Турмалиновые скалы

      Высокие потолки, светлые помещения, выложенные мозаикой стены, округлые своды и тяжёлые резные двери. Юкхей показывается из-за одной из них, неряшливо одевшийся и разбуженный недавно зашедшей служанкой, возвестившей, что отец ждёт в своих покоях. Конечно, он каждое утро ждал, чтобы долгие минуты в грубой, уничижительной форме объяснять, где именно мальчишка успел оскорбить свою знатную кровь с самого раннего утра. Иногда это была тренировка, закончившаяся точно вовремя, а не на три часа позже, как настаивал отец, порой поводом становился вечерний поход на кухню за новой порцией еды, ведь Вон рос слишком быстро и часто чувствовал, что есть должен куда больше, чем наказывал родитель. Какая угодно оплошность служила аргументом достаточно весомым, чтобы напомнить Юкхею о том, что он будущий король и вести себя должен соответствующе, даже если сам ребёнок иногда думал, что отец целые ночи тратит на то, чтобы придумать новую причину. Юкхей всегда терпел, плакал первые годы сознательной жизни часто за закрытой дверью своей не по-королевски скромной комнаты, но никому не жаловался, потому что при дворе его не обхаживали, не сочувствовали, лишь улыбаясь так, как слуга улыбается своему господину. В такие моменты больше всего хотелось, чтобы матушка пришла, наконец, в себя, обратила внимание на семью и примирила её. Всё началось ведь именно в момент, когда королева занемогла, как шептались по углам прачки.       Но из недовольства вырывает быстрый топот каблуков искусно скроенных сапог. Обернувшись, Вон видит быстро приближающегося гувернёра, и удивляется. Ренджун всегда ходил медленно, словно и вовсе не был слугой, смотрел строго вперёд и сверху-вниз, даже если был ниже доброго большинства придворных, но именно сейчас почему-то семенил и опасливо озирался по сторонам, а его забавные уши трепетали, будто слышали что-то, что мальчику не было доступно. Странное поведение Юкхей связал с недавно произошедшим — он и сам не оправился, всё ещё по ночам слышал крики сожженных людей, однако пернатый отказывался посидеть с ним, прочитать пару сказок и даже просто поговорить на ночь. Вон был по-детски обижен на вещи, которых не мог понять, хотел в горестный час хоть немного времени проводить с кем-то действительно понимающим и близким, коим не казался даже младший брат, к этому моменту едва научившийся говорить.       — Доброе утро, — но всё-таки они всё ещё были роднее остальных, даже будучи разделёнными друг с другом печальными событиями и многими годами их разницы в возрасте. Вон трёт уставшие глаза и вглядывается в чужое лицо, замечая, что слуга на него совсем не смотрит.       — Хорошо спал?       — Знаешь ведь, что плохо, — за мальчика говорило недовольство, в ответ на которое Ренджун когтистыми пальцами ущипнул его за щеку, будто бы шутя, но была в этом какая-то потаённая, невиданная ранее жестокость и скрытая злоба, отражённая в холодном взгляде, — ты неважно выглядишь.       — Есть что-то, что тебе нужно знать, — продолжил старший, проигнорировав вопрос, и бегло обернулся, словно чего-то опасался, однако своего напускного, особенно шаткого теперь величия не утратил.       Там, откуда он пришёл, раздался женский крик, прервав стоящую до этого завораживающую тишину. Высокий, раздирающий и напуганный, привлекающий к себе внимание каждого обитателя встрепенувшегося, в момент ожившего дворца.       Ренджун забеспокоился, схватил ребёнка за рукав и дёрнул на себя, но Вон упёрся, почувствовав что-то неладное, и вперился взглядом в поворот коридора, откуда послышался стремительно приближающийся топот десятков ног стражников, звон их лат. Гувернёр что-то знал, чего-то боялся и потерял самообладание, услышав переполох.       — Что происходит? — мальчик пытается вырвать свою руку, но его одежда трещит от того, как крепко держат вцепившиеся пальцы. Ответа не следует, Вон мечется в догадках и собственных страхах, пока не затихает, одними губами вопрошая, — что ты сделал?              И это был правильный вопрос, отозвавшийся во взгляде Ренджуна чем-то нечитаемым и едва заметным, но будто бы жестоким и беспринципным, пожирающим в Юкхее все надежды на то, что у старшего в планах и правда был просто разговор. Он смотрел своими чёрными, широко открытыми глазами, дрожащей ладонью удерживал Вона рядом с собой и сжимал губы, будто сам останавливал себя от слов, какими бы они не были, какую страшную тайну не прятали за собою. Юкхей по-настоящему боится, потому что впервые не видит хоть каких-то знакомых эмоций, пусть даже вымученных и неискренних. Одна лишь пустота, но кому удалось опустошить обычно сильного, сумасбродного и всегда стоящего на своём Ренджуна?       — Ренджун… — он переходит на дрожащий шёпот, всё ещё пытается сделать хоть шаг назад, но старший оказывается невероятно сильным, самого себя утратившим настолько, что стал походить на животное, до этого будучи самым очеловеченным, разумным и рассудительным, забавным и оберегающим, непременно стоящим на стороне матери и готовым к насилию даже над собой ради благополучия близких, — пожалуйста…       Он не знает, что происходит, ответа в чужих диких глазах не находит, но чувствует что-то недоброе, видит недоброе, когда гувернёр свободной пернатой рукой шарит у себя за поясом, за острие протягивает Юкхею крылатый кинжал, раня свою ладонь, но нисколько на это внимания не обращая. А мальчишка видит на нём кровь более старую, чем гарпиеву, присохшую и потемневшую, движет к нему рукой, намереваясь забрать фамильную ценность, зачем-то украденную из покоев матери и неизвестно чьей кровью запятнанную.       Не хочет знать, что всё это значит, но всё равно касается металла, холодного настолько же, что и чужой взгляд.       За спиною Ренджуна показывается толпа стражников, пытается настичь и готовит давно обнажённое оружие, но гувернёр слышит всё, отмирает и в последний момент не позволяет забрать у себя кинжал, тут же перехватывая его и умещая рукоять в собственной ладони, разворачивается всем телом, раскидывая широкие крылья в попытке испугать набежавших людей, и тянет Юкхея за собой, прижимает того спиной к себе за волосы, пока руку с орудием приставляет к его смуглой шее.       Он ничего не говорит, будто вовсе разучился, растерял всё своё былое красноречие, стать и возвышенность, ощущался не более, чем просто загнанным в угол зверёнышем, пытающимся предложить в обмен своей жизни чью-нибудь ещё. Юкхей тогда смог повлиять на отца, пригрозив собственной смертью, но Ренджун слишком умён, чтобы оставить подобное без внимания. Он умело пользуется подсмотренным трюком и мальчик, подняв голову и заглянув в чёрные безмолвные глаза, не видит в них раскаяния, как и жалости не видит, сознания и чести, что всегда лились через край вместе со смелостью и самоотверженностью, воспитанными матушкой, разглядевшей в гарпии нечто намного большее, чем прекрасное небесное дитя.       Юкхею так горько от мысли, что родительница могла ошибиться, затуманенным рассудком не распознать предателя, но ведь и он сам так любит своего гувернёра, ни в ком больше не видит опоры и поддержки, ни от кого кроме не слышит сказок и тихого смеха не над ним, но с ним вместе, никем больше с таким рвением не восхищается и никого более слушать не хочет.       — Ренджун, — он хочет позвать, приказать, вразумить, но дрожаще ноет подобно беспомощному брошенному котёнку, потому что таковым и является, загнанный в ловушку кем-то столь родным и близким, — прекрати...       