Мавзолей

      Мэри останавливается на ступеньках и вновь вдыхает запах. Опять пахнет сыростью и книгами. Старыми книгами, хранящими всевозможные знания. Как же хочется их прочитать…       И вместе с тем ощущается ещё кое-что. Странное чувство, что за ней наблюдают, появляется незаметно, как бы подкравшись, однако чем больше Мэри стоит на ступеньках, тем больше оно нарастает. Кажется, кто-то буравит её глазами, следит за ней. Не собирается ничего предпринимать, нет. Просто методично смотрит на неё и следит за ней.       Мэри закрывает глаза и какое-то время стоит, собираясь с силами. Всё пройдёт хорошо. Она со всем справится — не первый раз это делает. Всё будет хорошо. Успокоив себя этим, она открывает глаза и направляет фонарик вниз. Тусклый луч освещает ступени, уходящие глубоко во мрак земли. Старые, покрытые мхом, они манят спуститься. И в то же время предупреждают об опасности.       Мэри предупреждение игнорирует, как и всегда. Поудобнее перехватив свою сумку, она начинает медленно спускаться. Луч фонаря пляшет по стенам, и чувство слежения становится всё сильнее. Такое ощущение, будто кто-то спускается прямо за ней и таращится ей в спину, не моргая. Однако Мэри не обращает на это внимания и продолжает спускаться вниз.       Проходит много времени, прежде чем ступени наконец заканчиваются. Мэри делает последний шаг и оказывается в подвале. Луч фонаря скользит по каменному помещению, освещая отдельные предметы. Шкафы с отсыревшими книгами, каменный свод, совсем невысокий, но достаточный, чтобы можно было пройти, каменный пол с разводами и плесенью, мраморная плита посреди помещения. Гроб на ней.       Чувство слежения тут становится почти невыносимым, однако Мэри всё ещё не обращает на него внимания. Она проходит внутрь. Шаги гулко отдаются в помещении. Наверняка любого другого они заставили бы вздрогнуть, но Мэри слишком привычна к такому, а потому не обращает внимания. Она лишь смотрит на шкафы с книгами.       Они уже не подлежат восстановлению, это ясно. Каменные полки полны книг, которые настолько отсырели, что склеились вместе. Тронешь их — и на тебя упадет пласт мокрой, старой и плесневелой бумаги. Нет смысла даже пытаться. Мэри освещает полки фонариком в надежде, что хоть какие-то книги эта участь миновала, и замечает, что на каждом шкафу вырезан каменный глаз. У глаз зрачки сделаны таким образом, что кажется, будто они постоянно смотрят на неё, неважно, в каком месте в помещении она стоит. Глаза всегда следят за ней.       Мэри медленно двигается вдоль шкафов в надежде найти хотя бы что-то, и внезапно замечает какое-то мерцание на полу. Приглядевшись, она видит, что это золотая монетка. Мэри вспоминает письма Альбрехта, в котором он рассказывал о том, как взял эту монетку и как тот дух в форме безглазого старика пришёл за ним, чтобы забрать её. Правда, когда дух уже был готов обрушить кару на Альбрехта, он внезапно дёрнулся, как от выстрела, и пропал, оставив мужчину в живых.       Мэри уже из других документов узнала, что дух оставил Альбрехта в покое лишь потому, что в этот момент какой-то слуга украл эту монетку из саквояжа мужчины. Соотвественно, кара духа перекинулась на него. Ей удалось отыскать отчёт о страшном убийстве в деревне, где жил слуга. Его нашли мёртвым в своём доме, и ранения были описаны как «нанесённые диким животным, а не человеком». Дело быстро замяли и закрыли, так и не раскрыв. Однако спустя столько столетий стало ясно, что на самом деле произошло со слугой.       Поэтому Мэри не трогает монетку. Сначала она разберётся с этим духом, а потом уже будет забирать отсюда трофеи. И Мэри, развернувшись, идёт к гробу. Каменные глаза на шкафах по-прежнему следят за ней слишком внимательно.       Она чувствует на своей спине их мрачные взгляды.       