В синагоге

— Прикройте его! — жалобно заскулила прошмандовка. — Меня от этой «красоты» блевать тянет! — И как ты с такой брезгливостью не лишилась работы? — Глеб оттолкнул großer Führer от себя и вытер руки о край скатерти. — А ты как с такой рожей не лишился? — парировала Катя, закрыв уши, чтобы не слышать, как мент продолжает хрипеть в такт песне. — Это я ещё не брезгливая. У меня на хазе была девочка, которая первому же клиенту хуй сосать отказалась. Противно ей было, — с энтузиазмом начала рассказывать она. — Её он за это избил и выебал. И бросил помирать посреди трассы. — Во блядота! — процедил мент сквозь зубы. — И как можно было до такой жизни докатиться, сука? Как? — Это лучше чем жить в говне, как вы, — она насупила брови. — Я заработаю денег, выйду за иностранца и уеду в Америку, а вы в Рашке гнить останетесь. — Заработает она! — не удержавшись, мент прыснул со смеху. — Гонорею ты себе заработаешь, а не бабло! Ишь важная какая! — он пригрозил ей кулаком. — И Россию-матушку не оскорбляй, хуйло, блядь, пендостанское. — «American dream»… — задумчиво произнёс музыкант. Нить его мысли прервал громкий скрип отворившейся двери. В синагогу ввалился старый дед в изодранной шинели. Доковыляв до стола, он, подняв палец вверх, будто вождь, взывающий к благоразумию простого народа, воскликнул: — Тов-варищи! — Дед… — девушка закатила глазёнки. — Ещё и ты тут… — сказала она полушёпотом. — Победа коммунизма неизбежна! — хриплым, слабым, измождённым голосом вскрикнул он. — Мы не рабы, рабы… рабы — не мы! — Мужик, что ты несёшь? — возмутился мусорок. — Светлое коммунистическое будущее... нашей советской Родины. — Я тебе покажу светлое коммунистическое, ёпта! — резким рывком он поднялся с кресла и направился к старику. На его влажном от пота лице отражалась дикая смесь из ярости, вожделения и пьяного угара. — Я тебе, сука, такой построю коммунизм! Он пнул деда ногой, а затем, нагнув того раком, расстегнул ширинку брюк. — Ты псих! — охнула Катя, не отрывая глаз от этого зрелища. Зрелище, и вправду, было довольно сомнительным: мент, прижав со всех сил брыкающегося к полу, сорвал с него рейтузы и засунул поднапрягшийся член в анус деда. Старец невнятно замычал, в ответ на что мужчина лишь ускорил толчки. — Я тебе такой коммунизм устрою, что ты… что ты молиться будешь, чтобы его не было! — прорычал он, вытирая слюну с подбородка. — Лен жил, Лен жив… — забурчал дед. — Сдох твой Ленин! Все сдохли! По дряхлой, пятнистой от паппилом коже потёк оранжеватый ручеёк дерьма, смешанного с кровью. Он сопровождался громким, хлюпающим звуком, доносящимся из дедовой прямой кишки. В воздухе повис запах экскрементов. — Все сдохли! Никого не осталось! — тяжело дыша, мент сделал последний толчок, обессиленно прикрыл глаза. Из его хера полилась малафья, растекшись по полу молочно-белой лужицей. Дед тихо заскулил. — Вылизывай, — мужик, довольный проделанной работой, ткнул его носом в пол. Старик подчинился и безропотно начал слизывать с пола остатки спермы, перемешавшиеся с его собственными выделениями. В глазах его читалась не столько боль, сколько глуповатая растерянность, как у щенка, который только что осознал, что был выгнан хозяевами из дому. Одинокий, покинутый, беспомощный. — Ешь абрикосы, рябчиков жуй… день твой последний приходит, буржуй, — тихо-тихо прошептал он, словно пытаясь успокоить себя. — Вот тебе и коммунизм! — хохотнул мент, поднимаясь с пола. Катя в ужасе наблюдала за ним. — Это же просто… — она не нашла слов, чтобы закончить мысль. — Вы мрази! — Кто «вы», нахуй? — равнодушно спросил Глеб. — Вы все! — фыркнула, — а ты особенно. Вот так сидеть и смотреть, как старикашку насилуют. Пидорас! — А что я сделать мог? Катя передразнила его слова и отвернулась, сердито надув щеки. — О-от шлюхи слышу! — мент засмеялся, ударив кулаком по столу. Выпил из графина. — Ничего личного, — обратился к деду, — ты просто