Звонок — для учителей

«Чего вы там так тихо шепчетесь?

Давайте, поделитесь со всем классом,

вместе посмеёмся!»

— строчка из «Цитатника каждого

уважающего себя педагога

абсолютно любой школы

пространства СНГ»

…

Декабрь входит в Сочи почти неотличимым от ноября. Погода меняется мало, становится лишь немного прохладнее, а появляющиеся повсюду новогодние украшения едва ли сильно помогают ситуации. В витринах магазинов и торговых центров выкладываются целые декоративные поля искусственного снега из мягкой ваты, а само стекло этих витрин снаружи периодически покрывается потоками дождевых капель. Иногда этот контраст выглядит даже забавно, но только не для коренных сочинцев. Митяй не чувствует приближения никакого новогоднего настроения, потому что его голова на самом деле занята совсем другими мыслями. Лев его избегает. То есть, снова. Как будто им не хватило этого ещё в самом начале их знакомства. Теперь, с этой новой точки взгляда, Митяй совсем иначе оценивает всё прошедшее время, на самом деле. Понятнее становится, почему сам он так странно и необъяснимо для самого себя реагировал на новенького учителя литературы. Это всё ещё не до конца укладывается в голове, но он старается и теперь Митяй хотя бы не впадает в мозговой ступор от одной мысли о том, что ему может нравиться другой мужчина. Большую роль в этом играют и Катя, начавшая больше улыбаться в сторону Митяя, и Кеша с его участившимися звонками, который почти целую неделю ежедневно под вечер напоминал друзьям о своём существовании, не сказав больше ни слова про нетрадиционную ориентацию Митяя, просто развлекая своими бесконечными жизненными историями и неутомимым юмором. Будто ничего особенного не случилось, а у них появился ещё один общий секрет, который обязательно есть у каждой компании близких друзей. Димон тоже присоединяется к ним, даже если и не понимает всего масштаба ситуации — он всё равно рад проводить больше времени в обществе родителей и «дяди Кеши», на что тот неизменно смеётся. Митяй оглядывает свою семью: ради общего дела бросившего любимую видеоигру сына, подключившегося по видео Кешу (он недавно покрасился в неоново-красный, о боже, ему же не семнадцать) и по-матерински улыбающуюся в их сторону Катю, которая уже не могла спрятать свой искренний смех под притворным укором и призывами к благоразумию, — и испытывает внезапный сильный прилив вины за то, что где-то среди его мыслей мелькает одна о том, что… …чего-то не хватает. Это мысль не до конца оформляется, погребённая под стыдом и отрицанием, но в последнее время Митяй активно борется с этим всем, и поэтому он разгребает и такие завалы собственного сознания. Только чтобы прийти к очевидному выводу. И на следующий же день он делает свой решительный шаг. Всё утро он чувствует знакомое ощущение, которое уже было у него прежде и природу которого он наконец понимает. У него под кожей снова поселяется эта вибрация, постоянная и неуклонная. Только на этот раз она не тревожная, полная высокого нервного повизгивания на грани срыва, а наоборот низкая. Немного урчащая, гулкая, как-то по-родному резонирующая в каждой его кости, связке и мышце. Почти… …предвкушающая. Митяю нравится это ощущение. Он хочет ещё. И поэтому он не даёт Льву сбежать на этот раз. — Тебе не кажется, что нам стоит наконец поговорить? Тот в ответ и правда даже не пытается скрыться от своего «возмездия». Быстро и напряжённо оценив, что путей отступления нет — в собственном классе, в затихшей школе с вечерней темнотой за окном настолько поздней, что скорее всего даже уборщиков в здании уже нет, — Лев бросает идею о сопротивлении и только безвольно откидывается на спинку своего учительского стула. — И что ты хочешь мне сказать? — спрашивает он ровно и безучастно, с закрытыми глазами, которые открывает только после своих слов. Это приятно — наконец не прятать от себя собственные мысли о том, насколько он красивый, и сила этого восхищения даже пугает Митяя. Но Лев в этот момент правда прекрасен — с немного приподнятым в вызове подбородке, с полной готовностью к любым неприятным словам, которые, Митяй знает, он от него ждёт. Настолько смелый и сильный. Про себя Митяй знает, что никогда не смог бы настолько благородно принять жестокий отказ от того, кого привык считать как минимум другом. Да что там — одна только идея того, чтобы потерять Льва, и сейчас заставляет его сердце обрываться. А тот так отважно смотрит в глаза собственному страху и даже не моргает. Митяй открывает рот — и оттуда вылетает совсем не слова той речи, которую он подготовил для этого. — Поцелуй меня снова, пожалуйста. Это совсем не то, что он собирался сказать. Но, возможно, то, чего он на самом деле хочет. Поэтому Митяй