте не вписывалось бы столь складно.       Со временем совсем тихо стало, особенно в холодном каменном углу, до которого звук чьих бы то ни было шагов уже и не доходил. Тряпку эту давно не приходилось поправлять, да и кормить помоями перестали, что только в радость, ведь не хотелось к этому притрагиваться, а удержать себя было нестерпимо сложно — он сидел, бывало, и сам не замечал, как глотал уже что-то, лишь бы не помереть, даже когда думалось, что пора бы.       А потом снова шумно стало. Наверху вдруг собралась целая толпа народу, топчущаяся и галдящая будто на языке совершенно чужом и непонятном — холоду каменных стен неизвестны ни «законы», ни «справедливость», звучащие в знакомом наречии. Быстро нарастающий стук по лестнице был всегда предвестником скрипа деревянной прогнившей от сырости двери, и это заставило затаиться. Должно быть, люди забыли, что в углу был кто-то еще, но это тоже не столь плохо, даже если голодать придется еще долго, ведь времени здесь не существует.       — Эта мертва, — слышится после того, как коротко скрежетнула дверь одной из клеток, а голос совсем не знаком, пусть мужские и казались как один похожими, — ещë шестьдесят золотых.       — Она и половины этого не стоила! — запротестовал уже некто известный, один из тех, кто сюда не раз захаживал. Кто-то из хозяев или кем они там себя считали.       — Мы не торгуемся.       Женщина. Женщины здесь нечасто настолько, что по ушам неприятно дало и заставило дëрнуться. А они все считали, увеличивали за живых и за уже отошедших, дойдя до сумм, о которых слышать и не приходилось. Переворачивали клетки, уводили уцелевших, гремели железом и топали тем громче, чем дальше заходили. Застывали иногда, будто смотрели на что-то, и в такие моменты только недовольные вздохи и шорохи слышались, будто кто-то отчаянно вырваться из хватки пытался. Но этого кого-то увели, а потом и добрая половина слишком шумно одетых людей поуходила, а слышно все равно, что остались ещë, дыша громко и раздражëнно притаптывая ногами.       — Совсем распоясались, — послышалось уже чуть более устало от той же, и, как казалось, единственной женщины, — имеет ли смысл показательная казнь или, скажем, пара казней?       С другой стороны донеслось неуверенное копошение, словно кто ответить пытался, да только тактично промолчал по неизвестной причине.       И стало спокойнее. Казалось, что вот-вот последние люди уйдут и позволят, наконец, провести время наедине с собой, снова лишив необходимости ощущать время, казавшееся неприлично долгим в постороннем присутствии. Однако теперь стало внезапно светло — хлипкую тряпку сорвали бесцеремонно и резко, заставив вспыхнувшие болью глаза руками закрыть в желании уже не столько света не видеть, а вовсе лишиться такой возможности навсегда.       — Убери факел, — чуть тише и спокойнее прозвучало, будто специально для него, но подобное ласковое обращение было роскошью совершенно нереалистичной. Тем временем яркого действительно стало меньше, разве что тот полностью не исчез, став просто дальше, — неужели с ними теперь как с попугаями какими-то.       И ясно, даже если не видно ничего, что его рассматривают внимательно.       — Один из чëрных? Понятно, почему накрыли.       А он даже не помнил, какого цвета на самом деле был, но точно не такого. Под слоем грязи уже и не разобрать.       Дверь отворилась, заставив вжаться в прутья клетки так, что на спине точно останутся краснеющие полосы, и кожу ладоней обожгло горячее прикосновение, ощутившееся не меньше, чем настоящей опасностью, заставившей неглядя выкинуть одну из рук вперëд, чтобы процарапать явно не человеческую плоть — металл, не меньше, раз звук получился столь визгливым и неприятным слуху.       — Осторожнее, Госпожа, — подал голос тот самый неуверенный наблюдатель, теперь заметно разволновавшийся.       — Подай перчатки, — а вот женщина оставалась очень спокойной, тона своего не повысила и, судя по звукам, даже не шевельнулась. Выгляни из клетки ещë немного, и точно по лицу попасть получится, но снаружи бывать не доводилось, а там мало ли какие ещë кошмары, что смелости не хватает.       И тут внезапно потянули за обе руки, но прикосновение уже холодное и не людское совсем, а хватка сильная и ловкая, такая, что ни вывернуться, ни оцарапать, а укусить никак — голову придëтся из своего укрытия доставать.       И лишь далось наполовину существо на каменный пол вытянуть, как оно тут же обратно юркнуло, как вода возвращалась на дно, стоило почти опрокинувшееся ведро на место поставить.       — Вылазь, — но не приказ это, какие приходилтсь слышать, обращëнные к другим, а самая настоящая просьба, — слышишь? Домой пойдём.       — Он не понимает, кажется.       А он понимал все, только основательно недоумевал, зачем куда-то идти, когда и здесь может порой быть так тихо и спокойно, когда голод становился настолько привычным, что переставал терзать. Глаза все ещë зажмурены — страшно, что даже малейший свет их сожжет запросто, а все вокруг внезапно начинает скрежетать и трястись, пока пол с потолком не меняются местами, заставляя оказаться на холодном каменном полу. Эта женщина запросто подняла клетку вместе с еë узником и перевернула, а потом уже пустую откинула подальше, так ещë и входом к стене, чтобы обратно не забраться.       Не чувствовать сковывающей тесноты вокруг себя слишком тревожно, заставляет глаза открыть совсем немного, потому как горят они страшно от света даже малейшего.       А эта женщина не меньше, чем чудовище настоящее, стоит, чуть ли макушкой в потолок не упираясь, сияет полудоспехом из кирасы и наручей, зато в юбке до земли почти и с длинными волосами цвета жухлой пшеницы, вьющимися хоть и немного, но небрежно до ужаса. Смотрит сверху вниз внимательно, хмурится и молчит, не боится нисколько и омерзения своего не показывает, только ждëт чего-то, пока гарпии это стремительно становится в тягость — хочется закрыться где-нибудь и никогда больше не дать прознать миру о своем существовании.       — Ну ты и страшила, — не может он просто оставить без внимания такую заметную особу, уже будучи не столь уверенным, что это вообще женщина, и медленно придвигаясь обратно к своей клетке.       — Сам такой, — но это нечто в человеческом теле не растерялось, тут же преградив дорогу.       — Моя Королева, — тихо причитал среднего возраста мужчина, мелкий и жалобный, забившийся в угол с этим факелом, раз уж сказали отойти, — неподобает так себя вести.       — Зато сразу видно, что всё понимает, — а она вниз, на несчастно мельтешащую гарпию, даже не смотрит, ловко переступая с ноги на ногу так, чтобы проходу не дать, — и говорит даже. Учил кто?       И тот теряется сразу, потому как с чего бы к нему обращались, так женщина эта ещё голову опустила и взглянула так пронзительно, а глаза у неё большие и пугающие из-за своего болезненного бледно-голубого цвета. Теперь ещё страннее. Сама такая огромная и плечистая, со всех сторон плоская, зато лицо гротескно женственное, с неподходящими телу нежными чертами.       Тут он заинтересовался, уже не с таким рвением двигаясь к своему единственному месту, будто удерживало что и заставляло оставаться на месте, так и не распрямившись, почти на четвереньках замерев в фигуре, едва ли хоть отдалённо напоминающую человеческую.       — Нет.       — А чего тогда говоришь? — с простотой спросила эта «королева», кивнув головой.       — Мне молчать? — не без раздражения прозвучал ответ, хотя правда была очень простой. Он много слушал. Всю свою жизнь слушал, только это и делал, потому что смотреть не мог и не хотел. Видеть весь этот окружающий стыд и черноту было себе дороже, а тут оказывается, что смотреть на свет ещё и больно. И на эту особу почти невыносимо.       — Смешной такой, скажи? — обратилась она к своему держащему свет слуге, который только скривился, но очень ненавязчиво, чтобы не выказать неуважения, — ушастенький, — и тут же протянула руку, бесцеремонно пальцами дёрнув за загнутое ухо. И это, пусть совсем не было больно, всё равно казалось одним из злостных покусительств, кои нечасто, но случались в детстве, когда клыки и когти не были столь устрашающими, — чудной. Имя тебе дали?       А он вместо ответа только голову резко повернул и зубами клацнул около чужой руки, но показательно, чтоб припугнуть и выказать неодобрение — женщина же всё ещё в плотных перчатках, будто специально созданых, чтобы не прокусили. Но та не шелохнулась даже, только посмотрела так удивлённо да с вызовом ещё и за второе ухо потянула, так же не найдя справедливого отпора.       — Ну же, как-то ведь тебя называют? — а ей никакие сопротивления нипочём, только сильнее интерес распаляют.       И парень разозлился, стиснул челюсти, униженный собственными неудачами.       — Отродье, — глухо буркнул он, — сволочь, дрянь, отброс, дешёвка, сукин сын, урод, сучий потрох…       И ни капли воздуха не было взято для этой тирады, ни единой запинки не послышалось, зато, кажется, все эти слова были осознанны, но остановить поток брани всё-таки пришлось, пока ошарашенный слуга окончательно не испустил дух от злостного сотрясания воздуха.       — Достаточно, — мягко скомандовала женщина, что, как ни странно, возымело свой эффект, — выпрями спину и мы уйдём. Отряд задерживаем.       И она наклонилась, широко улыбнувшись, что даже самых враждебных существ заставляло обомлеть и прислушаться.       — Подвинь мой дом обратно и иди, — но явно не всех, раз страшненькой с искривлёнными в тесном пространстве перьями гарпии важнее было уединение и эта мерзкая клетушка.       Но Королева отчего-то пуще прежнего просияла, выпрямилась, чуть не ударившись головой о потолок, и несдержанно хлопнула парнишку по спине, желая хоть насильно, но поставить того на ноги. Для него же показалось, что женщина покусилась на целостность бедного позвоночника, и без того пострадавшего за долгие годы неудобного положения.       — Нет, всё-таки хорошенький, — прошептала она довольно самой себе, сняла обе перчатки и протянула их себе за спину, куда тут же слуга подбежал, приблизив ненавистный свет, неприятно жгущий глаза. Мужчина быстро подменил эти вещи тоненьким покрывалом, что достал из своей большой полупустой тряпичной сумки, — ты идёшь со мной, а там, если пожелаешь, я велю поставить тебе хоть сотню таких же клеток.       — Купить меня вздумала? — спросил он со злостью, но вместе с тем и с удивлением неизвестной природы. Его же никогда не пытались купить, сколько цену не снижай, даже по частям, по пёрышкам и клыкам, а тут безумная пучеглазая женщина предлагает свою цену по меркам гарпии величайшую.       И та задумалась. Не собиралась покупать ведь — освободить пришла, но что-то в чёрных глазах сверкает тихой радостью и неверием, пока сам парень выглядит не лучше побывавшего в угольных шахтах голодранца: вдвое согнутый он едва поникшей макушкой доставал до женского локтя, грязный весь и помятый, но почему-то не такой несчастный, как все остальные. Он явно имел что-то за душой и, кажется, неизвестно из чего желал услышать утвердительный ответ, пусть и выказал недовольство.       — Да, — горделиво ответила королева, — я тебя покупаю.       И хоть немного, но чужая спина стала прямее, а взгляд заинтересованне.       — Продаюсь. ***       Город он не запомнил. На улице слишком светло и ярко было, чтобы из покрывала хоть нос высунуть, и даже под закрытыми веками глаза с непривычки болели. Эта самая Королева терпела всë: подталкивала легко ладонью в спину, чтобы с проложенной дороги не сворачивал, утягивала обратно, если все-таки чужие ноги заплетались и норовили увести в какой тëмный закоулок, и ни слова не говорила.       Слышно было лишь, как тяжелая поступь целой колонны людей и спасенных гарпий звучала недалеко позади, и как восхищëнно переговаривались по сторонам. Понятно уж, что не замотанной в ткань страшной зверушкой были обрадованы все эти голоса, но парню эти редкие возгласы и частые шепотки почему-то нравились.       Под босыми ступнями камни тëплые, непривычные совсем, пахнущие чем-то неизведанным и высушивающим ноздри. Дышать приятно, но в воздухе намешано даже больше, чем в том подвале — и сладкое, но не гнилостное, и кислое, но не как пропавшее молоко, и пряное, и сочное, и свежее, такое, что посмотреть хочется, а все равно страшно, вдруг больно будет. Звуков больше, птиц слышно и клокочущих, и кудахтающих, и ноги щекотно, будто случайно пером чьим-то по острому колену провели. Ветер.       Шли долго. Через весь город, кажется, так, что конечности казались лишенными кожи и вынужденными ступать по битому стеклу, а потом успокаивающая прохлада настигла. Тень дворца опустилась на отряд, скрыла от ветра и окутала тишиной.              — Ступени, — тихо произнесла женщина, придержав хтонь за талию, но тот всë равно споткнулся, потому как не знал, что ещë за ступени. Не упал, но быстро приноровился наощупь подниматься, явно чувствуя, как горят непривыкшие к движению мышцы. Шаги за спиной понемногу мельчали, расходясь по разным коридорам, а королева так и оставалась поблизости, пока не стала единственной, кто был рядом. Парень уже открыл глаза, но покрывала с головы не сорвал, так и оставаясь потерянным и невидящим, однако не улавливал больше света и готовился в любой момент оглядеться. Послышался скрип двери, это было точно известно, и теперь что-то мягкое оказалось под ногами.       — Стой здесь, — и придерживающая рука пропала, а по помещению приглушëнный топот сапог эхом не разносился. Он стоял, купили ведь, оказали честь, острой палкой не ткнули, — света нет, так что снимай тряпку.       Но парень не шелохнулся. Купили то да, но чтобы сразу после такого поверить? Глаза жалко. И женщина подошла, протянула ладонь и пальцами ненужную ткань стянула столь быстро, что веки сомкнуть не успелось.       