И слуга, надавив лезвием сильнее, в очередной раз напоминает, что никто в этом дворце не посмеет ему приказывать — Хуан вольный с тех самых пор, как госпожа Вон протянула свою уверенную ладонь к тёмной клетке, как силком вытащила привыкшее к мраку создание на свет, ослепив на всю оставшуюся жизнь и заклеймив внутреннюю влажную поверхность век мыслью, что ничто земное не имеет над ним власти. Юкхей этой силой восхищается, даже когда кожу на шее прорезают, а чужая когтистая рука перестаёт дрожать.       — Сложить оружие, — настала его очередь приказывать, и голос Ренджуна был твёрд, когда отражался от каменных стен, и звучал отовсюду, низкий и высокий одновременно, распадающийся надвое и оттого нечеловеческий.       Но стражники не восприняли того всерьёз, как не смогли бы воспринять ни одну гарпию. Они слабы, трусливы и тщедушны, не внушают страх и не вызывают доверия, склонные разве что к искусству и являют собою переплетение всех пороков, что людьми отвергались, пусть и лишь на словах.       Хуан не двинулся, лишь вперился взглядом в одного из бойцов, и из груди его донесся протяжный тихий скрип, разросшийся до низкого гула, повисшего в воздухе и заползшего в уши удушливой паникой. Так звучала площадь в самый разгар похорон любимого властителя и так кричали вороны над сожжённой деревней. Это был траур, голос смерти и готовности подобрать за нею всё, что та обронит, упустит случайно или по милости своей оставит невредимым.       Раздаётся грохот доспехов, люди бросают своё оружие и отступают в невиданном доселе ужасе слишком глубоком, чтобы тот можно было хотя бы осмыслить и исчерпать. Это страх перед чужим отчаянием и чёрными безжалостными глазами твари, что ни одного из них в честном бою не одолеет, не запачкает свои одежды из отвращения к грязи и завышенного самомнения, не терпящего снисхождения до неопрятного задиры. Ему даже не пришлось пускать мальчишке кровь, чтобы заставить себя услышать, снова смотреть на всех свысока, будучи созданием низшим. Никто и никогда больше не усомнится в его авторитете.       Когда звучит лязг последнего брошенного на пол меча, Ренджун затихает и затаскивает Юкхея обратно в комнату, отпускает, почти бросая в угол, и собственноручно, словно напитавшись злобой, со скрежетом сдвигает тяжеленный шкаф к двери, подпирая ту намертво и оставляя отошедших от шока стражников безуспешно ломиться внутрь и звать подмогу. Напускное спокойствие в момент сменяется яростью и гарпия переворачивает небольшой стол, опрокидывая его скудное содержимое на пол, чем заставляя Юкхея, ещё ни разу не видевшего старшего в столь паршивом настроении, притихнуть в страхе. Проходит несколько томительных секунд перед тем, как Хуан оборачивается, дышит тяжело и загнанно, подходит быстро всё с тем же кинжалом в руке, заставляя мальчика отползти назад и прижаться спиной к стене. Он не хотел, но всё равно боялся, искренне желал доверять и быть ближе, искать поддержки и объяснений, но мог только пятиться от приближающегося, размытого из-за подступивших слёз силуэта.       Юкхей не видит чужого лица, когда гувернёр опускается рядом и холодной ладонью вкладывает нагретую рукоять крылатого кинжала, не знает, что Ренджун чувствует и как смотрит, но трясётся так, словно готов к худшему. Он хочет сказать, спросить, попросить, но открывает рот и задыхается в тихих сухих рыданиях, не хочет верить, что нечто действительно ужасное вот-вот наступит, если уже не произошло.       — Юкхей, — голос слуги звучит так знакомо, почему-то сквозит нежностью, отпущенной второпях, чтобы просто задобрить, и мальчику так хочется на неё купиться, лишь бы как раньше стало, — ты рос во лжи, и королевство падёт, если не сменить её истиной, — когтистые пальцы касаются щёк, стирают густые слёзы, и вон пытается этих прикосновений избежать, но почему-то дрожащими руками вцепляется в пёстрые перья на чужих плечах, как никогда боится быть оставленным, — я неистово желаю быть тем, кто застанет твой рассвет, но не доживу до этого момента. Не здесь.       