Выходить в центр комнаты в таких условиях кажется просто самоубийством. Мэри чудится, что, как только она окажется у гроба, произойдёт что-то ужасное. Это пристальное внимание приведёт к ней угрозу. И всё же она идёт в центр. Каждый шаг даётся ей с трудом, однако она знает, что останавливаться нельзя. Она должна сделать то, за чем пришла.       Наконец Мэри оказывается возле гроба. Каждый глаз с каждой полки смотрит на неё пристально, с каким-то неприятным, даже злобным вниманием, словно они догадываются, зачем она пришла. Однако Мэри это не останавливает. Она подходит ближе к гробу, поднимается на мраморную плиту и смотрит на каменную крышку.       Это совершенно обычный гроб, такой же, как и многие, какие Мэри видела. На нём вырезана надпись: «Йоганн фон Вюртемберг». Каменная крышка выглядит тяжёлой, но поддаётся на удивление легко, когда Мэри надавливает на неё. Она сдвигает крышку совсем чуть-чуть, чтобы только заглянуть внутрь. Пыль поднимается страшная, и Мэри едва сдерживается, чтобы не закашляться. Ей кажется, что кашлять в таком месте не стоит.       На неё смотрят.       Она берёт фонарик получше в руки и осторожно заглядывает внутрь. Поначалу ничего не видно, и Мэри успевает разочароваться, решить, что она зря пришла. Однако потом она видит в гробу что-то.       Тело. Совершенно целое, не тронутое временем. Это странно, даже жутко, потому как, если верить письму Альбрехта, он видел на монетке дату «1279». К двадцатому веку тело должно было не то что разложиться — кости должны были истлеть. Но тем не менее вот оно, целое тело перед её глазами.       Мэри чувствует, как дрожит её рука. Она смотрит на тело человека, который умер больше восьми столетий назад, и чувствует, как на неё тоже смотрят.       Мэри мотает головой и собирается с силами. Сделать то, что надо. А потом она сможет исследовать это место получше. Она ставит на мраморную плиту свою сумку и достает из неё книгу, с которой была с самого детства.       «Каталог запертых мёртвых» — одна из самых интересных, на её взгляд, книг Лайтнера. Каждая страница посвящена описанию смерти какого-то человека, привязанного к этой книге. Если прочитать это описание, то можно вызвать дух или, скорее, воспоминание о том человеке и поговорить с ним. Брать эту книгу и листать её Мэри всегда нравится — но это извращенное удовольствие, поэтому Мэри никогда никому о нём не говорит. Ведь книга целиком и полностью состоит из человеческой кожи.       Мэри садится на край гроба и кладёт книгу к себе на колени. Потом достаёт из сумки чернильную ручку. Раньше ей приходилось работать пером, но теперь начали выпускать в продажу эти чудесные чернильные ручки, и Мэри больше не мучается с написанием текстов. Она берёт ручку и глубоко вдыхает, сосредотачиваясь. Пыль склепа оседает в её лёгких.       Потом Мэри резко толкает крышку гроба, заставляя её упасть на пол. От удара крышка раскалывается на части, и страшный грохот раздаётся в помещении. Непроизвольно Мэри вздрагивает и поднимает голову, вглядываясь в темноту помещения. Ей кажется, что сейчас за ней придёт тот дух. Вот-вот выйдет из темноты и обрушит на неё свою кару.       Но ничего не происходит. Мэри сидит на краю гроба, в котором лежит прекрасно сохранившееся тело, и смотрит в темноту. Лёгкий сквозняк сверху колыхает её юбку, и фонарик освещает бесконечные полки со сгнившими книгами и пыль, оседающую в воздухе. Больше ничего.       На неё смотрят.       Тогда Мэри наклоняется и ножом разрезает похоронное одеяние трупа на его груди. Ткань рвётся громко, но не слишком. Мэри не обращает на это внимания. Она разрезает одеяние и обнажает грудь. Потом берёт в руки ручку и начинает писать. Медленно и спокойно, чтобы не наделать ошибок.       В темноте старого мавзолея она пишет в свете фонарика на желтоватой, словно восковой коже трупа, пролежавшего тут восемь веков. Чернила из-за темноты почти сливаются с фоном, и Мэри приходится писать ещё медленнее. Она чувствует на себе чей-то пристальный взгляд.       За ней по-прежнему наблюдают.       