Турмалиновые скалы

      День начался плохо во всех отношениях. Худой зелëный домишко плохо защищал от холода с тех пор, как Тэн перестал украшать его перьями и цветами, распиханными по всем щелям, поэтому Ëнхо проснулся заранее замерзшим. Глубокая осень, пусть и не избавившая лес от растительности полностью, делу нисколько не помогала.       Утро стояло пренеприятное, облачное и пасмурное, темное и слишком громкое из-за окрестных птиц, расщебетавшихся на всю округу. Отчего-то те казались громче обычного. Отсутствие празднеств избавило гарпий от бессоных ночей, и почти никто больше не приходил в себя лишь под вечер, стабильно вырываясь из сна не с первыми, но хотя бы со вторыми лучами солнца, что вынуждало каждого лицезреть абсолютно все поганые начала любого дня.       Но хуже было, что Тэна рядом не оказалось.       Того самого, что из-за своего недуга никогда не находился в одиночестве, вынужденный искать спокойствия у кого-то крупного и близкого. Парень обязательно подавал знаки при любой необходимости отлучиться, но даже так находился где-то с верховным шаманом, либо с Донхëком, с которым, Ëнхо уверен, у них никаких общих тем и быть не могло. Золотой мальчишка был во всех отношениях бесполезен, даже если влëк всех блеском перьев. Для парня он не больше, чем дырявый мешок неприятностей, приносящий разрушение, стоит его хоть немного встряхнуть. И Ёнхо, пусть и не подавал виду, боялся пагубного влияния пришлого существа на Тэна.       Да только этому страдальцу не накажешь дома сидеть, не запрëшь, раз замков нет, и никакие разговоры не действуют на полностью лишëнную слуха гарпию, потому как тот имел свойство крайне ловко игнорировать любые наставления, просто-напросто закрывая глаза, чтобы по губам не читать.       Из новостей совершенно отвратительных была и та, что Донхëк с Ренджуном, судя по звукам, сейчас находились вместе ближе к центру поселения, так ещë и оба в подвешенном настроении, пока Тэн разбрасывался своими нотами где-то на окраине, будучи в полном одиночестве.       Очень плохой знак, не сулящий ничего хоть сколько-нибудь терпимого. Младший был постоянным, даже если по первости казался нелогичным: зачастую находился в одних и тех же местах, наблюдая за общиной, выдавал похожие друг на друга жесты для похожих ситуаций и имел всего пару выражений лиц. Изо дня в день повторял маленькие ритуалы, вроде сбора растений в строго определенном порядке, подходил к соплеменникам, чтобы пощекотать их нервы, но также с установленной периодичностью.       А сейчас взял и исчез, даже взглядом напоследок не наградив, чтобы хоть намекнуть, что собирается пропадать.       Ëнхо, может, и опекал его сверх меры, но помнил прекрасно бессонные ночи, полные рыданий, боль от появляющихся каждый день глубоких царапин на груди и прокушенных в сопротивлении пальцев. С ужасом видел картины прошлого, на которых силой удерживал некогда спокойное и сверх меры разумное создание так, будто оно было диким зверем, воющим каждый раз, как его касались, даже если лишь за тем, чтобы не дать навредить самому себе. Все это было давно, но отпечаталось глубоко, оставшись незаживающим клеймом в и без того мечущейся душе.       Последние годы Тэн оставался спокойным, но Ëнхо держался в напряжении постоянно, каждое мгновение ожидая незначительной детали, которая могла бы спровоцировать нисколько не забытые приступы неконтролируемой паники, непременно выливающейся в ярость и самоистязания. Он должен был защищать, следить, даже если случайно во вред, и обязательно одаривать заботой, чтобы избежать повторений.       Ëнхо соскочил сразу, как заметил чужое отсутствие, почти выпал из дома и поспешил к краю общины, следуя за спокойным звуком, который в случае Тэна ничего не значил — всегда почти идентичен.       Последние умершие цветы под ногами не сорваны — их не касались, нарушили ежедневную традицию из-за чего-то более важного, но для состояния младшего ничего важнее стабильности быть не могло. Ëнхо паникует заранее, ускоряясь и не стремясь уже обходить колючие полуголые ветви, ничего с собой поделать не может, потому что знаков слишком много. Он боится найти собрата искалеченным еще сильнее, чем тот уже был, являясь черной тенью, внезапно ставшей лишней на каждом гарпиевом празднике.       Найти знакомого не проблема, но затруднительным могло быть возвращение привычной жизни на еë место. Дело было не только в его собственном благополучии, но и состоянии всей общины. Залогом общего спокойствия было спокойствие Тэна. Он особенный. Очень чувствительный ко всему, идущему извне, знающий так много, но почти всë позабывший. Никто более не имел столь сильной связи с происходящим снаружи, не мог слышать так далеко и предупреждать о надвигающейся опасности. Изменение в его поведении не сулило ничего хорошего, предвещало беду, о которой не узнать, покуда та лично не явится. Их племя ждут потери.       Ëнхо лишь надеется, что то будет потеря кого-то другого, отчего успеть старается, бежит на звук непрерывного гудения, запутывая в своих волосах и светлых перьях мелкие ветки и жухлые листья. Он на взводе из-за наступивших холодов, ждëт возвращения настоящего в привычное русло, жаждет этого чертового снега, чтобы еженочные костры, служащие доказательством безопасности, наблюдать, а друг ситуацию ещë больше усугубляет, так внезапно переставая вести себя предсказуемо.       Но Тэн в порядке. Стоит неподвижной статуей у самой изгороди и смотрит куда-то вниз, не обратив внимания на выскочившего парня, не уставшего, но взвинченного, хватающегося за грудь в попытке восстановить дыхание и успокоить сердце. Но он явно заметил чужое появление, должен был непременно по мелодии узнать, босыми ступнями ощутить вибрации земли от тяжелой поступи. И все равно проигнорировал, даже ухом не повёл, и не скажешь, что из-за чрезмерного увлечения чем-то, потому что чернопёрый всегда был повсюду, знал всё и замечал ещё больше. Он это каждый раз специально и назло.       — Пошли домой, — говорит Ëнхо громко. Он всегда делает это вслух, даже если знает, что не будет услышан. Лишь бы не подавать виду, что сегодня день из ряда вон выходящий, — тебе нужно быть дома прямо сейчас.       Подходит быстро и яростно, словно готовый в любой момент применить силу, но почти со спокойствием останавливается сбоку, только кулаки сжимая. Он не хочет навредить, ни за что больно не сделает, но прямо сейчас так волнуется, что едва держит тело под контролем. Это ведь так просто — схватить слабого, совсем крошечного в сравнении с ним сородича и утянуть за собой, невзирая на сопротивление. Умолять ведь тот все равно не сможет, а жалкие попытки выбраться парень навряд ли почувствует.       Но Тэн голову поворачивает, смотрит пустыми бездушными глазами так обыденно, совершенно буднично и привычно, а потом руку поднимает, показывая пальцем на ветвистое основание покрытой мхом древесной стены. Ëнхо и знать не хочет причин сегодняшних изменений, противится норовящему сдвинуться с чужого спокойного лица взгляду, хочет только одного — вернуть все как было любой ценой, утешиться самому и утеплить наконец их жилище. Вместе. Не ради благополучной жизни предстоящей запоздалой зимой, а чтобы младший изредка глуповато улыбался, не имея в голове ни единой мысли, чтобы иногда прикасался едва ощутимо, когда хотел молчаливо попросить именно ту кучу сухой травы, которая на него смотрит, а не ту, которую Ëнхо протягивает. Ему нужна иллюзия, в которой ничего нового, отклоняющегося от нормы не происходит, а время стоит на месте, даже если без времени Тэну лучше не станет.       Со временем тоже не станет — Ёнхо давно перестал тешить себя надеждами на исцеление чужой сломленной души и старался сделать все, чтобы ситуация хотя бы не ухудшалась. Чтобы Тэн остался даже таким, но не вернулся в прошлое, вынужденный снова переживать кошмары, о которых никому в поселении прознать не удалось. Да и мало кто действительно хотел. Все первые дни после возвращения такими обеспокоенными ходили, интересовались здоровьем, но переставали слушать, стоило лишь начать рассказывать. Это формальности, необходимые для поддержания сплочённости, но каждая гарпия в тайне друг от друга думала лишь о том, как же хорошо было не оказаться на месте пострадавшего.       Верховый шаман знал больше всех, но удержал в секрете, что хранил до сих пор. Одна из многочисленных тайн, поделенных поровну с Тэном. Одни лишь Боги знают, сколь много таковых было меж двух созданий, на фоне остальных казавшихся потерянными и будто пришедшими из другого мира. Ренджун ведь осмотрел тогда спасëнного, каждую рану лично терпеливо промыл, не побоялся наедине остаться с безрассудным и одичавшим пернатым, более того, настояв, чтобы даже Ёнхо ушел и не смел подглядывать. И всë равно не рассказал ничего, оправдался только, что узнать ценного не вышло, да быстро прикрылся другими делами.       А потом стремительно худел долгие недели, смотрел исподтишка на Тэна так жалобно и сочувствующе, прятал глаза в надежде, что никто не заметит в них безысходность, и звуком своим притихал, чтобы настоящих чувств не выдать. Их верховный шаман лжец такой искусный, что об этом не каждый и знает, но Ëнхо всегда был внимателен к окружающим, особенно к тому, что возложил на свои плечи благополучие целого народа. Тем не менее, Ренджун оставался далëким и опечаленным, так и не дав к себе подступиться, одарив лишь умело построенной подделкой доверия и какой-никакой дружбы.       А кто-то по-настоящему близкий находился здесь, хотел чего-то непонятного и руки не опустил, покуда Ëнхо не взглянул на длинный коготь, указавший в зачинавшуюся прореху их, как до этого казалось, безусловной защиты. Переплетённые меж собой коренья, простирающиеся над землёй, истончились, будто что-то их рвало неустанно. Где-то повреждения понемногу заростали но, чем ближе растения находились к гарпиям, тем свежее выглядели большие неровные отметины зубов. Твари, шумящие по ночам, тяжело дышащие и смердящие кровью на многие мили, неустанно трудились над тем, чтобы проникнуть внутрь. Вот почему с наступлением темноты скрипы дерева становились навязчивее и громче, мешая спать именно этим двоим, поселившимся поближе к краю территории, но подальше от сородичей. Что им до мирно прячущихся существ, когда к югу отсюда находится небольшая деревня? Почему бы не напасть на людей, последнее время также подбирающихся слишком близко? На их общине свет клином не сошёлся, чтобы столько происшествий разом свалить.       — Пошли, — Ëнхо хватает младшего за хрупкую узкую ладонь, принимаясь уводить в лес. Тянет сначала немного совсем, но, не ощутив и малейшего желания проследовать, легко притягивает тощее тело к себе, а тот упирается ногами, да так, что оставляет за собой полосы голой земли и шматы отлетевшей травы, заполнившей воздух своим влажным запахом. Головой вертит остервенело и бесполезными длинными ушами трепещет, расцарапывает Ëнхо кисть свободной рукою несдержанно, словно действительно хочет навредить, добраться до сухожилий и разодрать, чтобы хватку ослабить, — надо сказать Ренджуну.       Но Тэн злится, хрипит и смотрит то на парня, то на небо, будто в нëм тоже было, на что непременно стоило внимание обратить, где тоже собиралась опасность, готовясь свалиться на голову. Неприветливое, затянутое тучами и совершенно серое, не стоящее внимания.       — Чего ты хочешь? — а старший шипит от боли, злится так, что на лбу пульсирующая вена проступает, стремится как можно скорее отвести собрата подальше, туда, где точно будет безопаснее, к кому-то ведающему и способному успокоить не только их, но и целую толпу, если придётся, — я дам тебе все, на что покажешь, хоть облако достану. Тебе же оно нужно, да? Только сделай как я прошу.       