В синагоге

Катя нахмурилась. По холодному, шершавому склону её щеки стекла последняя слеза. — Наебал, значит? — в её голосе уже не было прежней ярости, зато был глубокий, беспощадный и наивный трагизм. — Ты наебал меня! — Ты не так поняла, — оправдался Глеб. — А что тут понимать нужно? — она всхлипнула. — Всё вы, жиды… такие… вот… И спасибо, бля, за информацию! Как бы я без неё жила! — Договорить не даёшь, — «Рабинович» смерил её серьёзным, но каким-то снисходительным взглядом, и дождавшись, когда она утихнет, невнятным голосом начал свою нотацию. — Адольф не самоликвидировался, нет. Его убил человек по имени Адольф. А точнее, Адольф Шикльгрубер. — Ты откуда знаешь? — Ко мне откровение пришло, — объяснил он. — И вот только не думай, что я поехавший. — Ебанулся! — крикнула Катя, прикрывая бёдра ошмётком юбки. — Я тебя… я тебя, сука… Шлюха, так и не договорив, вскочила с места и засеменила в сторону дома молитвы. Глеб был не в силах её остановить — ему и не хотелось. Не хотелось уже ничего. Он пошёл следом за ней. «Ом мани падме хум» — осуждающе шипел ему на ухо ветер, будто коря за всё содеянное, «Ом мани падме хум». Алый трупик неба уже изрядно потемнел, покрылся тухлыми пятнами тучь — ом мани падме хум. В синагогу они вошли вместе, как примерная еврейская пара. — Поимели нашу шалаву! — злорадостно засмеялся мент, увидев голую и перемаранную в семени Катьку. — Так те и надо, шлюха малолетняя. Она обессилено упала в кресло. Мент засмеялся ещё громче. Только сейчас Глеб Рудольфович заметил, что дед стоял перед мужиком на четвереньках, лакая чёрную жидкость из лежащего в его руке графина. Изредка рука вздрагивала, фаланги напрягались — и жижа из кувшина проливалась на вскосмаченную дедову бороду, мнгновенно засыхая на ней солёными катышами. —Жри, — тихо приговаривал мусорок, наклоняя графин. — Ты жри, жри, — он поглядел на Адольфа, молча стоящего в углу. — А ты смотри. Немец, выпучив испуганные глаза на него, нервно кивнул. — Запугал ты их, — подметил Глеб. — Да-а… пока ты там лярву ебал. — его рука снова качнулась, на этот раз облив седые волосы старика. — Но я это, браток. Я тебя не осуждаю. Даже наоборот. Дед, вылизав стеклянную каёмку уже опуствешего графина, вздохнул и с неуместно страдальческим выражением лица, произнёс: — Закусить бы… — Герр, что вы хотеть на закуска? — Адольф покосился на мента, ожидая одобрительного жеста. — Чё ты, сука, хочешь? — мент гаркнул на старика. Тот задрожал, затрепетал, как кленовый лист, замычал. — Не, бля, не отмалчивайся. Говори, сука, чего хочешь? — Пи… пирожков… — подал голос он, — С-ка… с капустой. Мент удовлетворённо качнул головой. — Слышишь, ёпта? — обратился к герру Шикльгруберу. — Пирожков нам. С ка-пус-той. — Ах, пирожки? — натянув фальшивую улыбку, проскрипел фриц. — Будут пирожки. А вы, — он сделал зазывающее движение рукой, — идти за мной. Заскрипели половицы. Адольф провёл гостей к неглубокой нише, в которой стояло несколько высоких стеллажей с книгами. Он внимательно оглядел каждый их них, затем, остановив взгляд на одной из книг, потянулся за ней. — А сейчас, геррен ун даммен, — с важным видом заявил он, указывая на потёртую обложку. — Произойдёт, как вы, в Рюссланд, говорите, чудеса. — Слыш, петух, зубы нам не заговоривай! — мент нетерпеливо клацнул зубами. Немец положил книгу на подставку для Торы. Потом несколько раз ударил по ней, настукивая старинный, родной и какой-то тёплый ритм — Глебу он напомнил мотив «Звезды по имени солнце». И тут раздался грохот. Полки повалились на пол, и за ними проступило кривое очертание двери. Она была хлипкая, досчатая; на дверной панели виднелся резной символ «ג», краска из которого, кажется, уже давно облезла, оставив под собой лишь пару бесцветных впадин. Адольф дёрнул за ручку — она покорно отворилась. — Что там? — девочка заглянула в темноту. — Ничего. — А можно мне посмотреть? Он покачал головой. — Извинять, фрау. Мне и самому нельзя туда заходить, — он сделал короткую паузу. — Но подать вам закуска к