Но Мэри знает, что должна продолжать. Она должна писать дальше. Она должна завершить ритуал. И потому она не останавливается, методично пишет. Порой её рука касается ледяной и застывшей кожи трупа — хотя rigor mortis должно было давно пройти. Но, впрочем, и algor mortis тоже должно было пройти. Трупа вообще не должно было остаться. И тем не менее вот он, лежит тут. А она пишет на нём.       Мэри старается ни о чём не думать, пока проводит обряд. Не думать о том, что она пишет на коже давно умершего человека. Не думать о глазах, смотрящих на неё со всех книжных полок. Не думать о том, что она глубоко под землей, в одной комнате с трупом.       Сколько таких часов наедине с трупами она провела…       Закончив писать, Мэри откладывает ручку и закрывает глаза. Глубоко вдыхает и едва не давится затхлым воздухом. Ей чудится, что вместе с ним она вдохнула частички трупа, поднятые из-под крышки гроба, и Мэри не может сдержать кашля. Громкий звук нарушает тишину этого места, и Мэри вздрагивает, моментально прекращая кашлять.       Надо сосредоточиться на обряде. Она берёт в руки нож и поворачивается назад к трупу. Сжав своё орудие, Мэри наклоняется и вдавливает лезвие в грудную клетку трупа. А потом медленно ведёт вниз.       Никакой крови, ничего подобного. Только медленно расходящаяся в стороны органическая ткань. Нож легко разрезает кожу, заставляя её отходить от остального тела. Мэри вырезает прямоугольную рамку вокруг написанного ею текста, потом поворачивает нож и приступает к самому неприятному: начинает отрезать кусок кожи от тела.       Он поддаётся легко, и нож проскальзывает слишком глубоко. Мэри вздрагивает от прикосновения к ледяной коже трупа. Неживая и живая кожа.       Она вырезает кусок кожи и берёт его в руки, стараясь сдержать собственные чувства. Кожа болтается в её руках, слишком неживая, слишком жуткая. Мэри берёт в руки книгу, открывает её на последней странице и вкладывает кусок кожи туда. Потом устраивается получше на краю гроба и открывает своё сознание, позволяя себе узнать.       Она видит странные картины. Ужин в большом зале при свечах. Множество лиц вокруг. Какие неживые лица! Все улыбаются, все смеются — а у самих в глазах ничего нет. Пустота, мрак. И жажда власти.       Бокал у её рта. Она берёт его в руки, слегка пригубляет напиток. Сладковатое вино — какое чудесное, то, которое она любит! Напиток скользит по её горлу вниз, оставляя приятное тепло и чуть терпкий вкус алкоголя. Неживые лица таращатся на неё.       Нет, постойте, никто на неё не таращится. Она ничего не видит. Это её воспоминания, она так представляет себе этот зал, потому что видела его когда-то. И лица неживые, потому что она не видит их. Она лишь слышит их голоса, такие добрые и ласковые. Но ничего больше нет.       А потом внезапно она чувствует онемение. Пальцы не могут больше удержать бокал. Ей плохо, её тошнит. К горлу поднимается что-то страшное, она задыхается, захлебывается в этом. В отчаянии валится вперёд, в эту черноту перед глазами и пытается вдохнуть хотя бы немного воздуха. Голоса теперь звучат зло, торжествующе. Они окружили её, они смеются над ней. Она тянется вперёд рукой, пытаясь ухватиться хотя бы за что-то, пытаясь удержаться и не провалиться в темноту окончательно.       Но поздно. Йоганн фон Вюртемберг скончался.       Мэри открывает глаза и судорожно вздыхает. Она может вдыхать. Она не умерла. Умер он, тот, на чьей коже она написала текст и чью кожу только что отрезала. Она жива.       Жива, жива, жива. И на неё смотрят.       Теперь уже не только глаза с полок.       Мэри поднимает голову и сталкивается взглядом с человеком, стоящим возле выхода. Это невысокий мужчина, полностью лысый и с лёгкой улыбкой на губах. Он смотрит на неё пустыми окровавленными глазницами.       Он видит её. — Зря вы это сделали, — говорит человек.       Мэри едва успевает соскочить с гроба, когда он бросается на неё.

