В синагоге

Черная плоскость экрана отражала окровавленное небо за окном. — Конец… конец чего? — дрожащим голосом спросила девушка, щурясь от неестественно красного света. — Постмодерна, — ответил Глеб, — России. Света. — Да что ты несёшь, либераха ебаный? — по синеватому от выпитой водки лицу мента стекала капля пота. — Какой конец России? В жопу себе его засунь. — произнёс он вовсе не сердито, а, скорее, озадаченно. — Конец света, конец России, конец всего, что мы знали, — Глеб, сжимающий в руках пустой бокал, вздохнул. — Всё. Проснулся пятиногий пёс Пиздец. — Ноешь и ноешь. Скажи спасибо, что президент хоть хороший. А не Ельцин, блядь, или Медведев, — он кивнул, будто соглашаясь с самим собой. — А как ему не хорошим быть? Отечественное производство! — Что? — Их же у нас, на Сибири производют, — поведал он, — У меня… у меня короче шурин на таком заводе работал, ёпта. Конечно, у них там всё засекречено было… а набухались мы с ним раз, так он мне рассказал про то, как этих Путиных штампуют. — Да рассказывал ты! — кисло прогундосила Катя. Мент проигнорировал её. — Каждый день, понимаешь, производят по сотне клонов. И это только в одном цеху. — А зачем столько? — покосился на него Глеб. — Г-сударственная тайна! — оглянулся по сторонам. — Вдруг нас ФСБ прослушивает? — Да не пугайся ты, — Глеб отмахнулся, — У ФСБ дела поважнее есть, чем алкашей в синагоге прослушивать. — Ну лады, — мужчина пододвинулся к ним с Катькой, и обдав их ароматом перегара, начал рассказ, — Они Храм строят. Новый Храм. — Чи-иво? — Катя удивилась. — Того, шлюха сраная! Одного двойника по телевизору показывают, второго — на конференции, третьего — на мясо. А остальные — так, промышленные отходы. Из них и строят Храм. Чё тут непонятного, ёпт? — А где настоящий Путин? — Нет его. — Умер? — Нету его, манда тупая. Не существует! — Как это не существует? — удивилась Катя, приподняв брови. — А как же все эти его выступления, саммиты, «Единая Россия»? — А это всё — клоны, — не без гордости произнёс мент, как будто открывая секреты вселенского масштаба. — Каждый из них — программа, прописанная на компьютере. «Владимир Владимирович» 2.0, 3.0 и так далее. — Ебанулся! — недоверчиво глянула на него проститутка. — Ну головой подумай: если настоящего Путина не существует, то с кого тогда взяты копии? Полицай задумался. — Пошла нахуй, — констатировал он. — Так получается, он — симулякр? — задал вопрос музыкант. — Чё, блядь? — Ну, копия, не имеющая реального прототипа, — объяснил он. — То есть, мы живем в мире, где Путин — это просто бренд. Типа «Кока-колы», — продолжил Глеб, с ухмылкой глядя на мента. — А, понял! — мент, наклонившись к столу, с восторгом произнёс: — Я ж говорил, что ты умный, Рабинович! — Нихуя он не умный, — Катя вздёрнула подбородок. — Просто понтоваться любит, — её взгляд упал на гноистую ладонь Адольфа, сжимавшую рукоять молотка. Истрактовав это как призыв к действию, усатый, всё так же нервозно, быстро и егозисто опустился на колени, положив поднос с телевизором перед собой. Замахнулся. Ударил. И только в этот момент, когда каменный клин соприкоснулся с исцарапанной пластмассой, гости пиршества поняли что слова Глеба про пятилапого пса были абсолютной правдой. Даже не так — не просто правдой, а тем основополагающим logos, которое было в начале всего, было с Богом и было Богом. Несколько десятков ударов раздробили аппарат на множество крохотных осколков. Осторожно разкучковав их по поверхности подноса, немец, скрипя коржавыми суставами, приподнялся и подал сие блюдо к столу. — Ну ёб твою мать, ну Ад. Адик! — выбранился полицейский. — Чё, блядь, ничего пооригенальнее придумать не мог? Закрыв глаза, Адольф сложил руки напротив своего лица, как нищий, просящий милостыню. Сделал хоботообразное движение губами, приоткрыл рот — из того начала течь вязкая, полная желтоватых комков жидкость. От неё исходил запах, подобный запаху