И нежность сменяется горечью, а ладони гарпии пропадают, как за них ни хватайся, как ни пытайся хоть на мгновение удержать рядом с собой, задержать искренность. У Юкхея в его шесть больше никого нет, чтобы держать на плаву, не давать пасть духом под гнётом собственной семьи и взваленных ею обязанностей.       — Останься, умоляю, — и мальчишка знает, что Ренджун не послушает, он ведь такой своевольный, всё ещё свободный даже вдали от лесов и небес здесь, на земле, в каменном дворце, названный слугой и действительно преданный королеве, — я поговорю с отцом и он обязательно простит, что бы ты ни сделал... Я... Поговорю...       Но Хуан только аккуратно целует его в лоб и гладит по голове по-родительски, вздыхает с сожалением, а Юкхей больше не может держаться от рыданий. Одинокий ребёнок, не знавший и капли любви, должен был лишиться её, едва получив от кого-то столь далёкого по крови и непонятного по духу, пригретого матушкой, но невзаимно ставшего родным для её старшего сына. Всё это было так страшно несправедливо, бесчеловечно и подло, что Вон не может не думать о том, чем же заслужил быть отрешённым от мира, почему был обречён на несчастье, с которым должен был справляться в одиночку.       И гувернёр не прощается, не оставляет подсказок и не говорит больше ни слова. Скидывает с себя маленькие руки снова и снова, пока те в отчаянии хватаются за его перья, а потом встаёт, с грохотом открывает окно и больше не звучит. Юкхей запоздало подрывается, кидается к свежему воздуху и режущему глаза голубому небу, и, проморгавшись, впервые видит, как Ренджун бесшумно улетает, так ни на мгновение и не обернувшись, словно они были незнакомцами. Мальчишка хочет закричать ему в след, молить вернуться, но только хнычет и трясётся, оседая на пол.       Его вызволят из закрытой комнаты только к закату, найдут жалобно лежащим на полу и не посочувствуют. Обойдут, перешагнут, перевернут всё убранство вверх дном в попытке найти беглую гарпию, но разобьют последние надежды об открытое одинокое окно. Юкхей чувствует, что его не существует, не впервые в жизни испытывает бестелесность и наблюдает со стороны за метаниями приходящих и уходящих людей, зная, что он здесь никто. И почему на маленького человека, бывшего для всех "никем", так многие возлагали непосильную ношу?       Вскоре явился отец, поднял ребёнка за шиворот и поставил на ослабшие ноги, с отвращением взглянув на всё ещё красное и опухшее лицо. Младший Вон не мог идти, и родитель протащил его за собою через весь дворец, пока не заволок в открытую дверь покоев королевы.       — Смотри, что творит с людьми жалость к недостойным, — и в его голосе только холодное нравоучение, даже злости нет, — пусть это будет тебе уроком.       На белых простынях, припорошённая такого же цвета покрывалом, бледная, неестественно вытянутая и безжизненная лежала матушка, сложив костлявые ладони на пробитой обескровленной груди. Лежала не как обычно — была как никогда спокойна и безмятежна, в смерти своей более осознанна, чем при жизни. Не металась больше от боли, не бредила и не смотрела своими пустыми светлыми глазами в дальний угол комнаты. Она впервые выглядела той, которую Юкхей мимолётно запомнил в последние дни перед тем, как светлый разум угас, впустив на своё место недуг, который никто так и не смог излечить. Но мальчик не испытал печали большей, чем нахлынула его несколькими часами ранее. Эта женщина стала ему чужой, лишь отдалённо помнилась близкой и почти не отложилась в мыслях той, какую народ искренне возлюбил. У ребёнка не было достаточно времени, чтобы полюбить её как мать.       