В синагоге

Фаланги его пальцев ослабили хватку, обмякли и безжизненно повисли на запястном суставе Глеба. — И что приказываете делать? — спросил тот, освобождаясь от гноистых лап герра Адольфа. — Многоуважаемый… — Адольф, — уточнил немец. — Для вас просто Адольф. — Просто Адольф, блядь, — его голос вздрогнул, вздрогнули косо изогнутые брови и кончики губ, ранее растянутые в издевательски-насмешливой улыбке. — Что вообще происходит? — Вы не видеть, герр? — Нет, — Глеб с трудом, словно пересиливая себя, усмехнулся. — А я-то думал что отвечать вопросом на вопрос — чисто еврейская черта. — Ja, — кивнул Шикльгрубер, будто бы и не расслышав иронии в словах мужчины. — Я, знаете, есть в какой-то степени еврей. Немец поднял ключ с пола, на секунду замешкался и устремил взгляд в пустоту, словно дожидаясь приказа от кого-то сверху, после чего егозисто, в спешке начал рвать фартух на себе. Откромсав от него небольшую зажёлклую полоску, он мелкими шажками приблизился к eine leichte Dame и схватил её за руку. Не успела Катя закричать, оттолкнуть фантома или убежать прочь, как коронка ключа оказалась в самой глубине её кровоточащей раны, слизкой от чего-то ужасно напоминающего любовный сок. Катя, охваченная страхом, попыталась вырваться, но Шикльгрубер крепко удерживал её. — Да что ты творишь! — взвизгнула она не столько от боли, сколько от осознания этой самой боли. Лужицы её глаз наполнились слезами. — Единственный путь спасения… — всё так же монотонно, будто декламируя до дыр заученный текст, начал Адольф. Катя истерично вскрикнула, оставив попытки освободиться от его лап, но в этот момент Глеб, собрав все силы, схватил Адольфа за плечо и резко дернул назад. Иноземец, не ожидавший сопротивления, отшатнулся, и Глеб, воспользовавшись моментом, оттолкнул Катю от его громоздкого тела, со скрипом падающего на пол. — Дура, — с неизмеримой добротой в голосе резюмировал он. — Обыкновенная дура. Катька, шепотом послав музыканта в дальнее пешее и поймав его предплечье в свои объятия, бросилась в дверной проём, потянув несчастного за собой. Глеб, однако, не сопротивлялся. Они выбежали в просторный зал синагоги. Ветер, проникая сквозь трещины в стенах, по-старчески хриплым голосом, как заговор, шептал неизвестные слова на подавно мёртвом языке. — Глеб, ты видел? — девочка, запыхавшись, обернулась. Побагровевшие, налившиеся кровью глаза мокро сияли в лучах солнца, отражая худосочное лицо мужчины. — Он же… он же псих какой-то! — Псих? Да тут все мы, кажется, немного психи. — И ты в том числе, — брезгливо зыркнув на потенциального клиента, выговорила Катя. — Да, я ненормальный. Псих. Больной. Шизофреник. Каюсь, маркиза, каюсь! — он театрально развёл руками. — Смотри! — вдруг воскликнула путана, указывая на стоящий посредине здания стол, который, казалось, появился из ниоткуда. — Раньше его здесь не было! Стол, накрытый пурпурного цвета плахтой, был украшен витиеватым калейдоскопом из древнеарамейских символов. На скатерти виднелись царапины, словно оставленные лапами большого, зверолицего чудища или беса, выбравшегося из генны огненной для охоты на грешные души. В центре триклиния стоял узкогорлый кувшинчик, до краёв наполненный тягучей, тёмной жидкостью, а подле него — четыре фаянсовых селедочницы и столько же бокалов. Глеб, стиснув зубы, подошёл ближе к столу. Внутри него что-то шевельнулось — не страх, а нечто более глубокое, древнее, мерзкое в своём хтоническом пафосе, ужасно мерзкое. — Лучше не подходи, — предостерёг он девушку, наклонившись к столу, чтобы лучше рассмотреть содержимое кувшина. Жидкость — чёрная, густая, липкая. Глеб отшатнулся, но любопытство не отпускало. Он снова вгляделся, и на мгновение