В синагоге

— Умеешь красиво сказануть, — он подмигнул Глебу. Тревожное безмолвие синагоги нарушило чавкание деда, при этом, не делая обстановку менее напряжённой. Наоборот — синагога, Синагога с большой буквы «С», подражая режиссерам низкопробных ужастиков, будто пыталась нагнать саспенса монотонными, повторяющимися звуками. Изредка звуки затихали. Глеб нервозно покусывал подушечки пальцев — некогда Катькиных, а теперь принадлежащих кому-то свыше. За этим телом, за телом шарнирной куклы на было самой Кати, да и неизвестно, была ли Катя вообще. А если и была, то, наверное, не подозревала о своём существовании. Тело, мясная секс-игрушка вовсе перестала сопротивляться. Бутафорское подобие Божьего дыхания покинуло его с выталкиваемым ноздрями воздухом, разум же остался — настолько, насколько может быть нужен секс-кукле. Ему стало тошно. Эта болезненная, безвольная слабость напомнила о чем-то старом, давно забытом, затерянном на перекрёстке памяти. Тошноту вызывали не сами воспоминания, а то, чем они были вызваны. Этим чем-то, именно «чем-то», подумал Глеб; был кусок мяса, слишком по-человечески лежащий у него на коленях — и именно он был объектом желания. А объекту совершенно необязательно быть привлекательным, ведь, по правде, влекомого манит не столько он, сколько собственное отражение в нём. Например, видя в девушке очень безщащитную и не менее мерзкую нацистскую пленницу, он даёт себе возможность сыграть в бравого красноармейца, даёт возможность насладиться самим собой. Эта аутоэротическая страсть находит разрядку лишь в других людях, потому что «я», настоящий объект влечения, не может существовать без Других. — Катя! — Чего надо? — Можно тебя на пару слов? — он указал на дверь. — Не-а. Глеб вздохнул. — Ну Катя, ну маркиза, ну крокодил души моей! — молитвенно сложил руки, — Правда, нужно тебе кое-что рассказать. Мужчина наблюдал за её реакцией, пытаясь уловить хоть малейшее изменение в мимике, тембре голоса, ритме дыхания, биении сердца. Ничего толком не переменилось, только сизенькие брови чуть поменяли свой угол наклона, а шея стала неприятно, мокро и липко горячей. «Боится, значит…» — это показалось ему хорошим знаком. — Ну ла-адно. — протянула Катя, спрыгивая на пол. Они покинули помещение под низкий, басистый, истошный хохот полицая. Холодная стена земля походила на расчлененённый каким-то психопатом труп — казалось, что сейчас закадровый голос диктора начнёт рассказывать ужасающие подробности убийства. Но он то ли не хотел, то ли не мог. Поэтому из его горла вырвались лишь хриплые стенания, уж больно похожие на вытье ветра. Глеб попытался вспомнить, может ли ветер быть таким голосистым, небо красным, а земля кровисто-лоснящейся, однако оставил эти размышления на потом. Сейчас нужно было действовать. — А ты знаешь… — начал он. — Нет, бля! — отрезала Катя. — Насиловать будешь? Вы, мужичье, только об одном думаете. — А как о можно другом думать, если такие как ты только на это способны? — Спрос рождает предложение, — обиженно ответила проститутка, накручивая ломкую прядь волос на палец. — А чё ты там спросить хотел? Глеб остановился. Катя остановилась тоже. Возле трассы, вдоль которой они шли, виднелся чугунный столб с когда-то, наверное, белой табличкой. Теперь же она покрылась желтовато-коричневым налётом. — Что написано? — спросил Самойлов. — «Ва-ви-лон-град», — по слогам прочитала Катя.— А сам, чё-ль, не видишь? Или матушка читать не научила? — Зрение плохое, — пожал плечами. — И по поводу вопроса… — он замешкался. — Знаешь, кто убил Гитлера? Она задумчиво перевела взгляд на небеса. — Знала, но забыла. — И хорошо, что забыла. — сказал он, — Потому что всё, что ты знала до этого — ложь. — Так просвяти меня, блин. Глеб, улыбаясь, покачал головой. — Не расскажу. Раз вредная такая, — с удовольствием проговорил он. — Расскажи! — в её глазах загорелся игривый, хоть пока ещё тусклый огонёк. Девушка встала на носочки, заглядывая в мутное и какое-то расплывчатое, будто нарисованное на запотевшем стекле, Глебово лицо. Жест этот являлся чистой формальностью — девушка была ненамного ниже Глеба. — Ну расскажи! — Найн, фрау, найн. — И пошёл ты! — она, сложив руки на груди, развернулась в сторону синагоги. — На хуй! — почему-то это уточнение показалось ей больно важным. Глеб промолчал. Промолчал с самодовольной улыбкой — правда, чем или кем она могла быть довольна, если его, Глеба уже давно не было ни в живых, ни в мёртвых. Был только какой-то симулякр, оболочка, за которой и самому зоркому глазу не удалось бы разглядеть содержимое. Не было там содержимого. И не будет. От этой мысли ему — точнее, симулякру, стало не по себе. Катька шла неспеша, иногда оборачиваясь на Глеба, мозоля его своим по-оленячьи наивным взглядом, и тут же отворачиваясь. — Постой! — не выдержав, окликнул он её. — Ладно, расскажу. — Я так и думала, — триумфально произнесла шлюха, возвращаясь к столбу. Ветер трепал, поганил её соломистые волосы, дул прямо в лицо, заставляя оленячьи — и вправду оленячьи — глаза машинально щуриться. — Хотя мне вообще насрать на то, кто Гитлера убил. Просто хочу твою шизу послушать. — Только для начала