вино — святое дело. Поэтому, видите, приходится обходить правила. — Какие? Адольф, не отвечая, вошёл в темноту. Через несколько минут он вернулся, держа в одной руке огромную чёрную сумку, а во второй — резиновую женщину. Резина издавала громкий чавкающий звук при соприкосновении с его плечом. Крохотные точки зрачков смотрели куда-то в потолок, смотрели и не видели, смотрели, чтобы не дай Боже не увидеть. Хотя и видеть им было нечего. — Где пирожки, ёпта? — прикрикнул мусорок. Его взгляд скользнул по кожаной обшивке сумки. Сердце со всей силы заколотило по рёбрам, впрыскивая в кровь обмылки воспоминаний. Сумка. Деньги. Дветысячи десятый год. — Сейчас будут, герр, — попытался угомонить его Шикльгрубер. — Ну так уже, блядь, давай. Жрать хочется. — Герр, — Адольф бросил «Зину» на пол, — видите? — Чё я видеть должен?! Сердце забилось ещё быстрее. Адольф, будто нарочно, будто провоцируя его, медленно-медленно расстегнул молнию на ручной клади. Шелест бумаги, за ним — воссторженное женское ахание. Протиснувшаяся между мужчин Катя набросилась на сумку, схватила её обеими руками. На пол приземлилось несколько купюр. Катя сгребла их руками и прижала к груди с нежностью Клитемнестры. Шуршание. — Ты что творишь? — ринулся к ней Глеб. Девочка укусила его за палец. — О, герр, — вяло проговорил Адольф, наблюдая со всем со стороны. — Не о чём беспокоиться. Деньги gefälscht. Мент побагровел. — Нихуя они не фальшивые! — Герр, быть спокойный, пожалуйста. — Ты, сука, докажи, нахуй, что они фальшивые! Пидорас, блядь! — завопил он, приближаясь к сутуловатому силуэту немца. — Я… я… — Нет, блядь, «найн»! В это время Глеб всё ещё пытался оттащить Катьку от сумки. Это давалось ему с трудом — если давалось вообще. Вскоре присоединился и герр Шикльгрубер. — Фрау, фрау, — он дёрнул её захудалое плечо. — Фрау, деньги лошьные. Подделка. Она расплакалась и выпустила сумку из рук. Кучка зелёных купюр осталась прижатой к её груди. — Почему вы плакать? — холодно спросил Адольф. И спросил что-то ещё, только никто не понял его слов — они были адрессованы не людям, а тому бесцветному и безразмерному Ничему, робко спрятавшемуся за дверью. — А тебя ебёт? — глотая солёные потоки слёз, сказала шалава. Немец хотел уж было что-то ответить, но был сбит с ног. Полицай подмял его дохлое мясо под себя. Полицай треснул его по голове. — Ложные! — ударил ещё раз. — Ложные, сука! Подделка! А знаешь, что подделка на самом деле, пидорас, — он пнул призрака коленом, — твоя анальная девственность! Вот что! Адольф лежал неподвижно. — Я всего лишь хотел приготовить вам пирожки с капуста, — пробормотал он невнятным, будто вода комнатной температуры, тоном. Не было ясно: оправдывается он или выдвигает обвинения. — Давай так, лошара, — хрипло прогундосил мент, вжимая лицо его в холодный, грязный пол. — Приносишь нам пирожки — остаёшься в живых. — А что если nein? — Ну тогда… ну пизда тебе, приятель. Понял? — Ja, — он попытался кивнуть. Мужчина позволил ему встать, обводя его пыльный передник строгим взглядом. Теперь одежда Адольфа из целомудренного белого стихаря превратилась в коротенькое розовое платьице, а-ля наряд горничной из японских порномультиков. Катя захихикала, заметив настолько странную метаморфозу. — Ахтунг! — демонстративно сжав в кулаке несколько изрядно помятых бумажек, фриц встал на колени перед «резиновой Зиной». Зина молчала. — Ахтунг, дорогие! — снова произнёс он. Зина молчала. Мент раздражённо топал ногой. Дед кряхтел. Катька размазывала тушь по щекам. А Глеб… был. Скорее всего. Шикльгрубер засунул пучок листьев денежного дерева в брезентовое влагалище куклы. Оно издало истошный скрип. Второй, третий пучок. Четвёртый. Зина задыхалась, стонала, извивалась где-то внутри своей резиновой оболочки. Дед молчал. Катя молчала. Глеб молчал. Но смешок сорвался с чешуйчатых губ полицейского. — Юморист! — взвизгнул он. — Сука, тебе на «КВН» надо! Мудозвонище. Это что? — он указал на торчащие из отверстия купюры. — Это что, ёпта? — Пирожок ун