ему показалось, что в этом зловонном бульоне мелькнули человеческие черты лица, изуродованного, скривившегося то ли от адской боли, то ли от удовольствия. Видение рассеялось так же внезапно, как и появилось. Его сменил нелепо размашистый и кривой символ, в котором с трудом узнавалась буква «ב». — Глеб! — прошептала Катя, нервно подергивая рукав его куртки. — Его же здесь не было, да? Да, Глеб? — словно ожидая подтверждения своих догадок, пролепетала она. — Не знаю, — мужчина отстранился от лихорадочно-горячего тельца Кати. — Не знает он, бля! Шалашовка, прикусив алую от помады губу и старательно пытаясь сдержать так и просящиеся наружу слёзы, вытерла нос тыльной стороной ладони. Глеб, воспользовавшись её слабостью, поспешил к выходу. — Эй! — застопорила его девка. — Стой! А как же вечеря? Он замер. — Я в этом шабаше участвовать не собираюсь. Глеб, стиснув зубы, развернулся к ней. Он почувствовал, как то древнее, пьянящее чувство поднимается вверх по горлу, пускает корни в его плоти. Так — медленно, с воистину садистическим удовольствием пробегая щупальцами по гортани, языку и нёбу, выросты добрались до черепной коробки и обвили её своими лапами. Стало сладостно тепло. То ли алкоголь, то ли около религиозный, благоговейный экстаз ударил в голову мощным раундкиком. Глеб невольно улыбнулся. — И тебе не советую, — елейным голосом произнёс он, глядя на расплывающийся и дрожащий силуэт проститутки. Трепеща от наступившей эйфории, мужик поспешил удалиться из этого проклятого места. Остановил его громкий звук шагов, доносящийся откуда-то из глубины синагоги. Обернувшись, он увидел еле стоящего на ногах полицая, который, шатаясь из стороны в сторону, с астматическим хрипом приближался к ним. На его одутловатом, как полусгнившая, сморщившаяся репа, лице, ещё виднелись проблески ясного ума. — Где Адольф? — растерянно спросил Самойлов, когда мент с горем пополам, спотыкаясь и периодически выкрикивая что-то про «чурок» и «замочим в сортире», добрался до стола и с грохотом повалился в глубокое кресло. — А он исчез, — тяжело дыша, прохрипел ментяра. — То есть как — исчез? — Вот так, — он развёл руками. — Испарился, нахуй. — Да у тебя белая горячка на лицо. Закодируйся, мужик. Глеб, всё ещё находясь под впечатлением от услышанного, молча уселся рядом с ментом. Он не был уверен, что именно исчезло — Адольф, вечеря, или, возможно, его собственный разум. Катя, напротив, даже не пытаясь осмыслить происходящий сюр (несомненно, именно этим словом можно было описать окружающую их обстановку), продолжала с тревогой оглядываться по сторонам, словно ожидала, что из тени вновь выскочит странный немец в фартуке. — Да в натуре исчез, бля, — никак не мог успокоиться мусор. — У меня баба такая же была. Ведьма. Тоже пропадала. Так я её… — он провёл большим пальцем по шее. — Очень увлекательная история. И как же ты её замочил? — с ироничной улыбкой спросил Глеб, потирая виски. — Сначала отрезал голову, а потом думал, как спрятать? — Да нет, ты чё, — отмахнулся, — просто утопил. Не нашёлся бы, так и не нашёлся, — он с недоумением посмотрел на стол, где всё так же стоял сосуд с тёмной жидкостью. — А это что, бля, за шняга? — Вечеря. Адольф же говорил! — сухо, со злобой в голосе, ответила Катя. — Нахрена нам это? — буркнул полицейский. — Лучше бы водки принесли, а не этот… этот… — он указал на кувшин, — что это вообще такое? — Жалкое подобие евхаристийного вина, — Глеб посадил проститутку к себе на колени. Та даже не сопротивлялась. — Всё это — как бы сказать… карикатура на Тайную Вечерю. Шарж! Понимаете? А мы — апостолы, получается. Забавно… — А попроще не? — мужчина смерил его настолько презрительным взглядом, насколько