***

      В кафе достаточно тепло, и это к лучшему. Эрик весь замёрз на прогулке. Хорошо хоть Джерри замерзшим не выглядит. Довольный, мальчишка сидит и болтает ножками, с аппетитом поедая свою порцию. Эрик рассеянно водит вилкой по своей тарелке, глядя в окно.       Что с Мэри? Как она там? Вернётся ли? Эрик одёргивает себя. Конечно, вернётся. Всё будет хорошо. Мэри не раз возвращалась из подобных вылазок целой и невредимой. — А где мама? — внезапно спрашивает Джерри, словно прочитав мысли отца.       Эрик вздыхает и качает головой. Малыш спрашивает это уже пятый раз. То ли забывает, то ли надеется, что такими темпами мама вернётся быстрее. — У мамы есть дела, — туманно отвечает Эрик. — У мамы всегда дела! — как-то даже обиженно восклицает Джерри. — Почему она с нами не гуляет?       Эрик вздыхает в который раз и смотрит наконец на сына. Джерри умудрился весь перемазаться в мясном соусе и, разумеется, старательно выловил и отложил на край тарелки все овощи. — Она доделает свои дела и погуляет с нами, — говорит Эрик, беря салфетку и вытирая лицо сыну. Тот, разумеется, старательно уворачивается, но в битве проигрывает. — Ешь давай. И овощи тоже. — Теперь ты говоришь как мама, — расстроенно вздыхает Джерри и подцепляет вилкой морковку. — Они невкусные! — Они полезные. Давай, Джерри, хотя бы немного.       Но упрямый ребёнок, хорошенько рассмотрев морковь, брезгливо отталкивает её обратно к остальным овощам на край тарелки и скрещивает руки на груди. — Не буду!       Эрик вздыхает. Иногда с Джерри совершенно не совладать. Если уже в пять лет он такой упрямый, то что будет в пятнадцать? Ему даже представить страшно. — Тогда десерта не будет.       Джерри смотрит на него исподлобья, и взгляд у него такой же, как у Мэри, когда она знает, что всё равно получит то, что хочет. — Тогда я скажу маме, что ты сегодня только кофе пьёшь.       «Офигеть. Пять лет, а уже профессиональный шантажист», — думает Эрик. Он откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди, повторяя жест Джерри, и собирается с силой, чтобы сказать ту самую фразу. Может, это и не лучший подход к воспитанию, но зато Эрик знает, что это точно заставит ребёнка есть овощи. — Тогда я скажу маме, что ты не съел свои овощи.       Туше. Джерри поджимает губы и надувает щёчки, показывая, как сильно обиделся. Эрик едва может сдержать улыбку. Боже, ну какой милый ребёнок, это же просто невозможно. — Давай тогда ничего не говорить маме? — предлагает Джерри, до последнего надеясь избежать страшной участи. — Лучше просто ешь, приятель, — хмыкает Эрик. — Вперёд. Это не отрава.       Джерри вздыхает и снова подцепляет на вилку морковку. Смотрит на неё с таким выражением, словно его заставляют есть сушёных тараканов, и засовывает в рот. Его личико кривится, и Джерри снова надувает щёчки, пока старательно жует. — Нечестно, — бурчит он. — Полезно, — парирует Эрик.       Джерри дуется ещё больше, но послушно продолжает есть овощи. Эрик снова отклоняется на спинку стула и смотрит в окно. Какое-то странное чувство поселяется в груди, когда он думает, что смог заставить ребёнка есть, исключительно потому что пригрозил рассказать всё матери. Разве он как отец не должен быть большим авторитетом? — Почему на тебя только угроза рассказать всё маме работает? — вздыхает Эрик и лишь потом соображает, что сказал это вслух. — Потому что маму я боюсь, — немедленно отвечает Джерри. — Она как посмотрит — просто жуть! Ты не так смотришь. Поэтому тебя я не боюсь, а маму боюсь.       Эрик рассеянно смотрит в окно, на вечерние улицы за стеклом. Люди спокойно ходят, радуясь хорошему зимнему вечеру, и Эрик видит собственное отражение в окне. Почему-то ему видятся ещё и пронзительные глаза жены, от холодного взгляда которых он вздрагивает. — Не ты один, приятель, — задумчиво тянет Эрик.