пойми: любишь кататься, люби и саночки возить. — Чего? — дед зашевелил серыми, как варёное мясо, губами. — Говорю: любишь быть коммунистом, люби в жопу ебаться. Андерстуд? — Андерстуд, — с трудом произнёс старик, будто пытаясь запомнить новое слово, записывая его в уже изрядно потрёпанный словарь. — Но я не люблю, — добавил он, с тоской глядя на ментяру. — Да не ебёт никого! — он повысил голос. — Не ебёт, понимаешь? Дед покорно кивнул, протирая грязный от дерьма рот. Не без усилий подползя к триклинию, старик ухватился за его деревянную ножку, крепко сжав её в своих объятиях. — В наше время тупо во что-то верить, — Глеб помог ему подняться. — В Бога там, в коммунизм. В любовь. Всё попахивает имбецильностью. — Врёшь, — отозвался дед, пристально вглядываясь в угольно-чёткие черты его лица. — Бог мёртв, а Ленин — жил, Ленин — жив, Ленин будет жить. — Может, раньше так и было. Смерть Бога узнаменовала новую эпоху — эпоху метанарративов. Эпоху Ленина. Но она закончилась. Метанарративы погибли, а Бог заново родился. Точнее нет, не бог… — он запнулся. — Богиня. — Ебло завали! — не выдержав, крикнул мент и снова ударил кулаком по столу — теперь уже яростнее, сильнее. — А чего богиня? — равнодушно спросила Катя, садясь к нему на колени. Глеб пожал плечами. — Последствия победы феминизма. — Бред, — проворчал полицай, — хуйня. Говно! — Я знаю. — И что ты, блядь, знаешь? Какая богиня, нахуй? — Кали. Индуисткая богиня смерти и разрушений, — медленно, с горестным умилением мужчина начал поглаживать небольшую Катькину грудь. — Кали? — мент почесал мясистый затылок. — Это ж такой сорт травки есть! — Вот именно, — Глеб прижал крохотное, и, казалось, совсем безвольное тело к себе, сомкнул пальцы на её шее, мечтая только об одном — сжимать их всё крепче и крепче, до тех пор, пока глупая головушка не посинеет от недостатка кислорода, глаза не зальются кровью, а на коже не появятся розоватые отметины. Однако, то-ли из моральных соображений, то-ли из-за банальной и беспощадной лени, он так и не осуществил желаемое. — Так к чему это я? Когда я впервые попробовал «Кали», ко мне пришло откровение. А точнее, пришла она… — Нарик! — тявкнула Катя, однако он закрыл ей рот. — У неё было четыре когтистые руки — и все синие. А ещё она была полностью нагой. Она провела меня по десяти сфиротам, можно сказать, сквозь дебри экзистенции, а потом показала истину… — И чё за истина? — глаза мужика загорелись неподдельным интересом. — Не скажу, — Глеб всплеснул руками, — не могу. Тут уж, как говорится, ciao, bambino, sorry. — Да хуй с ней, с истиной. Что хоть потом было? — Оттяпала голову своими когтищами, — сказал он. — Меня на следующее утро брат в каком-то задрыпанном баре нашёл, в полубессознательном состоянии. Если б не он, мне, может, полный капут был бы. — Лучше б и не находил, — обиженно простонала шмара. — На одного изверга меньше. — Стерва! — мент отвесил ей щелбан. — Победа феминизма, говоришь? — девушка обратилась к Глебу. — А где он, этот феминизм? Где? — Ну, во-первых, не жди, что пьяное быдло и, — он улыбнулся, — ещё не пьяная звезда будут утруждаться соблюдением норм идеологии феминизма. «Расстрелять!» — всхлипнул дед. — А во вторых, — продолжал Глеб, — Феминизм не про смещение мужчин с пьедестала власти. Нет. Он про то, чтобы и их сделать бабами. А в третьих, где-где — в пизде. Катя снисходительно хмыкнула. — Правда-матка, Рабинович! — уныло протянул мент. — Нихуя непонятно, но правда. А то феминистки совсем охуели, шлюхи тупые. — Чего сразу шлюхи? Их понять можно. Тут всё по Фрейду: от зависти к фаллосу эти барышни хотят всех вокруг себе уподобить. Кастрировать. — Ну тёлки такие, да, — мент опечаленно покачал головой. — А чё вообще так вышло? Ну, имею в виду. — Немцы! — вдруг вскрикнул дед, насупив куститстые брови. В его тоне читался страх от осознания чего-то — тяжкого чего-то. Мерзкого чего-то. — Уймись, ёпта! — шикнул