Он лишь смотрел, задыхаясь от чувств, не рискуя подойти ближе и прикоснуться, потому что знал — тело уже остыло и закоченело. Женщина была мертва всю ночь, и никто не спохватился, не поинтересовался, всё ли в порядке, потому что один только Ренджун, казалось, действительно переживал. Даже сам мальчишка не почуял неладное и оказался около бездыханного тела позже всех. Юкхею страшно трогать, даже если сам он думает, что должен в последний раз хоть что-то сделать. Хочется взглянуть на отца, найти в безразличном лице подсказку, очередное грубое наставление, чтобы точно знать, как должно поступить, но у мальчишки глаза не поднимаются. Руки не поднимаются. Голова совсем пустая, а в мыслях лишь тот последний взмах почти белых крыльев.              Он может думать лишь о том, что никогда до этого Ренджун не летал.       Так, не двинувшись ни на дюйм, Юкхей и стоял, пока король успел уйти одним из первых, не удосужившись даже проститься с женой. Наблюдал, как слуги прибираются, затирают кровавые следы, вытаскивают из-под кровати почему-то оказавшуюся там увесистую книгу и аккуратно кладут на стол, убирают пыль, словно то не более, чем ежедневная рутина. И как оставляют его наедине с трупом, закрывая за собою дверь. Никому нет дела до принца и его горя. ***       В тени деревьев прохладно, даже если солнце слепит безобразно и жарит на свету. Под щекой влажная утренняя трава, и слышно, как под землёй копошатся мыши, занятые своими делами. Ему бы тоже делами заняться, как и всем в этой общине, да только он не мог перестать отлынивать от обязанностей, впервые дав себе время на размышления и, по большей части, страдания, непременно захлёстывающие каждый раз, как приходилось оставаться наедине с собой. Признаться честно, Ренджун попросту прятался от остальных. От Ёнхо, с недавних пор чуть более озабоченного положением поселения, и от Юты, который будто специально подходил с вопросами наименее важными, если не совсем пустяковыми, вроде тех, почему всем нравятся яркие цветы, а не белые. Бордовому просто тоже яркие нравились, а их разбирали до того, как он успевал опомниться. И от Донхёка тоже прятался, чтобы избежать расспросов о поисках его старшего брата. Парень, вроде, чуть спокойнее стал, как только тёмно-серое перо получил, но держался настороженно, будто чувствовал обман.       Прямо перед глазами проползает цветастый коротколапый жук, останавливается ненадолго и качается, словно танцует, а потом отчего-то улетает.       Ренджун садится, привставая, чтобы не повредить пёстрый хвост, и оборачивается, замечая наблюдающего за этой жалкой картиной Тэна. Совсем близко. Парень пялится неприлично пристально, глаз не сводит и не моргает, только улыбается с хитринкой и голову склоняет набок, будто насмехается.       Это он и делал. Сразу понял, что шаман его приближения не почуял, и не мог упустить момента, чтобы выказать своё неуважение зазнавшемуся существу.       Но Хуан всё понимает, знает будто, отчего взгляд такой недобрый заслужил. Как можно продолжать ставить себя выше остальных, если…       — Я почти перестал слышать, — говорит он так тихо, как только может. Младший ведь всё равно лишь по губам читает.       А Тэн подходит лениво, садится поблизости и подпирает ладонью лицо, будто внимая.       — Скажи, я всё ещё звучу?       