трупика животного, пролежавшего долгий летний день под палящим солнцем — запах разложения, родной и близкий. Как только жидкость наполнила пространство между его ладонями, он разомкнул их, вылив жижу на поднос, после чего, повторив это ещё три раза, перемешал мутное крошево с ней. С виду месиво походило на перетлевшее мясо, недомолотое в мясорубке. — Сие есть тело Мое, что за вас предается, — растягивая каждое слово, сказал он. — Сын сучий идёт по предназначение, горе тому человеку, который его предать. Шикльгрубер окинул присутствующих хладнокровным взглядом. Когда его беглые, впалые глазёнки задержались на старике, он переменился в лице. — Гер-р Штефан? — он непривычно-ласково улыбнулся. — Маленькая улитка, медленно взбирайся по Фудзияме! Дед отшатнулся. — Сгинь, говноед! — забормотал. — За Сталина! — Герр, вы меня забыть? — Говноед! — хрипло повторил дед. — Я есть ваш друг. Адольф. Помните, как мы вместе работайт над «Фудзи»… — Ленин жил, Ленин жив! — он подскочил на месте, выгнув спину колесом и выпучив зенки, которые, казалось, были готовы вылезти из-под дряблых складок век. Пальцы, растопыренные как паучьи лапы, подались вперёд, пытаясь отгородить своего владельца от чужеродной силы. Дед зашипел. — По… Пшёл лесом, фриц… — процедил он, подтягивая слезающие с голых ягодиц штаны. — Никогда, никогда, никогда… — его голос перешёл в истеричный шёпот. — Герр Штефан, — с неумолимым спокойствием произнёс Адольф, — вы не понимайт. Мы с вами были писать историю. Вы были моим вдохновением, моим муза! — Говноед! — снова закричал дед, но его голос звучал уже не так уверенно. Глеб с ментом переглянулись. — Пизданулся. — Петушара, эт ты мне? — полицейский возмутился. — Я про деда. На войне пизданулся… — виновато поджав губы, ответил Глеб. — Хотя мы все тут своего рода ветераны. Правда, без наград. — Рабинович, блядь! — он с трудом сфокусировал взор на своём собеседнике. — Ну прекращай, ну сколько можно-то, нахуй? Глеб сделал примирительный жест. Дед замолчал. Откуда-то из глубин его гортани донёсся утробистый хрип, за которым последовал поток бессмысленных междомётий — коммунизм, Сталин, фрицы, Япония и что-то неразборчивое. Что-то не по-русски. — Что ж вы, выродки… — наконец он смог выдавить из себя нечто внятное. — Совсем старость не уважаете! — И правда, — брезгливо сказала Катька, — не мужики вы что-ли? Деду помочь не можете? Глеб продолжал наблюдать за дедушкой. Непроизвольные движения дряблых рук и бормотание напоминали ритуал, который когда-то мог иметь смысл, но сейчас выглядел жалким подражанием некогда существовавшей реальности, или попыткой скрыть её отсутствие. Он тряс перхотистой бородой, как шаман, входящий в состояние транса — шаман двадцатого века, века метанарративов, сверхидей и Человека. Двадцатый век прошёл, а шаманы остались, правда теперь они воззывали к мёртвым духам, в которых и сами перестали верить. И обряды их были направлены не на, например, вызов дождя, а на пробуждение воспоминаний о том, что когда-то и вправду был дождь. А ведь каждый, — подумал Глеб, — своего рода шаман. Только одни дредастые, на сцене скачут, а других в жопу менты дерут. — Глеб, ты баба! — до его сознания донёсся высокий Катин голос. — Глеб, бля! А потом прокуренный ментовский бас. И монотонный речитатив Адольфа. И повторялось одно слово — Фудзи, гора Фудзи. — А что за Фудзи? — Самойлов услышал себя со стороны, извне. Голова кругом, в глазах двоится. Фудзи. — О, это очень забавная история. — усмехнулся немец, — Слышать о Иосифе Менгеле? Глеб кивнул. — А об «отряде 731»? — Да ёпта, ближе к сути! — вмешался в их диалог мусор. — Гут, — Шикльгрубер, чинно сложив руки за спиной, начал рацею. — В 1932 году, японский император Хирохито основал специальный отряд под кодовым названием «отряд 731». Известный как отряд смерти. В своём составе он иметь три отдела. Первый был исследовать… — Не слышишь, пёс? Ближе к