вообще способен быть презрительным взгляд. — Гений нашёлся, блядь. — Да я и сам, честно, нихуя не понимаю, — признался жид. — А зачем понимать? — он совсем по-детски накрыл голову руками и направил взгляд куда-то в Пустоту. Пустота же, заметив такое пристальное внимание к своей персоне, вытаращилась на него в ответ. — Прав, Рабинович. Пра-ав! И за это надо выпить, — он обратился к Кате, — Налей нам. Та тихо огрызнулась. — Давай, блядина. Хоть какая-то от тебя польза будет, — добавил он. Катя, всё ещё сидя на коленях у Глеба, с недоумением смотрела на кувшин. Внутри неё боролись инстинкты: один говорил «беги», другой шептал «пей». Она встала, наклонилась к графину и, собравшись с духом, налила в три бокала чёрную, тинистую жидкость. — За что мы пьем? — спросил Глеб. — За Владимира Владимировича. — Путина? — удивилась девушка, с недоверием разглядывая жижицу, разлитую по лафитникам. — Кого же ещё? — ментяра, покачнувшись, поднял свой бокал. — За Вла-владимира Владимировича Путина, последнего царя России! — За Путина! — хором произнесли они, и в одночасье выпили из бокалов. Тягучая, солоноватая на вкус жидкость обжигала глотку, оставляя на языке гнилостный осадок, в котором с трудом распознавался привкус перебродившего винограда. — Тьху, бля! — выругался мент, сплёвывая остаток субстанции на пол. — Пиздишь, Рабинович. Не вино это нихуя. Глеб, поморщившись, поставил бокал на стол и посмотрел в Катины глаза, полные недоумения. — Ну что, как тебе? — поинтересовался он, пытаясь скрыть смех. — Скажи, что это не так уж и плохо? — Не знаю, — ответила Катя, облизнув губы. — Может и неплохо, если не считать, что я пью это с двумя алкашами… у которых бабла даже нет. — Правильно, маркиза. Нечего вам с холопами водиться, — подмигнул ей Глеб. — Может, ещё по бокальчику? — Издеваешься, — она взъежилась, хотя желчь в её голосе была вызвана не злобой, а чем-то другим, более приземлённым, насущным и плотским. Пытаясь найти причину своего раздражения, шлюха ощутила — или, скорее, заметила что чувствует лёгкое покалывание в ладони, похожее на укусы муравьёв. Бросив на неё беглый взгляд, она, резко, как по щелчку пальцев, переменилась в лице. — Смотрите! — ошеломленно вскрикнула шмара, вытягивая изрубцованную руку перед собой. Её ладонь, расчерченная мелкими трещинами и мозолями, не имела и намёка на стигматы — рана исчезла, в память о себе оставив лишь тонкий шрам, несуразно изогнутый в форме буквы «א». — И чё, блядь? — полицай непонимающе вылупился на девушку. — И то, блядь! — рявкнула Катя. — Слепой что-ль? Не видишь? — она ненадолго замолкла. — Рана пропала. — А, блядь, рана, — мужик откинулся на спинку кресла. — Рана, рана… за это надо выпить! — он, пьяновато посмеиваясь, обхватил кувшин двумя руками и поднёс ко рту. Жижа потекла по подбородку, безбожно липкими каплями падая на его форму и мгновенно засыхая на ней антрацитово-чёрными, ещё более безбожными пятнами. — Говно… — наконец произнёс мент, отстранившись от кувшинчика. — Говно, — согласился Глеб. — А жрать приходится. — Да никто вас не заставляет! У нас свободная страна, — Катя влезла в их диалог. — Хочешь — жри, хочешь — не жри! Хочешь — производи и продавай втридорога. Что непонятного? Некогда по-шутовски манерный Глеб помрачнел. — Страна свободная, говоришь? — в его голосе звучала то ли ребяческая боязнь перед неизвестным, то ли старческое смирение с неминуемой гибелью, то ли нечто не из нашего мира — замогильное, покойническое. — Никто говно жрать не хочет. Но жрут же, ёпт! — перебил его ментяра. — Значит надо так, ёпта! — Человек рождается в говне и умирает в говне. И всё что окружает его — говно. Отходы жизнедеятельности постмодернизма, — Глеб, совершенно