И темноволосый глаза зажмуривает, отказываясь по губам читать. Протестует всеми силами, противится явной помощи, даже не понимая, почему ему нельзя смотреть, как нечто кровожадное пытается внутрь забраться. Почему они вместе просто не могут остановиться хоть на секунду и насладиться моментом, может, обсудить его по-дружески и со смехом? Не бежать куда-то, а просто замереть ненадолго, чтобы наедине побыть не от того, что оба они заложники состояния младшего, а потому что дороги друг другу. С этим парнем всегда было сложно до зубного скрежета, но чтобы опасно — никогда. Тэн тянет их обоих вниз, не позволяет достучаться до себя и Ëнхо тоже делает неслышащим даже здравый смысл. Речь не о них двоих, о целом стремительно вымирающем народе, в очередной раз оказавшемся в затруднительном положении.       — Да дай же мне уберечь тебя! — почти взмаливается парень, выпуская чужую руку, но перехватывая хрупкое тело поперëк талии ровно в момент, как некогда любимое создание разворачивается для попытки побега. У него накатившая паника забрала рассудок, зажала в тисках все благоразумие, которое до этого имелось, заставило действовать отчаянно, чтобы хоть так жестоко, но лишить Тэна воли и унести подальше.       Ëнхо пальцами обхватывает его щёки, поворачивает чужую голову обратно с тихим хрустом, целует глубоко и несдержанно, держит до боли крепко, пока тот вырывается и царапается, пытается укусить. Мог бы закричать — обязательно бы так и поступил, пока старшему самому больно не меньше, потому что его Тэна больше нет, а пальцы сжимают только пустую безумную оболочку, отчаянно сопротивляющуюся и извивающуюся в агонии. Губы скользят по скривлëнному в панике лицу, впервые за долгое время выдавшему настоящую живую эмоцию, зубы грубо смыкаются на шее до солоноватого привкуса, а короткие когти впиваются в бока.       Любой ценой обезопасить, даже если придëтся навредить и стать врагом, лишь бы никто не пострадал.       Ёнхо поступает неправильно, знает то и сам прекрасно, но ничего поделать с собой не может — насильно тащить Тэна через весь лес также бесчеловечно, куда более травмоопасно, но всё, что парень делает сейчас, превращает в подонка лишь его одного, не затрагивая ничьë больше самолюбие. Это относительно небольшая плата за то, чтобы беспрепятственно и быстро убраться отсюда подальше.       Младший кусается всерьёз, обороняется как может, словно перед ним не более, чем незнакомец, покусившийся на ничем не нарушаемую последние годы неприкосновенность. Бьёт руками по спине и плечам, теряя лишь собственные перья, вырывается так яростно, что повреждается ещё сильнее, пока наотмашь не попадает по лицу.       Даже лишенный рассудка, потерянный для мира и дезориентированный Тэн, оставшийся навсегда ничтожно мелким из-за травмы, оставался гарпией. Слабый, но безрассудный, глядящий своими чёрными устрашающими глазами с почти что ненавистью, если б только она у него осталась. У этого парня внутри ничегошеньки нет.       Ёнхо отшатывается, потеряв под собою опору. Он ожидал любой реакции, но не полноценной попытки защититься, как и сейчас совершенно не был готов к увиденному: Тэн, хоть и едва стоял на трясущихся ногах, вытирая покрасневшие губы тыльной стороной ладони, почти плакал, но всё равно смотрел так ненавистно и озлобленно, звучал всепоглощающе, громко и угрожающе, впервые так живо и естественно. Отпугивал как мог, силился отвадить от себя, отвратить, но существо действительно дорожащее и обеспокоенное так легко не заставишь уйти после стольких совместно прожитых лет, даже если в печали и горестях.       — Расскажи, что тебя так беспокоит последнее время, — начинает Ёнхо тише, но лишь внешне выглядит чуть спокойнее, теперь переполняемый не яростью, но самой настоящей постыдной жалостью, — ты не слышишь, но говорить то можешь, — а Тэн только выпрямляется, прищуривает так, будто не понимает на самом деле, — ты просто не хочешь. Почему? Даже сейчас ты молчишь, когда я готов сделать для тебя всё.       И он отдалённо понимает, что и сам бы заткнулся насегда, не имея возможности услышать собственный голос, но надеялся, что ситуация, требующая немедленного разрешения, внесёт свои коррективы. Им нельзя медлить, нельзя больше замалчивать и утаивать, особенно что-то маленькое и незаметное, значительное лишь для знающих и особенно чутко ощущающих. Если происходит что-то неладное, то поможет и тончайшая ниточка, вслед за которой пройти к спасению получится, а младший её взял и отдавать отказывался, только для себя оставил, чтобы бесконечно мусолить и хранить очередной секрет, коих уже собралась целая тугая связка.       Но попытка завести диалог не увенчалась успехом, как и ни одна до этого. Тэн только продолжал смотреть прямо в глаза, как то делали загнанные в угол животные — ненавистно и непримиримо.       — Тэн, — чётко произносит Ёнхо так, чтобы точно быть понятым.       А тот чуть ли не зверем рычит, ощетинивается весь, на вид становясь колючим и крупным, и снова рот вытирает. Специально, демонстративно и напоказ, глядя исподлобья почти насмешливо под толстым слоем злобы, потому что знает, как этим простым жестом унижает и без того стремительно теряющего надежду на учтивость старшего.       — Тэн! — звучит в очередной раз в попытке достучаться.       И по округе проносится высокий треск, прерывистый и режущий по ушам, такой, что ни в одном уголке леса, ни на шумном человеческом рынке не услышишь, далёкий от природного и не похожий ни на что, когда-либо созданное людьми. Ёнхо делает шаг назад и сам неосознанно готовится защищаться — у них так не принято. Конфликты не решаются ни запугиванием, ни звуками, чтобы животным не уподобляться и друг друга до зверей не низводить. Парень унижен, но даже так старается не отвечать тем же, замечая, что и его собственные перья уже дыбом встали. С этим ничего не сделаешь — дрожь идёт по позвоночнику вверх, заканчиваясь где-то за прижатыми к голове короткии ушами. Они оба оскорблены поведением друг друга, но Тэн ведёт так себя впервые, явно выплёскивая накопившееся напряжение. Его бы только додавить, заставить убежать отсюда, даже если то будет означать, что он убежит от Ёнхо.       — Вот поэтому никто к тебе и близко не подходит, — и все сторонние звуки будто разом затихают, а Тэн меньше становится, замирая. Ожесточается во взгляде, но телом обмякает будто, внимательно слушая, — слоняешься, остальных пугаешь, а они уже не стараются делать вид, будто рады тебе, — Ёнхо говорит тихо, сам не веря, что может выдать нечто столь ужасное тому, кто этого нисколько не заслужил, и, он уверен, действительно пытался жить как раньше, — ты хоть знаешь, сколько раз ко мне приходили? Просили с тобой что-нибудь сделать? Ты и до этого был всем неприятен с этой своей надменностью, а теперь стал хуже чудовищ снаружи.       Эта ложь даётся нестерпимо тяжело, режет его внутренний звук на разрозненные куски неправдоподобных нот, выдающих неискренность, но Ëнхо сам себя разозлить пытается, вспоминает все случаи, когда готов был сдаться, когда Тэн вредил себе и окружающим, когда игнорировал неделями и даже простого взгляда не удостаивал из одной лишь прихоти, когда в и без того жаркие ночи ноги на старшего закидывал и жался в бреду. А злиться получается только на себя, потому что нельзя столь громкие слова бросать в лицо тому, кто продолжал к своим тянуться, даже если оставался непонятым и принятым лишь для вида, чтобы группу не разобщить.       — Тебе плевать на чужие чувства, а как у тебя беда, так все должны разбиться, лишь бы угодить, — и парень себя ненавидит за озвученные мысли, потому что всë это несусветная выдумка. Не может создание, которому и в самом деле до других дела нет, смотреть с такой искренней печалью после тирады о том, что этим самым "другим" оно мешает, — что ты будешь делать, если не у кого будет искать поддержки? Когда ты оттолкнëшь последнего, кто готов терпеть твои выходки?       И Ëнхо так стыдно, что он думал, будто у Тэна внутри ничего не осталось, ведь тот руки опускает и весь поникает, влажный взгляд устремляя к земле. И перья у него больше не трепещут, не топорщатся на плечах, и уши безжизненно повисли, а колени нечаянно подогнулись так, что ему пришлось переступить с ноги на ногу, чтобы себя поймать. В голову не приходит больше ничего обидного, да и не смеет он ещë хоть что-то столь же ужасное сказать, когда Тэн делает неуверенный шаг вперëд, впиваясь пальцами в собственные плечи. Хочется убежать, когда подходит ближе и лбом в грудь утыкается, когда бессловесно едва слышно мычит сквозь слёзы и когда хватается за чужие бока, не дождавшись утешения.       Так стыдно за этот накативший ступор, за то, что не утешил, не кинулся первым, чтобы хоть доказать, что ничего из этого не имел в виду серьёзно, что хотел как лучше и ни секунды не был искренним, а только на эмоции вывести хотел, чтобы достучаться до чего-то, покоящегося очень глубоко, но непременно реагирующего на обиды. Тэн, должно быть, сам верит, что всё сказанное — чистая правда, и от этого трясётся, молчаливо захлёбываясь слезами.       Ёнхо спешит исправиться — даёт им обоим передышку, обнимает крепко, полностью под своии крыльями скрывая маленькую гарпию, и щёку на макушку кладёт, шепчет, что виноват страшно, что не желал зла, а младший это всё будто бы даже слышит, не отбивается и не стремится оттолкнуть, только жмётся беззащитно, словно и не способен даже за себя постоять. А здоровяк то знает — Тэн что сейчас, что годы тому назад уязвим был лишь к неосторожно брошенным жестоким словам.       — Нам нужно идти.       ***       В селении всё было по старому — со всех сторон хохот и разговоры, в которые Донхёк давным-давно прекратил вникать. Первую пару недель только было интересно, у кого перья потускнели, кто объелся переспевших яблок, а кто лентяй или изменщик. Из раза в раз одно и то же, однако ни единого слова не звучало о том, в какой ситуации они все оказались. О проблемах знает лишь небольшая группа гарпий, но неужто никто не чувствует, будто что-то не так, не видит напряжения, в котором верховный шаман находился последние недели, не слышит копошение где-то далеко? Парень уже понял, что собратья мало обеспокоены выживанием, не смотрят вокруг никогда, не заикаются даже о реальных проблемах. Все его сородичи крайне беспечны и погружены вглубь себя вместо того, чтобы хоть раз оглянуться.       Но и Донхёк не без разочарования заметил то за собою. Ему пора поговорить с верховным шаманом о самом важном, но каждый раз как-то естественно уходящем на задний план. Ренджун всегда говорит, что всё продумал, что беспокоиться не о чем, и что время не пришло. Разум юноши за многие луны окреп настолько, что возникла мысль, будто времени минуло достаточно.       Старший находился в месте, что не так давно полноценно облюбовал для уединения. В сплетённых корнях двух самых больших деревьев был лаз такой, что никто особо и не желал там побывать — узко и темно, грязновато и затхло. А там яма осторожно вырытая: узкая, но глубокая, чтобы в полный рост мог встать каждый, кроме, может быть, Ёнхо. Ренджун в ней всегда хранил десяток мутных человеческих бутылок с нечеловеческим содержимым. Раньше тот нечасто захаживал — проверить, покрутить, переставить из одного углубления стены в другое, а сейчас что ни день, так обязательно под холодной землёй задумчиво стоит и смотрит в пол.       Золотые перья пришлось от грязи и мелких веток отряхивать после того, как Донхёку удалось сюда забраться, а Ренджун словно не заметил, так и оставшись где-то в углу мрачной тенью. Кажется, что момент неподходящий, но, как младший выучил, у этого парня подходящих и не было.       — Доброе утро, — начал юноша осторожно, оставаясь на месте. Подошёл бы, не окажись и так достаточно близко в этом тесном пространстве.       — Уже день, — поправил Ренджун, не придав своему голосу и капли эмоций, однако всё равно мягко улыбнулся, но как-то вымученно и неискренне. Он исхудал ещё сильнее, став почти прозрачным и на вид страшно хрупким, но смотрел по-прежнему тепло.       — Откуда знаешь? Не выходил ведь.       — Мне и не надо.       Свет сюда проникает, но столь ничтожно, что и впрямь не понять, который час стоял на улице.       — Боги мне нашептали, — заговорчески произнёс старший едва слышно, заставив взглянуь в ничуть не изменившееся спокойное лицо, — что сегодня пойдёт снег.       И Донхёку сразу неловко стало ещё сильнее, чем было до этого. Вот уж точно неудачный момент.       — Не знаю пока, как сказать остальным, что для костров по-прежнему рано. Псы ждут нашей ошибки.       Ренджун опирался спиной о мокрую землистую стену позади себя, даже не озаботившись тем, что испачкает белые перья, пока руки-крылья в задумчивом жесте сложил на груди. Второму сказать на это было нечего, и никто того не учил осторожно и издалека подбираться к желаемой теме, поэтому Донхёк осмотрительно молчал, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь озабоченным происходящим, а вовсе не размышляющим о том, куда бы вставить словцо.       — Не уверен, что удастся и в этот раз прикинуться божьим гласом, не утратив доверие.       А Донхёк всё молчал и кивал чуть заметно, соглашаясь со сказанным, но нисколько в него не вникая, пока не услышал со стороны тяжелый вздох. Его раскусили.       — Мне нисколько не льстит твоё присутствие, покуда головой ты отсутствуешь.       Совестно. Ренджун ведь всю общину на своих стремительно слабеющих плечах тащит, а младший пришёл, чтобы ещё проблем подкинуть, хотя искренне желал быть полезным. Ему просто нечего предложить или посоветовать, чтобы хоть сколько эту ношу облегчить. Донхёк точно такой же, как и все гарпии этой общины — пользуется и берёт, не предлагая ничего взамен, не имея возможности даже поддержку оказать.       — Зачем ты пришёл? — слышится уже не так любезно, но и без злости совсем, не ощущается совершенно никак, в довесок к поднятым совершенно пустым чёрным глазам.       Донхёк не меньше, чем настоящее разочарование.       — Прости, — и он стремится просить прощения за это и за то, что собирается сделать, — хотел спросить, когда Минхёна искать пойдём, — с каждым словом голос становится всё неувереннее и тише, пока чужой взгляд всё тяжелее, — просто... Раз первый снег, то и запрета на выход с территорий не будет... Вот я и подумал.       А Ренджун смотрит так, будто поверить не может. Только что ведь говорил, что не время, что община по прежнему в опасности и выхода из ситуации на горизонте даже не видно, а младший так много знает, что точно должен был понять, однако ведёт себя до того бездумно, что заставляет сожалеть обо всём ему поведанном. Он и сам не знает, почему понемногу закипать начинает, но прямо сейчас чувствует застрявший в горле ком злости.       — Идти за ним нельзя — снаружи теперь ещё опаснее.       В этот момент чужой звук надорвался едва заметно, выдал ложь и случайно оттолкнул младшего, тут же застывшего в непонятной тревоге. Это не та неправда, что была брошена, чтобы задобрить, а что-то более глубокое и сложное. Верховный шаман соврал не о том, что за изгородью рыщут кровожадные твари, но о чём-то более важном, непроизнесённом и, приходит осознание, долгоиграющем.       Как часто бы Донхёк не спрашивал, не упоминал брата, пытаясь добраться до интересующей себя темы, всё это кончалось одинаково: Ренджун внимательно слушает, отвечает на пару отвлечённых вопросов, осторожно успокаивает и в следующий момент либо тянет к земле, чтобы уверенно оседлать, либо в очередной раз, но не слишком часто, чтобы не вызвать подозрений, говорит, будто время не пришло. Всё это было так глупо, наивно и поверхностно, что Донхёк, не видевший до этого ни ласки, ни любви, неустанно верил, лишь бы старший снова прижимался и целовал так мягко, каждый раз погружая в забытие.       — Когда ты по-настоящему хотел пойти на его поиски?       — Я? — обескураженно, но не менее очаровательно улыбнулся Ренджун, ладонью на свою грудь указав, — я лес не люблю, да и здесь нужен куда как больше. Тут надо кого-то смелого отправ...       — Когда?       И тот полную грудь воздуха набрал так, словно тяжелейше вздохнуть собирался, но так и не выдохнул, явно специально воздержавшись, чтобы остаться единственным, у кого в этой яме сдавали нервы.       — Когда нам самим перестанет грозить опасность, хорошо? — и смягчился чуть заметно, руку протянул и ладонью в золотые волосы зарылся, потрепав парня по голове.       — Не очень то и хорошо, — вполне справедливо заметил Донхëк, но прикосновениям не воспротивился, пусть и глядел исподлобья с явным недоверием, — сколько можно тянуть?       — Разве ж кто-то тянет? — звучит в ответ с неискренним удивлением, но также и с нескрываемой заботой, проступившей в огладившей щёку ладони.       Младший странно себя чувствует. Что-то здесь основательно не так, и это что-то так близко к поверхности, но крепко держится под самой её гладью, никак не показываясь наружу. Витает в воздухе, отскакивает от осыпающихся стен неровными, незнакомыми нотами, оседает в спрятанных под полупрозрачными бледными веками тёмных глазах и бъёт едва осязаемыми щелчками электричества в месте, где кожа двух созданий соприкасается. Донхёк не может сказать точно, не знает, почему думает именно так, но догадывается, что Ренджун темнит, умалчивает что-то, но, куда важнее, врёт, как делал то с самой их первой встречи.       С той лишь разницей, что теперь перестал почти скрывать, не то лишившись на это сил, не то самого обычного терпения. Нужно лишь вывести того, найти хоть один знак, подтвержающий мысли, но сделать это ненавзчиво и скрытно, не выдав своих собственных намерений внутренним звуком. Прямо сейчас ему нельзя врать, нельзя волноваться или ещё хоть как-то выказывать своё недоверие, чтобы не утратить тишины и не дать Ренджуну шанса уйти от разговора, так и не начав его.       — Как думаешь, где мой брат сейчас? — он старается вести себя как можно естественнее, опираясь о стену рядом с собой и придвигаясь к старшему чуть поближе.       — В столице, — тихо звучит без даже мгновения раздумий, — в окрестных деревнях, в лесах, среди полей и в шатких повозках. Где угодно, но не здесь. Никто не знает его лучше тебя, так к чему подобные вопросы? Если Минхёна увезли, то подумай, куда бы он пошёл, если бы только смог сбежать.       — Ты же всё контролируешь, — Донхёк пытается подловить, задевая именно то, в чём Ренджун ни разу не дозволял окружающим усомниться, — и всегда говоришь, что всё в порядке, что у тебя есть план, — но парень не лжец. Он донельзя искренний, совсем не привыкший к передёргиваниям и интеллектуальным играм, не способный долго удерживать свои эмоции в узде, — как можно быть уверенным в безопасности того, — и он загорается злостью по мере того, как погружается в понимание, к которому пришёл одними лишь собственными словами, — о чьём положении ты ни черта не знаешь?!       Это прозвучало куда громче и озлобленнее, чем хотелось изначально, и тут же верховный шаман отпрянул от стены, встав твёрдо на обе ноги, выпрямился и вытянул шею, став выше сгорбившегося и в осознании поникшего Донхёка. Смотрел сверху вниз так хмуро и презрительно, распушив перья на плечах и вновь сделав те похожими на острые дрожащие шипы, а всë равно силился не стягивать маленькую улыбку с лица. Старший не растерял своей стати, даже когда лицо его осунулось от изнеможения, а глаза, и без того чёрные, мертвецки пустые, впали, став ещё глубже и мрачнее. Ренджун был до боли похож на людей, будучи от них самым далёким со своей почти звериной внешностью — прятал клыки, скрывал за перьями почерневшие когтистые пальцы, даже до запрета летал лишь при крайней необходимости, пусть и делал то лучше любого в поселении. Страшнее, что он был закрыт и непонятен, совершенно недоступен, как бы старательно Донхёк ни вслушивался в повисший над ними ровный звук.       И всё-таки он уже разгорячился, нащупал что-то внутри Ренджуна, за что смог ухватиться, чтобы вывести на искренность.       — Ты не хотел спасать Минхёна, — и скольких же сил стоило сказать об этом спокойно, не позволив себе перейти к открытой агрессии.       И лишь сейчас юноша чувствует, что по-настоящему прозрел. Сморгнул пелену, застилающую глаза столь долгое время, скинул с плеч накинутое на них покрывало лжи, а без него так тяжело и отчего-то больно, потому что Ренджун смотрит исподлобья со злостью, но никак не с раскаянием, скоблит длинными загнутыми когтями собственное пёстрое плечо и глядит неотрывно, в этот раз загоняя в совершенно другую темноту. Донхёк боится, потому что знает — теперь, когда правда стала доступной, старшего ничего не удержит от того, чтобы перестать поясничать и быть собой, раскрыв, наконец, что к чему. Но Ренджун, будучи неизведанными водами, мог оказаться кем угодно под своею личиной добродетели.       — Зато я спас тебя, — чужой нежный голос звучит слишком близко, будто у самого уха эти слова произнесены, и больше ни звука в этой яме не существует. Ренджун больше не звучит.       — Речь не обо мне, — и даже если Донхёк неуверенный и тихий, эти слова ощущаются не меньше, чем дерзостью, на которую ответом служат лишь молчание да взгляд выжидающий. Это заставляет продолжить, даже если изначально добавить было нечего, — ты сказал, что поможешь.       — Я помог, — звучит так легко, что даже не верится, насколько пренебрежительно, — как ты себя чувствуешь?       — Речь не обо мне! — повторяет юноша, случайно повышая голос, но тут же стремясь успокоиться, однако договорить на этот раз не дают.       — Всегда о тебе, — лишь сейчас Верховный шаман зашевелился, оказавшись почти вплотную, чем Донхёка заставил вытянуться, став, наконец, выше старшего, который от этого только усмехнулся, будто столь жалкая попытка не могла пошатнутье его статус, — пришёл к нам, посеял хаос вместо того, чтобы просто жить и наслаждаться жизнью, намотал сопли на каждый местный сук и всех побеспокоил своими рассказами про охотников, которых они и так боятся, — у Ренджуна голос ниже обычного, но не менее спокойный, пока взгляд такой недружелюбный, полный скопившейся злобы, что сейчас вымещалась в словах, не столь далёких от правды, и оттого ранящих, — а как пару раз сказали, что все с твоим братом хорошо, да то перо принесли, так сразу спокойный такой — не налюбуешься.       — Мой брат..       — Мëртв, — и как красиво это слово звучит из чужих уст, как легко с них слетает, но как жестоко режет уши.       — Ты врал.       — Лукавил.       — И сейчас врëшь.       — Высказываю догадки, — в этот момент старший многозначительно взглянул на свои когти, чуть передëрнув пальцами, но не указать на что-то определённое хотел, а лишь в очередной раз подтвердил, что тема не стоит внимания, — будь ты хоть немного гарпией, так сразу бы понял, что никто не рискнëт своей жизнью ради чужой. Не пойдёт дальше исследованного ради старого пера, да даже это с моей стороны — неоценимая помощь.       Впервые Донхёку так неприятна непосредственная близость с кем-то, в ком раньше виделась подержка, но сейчас лишь непонятная угроза. Ренджун тощий и невысокий, с одним крылом короче другого, с нелепыми длинными ушами, загнутыми дугами кверху, не располагающий ни к какой опасности, а всё равно пугающий своей беспристрастностью и честностью, которой младший так добивался, на деле оказавшись к той совершенно не готовым.       — И перо это, — улыбка старшего такая же нежная, что и всегда, но вот глядящие из-под бровей чёрные глаза полны недоброй усмешки. Он точно знает, на что давит, отбросив свою лживую шкуру и шепча в самое лицо, даже привстав ради этого на цыпочки, — отпало до того, как вас двоих разлучили.       И эта поганая улыбка не спадает даже в момент, когда Донхёк, сам того не желая, отталкивает от себя шамана, тут же устремляясь за ним, чтобы прижать к стене, схватив за шею. Тот явно слабее, но уверенности своей не теряет, продолжая смотреть со смешливой жалостью. Ренджун знает, что младший ничем ему навредить не сможет, не верит в него совсем и лишь убеждается в чужой глупости и несдержанности, вылившейся в рукоприкладство. Но сам он, конечно, не такой, даже если в ответ тоже пальцами сжимает смуглую шею: парень ведь всего лишь защищается, даже если знает, что может убить, обладая когтями куда более устрашающими и похожими на оружие.       Донхёк это замечает не без страха, но не сдаётся, не отступает сразу, потому как ещё ниже в чужих глазах пасть боится, только голову выше задирает, чтобы холодные пальцы подбородком не ощущать.       — Минхëн не может быть мëртв, — четко произносит Донхёк так, будто иначе его бы и не поняли, — ты понятия не имеешь, какой он.       — Он гарпия, — почти поëт Ренджун победно, словно одно лишь происхождение уже говорило достаточно, — мы не выживаем в одиночку, даже если боремся, а боремся мы ох как нечасто, потому что не наше это, чужое совсем. Бесполезное. Ты даже не знал, как сильно был плох в день, когда появился, может, не знаешь и о том, почему нельзя отделяться от остальных? Ты ведь слышал нас, — он заламывает брови, выглядя почти жалобно из-за того, насколько недалëким был младший, — и страдал, потому что не мог достичь. Неужели в твоей голове это ничего не значило?       — Но Минхëн вас не слышал, — Донхëк не стремится усилить хватку, но и не отпускает, просто достучаться пытается, не сделав больно, пока и на шее пальцы почти перестают ощущаться, — и он не страдал.       — Минхëн то, Минхëн это, — наконец показывает себя верховный шаман, ненадолго тряхнув головой и скривив рот в отвращении, — я так устал слышать о ком-то, кого ты почти забыл. Так забудь уже окончательно, раз тянул так долго в наивных мыслях, что твой брат мог спастись. Тебе ведь уже не больно даже от того, что вас жизнь разняла, так не делай вид, будто не всë равно.       — Удобно тебе так жить? — шипит младший, придвигаясь ещё ближе и ощущая, как одновременно с этим хватка на шее усиливается, всё ещё оставаясь весьма слабой, — держать других за дураков? — Донхёк зол настолько, что не держится больше перед тем, чтобы в ответ на слова, заставляющие сомневаться в себе, попытаться задеть самого Ренджуна, — обещаниями располагать всех к себе, но не делать ничего? Что там мой брат, ты даже не пытаешься решить, как нам быть с тварями за изгородью!       — Ничего? — Ренджун тут же уши немного опустил и улыбаться перестал, сменив выражение на непонимающее, но лишь ненадолго, пока не оскалился пуще прежнего, всего лишь порадовавшись тому, как же легко противостоять кому-то, что сам загнал себя в ловушку, из которой не выберется, — почти десять лет я делаю жизнь своего народа лучше. Нас больше не ловят и не убивают, потому что я знаю, как этого избежать. У нас есть тёплые дома благодаря мне и спокойствие, которое поддерживаю тоже я, — и всё это он говорит без какой-либо гордости, не стараясь действительно показать, как многое сделал, а будто подводит к чему-то другому, — я дал им смысл. Они же, знаешь, такие. Зашуганные, но беспечные, всю жизнь убегающие и не имеющие за душой ничего — ни благ, ни моральных ценностей. А я дал им праздники и веселье, поддержал каждого и разнял все склоки внутри общины. Я дал им надежду, Донхёк, даже если за пределами наших земель её нет, — и особенно довольным старший стал в момент, когда подобрался к тому, ради чего же был весь этот рассказ, — а что сделал ты, чтобы иметь смелость пытаться уличить меня во зле?       Донхёк мнётся, дрожит и знает, что Ренджун то своей шеей чувствует, потому что превосходства во взгляде совсем не прячет. Младший вспоминает, сколько же хорошего он сделал для общины или того-же Ренджуна, но лишь дышит тяжелее из-за накатившего волнения, потому что верховый шаман всегда оказывается правым, о чём бы речь ни шла.       — Ни-че-го, — с огромным удовольствием выдыхает Ренджун, вновь становясь ближе, потому что второй это позволяет, ослабляя хватку, — и ты бездействовал, даже когда брата забирали. Трусливо сбежал и дал его увезти, а потом пришëл искать помощи у других, потому что сам ни на что не способен, — Донхëк отступает назад, даже если продолжает злиться, а шаман все равно настигает, чтобы вдоволь насладиться чужими эмоциями, скачущими от ярости к безысходности, — а что другие? Они тоже теряли. Всю жизнь теряли и продолжат, если пустятся за кем-то, кого даже не знают. Твой брат им никто, а они даже за своих не вступятся, потому что боятся боли и смерти, того, что люди делают с нами. Я не могу судить ни их, ни тебя, и никем из общины не пожертвую ради мертвеца.       — Ты жертвуешь мной, — Донхëк не знает, почему эти слова вырвались сами, и после произнесëнного немеет весь без шанса на движение. Он боится. Снова настолько, что не может даже моргнуть. Тело подводит каждый раз, заставляя оставаться на месте вместо того, чтобы бежать со всех ног. Но разве Ренджун не прав? Разве не сделал так много для гарпий, чтобы взамен требовать всего лишь смирения, даже если в понимании младшего всё это казалось чем-то бесчеловечным.       — Тобой? — а второй останавливается, как замечает, что Донхёку, спиной уперевшемуся в выход на поверхность, уже отступать некуда, — или твоим самомнением? Ты ведь так просил отыскать брата даже спустя время уже не потому, что скучаешь и переживаешь, а из-за того, что странно было бы внезапно замолчать после того, как долгие дни только об этом и были разговоры. Потому что нельзя сегодня быть обеспокоенным братом, а завтра внезапно позабыть о том, зачем ты пришёл. Искал помощи, но всё равно осел, зажил подобно остальным, пришедшим сюда, не чувствуешь уже тяжести того, как кого-то родного бросил, но продолжаешь спрашивать, чтобы не показать, как легко можно изменить мнение.       И Ренджун говорит тихо, но серьёзно, то и дело обращая беглые взгляды к выходу, к которому оба они оказались слишком близко — их в любой момент могут услышать соплеменники, находящиеся снаружи, и тогда лицо терпеливого и снисходительного верховного шамана придётся уронить.       — И ты спрашиваешь, однако сам не пытаешься сделать ничего.       — Потому что ты пообещал.       — Разве ж чьё-то обещание это повод возлагать ответственность на других? — А старший снова мягкий и улыбчивый, и перья на его плечах медленно укладываются правильно, не торча более во все стороны острыми иглами. Он победил, на вид окончательно сломив чужую волю к приреканиям. По Донхёку заметно слишком сильно, что на Ренджуна тот злиться совсем не может, а только себя за всё случившееся корит, потому что за чистую монету принимает любые сказанные собратом слова. Ренджун был правым так долго, что любое им сказанное, каким бы ни было отвратительным и какие бы цели ни приследовало, обязательно воспринималось именно так, как старший того хотел. Слишком долгие годы парень учился воздействовать на других, втираться в доверие и поступать всегда так, как считал нужным, ни с кем не считаясь и не полагаясь на окружающих, полностью уверенный в том, что никто не сможет помочь, и действовать необходимо всегда самостоятельно, даже если всех остальных ради собственных планов придётся обдурить.       Вот только в планах у него была просто жизнь. Счастливая и долгая, и не для него одного, а для целого народа, который удалось взять под своё крыло. Ренджун упивался властью, почти правил всеми в поселении, не позволяя возразить себе, но и желал только лучшего, радовался искренне каждый раз, как его решения делали жалкое существование гарпий хоть немного лучше, обожал быть полезнм и любмым за что-то важное и нужное, а не просто так.       — Успокаивайся и подумай немного над моими словами.       — Нет, — но Донхёк внезапно встрепенулся, будто ему было, что добавить, и страх наконец отступил, позволив мыслить здраво и понимать, будто что-то всё ещё было не так. В том, как старший подбирал эмоции, как умело использовал слова, чтобы вбить в голову мысль, но не разозлить. Как продолжал лгать даже после того, как был раскрыт, — ты пользуешься тем, что нравишься мне. Не думай, будто я это так оставлю.       Ренджун только взглянул во ставшие увереннее глаза напротив, постоял в непонимании совсем недолго и тихо рассмеялся, спрятав показавшиеся клыки ладонью, а потом и вовсе отвернувшись к углублениям с бутылками. Он явно не хотел быть обнаруженным кем-то снаружи, но скрывал что-то ещё, кажется, застывшее на бледном лице.       — Ты всё неправильно понял, — однако чужой голос оставался таким же спокойным, пока парень всеми силами показывал, насколько тема не стоила потраченных нервов, — тебе нравится секс и чувствовать себя особенным.       — Неправда! — Донхёк оскорблён страшно тем, что с его чувствами не считаются, пусть и где-то глубоко желал бы их не иметь, чтобы не позволять собою пользоваться.       — Неправда? — у Ренджуна ухо дёрнулось и звук снова пролился, выдав самое настоящее раздражение, — не хочешь ли ты сказать, будто я долгие месяцы так старался сделать это правдой, но у меня не получилось? — послышался звонкий лязг когтей о бутылку в момент, когда он взял одну в руки и осторожно покрутил, чтобы поставить на место и взяться за вторую, — У меня то? И не получилось?!       И по голосу слышно, что тот улыбается, но так, словно в собственные слова не верит, отчего и злится, пока Донхёк также понемногу закипает, осознав, наконец, насколько ловко всё было просчитано, раз он подвоха не заметил, наивно полагая, будто его почти детские чувства были взаимны. Ренджун ведь всегда вёл себя так естественно именно рядом с ним, не дав и на секунду усомниться в том, что Донхёк по-настоящему особенный. Тот, кому можно доверять секреты не только общины, но и свои, кому прощается любое неповиновение и кому дозволено делить с верховным шаманом дом и постель. Ни у кого более таких привилегий не было, и младший сейчас понимает, что всё это ради одной единственной цели — заткнуть и заставить остаться, не морочить окружающим голову рассказами о брате, который не слышит, отчего кажется простой выдумкой, и слиться, наконец, с толпой, позволив себе жить в настоящем, откинув прошлое.       — До чего же ты мерзкий, — звучит совсем тихо и так разочарованно, что наверняка сделало бы больно, не будь Ренджун собою. Он слышал это слишком много раз и был готов упасть в глазах кого-то одного ради расположения многих, да и виновным себя совсем не считал, уязвившись лишь потому, что его способности под сомнение поставили, — как многих ещё ты обманул?       — Всех, — верховный шаман лишь пожал плечами и даже не дернулся, когда услышал позади себя быстрые шаги, остановившиеся так близко, что теперь Донхёк дышал в затылок. Это было именно тем, чего младший хотел услышать, а Ренджун преспокойно озвучил. Весь его образ основан на лжи, начиная от статуса, добытого нечестно, ведь парень всегда использовал позаимствованные у людей более продвинутые знания, и заканчивая характером, который пришлось вытренировать, чтобы никого от себя не оттолкнуть. Он носил созданную собственноручно маску и даже не помнил, когда последний раз был собой, даже разговаривал совсем не так, как привык, хоть и доводили окружающие порой так сильно, что хотелось бы вспомнить, каким взбалмошным он был когда-то, когда не пытался другим угодить.       — Как думаешь, остальным понравится, когда они узнают? — у Донхёка голос дрожит, поэтому попытка угрожать выглядит жалкой до того, что приходится силы в кулак собирать, чтобы не рассмеяться над ним. Тот всё ещё был ревущим мальчишкой, отчаянно нуждающимся в помощи, но на сей раз знал, что пришёл за нею не туда, и поэтому ещё сильнее был напряжён.       — Узнают что? — Ренджун разворачивается, так и не выпустив бутылку из рук, и ненароком упирается спиной позади себя, потому что младший, пусть и звучит как беспризорная собака под чужой дверью, глядит недобро сверху вниз спрятанным в глубине глаз потемневшим золотом, выражая всю серьёзность своих намерений. Однако это секундное замешательство ничего не значило, даже когда тара случайно выскольнула из ладони и упала, привлекая к себе внимание обоих. Они долго смотрели, как та стремится к земле, как приземляется и отскакивает, крутится немного, готовясь разбиться и привлечь ненужное внимание снаружи, но этого так и не происходит от того, что влажная земля под ногами была мягкой. Донхёк чуть заметно облегчённо выдохнул, будто не выгядел кем-то, кто собирался сию же секунду собрать весь народ у засыпанного пеплом и углём костровища, чтобы поведать, кто же их верховный шаман на самом деле.       Вот только кем он был? И в чём именно обманул совершенно всех, как сам признался? Как же продолжить удерживать Ренджуна рядом с собой, не имея ничегошеньки, что возможно было остальным рассказать? Как шантажировать того, кто признался лишь в том, где именно насолил лично тебе, когда остальным дела нет ни до личной Донхёковой трагедии, ни до него самого? В этой общине не существует никакого товарищества, никакой помощи там, где проблема заходит дальше сбора кореньев и охоты на мелкую дичь. Никто не положит свою жизнь за другого, а Донхёк знает, что это было бы правильно, потому что в книге вычитал, и был спасён добровольно подставившимся Минхёном. Гарпии вымирали не из-за людей, не из-за опасностей извне, а выгрызали самих себя изнутри, будучи беспечными и всегда полагающимися на других, но никогда не готовыми быть теми, на кого можно положиться.       — Задумался? — не вынес долгого молчания Ренджун. Ему и впрямь было интересно, чего же такого Донхёк мог знать, чтобы внезапно начать вести себя столь понебратски и сметь угрожать его положению, однако, судя по всё ещё злобному, но мотающемуся из стороны в сторону взгляду, ответить было основательно нечего.       — Вовсе нет, — Донхёк только отпнул ногой мешающую бутылку, чтобы оказаться ещё ближе, и вытянулся, в глубине души восторгаясь тому, насколько у Ренджуна толстая кожа и непробиваемое спокойствие. Парень ведь делает всё, чтобы из себя вывести, наверняка ставит под сомнение его авторитет, а тот всё равно стоит со своей привычной улыбкой, прямо в глаза смотрит, ничегошеньки не боится и уверен, что выйдет из спора победителем, — для себя я уже решил, что ты крыса похуже тех, что в моих родных местах обитали.       — Даже так, — и можно было бы соврать, что неправда всё это, но Ренджун действительно милый, когда головой чуть потряхивает и глаза прикрывает. Его хотят задеть простыми оскорблениями, что нисколько не умоляли вклада в жизнь гарпий, так что и обижаться совсем не на что, только лишь хочется саркастично младшего по голове погладить за то, что ничего умнее не придумал, — я не против. А ты можешь сходить поискать останки брата где-нибудь в пасти у варгов, пока я решаю действительно важные дела.              И верховный шаман беспрепятственно Донхёка обходит боком, потому как узко в этой яме, уйти думает, даже если не знает, где ещё сможет уединиться со своими тяжелыми мыслями. А парень так и стоит, потупив взгляд, потому что не верит, будто Ренджун никакой проблемы не видит и свято уверен в собственной правоте.       — Тебя совесть не гложет? — лишь тихо спрашивает он напоследок, вслушиваясь в притихшие шаги, — за все эти плохие поступки.       — А разве должна? — так же тихо звучит в ответ. Ренджун остановился у самого выхода, так и загородив тот собою, — я много плохого совершил, но всё это было во благо. Оно ведь только первые разы так стыдно и горько, а потом просто знаешь, что так то и должно было случиться. Не каждое зло исходит из корысти, как не всё добро делается от чистого сердца. Я за жизнь не сделал ничего неправильного, даже если ты не сможешь одобрить и малой части этого. Мне твоего одобрения не надо.       — Моё одобрение здесь не причём, — разворачивается Донхёк, глядя на старшего, со своей скромной улыбкой снова ставшего тем, кого приходилось знать эти полгода, — ты сам то счастлив жить вот так?       И тот рот открыл быстро, но так ни звука и не произнёс, задумвшись, кажется, всерьёз. Нахмурил чуть брови и сложил руки на груди, опустив взгляд. Видно, что хотел солгать, сказав "да", но на самом деле имел в виду "нет" и сейчас не до конца понимал, как из этого выпутываться.       — Какая разница, счастлив ли я, когда речь о выживании целого народа?       — Однако ты хочешь, чтобы народ был счастлив, следуя за кем-то глубоко несчастным, вроде тебя?       И Ренджун только кивнул, потому что да. Лучше и не скажешь, но выбора у гарпий совсем нет. Никто не сможет занять его место и справиться даже с половиной возложенных на пернатые плечи обязанностей и тяжб.       А Донхёк тяжело так вдохнул землистый воздух и устало опёрся на стену позади себя, наблюдая за тем, как старший сделал маленький шаг навстречу. Они больше не злятся друг на друга, даже если конфликт не разрешён, Ренджун всё ещё лжец и крыса, а Хёк по-прежнему везде нос свой суёт и всё портит. Им удалось самих себя измотать и задуматься о том, что же чувствует другой, но, пока верховный шаман продолжал утаивать, второй пытался быть искренним, даже если не заслуживал того же в ответ после произошедшего разговора.       — И всё-таки ты был неправ, прости, — Донхёк извиняется, потому что помнит, какую реакцию получил на подобные слова в первый раз, — ты мне правда нравишься, хоть и всё остальное... Тоже хорошо, конечно, — он осторожно ладони перед собой в замок сцепил и руками помотал, снова выдав в себе того ребёнка, каким заявился в селение, — я правда восхищаюсь тем, кто ты есть, и как стойко ты всё выдерживаешь. И, пока приходилось выслушивать всю ту гниль, что ты на меня вылил, я подумал, будто это конец — придётся ненавидеть тебя до конца жизни, но я не могу. Ты только сильнее путаешь, потому что ведёшь себя так, будто я о тебе всё знаю и обязательно из-за этого понять должен, но я же ничего не знаю. Никто не знает, а ты надеешься на всеобщую любовь и ведь действительно её находишь. Как можно не любить, когда у тебя всё так складно выходит?       — Да было б оно хоть немного складно, — а Ренджун рядом оказывается, посмеиваясь наверняка наигранно, но Донхёк уже не уверен, что способен определить, только отодвигается немного в сторону, чтобы старшему было, куда опереться самому, — ничто совсем не идёт как мне хочется.       — А как бы хотел?       — Чтобы жизнь меня в тупик не загоняла и давала хоть какой-то выбор, после которого я не останусь один.       — Мы решим, как с общиной поступить. Опасность ведь снаружи, а мы внутри, так что быть верховным шаманом тебе ещё долго.       — Я ломаю голову с тех пор, как первые копошения за изгородью услышал, а ты так легко говоришь, что всё хорошо будет, — и он пристраивается рядом, прижимается плечом и затылком слабо ударяется об днище одной из торчащих бутылок.       — И что в итоге надумал? — и действительно, Донхёк нисколько не злится, даже если думает, что должен бы. Наверное, и правда стоит обиды забыть перед тем, как идти одному на поиски брата, ведь в его смерть парень основательно не верит, даже если про неё рассказал Ренджун. Тем более если про неё рассказал лжец Ренджун.       — Сегодня или завтра, — а тот такой живой впервые за долгое время, смотрит в потолок хмуро, губы в раздумьях облизывает и прищуривается, не пытаясь больше улыбку на лицо накинуть, — может, через месяц, но общине конец. Это тебе не городские собачонки, а чудовища из далёкого края, где чего только не водится. Мы для них что выпавшие из гнезда птенцы — прячемся пока можем, ведь лететь нам некуда, да и лететь у нас не каждый сможет достаточно долго, чтобы от преследования оторваться. А они будут следовать денно и нощно, пока не настигнут.       — Я думал над твоими словами и решил кое-что, — Донхёк шею вытягивает, чтоб в чужое запрокинутое лицо заглянуть, а старший глаза приоткрывает без особого энтузиазма и хмыкает вопросительно, — я ведь и правда ничего не сделал. Позволь мне всё исправить. Я больше не хочу убегать.       — Мы созданы убегать, Донхёк, — верховный шаман пытается посмеяться, но из-за неудобного положения шеи только поскрипывает, — и что же ты можешь?       — Помочь хотя бы тебе. Не за просто так, разумеется.       — О, торговаться будем? — и Ренджун уже всем телом поворачивается, довольным взглядом впериваясь в чужие золотые глаза, — и чего хочешь?       — Расскажи, что с тобой случилось.       — Почти пять лет я служил при королеве, — звучит совсем легко и незамысловато, так, словно и не скрывалось совсем.       И Донхёк воздухом давится, желая подальше отскочить, да только тесно так, что некуда. Он может лишь смотреть ошеломлённо в отчего-то довольное лицо и пытаться в голове уложить, как так вышло, что почти как в книгах получается и именно Ренджун точно сказочный персонаж.       — И кто ещё это знал?!       — Тэн, кажется, но я ему ничего не рассказывал.       — Это ведь так здорово... — но звучит не так уж радостно, — люди и королева, самый настоящий дворец! Зачем вообще держать такое в тайне?       — Так я же...       Не успел старший закончить мысль, как сверху раздался быстрый стук по дереву, явно адресованный именно ему, а затем в проходе, откуда сочился тусклый свет улицы, показалась светлая голова обеспокоенного Ёнхо:       — Дело срочное.       — Не до тебя сейчас, — кажется, впервые Ренджун не спешит решать проблемы общины, а действительно поступает именно так, как хочет того сам, — терпи, пока мы не договорим.       И в следующий момент рядом с Ёнхо выглядывает Тэн, спокойный и вполне в хорошем настроении, но почему-то с покрасневшими и припухшими глазами. Довольный, должно быть, оттого, что Ренджун явно за это Ёнхо предъявит и пожурит, как только узнает, что тот и был виновником.       Верховный шаман тут же выпрямился и оттолкнулся ладонями от стены позади себя, сделавшись серьзным и вмиг шмыгнув наружу. Почему-то появление именно чёрной гарпии имело вес куда больший, чем слова взъерошенного и запыхавшегося Ёнхо. Донхёк осторожно последовал за парнями, чуть не споткнувшись о так и не поставленную на место бутылку.       На улице солнца нет, а всё равно светло и бело так, что глаза закрыть хочется, чтоб те не слезились случайно после выхода из темноты. По сравнению со мраком ямы это кажется не меньше чем настоящей пыткой, чтобы избежать которую Хёк рукой лицо прикрывает, явно чувствуя, как что-то влажное и холодное касается смуглой кожи. Неба не видно за крупными и быстро летящими хлопьями влажного снега, закручивающего маленькими вихрями и оседающими на в некоторых местах всё ещё зелёную траву.       Главная поляна уже сплошь покрыта этим снегом, разве что испещрена многочисленными следами босых ног, под которыми виднеется растительность. На улице теплее, чем ранним утром, а всё равно прохлада настигает каждый раз, как снежинки касаются голой кожи.       Головы двоих вышедших парней тут же побелели, а Ренджун сразу же попытался ладонью стряхнуть подтаивающую липкую массу. Погода замечательная, хоть снеговиков лепи да глазки им делай из поздних бутонов, да только община вся ожила внезапно, перестав сонными мухами разбрасывать сплетни по округе.       