За вопросом следует смешливый взгляд, после чего создание демонстративно отворачивается, не желая помогать даже в столь простом деле. Они пытаются насолить друг другу с тех самых пор, как познакомились. Быть выходцем из людского города для гарпии вовсе не преступление, но всегда подразумевает под собой пережитое насилие. Ренджун тоже его пережил, но потом добровольно остался рядом с женщиной, которой искренне восхищался. Гадко с его стороны было скрывать, да только Тэн всё понял после пары дней наблюдений за пришлым существом. Хуан слишком умный и образованный, манерный слишком, чтобы быть рабом, и каждому стремится показать, насколько он хорош. Одежда, дома, замысловатые ловушки на мелкую дичь, безупречная речь, отличная от простецкого говора лесных жителей. Тэна, кажется, бесило, что сколько бы он не ходил хвостом за гарпией, сколько не выпытывал, зачем пришла пернатая тварь и свои порядки строит, не мог добиться вразумительных ответов. Всё-то про правителей знает, рассказывает истории про людей, но отвлечённо так, словно не был с ними близок. Так отвлечённо, что слишком подозрительно. Но всем так нравились забавные, безобидные истории, что лишь один недоверчивый Тэн разглядел в них подвох. Среди свободных гарпий унизительно и редко было называть своих собратьев «птичка», однако старший этим почему-то грешил. Ренджун часто замечал, что тот пытался других против него настроить, слухи распускал, которые точно были правдой, но звучали не слишком убедительно для остальных. Ёнхо почти начинал в них верить, но его расположение было дороже остальных из-за силы и рассудительности, коими тот обладал.       Удача улыбнулась Ренджуну, когда Тэн пропал, сомкнула губы, когда вернулся живым, и расхохоталась, когда надоедливый, мнительный юноша не смог и слова вымолвить.       Верховному шаману в тот момент стало стыдно за тихую радость, что довелось испытать, и которую Тэн не мог оставить без внимания. Теперь настал его черёд радоваться.       — Я отчего-то думал, будто отсутствие звука не иначе, как врождённая особенность.       Тэн вибрации уловил, но всё равно обернулся слишком поздно, чтобы распознать чужие слова, на что Ренджун лишь слабо улыбнулся и взъерошил волосы слабо сопротивляющегося младшего.       — У тебя есть какое-нибудь мнение на этот счёт? — спрашивает он серьёзно, будто второй мог ответить, но тот, как ни странно, молчит и скалится, но будто не злится по-настоящему, а только хочет показать, что между ними вражда когда-то существовала, — а вот у меня есть.       Они давно не ссорились по-настоящему, но не без удовольствия припоминали друг другу подлости, которые когда-то сделали. Даже если удовольствие получал только Тэн, и то, лишь периодически, потому что ему было искренне жаль старшего, что никак из своего прошлого вылезти не мог, позабыв, что в настоящем его готовы были поддержать даже те, кто поначалу невзлюбил.       «Поделись» — додумал Хуан ответ за младшего, что покопался немного, а потом улёгся на землю, вперившись не очень-то заинтересованным взглядом. Из безмолвной гарпии собеседник был отличный, ведь Ренджун мог поговорить с самим собою так, будто не сходит с ума.       — Чем больше я думаю о том, как защитить всех, тем меньше я их понимаю, — задумчиво произнёс шаман, устроив повреждённое крыло на собственных коленях и запустив в перья другую ладонь, чтобы нащупать отрастающие колючие пеньки, — и сейчас, только и размышляя, где бы найти безопасное место для нас, я стал куда чёрствее. Как думаешь, не взял ли я на себя слишком много ответственности, чтобы потерять сочувствие, что имел до этого?       Но Тэн смотрит снизу-вверх, не моргает даже, не выказывает и капли понимания или желания разобраться в ситуации, но всё равно сводит брови к переносице и рот открывает, готовясь что-то сказать. Ренджун весь замирает, поверить не может, что удостоится услышать первые слова за долгие года чужого молчания, и готовится бежать в селение, чтобы делиться со всеми радостными новостями.       И младший, набрав полную грудь воздуха, чихает так громко, что где-то вдалеке стая птиц улетает со своего дерева.       — Боги, неужели я действительно полный идиот... — измученно запрокидывает голову Ренджун, сам и до этого не знавший, насколько наивным мог быть. Ему и правда не помешал бы собеседник, которому можно любой секрет доверить, не потеряв авторитета среди гарпий, однако тут подобных, как ни посмотри, не было.       