А глаза, вопреки ожиданиям, не сгорели, только сейчас их не остановить было от внимательного и заинтересованного изучения окружения. Комната большая, устланная коврами и богато обставленная, сияющая серебром канделябров и освещëнная одним единственным огоньком свечи, умощëнной на круглом низком столике с резными ножками, расположившимся у подножия высокой кровати с кроваво-красным балдахином. Тяжелые шкафы из тëмного дерева стояли у стен, а меж ними в золотых рамах висели искусно написанные картины, под каждой из которых нашли свое место не то обшитые мягкой обивкой стулья, не то маленькие тумбы. Каждый предмет мебели по форме и цвету сочетался со всеми остальными, а роскошно украшенный позолотой по бордовому высокий потолок все это делал единым целым, дополнившись чëрными плотно закрытыми партьерами.       — Нравится? — спросила незнакомка, явно довольная собой.       — Где моя сотня клеток? — бесцеремонно проигнорировал вопрос гарпия, что у женщины вызвало только улыбку.       — Не всë сразу, — проговорила она полушëпотом и присела на край кровати, которая, кажется, только ей и могла прийтись в пору своими внушительными размерами, — надо тебя отмыть и хорошенько осмотреть, накормить и вылечить, если понадобится, но всë это после того, как слуги с остальными разберутся.       — Что с ними будет? — он оставался на своëм месте, но стоять устал страшно, даже если виду не подал.       — Каждому найдут место и занятие. Мы поможем.       А ему, на самом деле, всë равно на остальных. Они были рядом, но ни разу не говорили ни друг с другом, ни с ним. Не знали, наверное, что тот вообще рядом находился, хотя и он их слышал, и те его. Просто сменялись так часто, а сам юноша всегда оставался на месте, будучи разве что моментами благодарным за поддержание в себе жизни.       — Почему я не с ними?       — Наши лекари знают, как с гарпиями быть, — королева внезапно поднялась, держась на расстоянии, но вела себя непринужденно, нисколько не боясь нападения. Она его просто не ждала, — они почти как люди устроены, разве что болеют больше духовно, нежели телом. А ты поинтереснее, — своими пальцами та упорно копошилась на собственном предплечье, пока один из наручей не свалился на пол, — я даже думаю, что ты не из них, — а затем и второй, но она лишь эти вещи переступила и принялась ремешки кирасы расстёгивать, направляясь к большому и грузному сундуку у изголовья ложа, — доверю тебя одному знающему, чтобы точно выяснить, что ты.       И последние составляющие скудного доспеха были неловко брошены у своего хранилища — слуги потом сами всë сделают. А у королевы под сияющей бронëй платье приглушенно-синее, расшитое золотыми нитями в птиц и цветы. Странно только, что женщина расслабилась так сильно, что живот у неë стал выглядеть огромным и слишком круглым, а это парень посчитал на вид омерзительным, выражая все эмоции на весьма красноречивом лице.       — Ребëнок, — объяснила та спокойно, нисколько не уязвившись и не постыдившись своего положения, — такой тихий, что порой я забываю о нëм.       Он знает, что такое дети. В общих чертах, очень образно и грубо, но представляет, и оттого только напряженнее становится. Дети это всегда те, кто попадает в клетки, а ему нужно получить свою сотню и не единой меньше, без всяких конкурентов.       За закрытой дверью слышатся шаги, и та отворяется резко, бесцеремонно и будто совсем неподобающе, на мгновение пропустив луч света, почти обжëгший обнажëнную кожу спины. К этой женщине все были учтивы и кротки, слова не брались вымолвить без разрешения, а тут зашли, словно были выше, обошли нисколько не занимающую места хтонь и кинули взгляды совершенно неприязненные. Две совсем молоденькие девушки, тут же бросившиеся подбирать оставленные вещи, заворачивать их в ткани и убирать в сундук с осторожностью и трепетом, с каким к этим доспехам не относилась сама Королева. Вещь явно дорогая.       Но также заявился и мужчина, сделавший вид, будто в комнате не было никого, кроме них с Еë Величеством. Он был ниже женщины на добрую голову, смуглый и со спины широкий, держащийся слишком пренебрежительно по отношению к остальным.       — Ильран, — начал он на удивление мягко, даже если по шагам казалось, будто взбешён, — что я говорил по этому поводу?       — Он хорошенький, разве ж такого бросишь? — ответила женщина, почти перебив вошедшего, до этого момента казавшегося явно важным, но сейчас немало опустившимся на фоне куда более величественной собеседницы.       — Дело ведь не в этом, — и голос его, надо признать, довольно приятный, понимающий и явно желающий компромисса, — прошу, не подвергайте себя опасности.       И даже с непропорционально большим животом, с помявшимся подолом юбки, к краю потемневшим от уличной грязи, с растрепанными волосами она казалась статной и нарочито важной, когда чуть подняла голову и продолжила тоном уже менее дурашливым.       — Если для Вас освободить одну маленькую гарпию это опасность, то пересмотрите свои взгляды на управление стражей и воинством.       — Тринадцать гарпий. Этот тринадцатый за сегодня.       — Ваша супруга лично вытащила тринадцать гарпий из рабства, пока Вы сидели в своëм кабинете и распоряжались о том, чтобы все их постели были свежи, а комнаты убраны, — несмотря на довольно твëрдые слова, явно призванные оппонента унизить, женщина едва заметно улыбалась, навряд ли желая в действительности отвернуть от себя, либо же старательно делая вид, будто ничего плохого в виду не имеет, — не думайте, что как Король-консорт, вы имеете полномочия, которых на деле нет.       И мужчина напрягся. По спине, обтянутой сияющей алой рубахой, видно было, как плечи закаменели и шея чуть дëрнулась, однако сам человек лишь кивнул головой и учтиво пробормотал:       — Да родится наш сын здоровым.       — Пусть будет так, — вторила его движениям королева и взглядом проследила за тем, как непринуждëнно этот названный гость удалился, но дверью за собой хлопнул, неудовлетворëнный развязкой оказавшегося бесполезным диалога.       А хтонический юноша всë стоял на месте, рассматривал висящий на стене огромный меч, лишённый всяких излишеств, думая, куда бы уже опереться, чтобы ноги ныть перестали, и совсем не ощущая себя не в своей тарелке, потому как не замечал двух служанок так же, как-то делала омрачившаяся женщина. Не знал, почему одни люди говорят друг с другом на равных, а другие обязательно преклоняют голову, ведут себя кротко и тихо, будто стыдятся собственного присутствия, но, если в этом мире так принято, то для парня всë складывается удачнее некуда.       — Так вот, моя сотня клеток, — решил он все-таки закрепить невесть откуда взявшуюся договорëнность, явно уверенный, что богатейшая особа действительно его зачем-то купила, даже если не до конца понимал, что это значит.       — Для начала приведëм тебя в порядок, — прервала королева, прошагав мимо и отворив дверь, из которой в помещение завалился яркий белый свет, заставивший в страхе попятиться и закрыть глаза.       Но свет не убил, не навредил даже, только тянул и щипал глаза до головной боли, но всë это было незначительно, ведь вели его по роскошным светлым коридорам с расписанными стенами и высокими окнами, из которых открывался вид на живой и снующий город. Мир вне подвала был сплошь песочного цвета, где-то более желтым, но чаще уходящим в белизну, и ярким таким, что с непривычки казался местом совершенно далëким.       Провели по ступеням вниз, где было чуть потемнее, услужливо открыли дверь в маленькую комнатушку с выложенным камнями простым камином, деревянными лавками и полупрозрачными занавесками на одном единственном окошке. Там уже ждал чан с горячей водой, гора тряпья и несколько слуг, готовых выполнять свою работу, но при виде хтони немало смутившихся. Девушка, одетая очень неброско, почти так же, что и двое из королевских покоев, взгляд отводила и трясущимися руками даже прикоснуться не смела, явно испытывая то же, что и все люди, осмеливающиеся заглянуть в клетку именно с ним. Со страшным, костлявым и потрëпанным, серым от пыли и на вид колючим, с торчащими в разные стороны перьями и длинными когтями.       Но спокойствие и уверенность Еë Величества вселяла в присутствующих веру в безопасность, и вскоре парня, усаженного на одну из скамей, усердно оттирали от многолетней грязи под внимательным надзором, пока какой-то мужчина в длинных тëмных одеждах вертел в своих руках существо, без капли брезгливости заглядывал в рот, подцепляя клыки большими пальцами, осматривал руки и прощупывал что-то на запястье, прямо там, где перья расти начинали. А парень все это терпел, даже не зная, с чего бы не укусить развлечения ради, не полоснуть по глазам когтями, не опрокинуть эту бадью с водой и не сорвать шторы, чтобы посмотреть, какой хаос начнется. Чтобы получить ещё больше взглядов.       Ильран смотрела с неприсущей благородным особам простотой и улыбалась широко, сложив руки под грудью, а гарпия смотрел в ответ, даже когда нелепо сидел со сгорбившейся спиной и широко открытым ртом, в котором с неоднозначным мычаниями что-то разглядывал этот, как стало ясно, особенный лекарь.       — Что гарпия это точно, — вынес тот свой вердикт, обтерев пальцы о собственную тунику и осторожно встав около ничуть не удивлëнной королевы, — судя по зубам, Ваш ровесник или моложе. Мелковат, но в пределах нормы. Пока самый здоровый из сегодняшних.       И правда. У него не было ни единого синяка, ни раны или даже ссадины, разве что худ и бледен был до безобразия. Не трогали просто, не пытались навредить или присвоить, потому что не считали достаточно для того привлекательным, не били последние годы, ведь не находили ответную реакцию хоть немного забавной. Это было безоговорочно хорошо, но сам парень чувствовал себя обделëнным вниманием и порой завидовал сородичам, которых часто забирали, а потом возвращали спустя часы уже другими. Интересно было, что же за это время происходило наверху, чтобы так испоганить гарпиевые звуки, становившиеся жалобными и болезненными.       — Разве что нет уверенности, что он сможет разогнуться. Спина в плачевном состоянии и мышцы слишком слабые, чтобы держать скелет.       — Разогнëтся, — ничуть не сомневаясь ответила Королева, пренебрежительно махнув ладонью и совсем не по-вельможьи оперевшись на стену за собой, — а что с видом?       А вот на это мужчина уже плечами пожал да вздохнул тяжело.       — Кто знает. У гарпий времена, сами понимаете, тяжелые. Пары образовывают из выживших, но не всегда подходящих, а если в неволе рожают, то часто мертвых либо поцелованных самим Дьяволом. Он сколько в клетке просидел?       — Ренджун, — наклонившись, тихо, словно пытаясь распробовать, произнесла Ильран, а нелюдь почему-то сразу откликнулся со рвением, даже если впервые это слово слышал, — давно тебя поймали?       — Никто меня не ловил, — а ответил все равно грубо, как привык слышать от окружающих, не знал, как женщина перед ним могла говорить иначе, даже если старался в какой-то степени ей подражать, — я всегда был там.       Она с лекарем только переглянулась в смутном понимании и вздохнула, потерев лицо ладонью. Гарпии на людей так сильно похожи, а все равно не верится, что именно недуги пернатых можно объяснить иначе, чем Божьей волей, либо влиянием самого ада. Всякий раз, как кто странный попадался, хотелось верить, что это проделки Всевышнего, часть древнего пророчества или не иначе как магия, но всегда необычные гарпии были лишь плодом неудачи своих родителей.       — Что за Ренджун? — не дал парень погрузиться в свои мысли, желая выведать, почему внезапно захотелось на неизвестное слово отозваться.       — Имя.       — Моë?       — Твоë, — и непонятно, почему женщина посмеялась, но сделала она это так легко и непринужденно, что глаз отвести не вышло из жгучего желания научиться так же, — нравится?       И больше не безымянный юноша поднялся на ноги, так и оставаясь болезненно скрюченным, несмотря на попытку спину выпрямить. Встал напротив, проигнорировав охнувшую служанку, чуть было не выронившую небольшую щётку, которой перья пыталась очистить. Оглядел самого себя, посветлевшего и попестревшего, все ещë уродливого, но уже не от грязи, а каким был с рождения, но таковым себя не посчитал. А после с недоверием вернул взгляд к выжидающей женщине.       — Ренджун?       — Да, — еще шире улыбнулась она и снова как-то легкомысленно с нежностью потянула загнутое ухо, — пока просто Ренджун.       И не менялась в лице даже когда заметила, что на чужих крыльях черные на белом пятна складывались в недобрые, изуродованные злобой лица. ***       Свою сотню клеток Ренджун не получил. После всех процедур и осмотров, некоторые из которых были, прямо сказать, унизительными, его простенько приодели и ещё долго вели по дворцу, наполнение которого понемногу менялось к более скудному и тёмному, незаконченному и будто необжитому. Там стены были просто каменными, без излишеств и даже освещения, помимо редких окон, что было проблемой лишь для людей, которых, судя по заметно наростающим гарпиевым звукам, тут обитало не столь много.       Вдоль коридоров тесно друг к другу располагались десятки дверей, каждая из которых даже на вид была страшно скрипучей, а за ними гомон и шум, непрекращающиеся разговоры и хохот, и печальные голоса меркнут за радостными. Ренджун начал понемногу додумывать, где оказался, но не совсем понимал, для чего десяткам гарпий жить в подобном месте, да ещё и жизнью быть довольными. Удовлетворение для него было вообще крайне далёким от известности состоянием.       А потом одну из дверей открыли осторожно, и тут же из неё посыпались пернатые, заинтересованные в том, чтобы первыми узнать, кто же пожаловал. Некоторые из них находились во дворце столь давно, что знали каждого стража и, кажется, нисколько не были людьми напуганы, раз не опускали пред ними головы.       — Ваше Величество, — тихо шепнул кто-то один, и на мгновение повисло нервное молчание, тут же прервавшееся почти единовременным открытием всех дверей в этом отдалённом крыле замка.       Коридор заполнили лесные жители, жаждущие посмотреть на Королеву, толпились и переговаривались, но слишком близко не подходили, чтобы навязчивыми не показаться, даже если провалились, как только толпой вышли поглазеть на женщину, которая только вздохнула, уже осознав, что её ожидает.       «Добрый день, моя Королева!»       «Здравствуйте, Ваше Величество!»       «А я Вам платочек расшила!»       И многое другое, мешавшееся в единый неразборчивый гул, в котором Ренджун едва ли разобрал половину.       Вот только Ильран, кажется, услышала каждого, и, задвинув юношу за спину, чтоб не затоптали, поздоровалась бесчётное количество раз и приняла кучу маленьких подарков от тех же платочков до резных фигурок и даже самодельных музыкальных инструментов.       Местные гарпии не похожи нисколько на всех тех, которых доводилось видеть за жизнь. Все прошлые тихие такие, когда не бьют, молчаливые и непременно поникшие, а эти на скромный Ренджунов взгляд просто безумные, неугомонные и полные сил, докучающие и надоедливые, что Королева, как ни странно, принимала очень покорно и с пониманием, каждому уделяя хоть немного своего внимания и рассыпаясь в сдержанных похвалах в ответ на каждый подарок.       Невиданное безобразие творилось в этом крыле — захотелось тут же забиться куда-нибудь, а женщина, словно почуяла, только несколько шагов назад сделала, зажав парня меж своей спиной и стеной, пока шум понемногу не стих и не осталось всего пятеро пернатых, теперь интересовавшихся почему-то Ренджуном, который, в свою очередь, не был заинтересован ни в чём.       Королева оставила их, а сама с полными руками разного хламья ушла как могла тихо, напоследок лишь улыбнувшись, измотанная разговорами. И парень смотрел ей вслед, не зная, что должен чувствовать в сложившейся ситуации. Этот день был ощутим, имел собственное время, насыщал душу событиями, вот только сама душа к этому привыкшей не была, пусть и не сопротивлялась. Жизнь сдвинулась с места, покинула клетку, но где-то глубоко боялась перемен и стремилась вернуться, пока разум искал что-нибудь новенькое, желал эмоций. Ренджун получил их так много за сегодня, но осознавал сам, что готов к ним не был, отчего и запутался.       Еë Величество была странным человеком, но пока единственным, на чей счëт юноша имел хоть какое-то мнение. Он жил без раздумий, от подачки к подачке, не мыслил ни о чëм в своëм окружении, просто существовал вне времени и пространства, не видя мира, который по итогу тоже сердце не всколыхнул. А вот Ильран — другое дело. Нельзя было воссиять к ней симпатией, но и ненавистью разжечься не получалось, зато тихий интерес промелькнул где-то глубоко. Кто она и зачем купила, так и не заплатив? И почему все еë, несмотря на внешность явно отталкивающую, так любили и почитали, пока сам Ренджун, тоже непривлекательный, не удостаивался и капли подобного внимания?       Дело было точно в улыбке, иначе никак. Ему бы еë со светлого лица сорвать и на собственное прицепить, пришить, приколотить намертво, чтобы всегда красоваться, ходить, задрав голову и непременно ловить чужие взгляды.       — Не стой уж, — прозвучало сбоку совершенно спокойно и незаинтересованно, — тебе к нам.       С этими пятью гарпиями ему, по-видимому, предстояло жить. Никто не сказал, что будет дальше, поэтому Ренджун внезапно подумал, будто снова потеряет счет времени, но уже в совершенно другом месте.       Комната была небольшая, с голыми стенами и приставленными к ней кроватями в три этажа, на которые даже сесть нельзя было, чтобы головой не удариться. Маленький стол у окошка и глиняный горшок со свежими цветами — на этом удобства заканчивались. Однако сами деревянные каркасы спальных мест были где-то неумело, а где-то уже более приноровившейся рукой расписаны мотивом зелёных вьючных растений с мелкими голубыми цветочками, постели заправлены и чисты, тонкие занавески скромно, но весьма симпатично расшиты, и всё это наверняка дело рук самих гарпий, которые вовсе не выглядели несчастными или униженными своим положением, опрятно одевались, ухоженно выглядели и почти сияли от счастья, пока сам парень на их фоне был малость чудовищным и потрепанным. На это внимания тоже не обратили — они существа без предрассудков к своим же, тем более, раз уж очередного спасëныша Королева лично привела и расположила, заодно почтив своим коротким присутствием жителей дальнего крыла.       Наверное, еë же идеей было селить новоприбывших к тем, что уже давно во дворце освоились, чтобы старшие учили младших и заражали своим настроением. Ренджун не заражался. Слушал что-то вполуха, устроившись в добродушно уступленной нижней койке, но не отвечал. Не привык разговаривать, пусть делал это на удивление ловко, но, что важнее, переживал о звучании. Начал осознавать, что с тоном его после всей впитанной в подвале брани, творилась чертовщина, которая, как ни старайся, звучит всегда озлобленно и недовольно. Так уж точно не получится расположить к себе хоть кого-нибудь. ***       А время действительно извратилось. Потекло слишком быстро, не радовало передышками и не позволяло себя исчислить.       Жизнь во дворце имела странности, но скучной отнюдь не была: пернатые вставали рано, но безболезненно, в своём темпе готовились проводить дни, а после разбредались кто куда, словно никто их не пытался контролировать, звучали отовсюду и были во всех уголках огромной территории. Ренджун ходил то за одними, то за другими тенью, искал, куда бы себя приспособить, но основательно не понимал, за что бы взяться — его сородичи учились музыке, искусствам и рукоделию, ухаживали за садом и по-мелочи помогали ремесленникам, из которых, как удалось заметить, меньше половины подпускали гарпий близко и уж тем более не боялись из их рук принимать инстументы. Из всех досугов парню не был доступен ни один, а люди вообще взгляды отводили каждый раз, стоило этому незаурядному юноше на горизонте показаться.       Кормили их исправно, расположив за длинными столами в большой зале, иногда даже мясом, но крайне редко, что ни для кого не было проблемой — каждый такой особенный день приходилось наблюдать за тем, как сородичи брезгливо ковырялись в своих тарелках, извлекая прямо на столешницу всё, что хоть немного пахло дичью. Среди лесного народа животные не пользовались популярностью и, попав в пищу, позволяли гарпиям показать полное отсутствие манер, обычно в глаза не бросающееся.       Среди всего этого Ренджун не мог найти себе места и всё яростнее ждал эту чёртову сотню клеток, чтоб хоть куда-нибудь деться.       Однако вместо обещанного в одно утро заявился тот самый лекарь, поманил осторожно в коридор и заявил, что был послан самой Королевой, которая лично не появлялась ни в гарпиевом крыле, ни даже во дворце или его окрестностях. Представился Кёнсу, про себя ничего толком не рассказал, да и в общем был весьма молчалив и на первый взгляд непримечателен как характером, так и внешностью, разве что глаза имел круглые и большие да не лысел, чем могли похвастаться крайне редкие слуги и стражи одного с ним пола. На одном из поворотов он стянул со стены горящий факел, чего другие тоже не делали.       Вёл на сей раз в свою собственную обитель, находящуюся так глубоко внизу и так далеко от остальных жителей дворца, что в какой-то момент показалось, словно вдвоём они должны были уже и покинуть его подземными ходами. Местные виды уже больше походили на те, что за жизнь лицезреть доводилось — сияющие от застоялой влаги камни под округлым низким сводом, кое-где покрытые светлым налётом плесени. Неровный пол под ногами, по которому то и дело ненароком приходится пинать осколки стен. Место явно необжитое, заброшенное почти и несравненно старое, либо с самой постройки никак не поддерживаемое в лучшем виде.       Ренджун держится уверенно, пусть по шаткой походке и жалкой осанке не скажешь, вопросов не задаёт, раз уж позвали, мало ли чего интересного скажут или предложат, зато возможность побольше разузнать о новом месте выдалась как никогда удачная. Этот дворец был слишком многогранен, имел углы до нельзя светлые и населённые, ярко украшенные и свежо пахнущие в том же количетве, что и тёмные, захламлённые и забытые. Нужно было заглянуть в каждый, чтобы получше прознать о секретах и таинствах не только Королевы, но и её почитателей в лице гарпий, которые отчего-то оставались, как выяснилось, совершенно добровольно. Конечно, их кормят, одевают, ни в чём почти не ограничивают, но разве этого достаточно, чтобы привязать существо настолько разумное и сложное? Им даже не платили и Ренджун, пусть ценность работы не знал, только о некой «плате» и слышал от слуг человеческого происхождения.       Открылась одна единственная дверь, на вид старая, но тяжёлая и глухо скрипучая от малейшего движения. Парень от этого звука напрягся, потому как тот казался смутно знакомым и страшно неприятным. Обернулся назад, где округлый пустой коридор уходил немного вверх и вторил скрежету, пусть и пошедшему в темноту, а всё равно возвратившемуся.       — Заходи-заходи, — тихо поторопил Кёнсу, опасливо глядя по сторонам и рукой приглашая внутрь, — не дай Бог заметит кто.       Ренджун темноты не боялся, считал ту почти родной матерью, и видел насквозь, поэтому шагнул смело в открывшееся пространство, оставив место и для человека, чтобы тот проследовал и дверь быстро прикрыл.       — Твоё злодейское логово? — выпалил юноша первое, что пришло в голову от вида непроглядно мрачного помещения, заставленного множеством столов и высоких открытых полок, заполненных причудливыми колбами, разного размера котлами и несчётным количеством пергаментов и книг.       — Тебя за это время не научили хоть какому-то этикету? Я тебе не поломойка, так что будь уважительнее, — послышалось вместо ответа и вскоре света стало больше, прозвучал короткий звонкий стук. Ренджун таких приспособлений в жизни своей не видел. Свеча находилась внутри чего-то прозрачного в металлическом обрамлении с кольцом сверху, чтобы носить удобно было, — фонарь, — заметил мужчина чужое смятение, — страшно держать открытый огонь здесь.       — За собой следи, — однако нелюдь среагировал лишь на замечание о манерах, недовольно прищурив глаза и оскалившись.       — Ведёшь себя точно как и выглядишь, — ничего более правдоподобного в этом месте ещё не звучало, — но мы здесь как раз поэтому.       Кёнсу поставил фонарь на свободный край одного из столов в середине комнаты, а с факелом обошёл все углы и зажёг высокие свечи, каждая из которых стояла в отдалении от чего бы то ни было, чтобы избежать пожара. За всем этим юноша лишь наблюдал со спокойным интересом, пока к нему не подтолкнули табурет, приглашая сесть. Сам же мужчина устроился на стуле, чему Ренджун позавидовал, ведь из-за хвоста не мог сделать столь простую вещь, как спиной на что-то опереться.       — Попробуем избежать недопонимания, — лекарь наклонился к нему и развёл руками, нахмурив широкие чёрные брови в раздумьях, — об этом месте никому знать нельзя, но и не привести тебя я тоже не мог, раз Её Величество приказала облегчить твои мучения.       — Мучения? — скептично взглянул парень исподлобья. Он вообще ничем не мучился, как и ничему не радовался, поэтому не удивлён был, но малость разозлён, что кто-то решает, как Ренджун себя чувствует, — облегчай свои.       — Я обязательно передам, что ты огрызаешься, — несерьёзно пробормотал Кёнсу, пока нелюдь уже успел отвлечься на полку с аккуратно сложенными книгами. Всё-таки не логово злодея, но и нечто странное присутствовало в том, что столь ценные вещи прятали так далеко и глубоко, тогда как в основной части дворца те не встречались, — но куда важнее, что ты сам не понимаешь всей серьëзности происходящего.       И тут же мужчина сдвинул все лежавшие на столе бумаги и склянки в одну кучу, чтобы хоть половину пространства освободить.       — Что за хламьë вон там?       — Вы, ребята, удивительные существа, одарëнные телами, способными оправляться и приходить в норму после тяжелейших травм, — теперь уже настала очередь лекаря игнорировать. Он тут же поднялся и принялся обхаживать свои владения, из каждого шкафчика что-нибудь подцепляя, — твоë тело приняло за норму это, честно говоря, отвратительнейшее состояние, что нельзя оставить без внимания. Сниму с тебя мерки для специальных одеяний, подберëм подходящую диету и дело, которое поспособствует твоему выздоровлению.       — На кой тебе столько кривых банок? — а Ренджун будто специально пропускал всë мимо ушей, даже не желая выслушивать что-то в таком унизительно-поучительном тоне.       — Можно попробовать просто разогнуть твою спину, есть вероятность, что позвоночник от такого не сломается, но рисковать тоже нельзя, иначе я лишусь своего поста и не смогу продолжить работу, — а этому всë по боку, мечется из стороны в сторону с умным видом и часто взгляды кидает на недвижимо сидящего юношу. Неясно было, врожденная ли у Ренджуна особенность, сопряжëнная с другими его животными уродствами, либо приобретëнная из-за долгого нахождения в пространстве слишком тесном, — поэтому понемногу, но вместе мы приведëм тебя в надлежащий вид до предстоящего праздника, куда съедется орава послов и лордов для разрешения торговли и сотрудничества. За две недели.       И это не вязалось со словами взбудораженного лекаря, взвинченного как-то слишком сильно для человека, который всего лишь выполнял королевский приказ. Он явно преследовал собственные цели, в которых был страшно заинтересован, но срок в две недели казался бредом сумасшедшего, когда дело касалось недуга, нарастающего долгие годы.       