капуста, — спокойно сказал Адольф. — Нет, блядь. Это хуйня какая-то. Он потёр бизоний лоб, зажмурился. — Это какая-то хуйня, — повторил он. — Не хуйня, — хмыкнул Самойлов, с интересом разглядывая адольфово творение. Прекрасно он понимал эту дешёвую, жёлтую, неказистую куклу. Это — пришло ему в голову — как иллюстрация к жизни каждого человека. Либо тебя используют, трахают во все щели; либо всё что у тебя есть — резиновая баба да фальшивые деньги. А хочется-то простых, нормальных, человеческих пирожков! — Если не хуйня, — вдруг заявил мент, — жри. — Я… Он перебил Глеба на полуслове. — Жри, что тебе стоит? Не хуйня же, блядь, — на его лице появилась странная, зловещая улыбка. — Кого? — впалые щеки побледнели, осунулись, веки напряглись. — Кого-кого? Манду эту. — Резиновую? — оробело спросил Глеб. — А тебе золотую подавай! — съязвил мент. — Ешь чё дали, пидорасина, блядь. — Да чего сразу я? Мусор сделал пару громких вдохов. — Ты на зоне сидел, а? — Нет, — поэт огорошенно посмотрел на своего собеседника. — А я сидел, — сказал он презрительно. — В армии ты был? Зуб даю, что не служил, сволочь либеральная. А я… а меня там всем отрядом ебали! — он повысил голос. — Я для них, понимаешь, мальчиком для ёбли был! Понимаешь ты, сука? А на зоне, что, думаешь, мне по кайфу было? Вокруг одни долбоёбы, жрачка мерзкая, бабы нет. Катя смешливо осклабилась, за что получила щелбан от мента. Он продолжил говорить. — У меня жизнь не сахар. Говно, а не сахар. — Не только у тебя, — вставила свои пять копеек Катька. — Не только у меня, — согласился мусорок. — Эта, вон, блядует. Думаешь, ей заебись живётся? А деду? Он, сука, ветеран, он Родину нашу защищал от фашистов сраных. — Он же был одним из эсэсовцев, — Глеб прижался к ветхой, и, казалось, слегка подрагивающей от прикосновений ветра, стене. — Не важно, кто он, — отрезал мент, — важно, что он здесь, с нами, и жрёт, что дают. Как свинья. А ты, — он злобно посмотрел на Глеба, — ты у нас настолько хитровыебанный, что жрать не хочешь. Интеллигент, ёпта! Глеб, словно подкошенный, отшатнулся, но в его глазах уже не было страха. Лишь пустота, помноженная на все взлёты его жизни, все неудачи, всех женщин, которых он любил и предавал, каждый выпитый стакан, каждый скуренный косяк. А ноль помноженный на ноль даёт ноль. Полным нулём почувствовал себя он, полным нулём. — Мы в этом говне тонем, — продолжил мент, — а ты в нём катаешься. Как сыр в малафне. Глеб попытался выпрямиться, но его тело оказалось скованным какой-то непонятной, иррациональной, жгучей болью. — Мы все страдаем, говно жрём, а ты в пальтишке белом стоишь, сволочь ёбеная! — В чёрном, — слабым голосом поправил его Глеб Рудольфович. — И странно такое слышать от… — он ткнул в зелёную нашивку на его плече. — Молчать! — гаркнул мужик. — Жри, жри её! Глеб не сдвинулся с места. «Жри», — повторял мент, и слове этом звучала не только угроза, но и какое-то странное, извращённое удовольствие. — Да чего сразу я? — попытался возразить музыкант, но его голос звучал слабо и неубедительно. — Потому что ты! Потому что зрелища нужны. И так конец России, или как ты там говорил, ёпта. Глеб растерянно посмотрел на Катю — та села, обхватив колени руками, горько смеялась в кулак. Он вздохнул, понимая, что нет выбора. Нечего тут выбирать, не из чего. Он шагнул вперед и опустился перед куклой. От неё пахло резиной, пылью, временем. Среди этих химических, пост-индустриальных запахов, нос уловил тонкую мускусную нотку чего-то настоящего и живого. Настоящесть холодком прошлась по коже, и внезапно он перестал чувствовать что-либо кроме этой мёртвой живости, кроме этого горячего холода, искусственного тепла никогда не умиравшей и никогда не рождавшейся сущности, которая была. Ни начала у неё не было, ни конца — ничего не было. Но она была. В этом «ничём» и в Вечности одновременно. Ещё одно откровение пришло к Глебу, когда его дрожащий язык коснулся торчащей из отверстия купюры: на каждую резиновую пизду найдётся свой пиздолиз. Будто бы кто-то невидимый