на него полицейский. — Фрицы! — старый, однако, не желал униматься. — Гитлер! Кинси! Сексуальная революция! З-за Р-ро! — Фрицы? — переспросил Глеб Рудольфович. — К слову о них… А где Адольф? Все четверо оглянулись по сторонам. Адольф испарился, исчез, как ночная фантасмагория; о его существовании напоминало лишь неаккуратно сброшенное на пол платье. — Я ж говорил, — мент обевёл комнату взглядом исподлобья. — Исчез, сука! Вот скотина! Мразь! — Я на его месте тоже ушла бы, — заявила Катька. — Так чего не уходишь? Кишка тонка? — Мне некуда. Она опустила глаза. — Как это? — спросил Глеб. — А ты не понимаешь? — прошипела девушка. — На хазу не хочу, домой — не могу, — словно отвечая на ожидаемый вопрос, она уточнила: — Мать пиздюлей даст. — Она знает, что ты блядуешь? Катька отрицательно покачала головой. — Мы с ней уже год как не виделись, — она вздрогнула от его холодного дыхания на своей шее. — Нахуй мне с этой быдлотой нищей жить? Вот я и сбежала. — А батя? Из семьи ушёл? — спросил мент. — Я, кстати, слышал, что девушки от «безотцовщины» становятся проститутками, — вмешался Глеб. Катя штыркнула его локтём. — Не знаю я своего отца. Точнее, отцов. — Это как? — Четверо их! — Совсем что-ли дура? — Самойлов расплылся в издевательской улыбке. — Вы что, в школе биологию не изучаете? Или ты вместо школы на панели стоишь? — Молчи! — озлобилась. — Да ладно, ладно, — Глеб поднял руки в знак мира. — Просто ты такая интересная, что я не удержался. Четверо отцов? — Вообще-то, это новая разработка в области. Этой… как её… ну вы поняли, короче. Зачатие от генетического материала нескольких доноров. — Ебанулись, пендосы! — возмутился Глебов собутыльник. — Чё только не придумают, суки. — Чего сразу американцы? Это изобрели украинские учёные, вообще-то, — продолжила Катя. — Вроде, у них там, на Украине, какие-то биолаборатории есть. — А кто их спонсорует? Правильно, америкосы, — мент мотнул головой, словно сказанное им было самой что ни на есть очевидной истиной. — Всё зло от них, блядь, — резюмировал он. — Ты завидуешь просто. В штатах «liberal values», деньги, свобода… — в её глазах промелькнул мечтательный огонёк. — А у нас? — Хлеб да квас, — отрубил мент. — А чё ещё русскому человеку надо? — Водки, — откликнулся Глеб. — Ну водка это да, — проскрипел мужчина. — Водка это святое. — У меня отчим так же думал, — заметила проститутка. — Он спился, — сладко проворковала она, смакуя каждое слово, — но мне не жалко. Вообще. Он постоянно напивался и ко мне приставал — прям как ты, — взглянула на Глеба. — Ну они в какой-то секте трансгуманов познакомились, там все такие. — Да похуй! По-ху-ям! — и без того морщинистый, отдающий жирным блеском лоб мента сжался и скукожился, превратившись во что-то наподобие стиральной доски. — Хули ты думаешь, что кому-то не насрать на тебя, а, блядь? — Человеку высказаться нельзя, — она громко выдохнула воздух носом. — А кто тя в люди записал? — Я сама себя записала, — с вызовом ответила Катя. — А тебя кто? Мент вытаращил на неё глаза. — Видишь эти погоны? Видишь, какие на них звёзды? — он указал на грубоватую нашивку, красующуюся на его плече. — Это, понимаешь, подпись Начальника. Это говорит о том, что я человек. Че-ло-век! Девочка съёжилась. — У тебя такие есть? У тебя есть погоны? Может, «Мерс» у тебя есть, или квартира в Москоу-сити? Нет. Это тебя и отличает от людей. Нормальных, ой блядь, людей. То что пока люди, — он произнёс это слово с излишним пафосом, — продают курсы или идут в бизнес, ты стоишь на трассе. А могла найти элитное эскорт-агентство, ёпта, — ментяра продолжал. — Что человека делает человеком? Умение вертеться. На погоны мои посмотри! Я умею, блядь. Умею вертеться. Шлюха стыдливо опустила глаза. Худенькие, кривенькие ноги казались совсем тощими на фоне Глебовых. Как две тростинки — правда, потрёпанные, сгнившие, подвявшие. — Посмотри на погоны, сука! — из его