Теперь гарпии носились вокруг, искренне радовались переменам, хохотали и переглядывались друг с другом, натаскивали палки в костровище, готовясь разжечь костёр без какой-либо на то команды, так и не дождавшись указаний верховного шамана, что от этой картины только захмурел пуще прежнего и тут же выпрямился, сцепив пальцы обеих рук под грудью в величавом жесте. Он явно готовился сказать что-то, оглядывая снующих повсюду сородичей, и открыл уже рот, когда Тэн вцепился в его одежды совершенно бесцеремонно, чтобы хоть как-то завладеть вниманием. А потом рукой на Ёнхо показал, словно больше ничто не было связующим между этими двумя.       — Говори, — мелко кивнул Ренджун.       А тот только заискивающе посмотрел по сторонам и подошёл поближе, наклонившись так, чтобы в самое ухо прошептать, что всё равно было страшно рискованно среди кучи созданий, обладающих отменным слухом.       — Что-то прогрызло дыру в наших деревьях.       Кто-то из мужчин всё это время перетирал палки в попытке раздобыть огонь, несмотря на сильную влажность. Ренджун, кажется, смотрел на него, но всё равно молчал, так и остановившись в ступоре. Он думал. Бегает медленно, лететь прямо сейчас не сможет, ведь от травмы не оправился, да и вообще Ренджун не лесной ни разу, и был куда менее полезным в выживани, чем могло показаться на первый взгляд. А ещё сам хочет узнать, в насколько плачевном положении они оказались.       Он обошёл поляну по кругу быстрыми, но беззвучными шагами, пока троица осторожно следовала позади в ожидании вердикта. Смотрел по сторонам хмуро, шевелил ушами и мычал задумчиво, пока не стал внезапно ниже и не принялся ладонями тереть лицо, чтобы привести себя в чувства.       — Там, — Ренджун указал рукой меж двух деревьев туда, где ещё вчерашнюю тропу запорошило снегом, — вон там и ещё там, — а потом обвёл пальцем пару других едва заметных ходов, — ещё наши. Найти всех и собрать здесь, — он и сам не заметил, как обычно мягкие наставления превратились в практически приказы, а вот остальные, удостоившиеся этой речи, напряглись, пусть и не подали вида. Знали все, что дела их плохи, потому и слушали внимательно, — не дать никому расходиться до моего возвращения.       Вот только стороны три, а доверенных лиц всего двое — Тэн снова выпал из повествования, отвлёкшись на созерцание падающего снега. Донхёк невольно подумал, что успеет обойти сразу два места и собрать отделившихся сородичей.       Однако верховный шаман не исчез сразу после того, как раздал указания, а ещё какое-то время нервно крутился, скользя взглядом по селению. Все, вроде, так друг на друга не похожи, с разноцветными перьями и звуками неповторимыми, а всё равно как кто конкретный понадобится, так не найти в снующей толпе, словно все эти личности в одну массу сливаются.       — Юта! — прикрикнул он негромко, ведь кому нужно, тот обязательно услышит, а тот всё никак не появлялся, чем только сильнее нервировал и без того теряющего рассудок парня, — вот ведь пернатая паскуда, да чтоб хоть раз у меня помощи какой попросил, я припомню.       Ренджун мог бы бормотать себе по нос угрозы до бесконечости, позабыв о первостепенной задаче и поддавшись злости, но кто-то ущипнул за обнаженную спину немного так, а всё равно до мурашек противно. Тэн стоял чуть позади и активно кивал в сторону, откуда, пробираясь сквозь ничего не замечающую толпу, быстро шёл Юта.       — Хоть кто-то полезный, — чуть подуспокоившись улыбнулся Ренджун, глядя на чёрную гарпию, что тут же вернулся к своим несомненно важным делам, теперь снова кружа где-то поблизости и глядя себе за спину, чтобы смотреть на собственные остающиеся следы. Если б верховному шаману сказали, что этот парень мысли по-настоящему читает, а умалишённым от скуки лишь притворяется, тот бы ни разу не усомнился.       — Им точно надо жечь костёр в такое время? — первым начал краснопёрый, лишь только оказавшись поблизости и внимательно оглядев отделившуюся компанию, — мне неспокойно.       — Они не знают, какое сейчас время, — прошептал Ренджун, подойдя ближе, чтобы то так и оставалось тайной, вот только Ёнхо всё слышал, а был всегда к главе поселения так близко, что все позабывали, что и от него удалось утаить целую стаю варгов, выжидающих поблизости уже несколько месяцев. Нехорошо, конечно, получилось, но Ренджун виду не подал, что провинился, разве что на здоровяка, с претензией во взгляде сложившего руки на груди, обернулся.       — Вы с Хёком меня обманывали?       — Да, мы обманули тебя, но и мы с тобой обманули Донхёка, так что всё честно, — попытался сгладить углы Ренджун, вернув внимание к общине. Ещё немного, и огонь вспыхнет.       — Так это вдвойне нечестно получается, — вступил в разговор Юта, но так же быстро смолк, словив на себе сразу несколько недовольных взглядов.       — Для тебя дело есть, — всё-таки продолжил шаман, — не дай им развести костёр.       А тот сначала неверяще прищурился, наклонив голову вперёд. Чтобы дело, да лично ему? Кому-то, кто всегда оставался в стороне и лишь по воле случая каждый раз оказывался вовлечённым в дела вечно секретничавшихся Ренджуна с Ёнхо, а теперь ещё и Донхёка.       Но вот Ренджун был более, чем уверен, что лучшего варианта им не найти. Юта достаточно бесстрашен и, как показала недавняя вылазка с территорий, самоуверен, чтобы перессориться, возможно, со всей общиной, но не позволить пламени зачаться. И парень кивнул, глубоко внутри порадовавшись, что верховный шаман, наконец, обратил на него внимание, даже если до этого ни разу не подпустил к себе ближе, чем на вытянутую руку.       — А ты, — Ренджун вздохнул, развернувшись ко всё ещё насупленному Ёнхо, — извини, — но тот лишь бровь вздёрнул, продолжив возвышаться над пернатым, будто не он тут главный, — помоги ещё раз, ладно? Это важно.       И всё-таки какое-то доверие между ними присутствовало, раз Ёнхо тяжелейше вздохнул, как только мог, чтобы в полной мере выказать, что согласие его вымученное, и Ренджуну бы не думать, что всё так легко с рук сойдёт. Разве что в этот раз.       И после недолгих переглядок все они быстро разошлись по сторонам.       Падающий с неба снег холодный, а под ногами всё равно кажется горячим, как на него ни наступай. Ренджун сначала уходит медленно, держит спину болезненно прямой и смотрит только вперёд, но, стоит отдалиться от остальных, тут же срывается на бег, к чему совершенно не привык. Его жизнь верховного шамана предполагает спокойствие, чтобы и сородичей держать в спокойствии. Очень многое зависит именно от него и, увидь хоть кто-нибудь, как позорно и неловко Ренджун перебирает ногами, задирая свои изношенные длинные одежды, чтоб об них не споткнуться, так сразу бы шум подняли.       Видно плохо, и он едва ли знает, куда движется, а в голове только удалящиеся звуки гарпий, мешающие сосредоточиться на окружении. Обычно убранные назад светлые волосы растрепались, зацепившись за ветки, а парень даже не старается больше их с глаз убирать, только шипит что-то неразборчивое и перепыгивает через попадающиеся валуны. Он свернул с тропы, думается, раз тут настолько сложно идти, и деревья как-будто стали расти ближе друг к другу, сдавливая со всех сторон.       Ренджун бы не признал себе, что медлил с решением проблемы, потому что думал об этом каждое свободное мгновение. Пусть рисковать, ставить на кон всё ради маленького шанса на выживание, был в его духе, поступить так же с целым поселением было попросту несправедливо. Планы парня зачастую были нацелены на далёкое будущее, а навалившийся кошмар касался настоящего, и никак не выходило домыслить до хоть сколько-нибудь терпимого исхода.       Они не войны, отпор дать не смогут, слишком яркие, чтобы затеряться в заснеженном лесу, слишком громкие, чтобы притаиться где-то, и совершенно не знают, куда идти. И за всю эту ораву слабаков и трусов отвечает один лишь Ренджун, точно рискующий впасть в немилость, если только своими силами проблему не разрешит.       Впереди показываются сросшиеся стволы, уходящие далеко вверх, а мох на них совсем заледенел. Ренджун к бегу не привык, потому и дышит так тяжело, опираясь ладонью на высоко оголившиеся корни. Дыры нет, но по пальцам проходит дрожь от того, как эти деревья почему-то потрясываются. На него страх непонятный накатывает, заставляющий руку одёрнуть в тот же миг, и воздух будто чужими для этих мест звуками наполняется. Ноги двигаться отказываются, но парень только быстрее вдоль испровизированной стены идёт, чтобы этого не ощущать, заглушить ужас здравым смыслом, внезапно найдя для себя ответ на один из давно интересующих вопросов.       Опять оно. Его сородичи все до единого перестали звучать, заставив остановиться и прислушаться. К удивлению, совершенно безрезультатно. Теперь, когда совсем не страшно, даже в ногах будто сила появляется, и так легко становится, словно получится горы свернуть, потому что не гарпии это. Ренджун сам перестал слышать, оставив в голове намного больше места для размышлений. Всё-таки не дар это никакой, а самое настоящее проклятье, заставляющее трусливо убегать всякий раз, как чей-то другой звук возвещает о беде, и даже краткосрочное избавление от него ощущается как самый настоящий подарок. Он уведёт селение, даже если не знает, куда именно, и никого больше не потеряет.       Тем временм впереди показалось что-то чёрное, торчащее прямо из основания стены, беснующее и рычащее, не заставившее усомниться ни на секунду, когда рука потянулась к торчащей иссыхающей ветви и с силой откололо её от древесной массы.       Волчья голова, неестественно большая, кое-где облезлая и клацающая зубами, смотрела прямо на приближающегося Ренджуна с нескрываемым прожорством, пока сама тварь своим горбом застряла в дыре, прогрызенной у самой земли. Парень сглотнул, а всё равно не почувствовал того же ужаса, что десятилетие назад, не выронил ни единого звука, чтобы своих сородичей не заставить волноваться, только подошёл ближе медленно и осторожно, тут же вызвав у варга новую волну бесчинствующего копошения, попытку протиснуться внутрь и непременно настигнуть.       И он всё ещё не боится, даже когда оказывается прямо напротив, силясь глаза не закрывать, хотя из-за быстро падающего снега хотелось. Без всех этих душ, забирающихся в голову, думается свободно, как никогда, и даже незамутнённым взглядом видно, что у пришлой твари пара минут до того, как получится освободиться из плена корней, а вслед за ней полезет и остальная стая, топчащаяся снаружи.       Пока сам Ренджун топчется тут, внутри, но уже не в безопасности, и раздумывает, а сможет ли хоть что-то против подобного врага, не имея ни единого преимущества. Сжимает жалкую длинную палку в когтистых руках и снова слышит гул из центра селения, мешающийся с биением собственного сердца. Страх снова накатывает и уже не смаргивается, не исчезает даже в момент, когда здоровенные челюсти смыкаются прямо возле ног, тянутся и плавят снег стекающей вниз слюной.       Его почти достали, и Ренджун отскакивает, рефлекторно пытается защититься, втыкая палку острым концом прямо в поросший редкой шерстью широкий лоб. Слышится треск, деревяшка ломается надвое, а зверь только громче воет и копает под себя, пока не показываются тонкие подобно стальным путьям передние лапы, бешено царапающие землю и комкующие липкие осадки в серую грязную кашу.       Где же гарпиева сила, что в лучшие годы могла ломать искусно на века сделанную королевскую мебель, дерзить вооружённым до зубов стражникам и лезть с кулаками на какого-никакого короля? Ренджуну стыдно за то, кем он стал, и никакая власть, даже столь желанная и казавшаяся мечтой, не могла изменить, что ныне парень был не более, чем трусом, пытавшимся утвердиться за счёт других, позабыв совсем, что кто-то очень дорогой давно сказал, что он способен на большее.       