***

— Твою мать!       Мэри падает на пол, дух нависает над ней, по-прежнему улыбаясь ей жутковатой улыбкой. Его пустые глазницы таращатся на неё, и она чувствует на себе взгляд безглазого человека. Он видит её.       Мужчина наклоняется над ней и тянется к ней своей сухой рукой, явно смакуя момент. От адреналина в голове Мэри гулко бьётся кровь, и она даже не может сообразить, что ей надо сделать, чтобы выжить. Тело действует само по себе. Руки сжимают «Каталог запертых мёртвых», и Мэри, размахнувшись, наотмашь бьёт духа по руке.       Тот от неожиданности и силы удара разворачивается, удивлённо глядя перед собой пустыми глазницами. Воспользовавшись его заминкой, Мэри начинает ползти в сторону, одновременно раскрывая книгу, чтобы закончить ритуал. Она должна завершить обряд.       В голове мелькают последние мгновения жизни Йоганна. Не своим голосом, давясь ужасом и задыхаясь от адреналина, Мэри зачитывает текст из книги, появившийся на странице из кожи трупа. Она читает описание последних мгновений жизни, когда внезапно чувствует в ноге ужасную, жуткую боль. Не в силах выдержать её, Мэри смотрит поверх книги.       Дух вонзил в неё свой палец и теперь медленно ведёт по её ноге, разрезая кожу. Это странно: палец у него совершенно обычный, не острый, но кожу он режет, будто острейший нож. Боль пронзает Мэри, и она едва может закричать — так сильна она. В голове набатом бьёт мысль: «Заверши обряд! Заверши обряд!». И Мэри, собравшись с силами, снова упирается глазами в книгу. — И Йоганн фон Вюртемберг скончался! — выкрикивает Мэри из последних сил.       Дух поворачивает голову и пристально смотрит на неё своими пустыми глазницами. Мэри смотрит на него в ответ, хотя её тошнит от крови вокруг его глаз; от того, что она может видеть внутренность его черепа сквозь пустоты.       А потом дух внезапно начинает кричать. От крика Мэри вздрагивает и выпускает из рук книгу. Она падает на пол, раскрывшись на новой странице. Кожа трепещет на сквозняке. По-прежнему отчаянно, по-животному крича, дух отходит от Мэри, схватившись за голову, пятится, шатаясь, и вдруг исчезает. Крик замолкает. Тишина воцаряется в склепе.       Мэри хочется упасть на пол и уснуть прямо тут. Плевать на это жуткое место, плевать на всё. Она слишком устала, чтобы думать об этом. К тому же странное и страшное чувство слежения пропадает. Больше никто не видит её, потому что некому.       Облегчение накрывает её с головой.       Но внезапно Мэри слышит какой-то странный звук. Как будто камни начинают двигаться. И в миг она покрывается холодным потом, осознав страшную вещь. Дух поддерживал это место, не давал ему разрушиться. Теперь же, когда его нет, когда он привязан к «Каталогу запертых мёртвых», это место готово разрушится.       Если завалит вход, Мэри никогда отсюда не выберется.       Она вскакивает и тут же шипит, едва не падая обратно на пол: раненая нога взрывается болью. Однако сейчас не до этого. Она должна двигаться к выходу, чтобы выжить.       Скрип камней становится громче, когда Мэри, подобрав свою сумку, начинает идти к лестнице. Однако прямо у входа что-то привлекает её внимание. Монетка в углу. Та самая, которую Альбрехт пытался забрать и которую дух вернул себе. А рядом с ней несколько старинных книг, упавших с полок и потому более-менее сохранившихся.       Камни уже не просто скрипят, они падают, грохоча где-то наверху. Мэри понимает: она должна выходить прямо сейчас. Она должна двигаться к выходу, если хочет выжить. Плевать на книги, плевать на монету. Она должна выбраться отсюда прежде, чем мавзолей погребет её тут.       Но… Монета, книги… Мэри застывает, колеблясь и не имея сил уйти, оставить все эти сокровища тут. Дух исследователя в ней борется с инстинктом выживания.       И побеждает. Мэри из последних сил бросается и подбирает монету и одну из книг с пола. Наскоро запихав их в свою сумку, она торопится к выходу. Кислорода в лёгких отчаянно не хватает, и нога разрывается от боли, пока Мэри карабкается по каменным ступеням. Однако она не останавливается. Ей надо выбраться. Надо двигаться быстрее и выйти наружу.       Когда наконец она видит свет в конце этого туннеля, Мэри едва не теряет сознание от облегчения. Она собирается с силами, не давая себе расслабиться, вырывается из темноты ступеней и торопится к выходу. Краем глаза Мэри видит, что стены уже почти обрушились, и только стена со входом ещё более-менее целая. Но это ненадолго.       Она делает последний отчаянный рывок, от которого кровь по её ноге начинает течь сильнее, и выбегает из мавзолея. Холодный воздух бьёт её в лицо, заставляя задержать дыхание от неожиданности и боли в лёгких, и Мэри валится лицом в снег. Холод обжигает кожу, словно сдирая её. Не имея даже сил закричать, она переворачивается и, вытерев рукой лицо, смотрит на здание. Оно всё дрожит, земля под Мэри ходит ходуном. А потом стены резко оседают, и ничего не остаётся.       Спустя восемь — а может, и больше — веков мавзолей Йоганна фон Вюртемберга оказался разрушен.       Мэри жадно ловит ртом свежий лесной воздух. От мороза у неё начинает болеть горло, однако сейчас ей всё равно. Она жадно дышит зимним воздухом, а потом валится назад и долго лежит на снегу, смотря в чистое вечернее небо.