груди вырвался утробный рёв. — Я человек или говно подлегочное? Я человек! Вот. Мне всё доступно. А ты, блядь, кто? — А я… — Ты говно! — Кончайте демагогию, граждане, — взмолился Глеб, до этого увлечённый облапыванием Катьки. Мент собирался возразить, но всё же, не то потому что не смог найти слов, не то из-за присутствия кого-то хтонического, потустороннего, он приостановил поток словесностного поноса. Упёрся локтями о стол, устало прикрыл глаза. Однако присутствие почувствовал не только он — то было настолько очевидным, банальным и знакомым каждому из гостей, что, кажется, начало принимать материальную форму. Сначала кривоватый, полупрозрачный контур головы. Дребезжащий, словно отражение в водной глади. Дальше — шея, пока только намеченная двумя параллельными прямыми. Ниже прямые расходились в противоположные стороны, формируя плечи, руки, туловище — тругольное, с огромной круглой прогалиной в районе пупка. Рука художника, не останавливаясь, продолжила вырисовывать его образ: бугристые очертания бёдер, а пониже — коряжистые голени и ступни; на этом безжизненном полотне его плоти начали появляться детали, делая видение всё более похожим на человека — и в то же время, менее на него похожим. Богомерзкое, отвратительное творение нечеловеческого разума — вот что представляло из себя это существо. Лишь спустя некоторое время каждый из присутствующих смог распознать в нём усатого немца, Адольфа Шикльгрубера. Его правая рука удерживала серебрянный поднос со стоящим на нём телевизором, а в левую был вложен небольшой каменный молоток. — Адольф, вы, как всегда, очень вовремя, — Глеб взглянул на него. — Мы тут как раз дискутируем на тему того, кто тварь дрожащая, а кто право имеет. Немец промолчал. Всё так же молча, он нажал на кнопку, располагающуюся на его пластиковом корпусе. Монитор вспыхнул, после чего на экране появился лысеющий мужичок с крохотными, как у лисы, глазами, продолговатым носом и напыщенно поджатой складкой губ. — Пост-граждане! Дорогие пост-друзья! — спокойно произнёс мужик, приподняв бесцветные брови. — Эпоха постмодерна, безусловно, была тяжёлой, но стоит помнить, что мы получили такие результаты только благодаря приложенным нами усилиям по повышению производительности гавваха… По экрану пошла рябь. — А правда что его, — музыкант ткнул пальцем в искаженное помехами лицо мужика, — уже давно нет в живых? А этот, которого по ТВ показывают — двойник? Мент расхохотался. — Во придурок! Долбоёб! До тебя только щас дошло? — он по-дружески похлопал Глеба по спине. — Знаешь, что есть специальные заводы по производству Путиных? Из телевизора доносились короткие и бессвязные обрывки фраз, среди которых удавалось различить лишь одну: «Страшный Суд». — Как-как? — Катя вытаращилась на экран. — Какой суп? — «Кембелл». Слышала о такой картине — «суп Кемпбелл»? — Я же не дура, — девочка обиженно пожала плечами, — знаю. У моей мамы в комнате такая висела. Правда, какая ж это картина? Я такое в фотошопе могу состряпать за минуту! — Кать, ну ты не понимаешь, — Глеб покрутил пальцем у виска, — здесь задумка важна. Картина символизирует наше общество, где каждый человек — всего лишь банка супа на полке супермаркета. Существование которой не имеет никакой цели, кроме обогащения производителя. — А чё тогда страшный? — Потому что страшно. Жить страшно. Катя перевела взгляд на мерцающий экранчик. Сквозь стену белого шума, доносящегося из прибора, пробился обмылок мысли, затем второй, третий, пока обмылки эти не собрались и не сформировались в химеру. — …В конечном счёте, как это всегда и было в истории, судьба России — в надёжных руках нашего могущественного народа, — дотошно, с укором продолжал мужик в костюме. — А это значит, что принятые решения будут выполнены, поставленные цели — достигнуты, безопасность нашей Отчизны — гарантирована. Поздравляю всех пост-соотечественников с началом Конца… Монитор погас.