дал ему пощёчину. Исчез весь этот флёр опьянения, вся эта романтическая меланхолия, напустное декадентсво и прочие красивости. — Какая же хуйня, — прошёптал он в неживую кожу «подруги». Не то чтобы перехотелось надрачивать на собственное отражение в зеркале. Нет. Просто теперь Глеб делал это со слезами на глазах, униженный, стирая колени о шершавый пол. Он касался губами фальшивой промежности Зины, иногда оборачивался, смотря в довольное, как у кота, лицо мента, и пытался вслушаться в дедово бормотание про фрицев, и пытался найти в Катюше хоть одну радующую глаз черту. А потом снова принимался шарить языком в резиновой манде. На вкус она была солоноватой — то ли от засохших на стенках остатков чьего-то семени, то ли от денег. На них были следы кокаина и стойкий запах немытых человеческих тел. Глеб продолжал лизать. — Одна баба у меня была, — ни с того ни с сего завёл шарманку полицейский. — Старая, но такая горячая, епт! Милфа, короче. Было у неё двое пиздюков — сын-подросток и дочка, совсем мелкая. В общем. Катя цокнула языком. Но совсем тихонько так. — В общем, — продолжал мент, — я её как-то на даче встретил. Она такая, знаешь, вся в цветах, в сарафане, а на ногах — босиком, как будто доярка из порнухи. Я, конечно, сразу на неё запал. Думаю, вот она, мечта моя, — он облизнулся. — И тут её пиздюк, этот подросток, выходит. Я, понимаешь, на него посмотрел, а он на меня. Морда прыщавая, синяки какие-то, блядь, нарик, короче. Он мне: «А ты кто такой?» Ну, я же не растерялся, говорю: «Я — друг твоей мамы». Глеб не останавливался. — Так вот, — полицейский не замечал, что слушатели, включая и Глеба, уже давно потеряли интерес к его байкам. — Я её в тот же день трахнул, трахал пол ночи — и так, и сяк, и боком, и раком. А тута, когда у нас ёбля в самом разгаре, заходит в комнату её дочка. — И чё? — спросила Катька. — Говорит, мол со старшим что-то случилось. Ну, дочка. Истерила. Милфушка, Маришка моя пошла разбираться, голая, потная, а дочку заставила меня удовлетворять, — он сделал паузу. — Ну, традиция такая у них, блядь. Ну я-то… я-то не против был. Чё, грех, что-ль? Адольф фальшиво засмеялся. — Ваши рюсишь традиция поражать герр фюррер, — ригидным тоном сказал он. — Не перебивай! — замахнулся на него мент. — Вот, значит. Мне малолетка сосёт, а Маришка там с сынком разбирается. Приходит ко мне в кровище потом, а я уже кончил, и рыдает, сук, в плечо, и орёт, что в ванную мне надо. Посмотреть. И что валить надо, — его глаза загорелись. — Захожу в ванную, а там… а там, блядь… Он замолчал, перевёл дух. — Мясная вишня. Катя перестала смеяться. Посмотрела на мента. Тот, как актёр пантомимы, изобразил харакири, потом, вытянул из живота невидимую верёвку и обмотал вокруг шеи. — Типа повесился? — спросила Катя, до этого погруженная в свои мысли. — На своих кишках, — в его голосе послышался налёт тщеславия, как у писателя, который только что закончил свой шедевр. — А я, понимаешь, стою, как фуфел, и не знаю, что делать. Вот так, — он показал жестом, будто держит в руках труп. — Не знаю, как реагировать. — И чё ты? — Съебался. Она мне потом так названивала, преследовала, я поэтому и дачу там продал, — он грустно улыбнулся. — Но хорошая баба была. Вот сочненькая такая, ух! А дочка… — мент уселся рядом с Катей, больно ущипнул её за ляшку. — Малая тоже ничё так, бля. В прошлом году меня в ВК нашла, я посмотрел профиль — фигурка стройная, а вот буфера… хуйня полная. Дед попытался сказать что-то, но не смог. Его губы, склеенные подзасохшей слизью, кажется, срослись между собой — сквозь плёнку пробивались лишь редкие глухие звуки. — И пишет мне эта студенточка, типа: «Давай встретимся». А я ж не против, я хоть человек занятой, но на цыпочек время нахожу. И вот, возвращаюсь я в её Мухосранск, захожу в старый дом, где я когда-то её мамку пежил, она меня встречает, расфуфыренная, аж глаза слепит. Кофий, поцелуи, потом пэтинг. Проходим в спальню — а там свечи, розы, ёпта, всё как в ванильной порнушке, бля. И три трупа.