сути! — Альфред Кинси, — проворковал Адольф. — Альфред Кинси, американский сексолог, биолог и психолог. Родился 23 июня 1894 года. Известен своими исследованиями в область человеческой сексуальность, — он продолжил. — Мало кто знать, но в 1935 году, после прочтения лекции в университет штата Индиана и привлечения внимания общественности к своим исследованиям, Фонд Рокфеллера, тогда сотрудничавший с императором Хирохито и мной, — он сделал низкий поклон, — вашим покорным слугой, начал спонстровать его изыскания. Дело в том, что в поле научного дискурса начала 1930-х годов, благодаря экспериментам «отряда 731» и герра Иосифа Менгеле, была выдвинута концепция «androgyne secundarium», которая позже эволюционировать в «homo dolboebus». Походить от двух латинских слов, неудачно исковерканных философом и антрополгом Ёсимурой Такусоу. «Dolbo» — двойной и «ebus» — «я имею», то есть, имеющий двойную природу. Проще говоря, «homo dolboebus» есть андрогин — одновременно и герр, и фрау. В то же время он не является ни тем, ни другим в полной мере. Создание такого человека было целью проекта «Фудзи», работа над которым началась в марте 1936 года. Почему «Фудзи», спросить вы? — сделал паузу. — Улитка медленно взбирается по Фудзи, не ропчет, не противится судьбе. Если улитка думать, что она Фудзи, то и ползти перестанет — незачем ей это. Катя громко сглотнула слюну. — А если гора начнёт думать, что она улитка? Будет взбираться по улитке, возомнившей себя горой. Так же безропотно, как это делает настоящий улитка, — снова замолчал. — Потому что панцирь улитки ведёт в никуда, а склон Фудзи — к вершина. Адольф оглянулся на своих слушателей. — Во хуйню спизданул, — завороженно уставившись на него, пробормотал мент. — Душнила, — согласилась шлюха. — Пендосы ж того, — он щёлкнул пальцами, словно пытаясь оживить в памяти давно забытые факты из школьной программы. — С немцами пиздились. Воевали, короче. — Найн, — возразил Адольф. — Штаты, Третий Рейх, Россия и Япония есть лучшие друзья. А войны это так, Flugzeugspiele unter dem Bett. — Бред. Хуйня! Ты себя вообще слышишь? — заломы его носогубных складок приподнялись вверх. — Ты… шизоид, блядь! — Герр, — серьёзным тоном произнёс Шикльгрубер. — Не разочаровывать своего фюрера. Фюрер, конечно, иметь великое терпение, но не стоит злоупотреблять им. — Да ты, сука, охуел! — рявкнул мент, поднимаясь с кресла. — Ты кто такой, чтобы мне указывать? Адольф, не обращая внимания на его выпады, продолжал: — Как я уже говорил, наша команда, включающая в себя доктора Штефана Фомина, работать над выведением нового человека, не имеющего ощущения объективной реальности. Катя, недоуменно смотря на него, спросила: — И что, блин, из этого вышло? — А вышло то, что «homo dolboebus» стал не просто концепцией, а реальностью. Мы получили поколение людей, которые не способны принимать решения, не понимают, что такое ответственность, и живут по принципу «плыви по течению». Я считаю это великим прорывом современной науки, — чванно проскандировал он. — Не, ну ты нам вот чё поясни… — мент ухватил его за запястье. — Не время объяснять, герр, — тот перебил его. — Время действовайт. Полицай скептически хмыкнул. — «Действовайт», — он передразнил немца, закатывая пьяные, разбегаюшиеся в стороны глазёнки. — А нормально, по-нашенски нельзя? — Он же немец, — как-то с укором, свысока сказала шлюха. — Я бы, если б немкой была… — мечтательно вздохнула. Уже через мгновение светлая меланхолия на её лице изменилась раздражением, неприятно покалывающим в груди раздражением. «Не быть мне немкой», — произнесла она вполголоса. — Маркиза, — голос Глеба резонировал от стенок её ушной раковины. Щекотно. — Нет уже никакой Германии. Есть только мы. И злоебучая эта синагога. Голос прилипал к слизкой от пота коже. Потец — испарина, появляющаяся на телах ни живых, ни мёртвых. — А ты откуда знаешь? — Я не знаю, — ответил он. — Чувствую.