И со злостью на самого себя, с неверием, что замешкался перед вшивой псиной, он всаживает остатки палки в так удачно раскрытую пасть по самый конец, пока не касается ладонью зубов и не слышит бульканье из звериной глотки, тут же руку отнимая, чтоб её не лишиться. Варг воет страшно, скулит от боли, вырывается так, что деревья, зажавшие раздувшуюся от голода тушу, трясёт, заставляя сыпать листьями. Скоро зверь сдыхает, стекленеет и без того безжизненным взглядом, так и оставшись посреди единственного прохода, разделяющего стаю кровожаных существ и ничего пока не подозревающих гарпий.       Ренджун выдыхает, отряхивая ладонь от вязкой слюны, и слышит мокрое чавканье за стеной — остальная стая принимается пожирать всего мгновение назад испустившего дух сородича, стремительно сокращая то время, которое верховный шаман выиграл для своей общины.       И он снова бежит, но теперь уже обратно, опять не слышит ничего за спиной, потому как эти пернатые снуют, раскидываются своими звуками во все стороны, явно готовясь к празднику, к яркому огню и возвращению прежней беззаботной жизни. Но были среди них и те, кто не радовался, возвещая о том, что Ренджун не ошибся, раздав указания правильным людям. Он не знает, что именно сейчас творится позади, следуют ли уже по пятам чудовища, либо же всё ещё едят свою мясную преграду, но не останавливается ни на миг, хоть боль в боку уже не шепчет, полноценно кричит, что пора притормозить. Никогда ещё не было более неподходящего момента для усталости.       А в селении сущий хаос — Ёнхо и Донхёк смогли собрать оторвавшихся от группы, что также подключились к всеобщему желанию откупорить бутылку и развести поскоре огонь, да только Юта прямо на костровище уселся и отказывался двигаться с места, находя своему поступку оправдания самые глупые и нереалистичные, ни разу не приходящиеся к месту.       Донхёк где-то в стороне отбирал у того же старательного юноши всё новые палки для розжига, держа в своих руках уже целую охапку, но всех это почему-то только забавляло. Будь неладны эти гарпии, не способные ничегошеньки всерьёз воспринять.       — Мы уходим.       Всего два слова повисают в воздухе и дряхлая палочка, которую золотой парнишка забрать не успел, потому как отвлёкся на верховного шамана, загорелась, да так неожиданно даже для молодой гарпии, что тот выронил её из рук на уже заготовленный для костра хворост, придавленный так вовремя соскочившим Ютой.       Но это всё уже не имеет значения — община не может оказаться в большей опасности, чем прямо сейчас, пока во все глаза смотрит на держащегося горделиво Ренджуна, упорно скрывающего усталость и собирающего все силы, чтобы повторить:       — Мы уходим, — и никто не смеет прервать, даже если видно, что вопросов у каждого слишком много, — все и прямо сейчас. Пусть летит тот, кто может лететь, остальные побегут со мной, — у Ренджуна взгляд полон решимости, и выправка впервые не величавая, не роскошная или возвышенная, а стойкая и непреклонная, а подёргивающиеся уши, пытающиеся уловить опасность сзади, всё равно выдают, что что-то неладное творится.       Не слышится ни согласий, ни даже вопросов, но и уходить никто не спешит, а звук толпы медленно нарастает, оставаясь просто растерянным, но нисколько не напуганным. Конечно, ведь Ренджун авторитет и верховный шаман лишь когда бескорыстно помогает и наставляет, когда ничего не спрашивает и не просит, но не в момент, когда убеждает покинуть родной безопасный дом, так долго возводившийся и служивший верой и правдой.       Среди всей недвижимой толпы лишь Донхёк по сторонам головой вертит, не понимая, почему никто не слушается, не срывается в лес или в небеса, а только неловко мнётся на месте, явно сомневаясь в рассудке старшего.       — Сказали же уходить! — выкрикивет он, возводя вверх золотое крыло, чтоб точно привлечь внимание, — почему стоите?       А они только на него теперь смотрят, и в толпе виднеются Ёнхо с Ютой, глядящие с жалостью, потому что вот какие гарпии, а Донхёк даже не знал. Думал, что по-другому будет, что вместе они обязательно спасутся, но не будут стоять истуканами, полностью игнорируя опасность.       А костёр горит уже выше их голов, несмотря на летящий снег. Парень переводит взгляд на разочарованного, но нисколько не удивлённого Ренджуна, пока наполняется злобой и негодованием, самой настоящей неисчерпаемой обидой на весь свой род, не имеющий и капли воли, чтобы даже собственные шкуры спасти. Донхёк тяжело всхлипывает, не веря своим глазам, но быстро эту слабость давит, не давая той расцвести, чтобы не повторить картину из родного леса.       — Мы все уходим! — повторяет он снова, но никаких изменений не видит, пока верховный шаман глаза в землю опускает, сжимая ладони в кулаки, — да чтоб вас всех...       И на всю округу проносится звонкий хлопок, а потом и вскрик, после которого по толпе звук нарастает, гарпии начинают беспокоиться и неистово крутить головами, подобно стае птиц, заприметившей опасность, но пока не осознающей, насколько та стоила побега.       — Все бежим! Чудовища! — раздаётся в толпе такой знакомый голос, заставив окружающий гул в ужасе дребежжать. Зазвучали первые хлопки крыльев, несколько сородичей тут же взмыли в небо, стремясь поскорее удрать, а за ними большая селения исчезла в снегопаде, — мы найдём вас позже!       А эти слова такие знакомые, возвращающие в прошлое, которое Донхёк почти забыл или даже силился забыть, чтобы тягучей тоски по брату не знать. И у него почти получилось, если бы не внезапное осознание, что никто больше не дорожит им столь же сильно, как Минхён, ни разу не заслуживший быть всего лишь одним из стремительно проносящихся имён, сделавший несравненно много и бывший со своим нестерпимо гадким характером самым приятным существом среди этой шайки пернатых тряпок.       Теперь места на поляне стало многим больше, и разглядеть можно, что именно заставило всю толпу встрепенуться — позади, ближе к деревьям, стоял широко улыбающийся Юта, как раз крикнувший эти слова, воспользовавшись моментом всеобщего испуга, а в двух десятках шагов от него Тэн как-то слишком внимательно вглядывался в собственную покрасневшую ладонь. Донхёк разволновался, так и не осознав, что именно произошло, но от взгляда на Ёнхо с опухшим отпечатком маленькой руки на лице, додумался, что всё это была крайне странная и, вероятно, совсем не запланированная уловка, тем не менее, сработавшая очень даже хорошо, раз община продолжала стремительно рядеть, а поляна пустела на глазах.              Те, кто знал, смотрели только друг на друга, и даже Ренджун заметно воспрял духом, тут же принявшись быстро пересекать поляну, оглядывая оставшихся гарпий.       — Уходим отсюда, — раздалось как всегда спокойно, но не отдало эхом, как то было обычно.       И на сей раз все за ним последовали, готовые действительно отправиться в путь. Не брали с собой ничего, потому как ничего и не имели, не переговаривались и не держались за семьи, ведь так ни одной и не образовали, не были обременены ни стариками, ни детьми, будто в самом деле всегда готовились вот так легко сорваться в неизвестность.       И только скрывшись в тени деревьев Ренджун замер, а община продолжала двигаться, обходя его полукругом, спешно и, кажется, даже не замечая.       Юта и Ёнхо, что держал как можно ближе к себе озирающегося по сторонам Тэна, кажется, не до конца осознающего, в честь чего у них коллективная прогулка, замыкали колонну, всё ещё находясь неподалёку от костра.       Верховный шаман хотел их дождаться — знал, что если враги прорвутся, придут с той же стороны, так что непременно стоило поторопиться, не размениваясь на сентиментальные прощания с домом.       Тэн беспокоился и понять его можно было — неспособный выжить самостоятельно и застрявший на гарпиевых территориях без возможности и желания их покидать, он казался оторванным от реальности даже сейчас, едва перебирающий ногами и явно не понимающий, почему куда-то в сторону тянут.       Однако Ренджун напрягся и быстрым шагом пошёл назад, подозревая что-то куда большее, чем просто обеспокоенность необходимостью уйти, и в чужих глазах, направленых прямо на него, нашёл то, чего боялся. Будь это что-то иное, Тэн не искал бы помощи у Ренджуна, не смотрел настолько открытым взглядом и не показывал бы боязливо в сторону, откуда шаман вернулся. Парень прислушивается и среди удаляющихся звуков сородичей ловит один слишком далёкий, чтобы на передний план выйти, но также и достаточно близкий, чтобы осознать — безопасности больше не было. Тревожный, надрывный и звонкий, он продолжался до тех пор, пока его не услышал каждый, и весь лес тут же заполнился страшным неразборчивым месивом из других песен — теперь вся община знала, что кто-то из них попал в беду на другом конце территорий, и теперь, гонимая ужасом, убегала уже всерьёз, позабыв, что позади осталась небольшая группа созданий, бывших ближе остальных к надвигающейся угрозе.       На один голос стало меньше, и Донхёк впервые испытывает настолько непонятный трепет, так сильно накрывающий собой, что мыслить не получается — хочется только со всех ног бежать подальше отсюда, чтобы забыть тот внутренний треск, с которым кто-то из сородичей погибает. Протяжный и высокий, до странного напоминающий скрежет, который влажная древесина испускала, стоило ту кинуть в жаркий огонь.       Быть храбрым сложно, когда любая опасность сопровождается этим режущим глубоко в голове звуком, от которого челюсть сводит и перья на плечах дыбом встают. Все отставшие затихают и замирают, будто ждут чего-то, но на самом деле никто из них просто двинуться не может, вглядываясь в темноту между деревьев на другом конце поляны. Что-то надвигалось, но быстро ли, медленно ли — непонятно.       Ренджун отмирает первым, не кричит и не командует, только звуком своим дрожит и рукой указывает продолжать двигаться дальше, но даже отвернуться к протоптанной босыми ногами дорожке не успевает, как слышит тяжелую поступь десятков звериных лап. Какие-то шаги далеко, какие-то поближе, но и здесь, прямо за костром что-то дышит громко и смрадно, видится чёрным силуэтом за красным огнём и наверняка смотрит в ответ. Обходит костёр по кругу, глядит впалыми глазами и приближается медленно, не волнуется совсем, что добыча убежать может.       А под рукою ничего нет, чтобы защититься, зато куча многих, кого защитить надо. Донхёк неосмотрительно делает шаг назад и животное рычит, напрыгивает вперёд, будто напасть хочет, но останавливается, вертит низко опущенной головой так, что и покрытый сальной шерстью горб сотрясается.       Из них в наиплачевнейшем состоянии находился измождённый Ренджун, но все поняли это лишь в момент, когда варг выбрал жертвой именно его, рванув вперёд, минуя замерших от ужаса Ёнхо и Юту. Верховный шаман среагировал быстро, вовремя шмыгнув в сторону, но тонкие лапы чудовища были быстрее, тут же развернув огромную тушу в нужную сторону и завалив её вперёд. Не упади Ренджун на спину, неудачно до боли приземлившись на хвост, так его голова уже пропала бы в глотке зверя, оглушающе сомкнувшего зубы перед побледневшим пуще прежнего лицом.       Странно, но жизнь перед глазами не пронеслась, сожаления не нахлынули, только рука сама собой двинулась, чтобы вонзить когти в так удачно подставленный глаз, да пальцы поглубже протолкнуть с явным желанием убить. А там всё такое горячее и липкое, чавкающее, но всё равно не то. А тварь всё ближе, не боится потерять уже растерзанный глаз, только пасть шире открывает перед тем, как громко взвизгнуть. Облезлую шею пытаются обхватить покрытые чёрными перьями руки, сжимают крепко, а всё равно сомкнуться не могут, пока тварь задыхается, ворочается в попытке укусить внезапно подскочившего Тэна, но тот держится так близко к туловищу, что зверю придётся сломать себе шею, чтобы дотянуться.       