Нелюдь мотал головой, искал, на что бы ещё отвлечься, чтобы не принимать неприятные слова близко к сердцу, но среди убранства комнаты успел запомнить и изучить уже, кажется, всё. А вот неприятного было так много, что невольно он закипал, будучи крайне недовольным, что кто-то чужой и незнакомый имел наглость решать, каким Ренджун должен быть, пока сам он чувствовал себя вполне терпимо.       — Что не так? — не выдержал парень, резко поднявшись с табурета и вперившись чëрными глазами в замершего собеседника, — с какой это стати во мне нужно что-то менять? Драная прислуга шарохается от меня, как от прокаженного, а у самих морщин полное рыло и зубы гнилые. Почему я? Почему не они? И на себя тоже посмотри, на свой смехотворный рост.       А Кëнсу не разозлился, как ожидалось, не стал кричать, на что Ренджун, честно, рассчитывал, а только смотрел внимательно и, кажется, для себя что-то решал.       — Не прижился ты просто, — спокойно произносит он, будто делает подобное десятки раз на дню, — за всеми новоприбывшими внимательно наблюдают, узнают, чем занимаются, какими делами интересуются, как со старшими держатся, не тянутся ли к воле. А ты взял и не сделал ничего. Ни хорошего, ни плохого, ни к чему симпатии не выказал, будто ничего не хочешь и не ждëшь, а королева ведь именно в тебе что-то особенное углядела, — и он болезненно схватился за лоб, мыча про себя в тяжелых раздумьях, не зная совсем, как же объяснить такой невиданный исход. Гарпии же очень социальные, активные и неусидчивые, всегда место себе быстро находят и не чураются новых знакомств, берутся за что угодно, что хоть сколько-нибудь интересным выглядит, пока Ренджун с выражением лица крайне злобным всë это время просто ходил за толпой, но держался на расстоянии, — тебя выпустят в лес, а с таким телом не выйдет ни бегать, ни летать. Не можешь ничего из этого — умираешь, но и насильно во дворце тебя держать не будут. А из-за твоего неудовлетворения, на лице написанного, никто и не помыслит, будто ты остаться хочешь.       — А я и не хочу, — честно отвечает юноша, но делает это с таким выражением, словно плюнуть хочет в измотанного его поведением лекаря, — и в лес не хочу.       — Тогда что ты хочешь?       И Ренджун подумал несколько раз, пересмотрел все свои скудные взгляды на жизнь, но с молчанием затянул. Выпросить все-таки эту сотню клеток? Так Королева обещала, он потом с неë и стрясëт этот долг, а тут что-то другое нужно. Вот только он сам ни в чем не нуждался — ел, пил, спал, а о большем и мечтать нельзя, потому что большее неизведанно. Ему бы только изведать…       — Знать.       Такой ответ только сильнее затянул мужчину в замешательство и заставил обессиленно сесть, тяжелейше вздохнув:       — И что же ты знать то хочешь?       — Всë. Тащи сюда свои книжки и бумажки, чтобы я знал всë, — и так пренебрежительно он махнул рукой, что посмешил внезапно расслабившегося Кёнсу, который лишь поднялся обратно, сгрëб с одной из полок кучу книг и поставил стопкой на стол.       Ренджун немного засомневался. Значит, хранили их в таком труднодоступном месте, озирались, чтоб никто не узнал о происходящем в подземелье, а сейчас спокойно дают первому спросившему? Он сам себе усмехнулся, схватившись за верхнюю книженцию и открывая еë. Люди, все-таки, очень глупые и непоследовательные, раз допускают подобные промахи в, казалось бы, очевидных ситуациях.       Но он ни разу в жизни письменности не видел и даже не знал, что внутри пыльных обложек целые страницы в этих неразборчивых каракулях. Не знал, чего ожидать, но явно же не того, что все эти вещи окажутся совершенно бесполезны.       — Так, — не унимался юноша, переворачивая бедную книгу вверх ногами, но окончательно убедившись, что никакой пользы в этом предмете интерьера, иначе не сказать, просто не было, — что это за недоразумение?       — Это ты недоразумение, — со смехом мужчина забрал чтиво из когтистых рук нисколько не воспротивевшегося этому Ренджуна, — тут многолетние труды обо всëм на свете. О мире и его законах, о природе и всëм живом и неживом, о неугодном прошлом, перечеркнутом в более новых писаниях, о старых Богах и народах, о небесных светилах и их влиянии на нас, — голос его внезапно стал тише и зазвучал с ноткой опасения, а глаза нетерпеливо забегали, словно высматривать по углам какого подслушивающего недоброжелателя, — это наука.       — И что делает эта наука? — также шепотом переспросил Ренджун, впервые почувствовав в самом себе, где-то очень глубоко маленький и дрожащий огонëк заинтересованности, едва зародившийся, но уже обжигающий и не дающий покоя.       — Мой дорогой друг, — на чужом лице тут же расползлась довольная улыбка, потому что человек видел прекрасно, как из колючего и ощетинившегося создания пернатый превратился внезапно в кого-то, кто способен был загореться тягой к знаниям, не обременëнный предрассудками и религиозными устоями, запрещающими «ересь», кого-то, кто за неимением жизненного опыта и собственной позиции мог впитать в себя тайны мироздания, недоступные умам обывателей, существовавших с мыслями, выгравированными на обратной стороне их черепов трудом целых поколений, которые были неправы так во многом и привили простому люду откровенную чушь, несущую вред, но выгодно подчиняющую разум, — наука может снести всë это королевство и возвести новое, подчинить людей и заставить их тебя ненавидеть, она может убить и может излечить. Она — это всë.       — Тогда я хочу всë.       В этот момент Ренджун впервые ощутил боль, потому как вдохновлен был столь сильно, что попытался распрямиться наперекор собственному телу. ***       Больше Ренджуна не тяготило ни отсутствие внимания к своей персоне, ни его присутствие не в том виде, в каком бы хотелось. Они с Кёнсу договорились, причём очень быстро, потому что лекарь этот действительно имел, чего интересного предложить. Сказал, мол «будешь со мной одного роста, если праспрямиться получится, а там проще на других свысока смотреть». Самому Ренджуну думалось, будто его уж очень почитают здесь, раз каждый раз готовы уступить нечто столь полезное и ценное, как сотня клеток или лишние дюймы в росте.       Но, что более важно, скуку развеяли. Кёнсу оказался не так прост и между делом поведал горделиво, что у Её Величества, обо всём знающей и поощряющей, находится на хорошем счету, сразу после этого уже стыдливо отметив, что только у неё, пока остальные, кто был по должности хоть немного выше повара, доложат консорту, что посчитает своим святым долгом спалить бедного мужчину на костре за причастность к неким учёным, занимащихся не меньше, чем мракобесием.       Кёнсу отвергал традиционные методы лечения хворей, тайно в подземелье изготавливал лекарства и, более того, яды, показывал цветы и растения разные, обязательно подмечая, чем те или иные могли быть полезны или вредны. Ночами кропел над банками с сыпучими смесями, к которым близко не подпускал, особенно, если Ренджун подходил с ничем не защищённой свечой в руках, а днём вполне себе мирно расхаживал по садам и дворцовым коридорам, любуясь небом и пытаясь найти закономерности в форме облаков и надвигающейся погоде.       По вечерам обязательно выискивал скрюченного новенького и под предлогом излечения уводил к себе, подтягивал специально изготовленный, сделанный из металлических пластин и прочной ткани корсет, с каждым днём становящийся всё туже, а затем учил читать, чтобы перебить боль в спине. Ренджун делал невиданные для своего вида успехи, оказавшись усидчивым, усердным и упорным учеником, пусть сквернословить не перестал, чем заставлял иногда сожалеть о решении добродушно дозволить прикоснуться к тайным знаниям. Никакой благодарности от пернатого не было ни в словах, ни во взгляде, что оставался таким же недовольным и осуждающим, лишёным всего человеческого, кроме порицаемых его проявлений, вроде гордыни и уныния.       Но тот и зла не делал — не выдавал и даже не заикался, что имеет тайную связь с кем-то из приближённых Королевы, в глазах окружающих оставшись просто странненьким и отчуждённым от остальных гарпий, ни в чём не заинтересованным и поэтому совершенно не интересным, недостойным внимания и не умеющим развлекаться.       — А Ильран чего сюда не ходит? — спросил Ренджун, когда одними лишь попытками в чтение не мог унять боль в позвоночнике, отчаянно стремящемся вернуться в идеальную форму круга, но насильно вынужденного быть теперь почти прямым.       Кёнсу от этого вопроса измученно вздохнул и отложил перо, которым записывал итог сегодняшних наблюдений и пытался заодно на ближайшее время предугадать дожди или ветра, чтобы подтвердить свои гипотезы.       — Её Высочество чешет местные потолки своей светлой головой, поэтому воздерживается от визитов.       — Мне бы её проблемы.       — Она первый человек королевства, и в делах вязнет день и ночь, с чего бы ей являться к скромному лекарю и его бедному маленькому хтоническому подопечному?       Со стороны всё должно было выглядеть именно так, чтобы не вызвать подозрений о деятельности, которая на самом деле велась в подземных стенах.       И Ренджун задумался о том, почему вообще нечто подобное спросил. Не скучал ведь, раз женщину всего единожды видел, но интересно было бы снова встретиться и заглянуть в её лицо, посмотреть на реакцию, ведь сам парень за это короткое время изменился сильно и многому научился, хоть под «много» и подразумевал, что запомнил много букв. Читать пока не научился, но верно к этому шёл, готовый стать поближе к королеве и затребовать свою обещанную сотню клеток. Нечего было раскидываться обещаниями.       — А с чего бы и нет? Ты ведь у неё на хорошем счету? Или наврал?       — Может, уже успокоишься? — кинул недовольный взгляд Кёнсу, раздосадованный тем, что его от работы так нахально отвлекают, — на твои ежедневные скитания всем плевать, а вот если Королева внезапно пропадёт, то это заметят. Найдут и её, и нас, а мы что делаем? — и тот быстро поднял перо, наставив его край на гарпию в ожидании ответа.       — Мы? — Ренджун немало растерялся, ища глазами убедительный предлог где-нибудь на полках этой тёмной комнаты, — познаём науку?       — Верно! — согласился тот, тут же отвернувшись обратно, — а если точнее, то вероломно разбазариваем казну на ересь и тёмную магию, предаём Господа нашего в счёт государственного злата и совершаем целую кучу других преступлений. Жить то хочешь?       — Не знаю.       — У тебя есть время подумать, пока нас не нашли.       И больше лекарь, как удалось заметить, разговаривать не желал. Чиркал по бумаге что-то задумчиво, хмыкал про себя и некоторые моменты переписывал. Знать бы только, над чем так усиленно крапел. Ренджун поднялся с табурета, который уже по праву считал своим, так как из сидячих мест помимо оного был стул, на котором и не устроиться даже. В полумраке он обошёл столы, петляя вокруг них и в который раз замечая, как же неудобно те были расставлены, с чем Кёнсу был, разумеется, не согласен. Ничего здесь нельзя было трогать, кроме немногих книг, что обговорили заранее, а парень всё равно тянулся, пусть и останавливал себя каждый раз. Он, конечно, не был послушным, но просьбы уважал, в отличие от приказов, которыми Кёнсу смел разбрасываться в первые дни знакомства, пока не понял, что те имею эффект прямо противоположный. Он не в том тоне сказал закрыть дверь поплотнее, а в следующую секунду та была уже нараспашку. Учëному приходилось общаться на равных и терпеть вопиющее неуважение в свою сторону.       Какие-то из вещей всегда стояли на своих местах, даже если неудобно и совсем не к месту, а какие-то Кёнсу ежедневно проверял, как, например, одну из огромных круглых бутылей с жидкостью неизвестного происхождния. Как раз одна из штук, которые трогать строго-настрого запретили. Было много банок с растворами и образцами металлов, некоторые из которых воняли так, что вызывали неистовое желание перенести кабинет в помещение с окном, пока учёный не видел.       — Долго мне это орудие пыток носить? — но Ренджун не мог похвастаться сдержанностью или хотя бы пониманием, чтобы позволить Кёнсу заниматься своими делами в тишине и покое, — чертовски больно.       — Можешь снять прямо сейчас, — легко отпустил собеседник, отчего пернатый тут же потянулся к спрятанному под простой безрукавой рубашкой корсету, — но тогда ищи свои позвонки в портках, — а после этих слов решил, что боль всё-таки потерпит, — это же не так просто всё, сам подумай. Спина у тебя всё ещё в неправильном положении, хоть и лучше намного, а если сейчас остановиться, то ещё хуже станет и будешь годен только в придворные шуты.       Тут Ренджуну стало некомфортно. Он хочет, конечно, внимания, но не таким унизительным способом. Хочет быть на хорошем счету у Королевы, чтобы подобраться достаточно близко и… Ренджун не знал, зачем. Просто хотел, ведь она единственная, кто вызывал хоть малейший интерес. И первая, кто проявил интерес к нему, кто, кажется, действительно не считал страшным, а не просто делал вид. А ещё лицо это её, непременно к себе располагающее. Верилось, что получится заиметь такое же, если только удастся ещё хоть раз вблизи увидеть.       — Завтра вечером затянем в последний раз и будешь носить ещё два месяца, — внезапно продолжил Кёнсу, видно, уставший слушать тяжкие вздохи со стороны многочисленных полок, — будь ты человеком, так помер бы в муках, так что улыбнись хоть ради приличия. Удача как-никак.       — Почему помер?       — У вас скелет легче и прочнее, но вместе с тем и податливее. Человек на твоём месте был бы уже безвозвратно искалечен, что, конечно, очень негуманно, и никому не говори, что я такое знаю.       — Опять никому не говорить? — с удивлением Ренджун взглянул на лекаря, который уже вновь отложил перо в понимании, что спокойно поработать сегодня не дадут. И почему-то едва заметно улыбнулся.       — Да, опять никому, — у гарпии и некому было рассказывать, а всё равно приятно, что секреты доверяют, — у левой стены второй по счёту низкий шкаф, загляни за правую дверцу на нижнюю полку, там под книгой в зелёной обложке деревянный короб.       И Кёнсу принялся наблюдать за тем, как же его подопечный справится со сложными вербальными инструкциями, но тот сразу пошёл в нужную сторону и заглянул как раз куда надо, чем вызвал почти что гордость. Ренджун был не в меру догадливым и легко обучаемым, таким, что в жизни не скажешь, будто совсем недавно из клетки вышел, в которой света белого не видел. Говорил отлично и дикцию имел исключительную при почти полном отсутствии опыта в общении, также и словарным запасом мог отличиться, пусть в большинстве ничего, кроме грязи, не выдавал. Королеве обязательно передать надо будет, что на его счёт она не ошибалась.       Ренджун тем временем достал две длинные и толстые половинки костей, похожих внешне, но почему-то по весу разных, сухих и обработанных.       — Бедренные?       — Правильно, — удовлетворённо ответил Кёнсу. Они однажды по рисункам изучали скелет и всего один раз мужчина назвал основные кости, а этот пернатый взял и всё запомнил, — молодец, Ренджун.       — Но они разные почему-то, — со скепсисом заметил юноша, демонстративно подкидывая обе, а потом со стуком ударяя о свободный край ближайшей столешницы, — звук.       — А ты внутрь загляни и скажи, какая из них твоя.       — Все мои на месте.       А всё равно языком цокнул и посмотрел. Та, что полегче, внутри была более пористая и напоминала ровно отрезанный ломоть пшеничного воздушного хлеба. Её то он и кинул прямо в лекаря, что поймал вполне успешно, пусть и чуть не выронил на каменный пол. Как человек разума, Кёнсу не мог похвастаться выдающимися силой или ловкостью.       — Это моя.       — Твоя.       — Я не спрашивал.       Пусть и чёрт вредный, а всё равно догадливый и, что важнее, самоуверенный — злиться на него не получается.       — Так вот, — поспешил продолжить мужчина, уже полноценно к гарпии обернувшись и смирившись с разговором, — кости у нас с тобой очень разные, и твои как раз можно без последствий вернуть в нужное положение. Если надломятся где, так очень быстро восстановят повреждённые ткани.       — И для чего ты эту гадость у себя хранишь?       — Думал, что смогу дать людям то же, что имеешь ты, чтобы лечить любые болезни, — и, судя по отведëнному взгляду, полному неоправданных надежд, но вместе с тем и нежелания сдаваться, у него получалось из рук вон плохо, — или хоть одну болезнь.       Одна единственная болезнь показалась Ренджуну неоправданной целью для столь понурого вида лекаря. ***       В день праздника Ренджун был чернее тучи и звучал соответствующе, чем распугал сначала своих соседей по комнате, а потом и целое гарпиево крыло, с рассветом уже разбредшееся по округе. Спина у него болела страшно, так парень ещë и чувствовал, как позвонки сдвигаются в мясе, что нисколько не улучшало положение.       Все к чему-то усиленно готовились, ещë за долгие дни до этого приходилось наблюдать, как и слуги упорнее обычного драили весь дворец от пола до потолка, и как гарпии чем-то обеспокоены были и обсуждали друг с другом предстоящее, упуская оставшийся недоувлетворенным мизерный интерес Ренджуна. С ними очень легко подружиться, если взгляды на жизнь делить одни и те же, но парень в эту категорию взял и не вписался, отдав предпочтение местному подземелью со всеми его тайнами и беззаконием, отчего понятия не имел, чем конкретно этот день отличался от всех остальных.       — Пропустил завтрак? — послышался в приоткрытой двери спокойный голос. Ренджун только устало глянул на зачем-то пришедшего лекаря и кивнул коротко, — ходи теперь голодным.       И одет тот был не как обычно. Черная роба теперь была заменена такого же цвета плащом немного приталенным и скромно украшенным серебряными пуговицами и вышивками на высоком вороте под самый подбородок. Казалось, что Кëнсу даже стал выше, стоило тому празднично приодеться, и юноша, чтобы это опровергнуть, подошел ближе. Учëный не соврал, сказав тогда, что они будут одного роста, если Ренджун послушается — так оно и стало.       — Тебе не обязательно присутствовать на приëме, но можешь посмотреть, чем твои нормальные сородичи занимаются, — и этот чудила не только понял, как с пернатым общаться, так ещë и начал вполне комфортно держаться, не беспокоясь, что может чем-то задеть. Ренджун был непробиваемым и, более того, мог в ответ хорошенько обложить, словно оба они не жили под покровительством Королевы в роскошном дворце, а в подворотне вместе выпивали.       — Тогда я останусь.       — Королева там будет, — Кëнсу точно знал, на что сделать акцент.       — Тогда пойду.       А мужчина перед ним сразу знал, чем закончится его предложение, для вида только сказал, что не идти можно, поэтому тут же достал аккуратно сложенную стопку вещей с видом таким гордым, будто лично шил всю ночь, все пальцы исколол, но сделал и ждал похвалы.       — Да ну…       Ренджун на это лишь недоверчиво взглянул и отвернулся к единственному окну, вид из которого открывался на внутренний двор, заполненный богато одетыми людьми. Во дворце такое не носили, понятно стало, что люди эти не отсюда, но цель их прибытия не интересовала, ровно как и возможность попасться хоть кому-то из них на глаза.       — В первую очередь я делаю это для себя, — тихо прокашлялся лекарь, не отступив, — твое состояние это всецело моя заслуга, но и подать результат трудов тоже надо грамотно. Еë Величество тебя все равно заметит, но нам обоим будет лучше, если при этом не будешь выглядеть как дитя канализации.       Вот только гарпии и так нравилось, как он выглядел — приходилось иногда ходить мимо зеркал, а одно, занавешанное широким полотнищем, стояло прямо в кабинете самого Кëнсу. Треснувшее в двух местах, а всë равно неплохое, в симпатичной раме и почти не мутное. Мужчина запрещал в него смотреться, говорил, что нельзя в разбитое, но для Ренджуна смехотворной была сама мысль о том, что учёный был столь суеверным. За короткое время перья распрямились после долгих лет неправильного положения, очень многие выпали и сейчас стремительно отрастали новые, направляясь дугами кверху, а сам юноша в весе прибавил, уже не будучи таким болезненно тонким и жалким. Даже если для него морально место жительство ничего не изменило, оно повлияло физически, и Ренджун чувствовал теперь, что оказался в своем теле, идеально ему подходящем.       И нехотя одежду принял. Она была почти такая же, что и у всех местных нелюдей, только посветлее и позакрытее, а ещë имела один дополнительный элемент — короткая спереди и удлинëнная сзади белая пелерина с таким же высоким тугим воротом, что и у Кëнсу. Именно она, мягкая и аккуратно скроенная, казалась намëком, что Ренджун всë еще пленник, даже если больше не сидит в тесной клетке и может заниматься чем заблагорассудится. В ней рук высоко не поднять и перья не расправить, а нелетающая гарпия обязатëльно умрëт. Жизнь Ренджуна ему не принадлежала, и это осознание дал какой-то клочок ткани, страшно симпатичный, но имеющий назначение примерно такое же, что и собачий ошейник. Вот только ему самому ценность жизни не ясна, ровно как все равно было, кому та в итоге будет принадлежать.       — Это только на сегодня, чтобы никто твоë «орудие пыток» не увидел и не спросил, на что нынче тратится казна, — Кëнсу лишь сдержанно улыбнулся и стряхнул невидимые пылинки с чужого плеча, не встретив никакого ответа.       В этом тоже была особенность Ренджуна. Тот не шугался и не бросался на людей, пусть те, кажется, сделали ему много плохого. Не вспоминал о произошедшем и не заговаривал о том, как было тяжело, будто тяжело вовсе не было. И Ренджуна хотелось пожалеть, вот только сам он себя не жалел и словно никогда не был жертвой, принимая любые невзгоды как данность и присытившись жизнью, даже не повидав еë.       Вместе они неспешно спустились в тот самый дворик, но обошли его под тенью колонн, не привлекая к себе лишнего внимания, потому как являлись просто слугами, вынужденными устраивать праздник за кулисами, обеспечивать комфорт вельмож, оставаясь незамеченными. Ренджун причислил себя к слугам, хотя за время своего пребывания в большом мире не сделал ничего полезного, лишь призраком скитаясь по дворцу, куда можно было без сопровождения попасть, да ругаясь со стражей там, куда попасть нельзя. Других гарпий видно тоже не было, но ведь куда-то те ушли, поэтому юноша иногда смотрел по сторонам — ему лучше держаться своих и быть в толпе, чтобы не привлекать внимания.       Но даже не будучи скрытым среди сородичей, Ренджун не был никому особо интересен — люди не обращали внимания ни на кого, кто хоть как-то своим внешним видом не вписывался в их общество. Среди них сновали служанки, то и дело подливающие вино в кубки богачей, но даже те не удостаивались внимания, пусть и были все как на подбор красивы. Ренджун помнил, что среди прислуги были и куда менее выдающиеся внешне женщины, а здесь явно специально отбор проводился среди тех, кто был безукоризненно приятен глазу.       Вскоре нашёлся и ответ на самый интересующий вопрос. В обход веселья, сквозь зелёные сады, они через неприметную дверь попали в широкий длинный коридор, полнящийся прислугой совершенно разной, но непременно снующей. Проход же на противоположном конце вёл уже в огромный зал с до блеска натёртыми полами, широкими арочными окнами и роскошными раскидыстыми люстрами с пока бесполезными свечами — света и без них было столь много, что Ренджун мог подумать, будто всё ещё находился на улице, если бы не местная духота.       Здесь собрались лорды, скопившиеся в небольшие группы в обсуждении дел королевства, по стенам выстроились вооружённые стражники, по случаю облачённые в лучшие доспехи, не видавшие боёв, и гарпии как раз тоже обитали здесь, как никогда молчаливые, занятые каждый своим делом — кто ничего не умел, так просто на месте стоял, в человечьи разговоры не встревал, остальные же то пели, то танцевали в специально отведённых просторных местах по краям залы. Всё это было специально, не для того, чтобы выказать добродушие королевы к иным созданиям, а чтобы статус подчеркнуть, ведь не каждое государство могло позволить себе дружбу с лесными народами. Как Ренджун знал, чаще с ними не пересекались, не лезли в миры друг друга, а некоторые и вовсе враждовали, если враждой можно было назвать простое истребление. А тут все будто бы дружат, неприязни своей ни к кому не выказывают, но всё это слишком наигранно и ненатурально, трескается в моменты, когда иностранцы отводят свои взгляды слишком быстро, либо, напротив, смотрят слишком уж пристально. Все здесь старались держаться на расстоянии друг от друга.       Они с Кёнсу прошли ближе к стене и просто остановились. Лекарю нужно было, чтобы Ренджун посмотрел, как здесь всё устроено, и привык находиться среди людей, понаблюдал, как все остальные ведут себя и, может, обзавёлся хоть какими-то манерами.       А тот держался почти отлично —головой по сторонам не вертел, не пялился ни на кого, оставался похвально спокойным и стоял прямо, высоко подняв голову. Тут у гарпии, конечно, выбора не было, раз одежда не позволяла ему хоть сколько-то согнуться. Единственное, выражение лица у Ренджуна было неизменно осуждающим, крайне неприветливым и, говоря прямо, попросту скотстким, и то нельзя было изменить — оно ему совсем не подчинялось, с потрохами выдавая истинное отношение к развесёлым сборищам. Он бы лучше продолжил учиться в затхлом подземелье и, пока Кëнсу нет, порылся бы в его шкафах обязательно.       А на другой стороне зала, далеко настолько, что едва с другого конца рассмотреть можно было, расположилась королевская чета, плотнее всего обступленная разного чина гостями, но в бóльшей своей массе послами и представителями соседних королевств. Королева и еë мало заинтересованный в празденстве консорт восседали в роскошных креслах с резными деревянными подлокотниками и спинками с высокими шпилями, пока прямо за ними недвижимо стояло по паре стражей с каждой стороны и по слуге, одна из которых на руках держала крупного, но на вид явно очень маленького возрастом ребëнка, с испугом глядящего на всех этих восторженных и дорого одетых вельмож. Ренджун скривился пуще прежнего от столь слащавого вида человеческого дитя, облачëнного в рубашонку с рюшами и жмущегося к приветливой женщине, которая, судя по виду, матерью ему не была. Тот своими большими глазëнками был больше похож на Королеву, вот только юноша пригляделся, чтобы убедиться, что живот у Еë Величества всë ещë на месте. Правда, за эти недели он нисколько не стал больше.       А Кëнсу перемену в настроении заметил и наступил гарпии на ногу, напомнив, что торжество не то место, где уместно было бы зубоскалить. Вот только второй лишь зыркнул так злобно и вздохнул чуть ли не на весь зал, сразу после этого внезапно сделавшись спокойным.       — Что за ребëнок там? — юноша всë ещё боялся, что будут претенденты на одну из его сотни обещанных клеток, поэтому спросил тихо, чтобы ещë конкурентов не нарисовалось.       — Его Высочество Принц, — так же тихо ответил лекарь, — через час-другой начнëт рыдать и его унесут, так что терпеть осталось недолго, — но Кëнсу искренне думал, что и сам через время начнëт рыдать, если его подопечный не перестанет вести себя неподобающим образом.       — А можно его как-то сейчас довести, чтоб побыстрее?       И так Ренджун невинно и беззлобно взглянул на учëного, что тот дар речи потерял — может ведь не выглядеть враждебным, когда захочет.       — Ты язык то попридержи, — если б молчал, цены бы этому пернатому не было, но судя по приоткрытому рту и чуть нахмурившимся бровям, тот собирался сказать что-то ещë, однако не успел.       Их внимание привлекло копошение где-то в середине зала, негромкая, почти сдержанная ругань одного единственного голоса и тихие шепотки других, заставившие остальное наполнение помещения смолкнуть. Для непричастно стоящих в стороне, откровенно скучающих двоих, это стало моментом краткосрочного интереса. Кёнсу с Ренджуном лишь переглянулись перед тем, как медленно, как-будто не из жажды хлеба и зрелищ, а просто по своим делам зашагали в сторону происшествия. Однако не они одни чахли от ничегонеделания, поэтому, даже оказавшись совсем близко, едва ли из-за собравшейся толпы могли разглядеть, из-за чего поднялся шум.       — Я всё понимаю, — без злости, но, тем не менее, громко, чтобы точно внимание к себе привлечь, говорил неизвестный в одежде кроя совершенно незнакомого, явно не местный, — вы глуповаты и манерам не обучены, но видишь то ты хорошо?       Гарпия, стоявшая пред ним, только голову ещё ниже опустила. Молоденькая девушка с тёмно-коричневыми перьями в чёрной окантовке, с короткими крыльями и подрагивающим хвостом, она больше напоминала воробья, чем полулюда, и мужчина на её фоне выглядел высоким и статным, явно уверенным в своей правоте.       — Прошу прощения, — тихо донеслось от хтони. Ренджун припоминал, что ещё несколько мгновений назад та была одной из танцующих       — Я спросил, — а человек звучал почти нежно, нисколько не угрожающе, а будто успокоить как раз пытался, — хорошо ли ты видишь?       Однако каждому из присутствующих ситуация была предельно ясна: мужчина этот не разменивался на ненужные дрязги лишь для того, чтобы на фоне лесного создания казаться образованным и всепрощающим, великодушным добродетелем, с высоты своего статуса относящегося к нелюдям снисходительно. Но то, как громко он говорил, отсылало к явному разжиганию вражды, однако так, чтобы себя выставить в хорошем свете пред кем-то явно более слабым и не способным себя защитить из-за положения при дворе. Каждая гарпия здесь знает — с людьми ссориться нельзя, даже если те неправы, любые конфликты нужно решать через Королеву и её благосклонных приближённых, но не самостоятельно, чтобы не закопать себя ещё глубже и не остаться виноватым.       — Хорошо, Господин, — робко промямлила девушка, исподлобья глядя на собравшуюся толпу в поисках хоть какой-то поддержки, но важность дня и происхождение оппонента ей на руку не играли.       Кёнсу сбоку от Ренджуна внезапно зашевелился, готовясь уйти не то подальше от конфликта, не то за помощью, и тихо с недовольством бормотал себе под нос «Каждый год одно и то же», расталкивая плечами богатых особ, чтобы со своими невыдающимися габаритами в охающей толпе протиснуться. А пернатый юноша продвинулся чуть вперëд среди незнакомцев и совершенно сбитых с толку сородичей, не желающих вмешиваться, чтобы тоже под горячую руку не попасть.       — Так отчего ты не видишь, куда идёшь? — тут то чужой голос и дрогнул едва различимой ненавистью, отчего многих гарпий повело и чуть заметно скривило, заставив переглядываться друг с другом молчаливо. Сам же мужчина демонстративно выставил ногу вперёд, показывая самую малость испачкавшийся в пыли мыс сапога.       — Прошу прощения, — в очередной раз извинилась девушка, так и не подняв головы, дышала часто и испуганно, всё искала глазами хоть какой-то помощи, — но Вы вышли вперёд и я даже не заметила как…       — Хочешь ли ты сказать, что это моя вина? — теперь богатей не стеснялся повышать голос, знал, что имел права разозлиться после оскорбления в свою сторону, и напрочь игнорировал вновь посыпавшиеся извинения вполне искренние, — видит Бог, я не хотел, но вынужден просить твою Королеву прийти к ответу и разрешить возникшее недоразумение.       — И как бы Вы хотели его разрешить, Господин Клеланд? — а их Королева тут как тут, резко выделющаяся в толпе своим выдающимся ростом, в нежном жесте держащаяся за свой круглый живот и глядящая по-доброму снисходительно, чтобы в полной мере выразить готовность помочь, а прямо за ней хмурый и понурый Кёнсу в ополчении целой кучи слуг.       Мужчина замялся, словно получил вовсе не то, чего ожидал, но замешательство его длилось меньше мгновения перед тем, как тот выпрямился что есть сил и в величавом жесте сложил ладони перед собой, развернувшись полностью к подошедшей Королеве и тут же став на её фоне ничтожным и будто сразу же неправым.       — Ваше Величество, — он услужливо склонил голову совсем немного, так, чтобы не выказать своего почтения больше, чем имел на самом деле, — одной из Ваших придворных мне было нанесено оскорбление, — и голос звучал твёрдо, но не слишком, чтобы не разозлить благосклонную к лесным жителям даму, — я человек не мелочный, сапоги это ведь не беда совсем, но Вы же согласитесь, что слугам не пристало перечить своим господам. Я всего лишь хочу справедливого наказания. Такое с рук спускать нельзя.       — Я согласна с Вами, — а Ренджуну, стоящему чуть поодаль от мужчины, за его спиной, показалось, что Ильран едва ли хотя бы слушала эти высокопарные изречения, — и какой справедливости Вы бы хотели?       — В сложившейся ситуации я смею просить Вас отрезать ей язык. Полагаю, это было бы справедливо.       Толпа тут же возбудилась пуще прежнего, волной пустив очередной всплеск перешёптываний, а звуки гарпий наросли и повисли в воздухе, заставив поморщиться лишь своих же, кто мог услышать. Нелюди явно не были рады такому заявлению, а вот среди вельмож как иностранных, так местных, единогласного мнения не было. Кто-то говорил, что это лишнее, а другие были рады предстоящему зрелищу.       Девушка же та голову подняла лишь на секунду, чтобы на свою Королеву с мольбой взглянуть — не у кого больше было искать помощи, вот только женщина этот взгляд проигнорировала, обращаясь полностью и всецело к почти довольному господину.       — Правильно ли я понимаю, — спокойно начала она, демонстративно поглаживая свой живот, — что Вы хотите лишить языка одну из наших артисток за то, что сами помешали представлению и потом до смерти испугали девочку, находящуюся на моём попечении?       — Ваше Величество, — мужчина поспешил надавить на свою точку зрения, однако Ильран лёгким взмахом руки прервала эту неудачную попытку.       — Есть ли здесь кто-то, способный прояснить случившееся?       Королева обвела взглядом всех присутствующих, мельком обернулась себе за спину, где чуть поодаль стояла всё та же служанка, в уставших руках держащая норовящего засунуть в рот пальцы малолетнего принца, а потом вернулась к выжидающей, но, тем не менее, безмолвной толпе.       Пока вперёд не вышел один из гарпий, зажавший в опущенной ладони гриф лютни, почти касающейся пола. Вторую же руку тот использовал, чтобы положить на сердце и почтить Королеву низким поклоном.       — Ваше Величество, я своими глазами видел, как Господин Клеланд неосмотрительно шагнул вперëд прямо в разгар танца, — и смотрел он только на свою Госпожу, чтобы случайно не словить на себе полный недовольства взгляд, — прошу извинить, но я считаю, что ничьей вины в этом не было.       — Вы будете верить гарпии? — неверяще, но все так же сохраняя лицо перебил мужчина, — он может поклясться перед Господом, что говорит правду?       — Наш Бог для них чужд, Вам ли не знать, — а по Ильран видно прекрасно, что этот конфликт еë измотал, однако женщина улыбки не опустила, отчего нелюди, собравшиеся в зале, чуть подуспокоились.       — Верить безбожникам…       И пусть сказано было это тихо, ещë тише по помещению разнеслись согласные с ним голоса.       — В первую очередь все эти выходцы из лесного народа мои верные соратники и подданные, со своими глазами и ушами, способные подтвердить или опровергнуть Ваши слова, — королева устало вздохнула и, медленно развернувшись, зашагала обратно в намерении присесть рядом с мужем, не пошевелившим и пальцем, чтобы поспособствовать разрешению конфликта, — какой бы из меня был правитель, отрезай я языки верящим мне созданиям по первой просьбе человека, который славится своею к ним неприязнью?       Мужчине, может, и было что сказать, вот только слушать его больше никто не желал, оставив в невымещенной злости сжимать кулаки. Униженный, он резко развернулся, не разбирая пути, и чуть не сшиб стоявшего на пути Ренджуна, который не разобрал, в какую сторону сделать шаг, чтобы избежать нежелательного прикосновения, а уж тем более толчка в одну из железных пластин под грудью, больно надавивших на живот. Человек пошатнулся и почти выругался на так неудачно подставившегося юношу, с ненавистью в его лицо глянул, но нашëл не покорные извинения и опущенную голову, а точно такой же недовольный, совершенно презрительный взгляд чëрных глаз, и по залу разнëсся гул, заставивший людей неосознанно сделать шаг назад.       Королева, едва успевшая примоститься на своëм троне, тут же подскочила обратно, а консорт тоже впервые выказал хоть что-то, кроме незаинтересованности, быстро проследовав за ней.       Где-то неподалëку истошно зарыдал ребëнок.       Ренджун нашел глазами ту самую служанку, и принц на еë руках залился слезами, отвернулся сразу же, как понял, что предполагаемая опасность тоже на него смотрит, уткнулся в плечо взволнованной женщины и кричал на весь зал, пока тëтушка спешно преодолела всю длину помещения и скрылась за дверью около королевских мест.       В толпе Кëнсу был разочарован, но не удивлëн, и, чтобы своë упадническое настроение скрыть, заслонил лицо ладонью. Ренджун сделал что-то основательно не так, разозлился совершенно случайно, но не сказал бы, что мог поступить иначе, потому как в этом мужчине было что-то пренеприятное и отталкивающее, совершенно чужое и нетерпящее. В следующий момент парня уже уводили из зала, а приближëнные Королевы и она сама успокаивали не на шутку взволновавшуюся толпу, среди которой гарпии тоже старались незаметно улизнуть, чтобы их кто-нибудь не причислил к недальновидному и грубому сородичу, вздумавшему показать зубы важному человеку.       Даже в такой момент жестоки с ним ни в коем случае не были — не прикасались без необходимости, не тыкали и голос не повышали, да и юноша сам был не против уйти куда подальше, поэтому противиться не стал, оказавшись в гарпиевом крыле в своей комнате. Нет, все-таки люди ему не нравятся, и их нравы тоже, поэтому оказаться одному было отрадно, пусть подумать и не дали.       Когда через некоторое время одиночество прервалось, на пороге возник запыхавшийся Кëнсу, тут же захлопнувший за собой дверь и подпëрший еë своей спиной.       — Ты! — зло прошипел мужчина, указывая на мало обрадованного визитом пернатого, — просто… Слов у меня нет, чтобы описать, как дурно поступил.       А Ренджун всë молчал. Ждал чего-то, на что смог бы найти ответ, но не соглашаться со своей несостоятельностью.       — У Еë Величества из-за тебя сорвалось намеченное соглашение, которое планировали ещë еë родители, муж еë рвет и мечет, а подданные с ума посходили и сейчас только твоë поведение и обсуждают, — и кажется, что хотелось ему по этой двери вниз скатиться, да только Кëнсу держался на ногах уверенно и будто не ругался даже, а просто последние новости принëс, чтобы их обсудить, однако погоды это не делало, — в связи с чем случилось два события. Начать с хорошего или с плохого?       — Начни с плохого.       — Начну с хорошего. Еë Величеству удалось подавить волнение и успокоить приезжих, даже Господина Клеланда, — почти с гордостью произнес мужчина, уйдя наконец со входа и усевшись на Ренджунову незаправленную кровать, чуть не ударившись головой о верхнюю, — плохая весть в том, что он затребовал наказать тебя, а Господин Вон согласился с этим и убедил Королеву в необходимости, потому что звуки эти… Западный посол не тот человек, которому стоит выказывать неуважение, а уж тем более угрожать. У него с гарпиями давние счëты.       — И как же меня накажут? — не слишком заинтересованно спросил юноша, отвернувшись к окну и взглянув в опустевший дворик под ним. Смотреть туда смысла не было, но Ренджун внезапно испугался, что именно в этот момент лицо его выражало не самую типичную эмоцию. Он не хотел был наказанным.       — Теперь тебя точно отошлют в лес. ***       Жаловаться было не на что. Распорядок Ренджуна не изменился, он так и продолжал проводить время вместе с Кёнсу, который о произошедшем больше не заговаривал, но был чуть более задумчив, чем обычно. Соседи стали разве что более загадочными и смотрели иначе, не с осуждением, но явным непониманием, ведь как можно было после всего хорошего, данного Госпожой, поступить так безнравственно.       Спустя несколько недель, раньше, чем было задумано, позволили избавиться, наконец, от неудобного корсета, и держать себя приходилось теперь самостоятельно, что забирало до странного много сил, а всю жизнь до этого никак не ощущалось. За ним зашли ближе к полудню, когда остальные гарпии уже разбрелись по своим, теперь точно известно, совершенно неинтересным для Ренджуна делам. Собирать было нечего, да и юноша всё больше хотел оказаться в лесу, чем дольше ждал этого «наказания», поэтому вышел за дверь тут же, как её открыли.       Последний раз провели через дворец, дозволив посмотреть на местное убранство, но бегло так, словно они куда-то торопились. Этих двоих стражей, идущих след в след, Ренджун не знал, как не знал никого им подобного. Не посчитал просто нужным знакомиться с лишними людьми, когда достаточно было всего пары, способных оказать услугу, либо же научить чему-то полезному. За время, что парень находился в ожидании исполнения приговора, он таки научился читать, пусть пока медленно и изредка путаясь в словах, что было по словам Кёнсу очень похвально. Но мужчина, судя по его спокойному поведению, не жалел лесного знакомого, с каждым днём всё более близкого к дикой жизни.       