отвернись… ну, или глаза закрой. — Зачем? — спросила она. — Потом обьясню. Это такой, понимаешь, ритуал. — Чиво? — Катя недоумевала. Ответа не последовало. Ей пришлось подчиниться и заслонить лицо руками, оставив лишь маленькую щелочку между указательным и средним пальцами. — Точно не подглядываешь? — он, конечно, всё видел и всё понимал, но не мог отказать себе в удовольствии подыграть глупому, хоть и практически половозрелому (что его несколько смущало) ребёнку. Это столь редкое и столь странное наваждение давало ему особое чувство власти. Благородной и несколько романтической, что-ли. — Точняк. Глеб подошёл к ней из-за спины. Минуту мялся на месте, продумывая все последующие действия. Однако быстро понял всю бесполезность этого занятия — сгустки мыслей абортировались, стоило им только развиться до зародышевого состояния. — Долго ещё ждать? — проныла Катя, шмыгая носом. И тут всё произошло само собой. Левая рука зажала ей рот, правая же опустилось под юбку. Пальцы нащупали что-то одновременно мягкое и колючее. Рывок локтем. Катя боролась — впивалась ногтями в непослушные Глебовы руки, раздирала кожу чуть ли не до крови, кусала поверхность ладони, рычала — тихо, глухо, но свирепо. Он толкнул её на красную плоть земли, сам навалился сверху. Ладонь соскользнула с Катиных губ. Раздался истерический крик. И только в процессе Глеб Рудольфович заметил насколько красным, отекшим от слез и умилительно-жалким было лицо девочки. Задыхающаяся, давящаяся хуем, грубо проталкиваемым им в горло — эдакая де Садовская Жюстина. Катя плакала. Даже не плакала — рыдала навзрыд. Слёзы скапливались у неё во рту. Влажно. Внезапно он ощутил касание чего-то твёрдого у основания его члена. Как только он понял к чему идет дело, было уже поздно. Электрическим током по нему прошлась резкая и безобразно острая боль, и стоило Глебу попытаться вынуть его из катиного рта, как она сжала зубы ещё сильнее. — Падла… — процедил Глеб, совершая возвратные движения тазом. Катя ослабила хватку. Мужчина, тяжело дыша, откатился от неё и сел на землю. Он чувствовал себя опустошенным, но в то же время возбужденным — разжигала его и эта пустота, и слабость девочки, и своя невозможность перед ней устоять. — Ты мразь, Глеб, — прошептала она. — Мудень сраный. — А какая разница? Всё равно конец близок, — он схватил её за волосы и притянул к себе, затем повернул лицом к столбу, прижав к нему своим телом. Затем одним движением порвал дёшевое, колкое кружево её трусов. Катя закричала, но Глеб, не обращая внимания, грубо вошёл в неё. Внутри было тесно, тепло, сухо. Он чувствовал, как она напряглась, как её тельце содрогается от страха и боли, но это только возбуждало его ещё больше. Он хотел, чтобы она запомнила этот момент на всё оставшееся время жизни, каким бы мизерным оно не было. Хотел, чтобы поняла, кто здесь хозяин. И что самое важное — и сам желал это понять. — Я твой господин, — произнес он с придыханием, — Не похуй ли — мразь твой господин или нет? Если у него власть, значит он автоматически лучше… ты что-то говоришь, сучка? Я слушаю. Она молчала. — Катюша… Катюша, говори. Он не мог остановиться. Уже не мог. — Мы гниём… Но не умираем! — его захлестнуло новой волной удовольствия. Удовольствия чистого и светлого, как последний день весны, лучистого, как морозная речная вода, праведного, как что-то такое, что-то неизвестное людскому глазу и именно поэтому завораживающее то взалкавшее неизвестно чего «ничто» внутри. Шелохнулась портьера, и ему, восторженному зрителю, открылся тайный вид на гору Фудзи. Из тумана выплыла белоснежная, сияющая лысиной монаха вершина. Вершина Фудзи совсем не то, что думаешь о ней в детстве. Это не волшебный солнечный мир, где среди огромных стеблей травы сидят кузнечики и улыбаются улитки. На вершине Фудзи темно и холодно, одиноко и пустынно. Но именно этот жестокий холод, а точнее, возможность поглядеть на него хоть глазком, показался Глебу наивысшим удовольствием. По окончании десятисекундной экскурсии он был выброшен на обочину жизни. Катя продолжала рыдать — в рваной одежде, вымазанная малафьёй, слюной и слезами. При виде этого создания, девушки, субъекта, объекта — названия не имели никакого значения — он почувствовал как что-то тяжёлое, что-то ужасно тяжёлое и горькое на вкус оседает у него в лёгких. Будто всё то знойное удовольствие собралось в один осмиевый комок, изнутри давящий на его внутренние органы. — Катюша, прости, — опустив глаза, сказал он. — Это был… это был наглядный пример. — Пример чего? — слабым, дрожащим голосом спросила девочка. — Пидор ебаный, сука. Ненавижу! — Смерти Гитлера. Катя непонимающе зыркнула на него. Вытерла чёрные от растекшейся подводки слёзы с глаз. — Ну как обьяснить-то? Ты — Гитлер. А я — Ева Браун, — его тон намекал о том, что он сам не понимает своих же слов, — Улитка и гора, серп и молот. Катя снова разрыдалась. — Не плачь, — что-то ёкнуло в груди. — Да не плачу я! — тихо огрызнулась Катька. — Не плачу, — она отвернулась от Глеба. — И ты так и не рассказал… — Что? — Кто убил… ну… — Адольфа? — Глеб сжал кулаки до побеления костяшек. — Его мог убить только другой Адольф.