С издёвкой Тэн улыбается, будто нарочно пошутил, и когтистым пальцем тычет в чужую грудь, на что Хуан только вздыхает и искренне желает дать засранцу по лбу. Но тот внезапно ожесточается во взгляде и оборачивается, смотрит куда-то вдаль, и уши его потрясываются, словно всё ещё пытаются какой звук уловить.       Гарпиевы территории кто-то покинул и Тэн точно знает, кто именно. ***       Донхёк сам себе стал невыносим. Видит же, что Ренджун не желает ни с кем времени проводить, и всё равно его ищет, на неприятности жаждет нарваться, и то лишь потому, что местные гарпии, не найдя того, кто их проблемы обычно решает, обратились к нему под предлогом, что они с верховным шаманом близки. Неизвестно, насколько они в реальности близки, но парню очень нравилось думать, будто так оно и есть, пусть сомнений было многим больше.       С самого рассвета он обходил территорию вдоль зелёной изгороди по кругу, так за много часов и не встретив ни единого знакомого места. Их дом и правда был огромным раем, если б только верховный шаман не запретил его покидать. Странное дело, но Донхёк до этого не выходил, а как сказали, что нельзя, так сразу захотел, пусть и держался стойко, не позволяя себе необдуманных действий.       Вдалеке показался стройный силуэт, и парень остановился, вглядываясь в него. Юта, зачем-то долго глядящий на крепко сросшиеся друг с другом деревья, повернул голову, услышав приближение сородича. И на что только была надежда, если от своих ничего не утаить?       — Ты чего это тут вынюхиваешь? — спросил парень с широкой улыбкой, зазывающе помахав рукой. Он простой какой-то, приветливый и дружелюбный, прямой как палка и будто более открытый, чем остальные. Донхёк ведь так ни с кем по-настоящему и не подружился, пусть и выучил все имена, с каждым хоть словечком обмолвился. Другие будто не считали его равным, ровно как и Ренджун, но не ставили ниже себя, а будто уважали сверх необходимого только за цвет перьев.       — И вовсе я не вынюхиваю, — поспешил оправдаться юноша, смело подступив ближе и уставившись туда же, куда смотрел знакомый. Просто деревья, растущие друг к другу так близко, что и луча света не пропускали через себя, — сам стоишь тут так, будто что-то задумал.       А Юта внезапно плечами пожал и промычал что-то невнятное и задумчивое, отвернулся, повернулся, вздохнул, будто сомневался, а потом выдал:       — Задумал посмотреть, что же там такое шумит, — и выглядел он не то, чтобы озадаченным, скорее страшно заинтересованным, — я ведь часто хожу то тут, то там, собираю всякие корешки, ищу, где птицы гнёзда вьют. И часто слышу, будто кто-то ходит там. Ты не замечал никогда?       — Нет, — уверенно ответил Донхёк. Он собственного звука не слышал, зато Юта уловил очевиднейшую ложь, тут же губы скривив и крылья на груди сложив, будто ждал объяснений.       Юноша замялся, повертел головой, силясь внимание на что-то другое перетянуть, но в этом лесу он был существом слишком заметным, чтобы отводить от себя взгляды.       — Не заставляй меня рассказывать.       — Секреты?       — Ага.       И Донхёк продолжает вслушиваться. Прямо сейчас за стеной абсолютная тишина, но спокойнее от этого не делается. Может, и правда стоило один раз убедиться, что они были в безопасности, чем долгие ночи терзать себя мыслями о том, чего же страшного мог остерегаться Ренджун.       — Так ты идёшь? — спрашивает Юта и трясёт руками, расправляя бордовые перья, словно готов вот-вот сорваться.       Парень не помнит, чтобы его вообще кто-то с собой звал, поэтому смотрит с непониманием и головой мотает, выражая неуверенный отказ.       — Скажи ещё, что не хочешь.       И к настолько грубой лжи Донхёк просто не был готов.