На улице, ближе к воротам, уже ждала простенькая крытая повозка с небольшими зашторенными окнами, даже дверь великодушно открыли, а всё равно неудобно, потому что сидеть приходится полубоком, чтобы хвост не прищемить между своей спиной и на удивление мягкой спинкой сидения.       Тесно здесь, но даже не оттого, что места мало, а потому что к Ренджуновой неожиданности, пассажиры помимо него присутствовали, так ещё и такие, которых тут, кажется, быть вообще не должно.       Её Величество собственной персоной и лекарь, по секрету учёный, были одеты проще обычного, едва ли напоминая жителей роскошного дворца, разве что женщина почему-то вновь облачилась в покоцаный полудоспех, скрыв живот. Ренджуну кажется, что это не очень-то полезно, поэтому он неприлично пялится, получая шлепок по колену от Кёнсу.       И вот теперь всё начинает идти не так. Юноша хочет в окно смотреть, так то зашторивают сразу плотно, спрашивает, по какому случаю удостоился присутствия столь важных особ, так они не слышат будто, только сидят на своих местах напряженно, и даже друг на друга не смотрят. Однако и не исправляют, когда Ренджун садится не так, как во дворце принято, колени широко расставив, когда в нетерпении притаптывает по полу, и даже когда щелкает когтистыми пальцами друг о друга от безделья.       Ренджун чувствует себя невидимым, не надеется даже получить хоть какие-то ответы, только с недовольным лицом восседает соершенно неприлично в полумраке повозки да на редких кочках подскакивает, под нос себе ругаясь. Ему всё равно, где быть, будь то хоть дворец, хоть клетка, хоть лес, чем бы он там ни был, потому что зависеть от чего-то внешнего кажется крайне низким уделом, приятным разве что засунувшим языки в собственные задницы слабакам, коих во дворце было неизмеримо много. Ренджун не может позволить себе быть одним из них, да и сам собою не привязывается ни к чему, даже если хотелось в моменты, когда он видел, как другие были радостны, находясь рядом с объектами своих привязанностей.       Окружение зазвучало иначе. Голоса простолюдинов и городских трудяг, уличных торговцев, зазывающих к себе, сменились шелестом листьв, и шорохом низкой травы, примятой под колёсами и копытами двух коней, ладно шагающих под надзором извозчика. Городские воркующие голуби затихли, зато засвистели и заклокотали дикие птицы, и юноша снова погрузился в познание. Ему бы только запомнить как можно больше, чтобы как можно больше знать и уметь.       Кёнсу осторожно выглянул за плотную ткань у ближайшего к себе окна, а потом резко распахнул занавески, перегнулся через Ренджуна и проделал то же самое с его стороны, впустив внутрь яркий солнечный свет, заставивший прищуриться лишь ненадолго перед тем, как почти высунуть голову в окно и продышаться хорошенько. Королева при виде этого только глухо посмеялась и будто бы расслабилась, чуть осев вниз по сидению и устало сгорбившись. Теперь та чуть больше напоминала обычного человека, даже не казалась такой уж громадной, какой являлась на самом деле.       И напряжение внезапно спало, словно того и в помине не было. Они ехали через широкий луг, позади едва-едва виднелись башни дворца и очертания городских стен, а спереди только чистое синее небо, возвышающееся над полосой тёмного леса. Шея затекает и спина болит от неудобного положения, но дышать свежим воздухом оказывается до ужаса приятно, бодрит так, словно юношу не ждёт неизвестность.       — Ты голову то засунь, а то здесь ястребы кружат, — со спокойно добротой произнесла Королева, прервав царящую до этого тишину, — нападут ещё, приняв твои уши за добычу.       — Ерунда какая, Ваше Величество, — послышался второй не менее расслабленный голос.       Вернув свою голову обратно в повозку, Ренджун обратил на них внимание — на беззаботно сидящих и улыбающихся. Трудно, наверное, быть просто слугой и госпожой, когда друг друга покрывать приходится то во мракобесии, то в подобных выходах из города, а ведь Король-консорт ни того, ни другого не одобрял. Странно, как тот, по словам многих имеющий власти куда меньше, чем Королева, умудрялся влиять на столь многое.       — И ничего не ерунда, — и удивительно, но в этот момент Ильран сложила руки под грудью, а одну ногу так вообще закинула на другую, что было куда более, чем просто неприемлемо для статной дамы и особы её крови, — меня в детстве так на охоте прямо в голову клюнул один. Угадай, чьих тушь мой отец больше всего принёс, чтобы я только успокоилась?       — Да Вы, оказывается, коварны, раз от Ваших слёз пришлось кровью откупаться, — и Кёнсу, судя по улыбке, тоже себя чувствовал весьма непринуждённо, пусть и не утратил своего почтения, так и оставшись сдержанным.       Внутренности повозки наполнились негромким смехом и разговорами, однако Ренджун оставался безучастным, лишь с интересом наблюдая и внимательно слушая. Учёный то был прежним, почти таким же, что и каждый вечер в своём тёмном подземелье, а вот Королева казалась человеком совершенно иным. Не скованная роскошно вышитыми платьями и дворцовым этикетом, она была моложе той женщины, что величаво возвышалась над всеми на том празднике. И глаза у неё будто не такие огромные, потому как улыбалась она слишком широко, чтобы держать те открытыми, и поза не такая зажатая, и голос словно выше стал и почти журчал. Она казалась слишком далёкой от Королевы, чтобы действительно быть ею.       — А этот Господин Клеланд, — внезапно начала она, переменившись в лице, — думаю, больше ни на одном нашем празденстве не появится.       — Одни плюсы, Моя Королева. Может, их следующий посол окажется терпеливее.       — А я так привыкла к этому… Всегда знаешь, чего от него ожидать: приезжает в спокойствии, разгуливает вальяжно, а потом зачиняет конфликт с моими придворными, как только кого пернатого и тёмненького видит.       — И никто ему ничего не скажет? — с недоверием вмешался в разговор Ренджун, сразу же завладевая всеобщим вниманием. Он подумал уже, что снова будет проигнорирован, однако оказалось, что сковывала присутствующих только городская дорога, недавно как раз кстати окончившаяся.       — Все с пониманием относятся к истории его королевства и нелюбви к лесным созданиям, — легко ответила Ильран, почему-то немного потеряв свою улыбку и попытавшись скрыть это, отвернувшись к окну, — и ссориться с ним нельзя, иначе зачем бы мы поехали в такую глушь.       И всë-таки они не на прогулке. Ренджуна и правда ждëт полноценное изгнание, потому что жить среди людей не получилось так же хорошо, как у многих других сородичей.       — Правду Кëнсу сказал, что ты читать научился?       — Да, — и никакого почтения ни в обращении, ни в голосе, а его всë равно никто не поправляет, будто отчаялись получить желаемое.       — Жаль будет терять тебя. Среди ваших очень немногие обучены грамоте. Терпения мало.       Конечно, юноше этого терпения хватало, он ведь всю жизнь терпел то одно, то другое, а тут за это ещë и пообещали прибавку в росте, которую все-таки получить удалось, а ещë знания, чтобы королевство разрушить и новое возвести. И Ренджуну не было жаль самого себя до тех пор, пока об этом не заговорила Королева.       До тех пор, пока повозка не остановилась близ плотной полосы леса, а Кëнсу не вышел, чтобы дверь открыть.       — Теперь ты свободен, — с лëгкой улыбкой проговорил мужчина, рукою приглашая в эту чащу.       А Ренджун после проведëнного во дворце времени, после всех подслушанных разговоров людей и сородичей знает, что гарпии не могут быть свободны. Они либо принадлежат хозяевам, либо уничижительно зовутся дикими, но свободными — никогда. Либо артисты и украшение дворов знатных особ, либо добыча, а середины нет, и охотником быть тоже невозможно.       Парень тихо сглатывает и опускает ногу на траву, а после полноценно повозку покидает, но далеко не отходит, смотрит то на черные тени листвы, то в уверенное лицо лекаря и учëного, давшего куда больше, чем знание, и бесконечно мечется, даже если выбора не предоставили.       Тут ведь не Ренджун уходит, а его просто выгоняют, потому как угодить не получилось, а он и не старался, хоть где-то глубоко и строил планы на дальнейшее существование во дворце. Свою сотню клеток не получил, пусть даже не знал, зачем ему. Просто приятно было заиметь наконец внимание, и вместе с ним что-то более ценное, чем ничего. Ему ведь хотелось так немного. Однако больше, чем ничего, оказалось требованием слишком высоким для существа с его видом и соответствующими манерами.       Это не грустно и не печально, оно всë еще никак, не щекочет внутри и не свербит в горле, только задуматься заставляет о том, где можно было поступить иначе, чтобы не оказаться здесь, и вариантов, на самом деле, количество бессчетное, неприлично огромное. А из всего этого обилия для Ренджуна приемлемым был лишь один исход, потому как сам он такой, что иного бы не принял. Дело всегда было в том, какой он, и это непременно накладывало ограничение. Ренджуну не хочется быть другим и исправлять себя ради чужих, даже если чужим кажется весь мир. Не хочется, даже если за этим последует награда. Дороже самого себя у Ренджуна никого не было, и оставаться этим собой было единственно верным выбором.       И юноша пошёл вперед, не обернувшись, но непременно слушал, что происходит за спиной. А там не происходило ничего, никто не сдвинулся со своего места, только кучер, седоватый мужчина, заснул, судя по тихим похрапываниям.       До леса шагов сорок, неспешных и небольших, а по ощущениям будто не меньше мили, потому как деревья даже не становятся ближе, зато темнота между ними кажется всё более глубокой и отталкивающей. Ренджун останавливается на расстоянии совершенно ничтожном от неминумого поглощения лесом, хмурится, всматриваясь в листву, наклоняется, чтобы заглянуть под полусгнившую корягу чуть поодаль. Там кто-то бесконечно копошится, роется и дёргается, и повсюду звуков незнакомых так много, что поморщиться заставляет.       Это точно не для него, там же грязи и жуков несметное множество, а у Ренджуна рубашка как-никак белая, и перья тоже совсем недавно только удалось в божеский вид привести — те просто позеленеют от сока травы, если только неаккуратно ту надорвать. Нет, ему лес не нравится. Пространство слишком большое, чтобы чувствовать себя в нём хоть немного уютно — ему бы четыре тёмные стены, чтобы в них не быть слишком уж маленьким и слабым. Ещё и сородичей своих искать придётся, чтобы не сгинуть где-нибудь среди корней, а тут ведь стараться надо, плыть по течению не получится, как и собственное выживание сделать головной болью кого-нибудь другого.       Не будет он никаких людей слушать, которые говорят, будто диковатой и лишённой чувства такта гарпии место в лесу, поэтому уверенно разворачивается и идёт обратно, смотрит точно вперёд и даже не награждает взглядом Кёнсу, который всё ещё держал дверь. Плюхается на сидение и тут же ногу на ногу закидывает, устало взъёрошивая свои светлые волосы, будто эта прогулка его немало измотала.       — Всё, — твёрдо говорит юноша, — я готов ехать обратно.       И он не желает слушать никаких возражений, ведёт себя так, будто того непременно послушают и пересмотрят наказание на более щадящее, либо вовсе упразднят, думает явно о себе слишком много для создания, не принёсшего ни грамма пользы.       Королева тяжелейше вздыхает и смотрит куда-то насквозь, а позади раздаётся горделивое:       — Я говорил, — Кёнсу удовлетворённо улыбается и, оставив дверь открытой, обходит повозку, чтобы оказаться поближе к женщине, которая внезапно того избегать начала, отдвинувшись к противоположному выходу, — мне нужно ещё девять колб на восемнадцать унций и двадцать на тринадцать, Ваше Величество.       — Вы оба позволяете себе слишком много, — ответила Ильран, будто снова войдя в амплуа серьезного и негибаемого правителя, но эта маска рассыпалась уже в следующее мгновение, — достану я тебе эти колбы.       А Ренджун сидел в непонимании, наблюдая за коротким диалогом людей, явно сделавших из него объект спора. Неприятно, но не критично, ведь, кажется, никто и не планировал юношу выгонять, но, если так, то для чего была эта утомительная поездка?       Ответ на вопрос нашёлся не сразу, но Ильран сильно согнулась, чтобы не задеть макушкой потолок, и вышла наружу, с силой вытянувшись, разминая уставшие за неудобно проведённое время мышцы. Юноше всё ещё кажется, что так сильно сдавливать доспехами обычно довольно крупный живот крайне глупо, а главное, не имеет никаких весомых оснований.       — Выходи.       — Не хочу.       Ну уж нет, Ренджун ни за какие деньги не покинет повозку — вдруг эта здоровенная мадам просто возьмёт его одной рукой за хвост, а второй за уши да закинет так далеко, что он вернуться не сможет ни за год, ни за десятилетия. А если внезапно долетит аж до соседнего королевства, где гарпий так уж не жалуют? Он действительно лучше посидит.       И больше никто упорствовать не стал, но и обе двери оставили нараспашку, из-за чего задувать стало сильне, чем снаружи. Королева тем временем отошла в сторону кучера, а появилась на виду уже с длинным простым луком, что тетивой надела прямо на предплечье, чтобы обеими руками закрепить колчан с десятком стрел на своём поясе. Ренджун думает, что в него ещё и стрелять будут, и принимает это вполне спокойно, всего лишь отвернувшись, чтобы взглянуть на обширный луг, залитый солнечным светом и заполненный гуляющими ветрами. Если лес жил сам собой и всячески это выказывал: шумел и двигался, то равнина казалась спокойной и умиротворённой, стабильной и немногословной.       — Мы тут до вечера, — предупредил заглянувший внутрь Кёнсу, — так и будешь сидеть?       А Ренджун только демонстративно отворачивается и свои руки-крылья на груди в недовольстве складывает, что более чем сходит за ответ. Конечно, у них бывали лесные создания с таким характером, однако те быстро смягчались, стоило осознать, что во дворце безопасно и никто им более не попытается навредить. К Ренджуну относились даже лучше, чем просто не обижали, а тот всё равно оставался невыносимо своенравным и моментами даже злым к окружающим, никого не уважал и непременно пользовался моментами, чтобы стать ещё более трудным.       — Лучше выйди и постой, чтобы мышцы укрепить и не скрючиться обратно к завтрашнему утру.       И пусть юноша мало хотел быть подстреленным, снова стать низким и болезненным он хотел многим меньше, поэтому обернулся на лекаря, уныло скривив лицо. А потом внезапно нахмурился, не заметив вооруженной Королевы там, где она была в прошлый раз. Кенсу этот взгляд проследил и понял, чем пернатый так сильно озадачился, тут же попытавшись подавить в себе тихий смех.       — Да ладно, — он также обернулся назад перед тем, как сказать уже тише, — всерьёз думал, будто Её Величество поехала в такую даль ради тебя?       — Мне бы польстило.       — Само собой, — Кёнсу улыбнулся с понимаем и отошёл подальше, чтобы дать немного пространства, — никто тебя не погонит в лес против воли, так что выходи и подыши. Не каждый день придворным гарпиям выдаётся такая возможность.       — Я думал, что мы тут как раз затем, чтобы меня погнали в лес против воли, — со скепсисом ответил Ренджун, недоверчиво выглянув на улицу и ногой переступив через порожек, чтобы уже полноценно повозку покинуть, но остаться поблизости осмотрительно.       — Ты прав, но лишь отчасти, — а мужчина головой покачал и двинулся в сторону освещённого пригорка, молчаливо приглашая проследовать за собой, — пусть консорт думает, что мы здесь за этим, ведь того он и хочет.       — А Королева? — и здесь в самом деле благодатно, солнце тёплое, а ветер чуть прохладный, что невольно расслабиться хочется, — ей ли не всё равно, чего хочет консорт, если он меньше власти имеет?       — Это сложно, Ренджун, — остановившись, лекарь чуть покряхтел, будто не знал, как бы точнее объяснить, но всё-таки продолжил, стоило гарпии встать рядом и глянуть в ту же сторону, что и он сам, — как правящая Королева она выше своего консорта, но вот как жена... — а там, куда оба обратили свои взгляды, женщина стояла в низине, возведя натянутый лук к небу и прицеливаясь в пролетающую сверху птицу, — жена всегда ниже своего мужа, и в этом парадокс женщин-правительниц.       И это правда оказалось сложно, потому что Ренджун не понял, как можно иметь куда большую власть, а всё равно находиться в подчинении у кого-то, кто был по статусу ниже.       — Если Господин Вон захотел, чтобы тебя отослали, то Её Величество не могла отказать, чтобы не прослыть плохой супругой. Она сделала всё, чтобы уйти из дворца незамеченной и проводить тебя по доброте душевной, предупредила лишь своих служанок, чтобы те каждому встречному говорили, словно Госпоже нездорвится и та не хочет никого видеть. Только вот одна из служанок трахается с Господином Воном и не знает, что Госпоже это известно.       — И это Ильран боится быть плохой супугой?       Пусть Ренджун и удивился, что учёный высказался так грубо об отношениях консорта и одной из слуг, решил, что это определённо хорошо, и мужчина не был таким уж правильным и занудным, каким казался на первый взгляд.       — К женщинам особый спрос, — а тот, в свою очередь, игнорировал, что юноша всё ещё допускает неуважительное обращение к Королеве, — задумка в том, что Вон узнает о маленьком побеге Госпожи, но решит, будто это наше упущение, а не план, и что Её Величество не смогла остаться в стороне, когда один из спасённых ею гарпий, маленький, никем не любимый бедняжка, будет вынужден насильно покинуть дворец. Вон непременно решит, словно она дала слабину, а мужчины так любят женскую слабость, скажи? Это их возвышает. Поэтому, когда мы вернёмся во дворец, Господин уже будет поджидать и точно спросит, почему ты не в лесу. Королева наверняка скажет, что ты раскаялся, плакал и умолял не бросать тебя, и что она не смогла устоять, но сделала всё возможное, чтобы привести приговор в исполнение. Что пыталась, так пыталась! Но, увы, не смогла.       — Но я же не... — а Ренджун весь скривился будто от ужаса, — это унизительно.       — А чтобы твоё самодовольное лицо не выдало ложь, я ударю тебя в глаз где-нибудь около ворот.       — Весь этот план тупой и бессмысленный, — оскорблённо выплюнул юноша, даже не взглянув на вполне довольного Кёнсу, что был рад задеть наконец гарпию за живое, — весь!       — Вовсе нет, — и мужчина поднял голову, проследив за отпущенной стрелой, попавшей точно в цель и скрывшейся где-то среди деревьев вместе с подбитой птицей, — может, отчасти. Но Моя Королева как никто другой знает своего мужа, и лишь сделавшись пред ним слабой сердобольной женщиной, бессильной перед слезами слабых, сможет убедить, будто действительно изо всех сил старалась сделать как лучше, а не грубо ослушалась, чтобы поступить по-своему. Не проверни она эту авантюру, скажи сразу, что поедет проводить, так Вон бы непременно запретил. А так и разрешения спрашивать не пришлось, и у него будет время подумать и отстыть, раз уж он своими силами раскрыл побег. Это возвысит Вона в его собственных глазах и, надеюсь, заставит отнестись к произошедшему снисходительно.       — А на кой чёрт тут ты? — и так уничижительно Ренджун это выдал, словно Кёнсу был жуком, прицепившимся к одежде и проделавшим весь этот путь совершенно случайно и не к месту.       — Потому что никто другой тебя не вытерпит.       Королева тем временем скрылась в лесу, чтобы сходить за стрелой, и гарпии это странным показалось, ведь как можно столь важную особу в одиночку отпустить в место, кишащее звуками и тенями. Но здесь, среди солнца и травы, всё было по другому - Кёнсу не сдерживал острот, пусть и оставался сдержанным, Вон Ильран не старалась держать лицо и следовать предписанному этикету, а сам Ренджун чувствовал странное умиротворение от непринуждёного разговора и тихого шелеста травы. Ему даже стало всё равно, что белые перья могут нечаянно окраситься в зелёный, поэтому парень сел прямо там же, где и стоял, а лекарь, что странно, последовал его примеру.       — Надо было взять пару хотничьих собак и пирожных, — и улыбнулся почти мечтательно, чем Ренджуна немало смутил столь странной эмоцией.       И они стали ждать возвращения женщины, пока кучер очень заразительно дремал на своём месте. Тот был не то нем, не то попросту слабоумен, но молчал и никаких лишних телодвижений не делал, будто накрепко привязанный к этой повозке и прилипший ладонями к поводьям. Удобно, должно быть, иметь в своём подчинении человека, бывшего всего-лишь функцией, но ничем не напоминающего личность.              Кёнсу редко заговаривал о чём-то, помимо своих трудов и догадок, нужд для новых исследований и порой крайне странных желаний, вроде забора крови у некоторых придворных нелюдей из исключительно благих побуждений, но сейчас был то страшно молчалив в один момент, то рассказывал обо всём подряд через мгновение. Вскользь упомянул, что Господина Клеланда давно пора было проучить, и что Доён, тот парень с лютней, не побоявшийся заступиться за девушку, поступил разумнее всех. Снова напомнил, что Ренджун как дипломат не состоялся и показал себя со стороны наихудшей, заставив краснеть за него весь двор. Поведал, что Клеланд на празднике несколько лет назад ещё не был столь изощрённым и просто заявил Королеве, будто один из гарпий того поцарапал в попытке отравить и наверняка убить. И пока местные точно знали, что пернатые не ядовиты и, более того, агрессией своею не славятся, люди, пришедшие с запада, готовы были рвать и метать, оказавшись к гарпиям слишком близко, а суеверие это разрослось от того, что нигде больше, кроме того королевства, нелюди не нападали, со слов тамошних господ, совершенно беспочвенно и кровожадно. Их убили, некоторых прогнали, а приезжают каждый раз и договориться пытаются, чтобы воспитанных и светлопёрых себе выкупить, ведь в их близкие к границе деревни дикие звери ходить начали, как только гарпий на территориях совсем не осталось. Королева не допускала и мысли, чтобы на подобную сделку пойти, хотя имела на то все основания и мотивы — жаждала отщипнуть немного бесхозных проклятых земель, голых и пустынных Турмалиновых скал, но каждый год терпела отказы, ведь сама не желала идти на уступки.       А та, в свою очередь, неспешно вышла из леса, оказалась совсем близко и пртянула Ренджуну длинную стрелу с нанизанной на неё птичьей тушкой. Должно быть, женщина всё ещё была обижена за случай, когда подобная клюнула её в голову — иначе не объяснишь, ведь этот крохотный трупик был ни на что не годен.              Юноша в смятении, но и с отвращением всё-таки самыми кончиками пальцев это забрал и, скривившись, только вопросительно взглянул на вполне довольную Королеву, что будто бы его проверяла. В этом тоже было нечто оскорбительное, заставившее отбросить вещь тут же, как женщина отвернулась и прошлась до полосы леса снова. Ей, должно быть, просто доставляло удовольствие столь простое развлечение, во дворце бывшее недоступным.       — Неприлично, Ренджун, — посетовал Кёнсу, но уже тихо и совершенно без каких-либо претензий, словно утратил веру, будто младшего можно переделать в кого-то более учтивого и благодарного.       — Зачем мне дохлая птица?       А тот лишь плечами пожал и устремил взгляд к Королеве, что вновь с силой натягивала тетиву, распрямившись и возведя оружие к небу. По ней и впрямь не скажешь, что кровь благородная и при дворе манеры отменные — вдали от обязательств, со скрытым под кирасой животом и прицепившимися к подолу длинной юбки травинками, та казалась просто взбалмошной девчонкой, едва ли имевшей отношение к делам государства, которые была вынуждена решать чуть ли не в гордом одиночестве, пока муж её ждал повиновения и нет-нет да получал его.       А в следующий момент что-то странное приключилось — не успела Ильран выпустить стрелу, как пошатнулась, будто что её в грудь с силой ударило, и замерла, так и оставшись на месте, не дыша и даже не моргая. Кёнсу нервно дёрнулся, словно готовый сорваться вперёд, но лишь судорожно выдохнул и осел обратно, внимательно наблюдая, пока Ренджун вертел головой в непонимании и сам отчего-то был готов подойти и поинтересоваться, что же произошло. Однако учёный того за хвост больно дёрнул и держал на месте, не позволив встать, за что получил полный недовольства взгляд.       — Всё хорошо, — прошептал он, — такое случается. Мы не поможем. Не унижай её своими беспокойствами.       И понемногу Госпожа Вон приходила в себя, снова начинала двигаться, пусть дышала поначалу неровно и измученно, и не спешила продолжать своё бесполезное занятие.       — Ты же лекарь, драный умник и чёрт знает кто ещё, — а Ренджун не старался быть скрытным, во всей красе выказывая своё негодование, — с чего это не можем? Может, её ребенок изнутри жрёт?       — Дитя в её утробе, должно быть, уже мертво, — и Кёнсу сделался не скорбящим, а всего лишь задумчивым, однако столь глубоко, что и нелюдь немного подуспокоился, — срок уже подошёл, а оно затихло ещё месяцы назад и с тех пор не растёт и, кажется, не собирается появляться на свет. Её Величество и сама догадывается, но верить не хочет, либо же просто не может, ведь и ребёнка этого не хотела вовсе, вот и делает вид, будто ничего с нею не творится. Болезнь, унёсшая её родителей, забрала второго ребёнка ещё до его рождения и вот-вот возьмётся за Нашу Королеву, пусть я и надеялся, что сгину раньше, чтобы вновь не ощутить неспособность исправить положение. Надеялся, что Госпожу, как и её матушку с отцом, настигнет беда лишь к сорока годам, но никак не сейчас. Ей ведь даже двадцати нет, ты знал?       А Ренджун не знал. Не то рост делал Ильран такой зрелой, не то почти двое детей, не то явно более взрослый муж, но разглядеть в той юную девушку было сложно. Люди действительно старели быстро и уродливо, особенно когда были неизлечимо больны и отягощены заботами не только своими, но и тысяч подданных. Это казалось несправедливым даже по меркам самого пернатого, что тоже недавно был близок к смерти, но чужими усилиями её избежал, даже не испытав и капли благодарности. Наверное, он и впрямь должен был выказать хоть немного почтения, однако основательно не понимал, как бы это сделать.       Ответить было нечего. Королева быстро пришла в себя и сделала вид, словно ничего не произошло, продолжая пускать уже не находящие мишеней стрелы в небо. Только двое подданных не могли теперь так же спокойно наблюдать за этим, будучи погружёнными каждый в свои мысли. Кёнсу всё так же думал, как бы это вылечить, словно не перепробовал уже всё возможное, а Ренджун недоумевал, зачем молодой умирающей девушке продолжать за жизнь цепляться, так ещё и за чужую. Ещё и не за одну. Сам он бы наверняка просто лёг и терпеливо ждал, чем и занимался долгие годы до своего освобождения.       А затем солнце начало скрываться за полосой леса, Ильран преспокойно возвратилась и вместе они отправились во дворец. Женщина беспечно убирала траву со своей юбки, выбрасывая ту в окно, Кёнсу, сделав вид, что ничем не опечален, перечислял нужные ему предметы, что необходимо было достать для дальнейших исследований, а пернатый юноша внимательно слушал, даже если говорили не с ним. Слушал до тех пор, пока в город не заехали и снова не погрузили повозку в молчание и темноту, чтобы скрыться от глаз горожан.