не обращая внимания на своих компаньонов, начал проповедь. — Десятки тысяч раз переваренного в бесконечной человеческой многоножке. И живя в такой реальности, человек в итоге и сам становится… — он замолчал, а затем нежно, с придыханием закончил фразу. — Говном. В зале стало тихо. Казалось, даже ветер закончил исполнять свой реквием. — Музыки б щас, — громко вздохнул мент. — А то хуета полная. — Музыки? — из-за спины раздался глубокий, бархатистый голос. Оглянувшись вокруг, мужчина увидел мёртвенно-бледный силуэт, грозно нависающий над ним. Адольф. — Етить тебя! — от изумления завопил мент. — Не быть бояться. Я не хочу принести вред, — холодно произнёс фантом, приближаясь к столу. Катя в испуге отшатнулась, а Глеб, словно завороженный, уставился на немца, медленно проплывающего мимо него. На мгновение их взгляды встретились, и тот почувствовал, что его поимели. — Вы уметь играть на балалайка? — наклонившись прямо к уху, спросил Адольф. — Д-да… а как вы поняли? — Я чувствовайт! — с загадочной улыбкой произнес он, будто бы не желая раскрывать все карты. — Сыграйте для герр и фрау. Это скрасит вам вечер. — А на чём я играть-то должен? Так и не ответив на вопрос, усатый начал снимать с себя платье, в спешке, наперегонки со временем оголяя бородавчатую кожу. Глеб осознал, что его таки поимеют — и в прямом, и в переносном смысле. — Ты хули, блядь, творишь, нахуй? — полицай возмутился. — Ты петух чё-ли, блядь? А? На его груди сиял мухортый, словно вшитый в кожу, гриф, плавно перетекающий в тругольный корпус. Лады пересекали три проволочных струны. Опустив глаза ниже, Глеб заметил, что струны эти были натянуты на три небольших, дряхлых, заскорузших члена, вяло свисающих у Адольфа между ног. Стало тошно. Мент нервозно захохотал. — «Яблочко» давай, — приказал он, смыкая шокированного музыканта за рукав. — «Яблочко» играй, сука! — Ну «яблочко» так «яблочко», — неохотно согласился Глеб. Оттолкнув от себя недовольно сопящую Катьку, он поднялся с кресла и приблизился к Адольфу, аккуратно встал позади и наклонил его щуплое тело в позе, напоминающей пируэт аргентинского танго. Мент небрежно бросил в его сторону: — Вот и правильно! Лучше быть клоуном у пидорасов, чем, хе-хе… пидорасом у клоунов. — Он и то, и то, — едко подметила Катя. — Сам себе и пидор, и клоун. Как и вы все тут. — Но-но, девочка, — Глеб пригрозил ей пальцем, и, с неприкрытым, бесстыжим отвращением глядя на свою «балалайку», кончиками пальцев дотронулся до грифа. Тот был липким наощупь. Не внимая происходящему, мужчина начал наигрывать простенький, но известный всем на Руси мотив. Дождавшись одобрительных возгласов от своей небольшой, да публики, он затянул песню. — Эх, яблочко, куда ж ты катишься? — с воистину экзистенциальной тоской в голосе начал он. — Ко мне в рот попадёшь, не воро-тишь-ся! — перешёл на истерический скрим. — Ко мне в рот попадёшь, не воротишься! Посиневшая, словно разъеденная гангреной мошонка Адольфа покачивалась в такт дребезжанию струн. — Эх, яблочко, да цвета алого, — Глеб сценически взмахнул кистями рук. — У Володьки Путина нет аналогов! У Володьки Путина нет аналогов! Шлюха закатила глаза, поморщила угристый нос и разочарованно вздохнула. — Эх, яблочко, да ты хрустальное, — тенор Глеба стал ещё более болезненно-страстным, походя скорее на крик агонизирующего, нежели на пение. — Я за Путина, ты за Навального! Я за Путина, ты за Наваль-но-го! — он в последний раз ударил по струнам с экспрессией, достойной если не Фредди Меркьюри, то хотя бы Сержа Генсбура. Звук резонировал от стен, заполняя пустоту синагоги невнятной какафонией эха, и в какафонии этой было намного больше Пустоты, чем в самой Пустоте.