Ренджун только глубже пальцы проталкивает, когтями разрывает внутренности широкой головы, а смотрит лишь на молчаливого друга, плотно сжавшего челюсти и изо всех сил старающегося удержать тварь на месте. Ёнхо приходит в себя и оказывается рядом, хватаясь ладонями за морду чудовища и не позволяя тому открыть пасть, тянет назад, чтобы от шамана отвадить, и все четыре лапы скользят по снегу, оставляя за собой полосы. Они с Тэном друг друга без слов понимают и оттаскивают вырывающуюся тушу подальше, позволяя Ренджуну подняться на ноги и всем своим весом навалиться на неё тоже.       — В костёр! — несдержанно кричит он, пихая коричневый вздутый бок в направлении огня, и теперь Юта тоже сломя голову бросается на подмогу, пока Донхёк только смотрит и до сих пор не может пошевелиться, глотая ртом холодный воздух до боли в глотке.       И никто его за промедление не судит, не одаривает неодобрительным взглядом, потому что никакой помощи не ждёт. Донхёк для них пришлый слабак и неумёха, и он не обманывает чужие надежды, ведь на него их никто не возлагал. Почему он не может быть как брат или как хоть кто-нибудь из тех, кому не повезло оказаться рядом? Хотя бы ради дорогих людей пойти на риск, если уж не ради себя самого, а тело всё равно не двигается, протестует и каменеет, пока хвост чудовища покрывается языками пламени. Палёная шерсть пахнет так же, как и перья, и всё это до тошноты противно, но нисколько не помогает, а недруги всё ближе, и это точно известно, даже если те не показывались.       Они кое-как справляются с одним варгом, медленно отправляя того прямо в костёр, но целую стаю им в жизни не одолеть, как ни старайся, сколь ни строй из себя бойцов. А тварь визжит из последних сил, вырывается, даже когда ту перестают держать, чтобы самим в огонь не угодить, и Юта отскакивает слишком быстро и неосторожно, теряя в пасти несколько длинных бордовых перьев с левого крыла. Чудовище горит, воет, катается по снегу, чтобы прекратить агонию, а всё равно движется в направлении того, от чьих перьев старательно отплёвывается.       Ёнхо удерживает Тэна на месте — не даёт больше кидаться в бой так безрассудно, а Ренджун только медленно отступает в сторону и тихо просит убегать, прятаться, раз лететь не получится. Донхёк всё ещё ничего полезного сделать не может, даже видя, как на одного из собратьев наступает полыхающая и кричащая, почти бесформенная гора плоти. Взгляд мечется по земле и деревьям, ищет, чем бы воспользоваться, но мирные существа никогда не хранили вблизи орудий для жестоких сражений с иноземными тварями. Рука сама тянется к булыжнику, холодному и тяжелому, заносится для броска и швыряет сильно, а камень глухо ударяется о бок животного, которое лишь оборачивается с коротким рыком, тут же возвращаясь обратно. Но для окрылённого благодарностью Юты этого хватило на короткий рывок под дерево, туда, где верховный шаман настаивал мутные бутылки. Гарпия проскальзывает в ту дыру легко, исчезая полностью, а варг, недолго думая, суёт голову в проход меж корней, почти протискиваясь полностью и сбрасывая с себя языки пламени.       — Не туда, — обеспокоенно шепчет Ренджун, в неистовом приступе паники протягивая руки вперёд, — не туда! Только не огонь!       Но не успевает он договорить, как чудовище скрывается в яме полностью, слышится звон стекла, а за ним уже ничего не следует, только костра уже два, а пламя поднимается по стволу вверх, кусает кроны и перекидывается на другие, стремитеьно распространяясь по лесу.       Что-то там внизу копошится, кричит и неистовствует, пытается выбраться из плена, а как затихает, так из дыры только Юта показывается. Живой, пусть и потерявший почти все перья в огне, обгоревший и измученный, но отчего-то довольный своей маленькой победой, испускающий болезненный протяжный звук и глядящий на Донхёка, которому так радостно становится, что хоть чем-то помочь удалось. У них появилась надежда.       Ренджун тут же кидается к нему, не может своим глазам поверить, но застывает, когда меж полыхающих корней высовывается обугленная голова, хватает неосторожно стоящую рядом гарпию за ногу и под крик верховного шамана утаскивает обратно.       И снова скулы сводит, в ушах стоит хруст, а в голове этот ужасный скрежет, затихший сразу, как только начался. Их осталось четверо, и все это знают, не смеют взгляда друг на друга поднять, только тяжело дышат с осознанием, что времени нет ни на обсуждения, ни на скорбь, ни даже на переглядки ради тех, кто не успел осознать произошедшее.       — За мной, — командует Ренджун, направляясь в ту же сторону, куда остальная община ушла, а Донхёк всё стоит, скривился от мысли, что никто должным образом не отреагировал, не всхлипнул даже, не вздохнул громче положенного, и верховный шаман, проходя мимо, цепляет его руку своей, тянет вглубь леса, глядит украдкой так тоскливо и звучит протяжно. Младший никогда и не знал, какого быть частью гарпиевого поселения, не думал, что придётся так бояться и откладывать эмоции до времён более угодных, снова бежать от кого-то, оставив друга позади.       Ему до слёз обидно, но остановиться никто из них не может — все четверо бегут быстро, как только могут, оставляют за собой следы на снегу слишком заметные, стараются не оборачиваться, даже если хотят, потому что неизвестно, как близко сейчас находилась стремительно приближающаяся опасность.       А впереди такая же стена переплетённых стволов деревьев, что и сзади, только без единой прорехи, и слышится скрип снега перед тем, как над головой быстро пролетает что-то большое и чёрное. Тэн, всегда страшащийся оказаться вне земель общины, перелетел через стену первым, ни разу не задумавшись, но не от страха смерти — звук его так и был спокоен, а от желания жить. Он зацепился за самый верх и оттуда смотрел на мечущихся отстающих. Явно ждал, пока нагонят, но внизу не всё было гладко.       Ренджун только смотрел на двоих — Донхёк перелетит, пусть и не без проблем, Ёнхо из-за своих веса и размера перелезет, а сам он уставший слишком, всё ещё неполноценный и ослабленный многими перенесёнными невзгодами.       — Давай на спину, — тихо предлагает Донхёк, вставая впереди и чуть наклоняясь, — я заберусь туда вместе с тобой.       — Лучше ко мне, — вступает Ёнхо, — я сильнее.       А им бы обоим лучше не обременять себя неудобствами, и Ренджун, понимая это, делает шаг назад, в ответ на что золотой юноша смотрит из-за своего плеча так жалобно и умоляюще, видно, что хочет быть полезным, как и обещал, хочет тоже свой маленький вклад внести, раз до этого был слишом напуган, чтобы хоть шевелиться. И Ренджун позволит ему угодить. — Сорвёшься и мы оба умрём. — Я ползал ещё задолго до того, как научился летать. ***       Ночью снегопад перерос в настоящую метель, а вдалеке виднелся всё ещё бушующий огонь, что с одного единственного дерева перекинулся на все остальные, захватив теперь, кажется, всю гарпиеву рощу. Беглецов так и не догнали, но и сами они не смогли настичь никого из общины. Укрывшись там, где в лесу свободного места было слишком мало из-за разросшихся кустарников, четыре оторванные от своей стаи гарпии сидели близко друг к другу. Ёнхо неспокойно спал, уперевшись затылком в один из стволов, пока Тэн сидел на нём сверху и часто вращал головой, даже если из-за тесно растущих ветвей ничего не видел, шевелил ушами, но ничего не слышал, и указывал пальцем то в одну, то в другую сторону. Ренджун, сидящий рядом по самую поясницу в снегу, за этим молчаливо наблюдал и пытался запомнить. Сам он уже не разберёт, куда именно направились сородичи, а вот Тэн всё ещё мог тех уловить, показывал, куда ушли, и было это всё неутешающе — разбежались в разные стороны и, кажется, даже не думали снова воссоединяться.       Донхёк обдумывал произошедшее, но так и не мог прийти к чему-то единому, потому что было и больно, и стыдно, и горько, пока все остальные выглядели почти как обычно, разве что не разговаривали совсем больше.       — И часто так? — шепнул он, великодушно позволивший позаимствовать своё тёплое крыло, чтобы накрыть чужие замерзающие колени       — Так холодно? — переспросил старший, хотя, на самом деле, прекрасно понял, что речь не об этом.       — Часто теряют?       — Всегда.       Поэтому и реакция у всех была странная, тихая и сдержанная. Они предпочитали такое даже не обсуждать.       — И ничего не сделать?       — Ничего.       Донхёк смотрит в тёмные глаза и видит, что Ренджун точно знает, о чём говорит.       — Может, изменить получится? — и всё равно пробует снова.       — Ты сам сегодня узнал, сколь мало мы можем противопоставить кому бы то ни было, — и Хёк знает, что речь о том, как сам он встал столбом и ничего не мог предпринять, но уже не пытается оправдать себя. И правда узнал ведь, — но вы молодцы. Все четверо, — голос верховного шамана дрогнул от осознания, что они потеряли снова, но хуже, что остальные, кто отделился, скорее всего радовались, потому что погибло всего двое, а не десятки, как могло бы обернуться. Ренджун не понял, кто именно был первым, но догадывался, что то был один из первых взлетевших. Кто-то, кто не осознал опасность и решил, что сможет затеряться на другом конце общины, — за всё время не видел, чтоб наши так цеплялись друг за друга. И не думал, что увижу.       И Донхёк, глядя на безмятежно погружённого в свои дела Тэна, на спящего Ёнхо и мягко улыбающегося Ренджуна думал, что лишь ему самому прямо сейчас разрыдаться хочется.       — Так почему думаешь, что ничего не сделать? Если хоть раз, но получилось?       — И это ты называешь "получилось"? — беззлобно усмехнулся старший, — малая жертва это тоже жертва. Мы по прежнему ничего не можем, как и всегда до этого. Ни я, ни кто-либо другой из нашего рода никогда не мог защитить то, чем дорожил, — он осторожно перебирал пальцами золотые перья, заметно померкшие во мраке ночи, и почему-то прятал глаза, из-за чего Донхёк, позабыв любые обиды, положил голову на его плечо, — сейчас мы в порядке, но завтра... Завтра осознаем всё и станет только тяжелее.       — А чем дорожил ты?       — Положением, роскошью, стильными одеждами, — бегло перечислил тот, тише и быстрее всего произнеся одно единственное, — семьёй, — а потом посмеялся легко и уже громче сказал, — но роскошью в большей степени, конечно.       Но юноша, как назло, услышал только одно, и теперь уже не собирался отпускать это.       — Я хочу знать.       И тут уже Тэн отвлёкся, словно понял, о чём речь идёт, во все глаза уставился и ждал хоть каких-то ответов, хотел сравнить с собственными домыслами. Знал, что Ренджун к нему слабость питает странную, относится с трепетом и ни в чём не отказывает, даже если смотрит так недовольно, прямо как сейчас.       — Не смей, — чуть ли не пальцем ему грозит, но чернопёрому всё это мимо, так он ещё и Ёнхо потрясывает, чтоб тот проснулся и мог разжевать, если что непонятно будет, — это ополчение против одного меня.       А они знать не знают, что такое ополчение, уставшие и сонные, изо всех сил старающиеся не вспоминать недавние события. Может, если хорошая история сможет укрепить их отношения, то Ренджун одной пожертвует на случай, если эта ночь окажется последней для них всех. Они прошли через слишком многое вместе, даже если не всем составом и, наверное, Ренджун мог доверять тем немногим, что толпой встали за него в трудный час, не озаботившись даже, что сами находились в опасности.       — Я приложил руку к разрушению мира между людьми и лесными жителями.