просто отказывается бояться и старается быть хотя бы вполовину таким же смелым, как человек перед ним. Он поднимает взгляд. У Льва прежнее каменно-равнодушное выражение. Это выглядит правда страшно. Неужели Митяй ошибся, и всё это было всего лишь… — Что? — вылетает вопрос изо рта Льва — и его голос настолько севший, надломленный, что любая иллюзия его отстранённости рушится в ту же секунду. Значит, импровизация. У него есть шанс. — То, что случилось тогда… Для меня это всё совсем новое, — через силу выдавливает Митяй и пытается сделать всё, чтобы истребить любые недопонимания между ними. — Я раньше никогда особо не интересовался девушками, мне казалось, что всё это переоценено, но мне даже в голову не приходило, что я просто искал не там. Я никогда раньше не предполагал, что мне могут нравиться мужчины, и именно ты позволил мне немного иначе взглянуть на вещи и всю мою жизнь, так что я хотел даже поблагодарить тебя. Говорить так прямо, «словами через рот» сложно, непривычно, и Митяй не уверен, что он настолько уж хорош в этом. Однако Кеша сказал ему сделать так, и Катя всегда поощряла его откровенные слова, поэтому, возможно… Возможно, Митяй наконец сделал хоть что-то правильное? Во всяком случае, Лев выглядит настолько потерянным и восхитительно сбитым с толку, что всё это однозначно того стоит. — Ты хочешь… что? — переспрашивает он медленно, с полным непониманием в глазах и до основания разрушенной маской беспристрастности. И, конечно, Митяй полностью и безнадёжно влюблён в него, и теперь он это понимает и осознаёт, но… — О боже, ты иногда такой тормоз! В какую-то жалкую пару секунд сокращается всё расстояние между ними, и Митяй просто… просто делает это. Сам. Он правда резко и до нелепого сильно врезается в его губы, почти до боли. Его руки инстинктивно взлетают, чтобы удержать Льва там, где он есть сейчас, не дать ему отстраниться даже на чёртов сантиметр, как бы неудобно или неловко это ни было. Митяй делает это, пока не чувствует, как ему сопротивляются, как чужие ладони упираются в его грудь, отталкивая не сильно, но ощутимо. И, окей, он никогда не хотел, чтобы это было насилием. Поэтому он отступает — совсем немного, чтобы можно было открыть глаза и увидеть хоть что-то. Взгляд Льва всё ещё отчасти непонимающий. Он мечется по всему лицу Митяя, будто хочет найти там подтверждения каких-то своих подозрений, и Митяй не знает, что он находит в итоге, однако он наблюдает, как постепенно глаза Льва невыразимо красиво темнеют от желания. Теперь они не растерянные, а дикие. И даже несмотря на это, следующее, что он делает, — разыгрывает чёртового педанта. Лев встаёт, чтобы оказаться на одном уровне, и этими выверенными, аккуратными движениями сначала снимает очки с себя, складывает их и оставляет на столе, не глядя, ни на секунду не отрывая взгляда от Митяя. Потом повторяет всё то же самое с его очками так, будто не держал ничего драгоценнее за всю свою жизнь. Всё это время Митяй не убирает рук от его лица. Его ладони обхватывают линию челюсти, большие пальцы нерешительно поглаживают скулы, потому что он просто не в силах прекратить это делать. И всё это вознаграждается, когда после всего этого уже Лев движется ему навстречу — ради этого он немного приподнимается на цыпочки, боже, — и Митяй просто теряет связь со всем этим миром. Потому что Лев соединяет их губы осторожно, словно каждую секунду даёт Митяю шанс прервать это, остановить, уйти и никогда больше не вспоминать, если он захочет так сделать. Вся резкая, хаотичная ярость Митяя, подогретая вдобавок его нервозностью, иссякает почти мгновенно, как только он ощущает прикосновение кончиков пальцев к своему подбородку и то, как Лев немного направляет его, заставляя слегка опустить голову. Повиноваться этому так же естественно, как дышать. Митяй ещё никогда прежде не чувствовал себя настолько податливым и послушным в чужих руках, словно пластилин. А ведь это только простое касание их ртов, пока ещё ничего более. Первое мягкое прикосновение кончика языка к его губам обжигает, и Митяй немного отшатывается назад, распахнув глаза и едва ли осознавая мир вокруг. Кажется, что в его голову вместо мозга набили густую вату — такую же, как та, из которой делают искусственный снег во всех тех витринах. На время осязание заменило все его органы чувств, но сейчас остальные они возвращаются — и Митяя на секунду пугает яркость красок окружающего мира. Он будто немного пьян или вроде того, и ему приходится тяжело опереться на ближайшую парту, просто чтобы не упасть. Напротив него, в шаге, Лев тоже восстанавливает дыхание и пытается прийти в себя. Судя по тому, что он заговаривает первым, у него это получается куда лучше, чем у Митяя, которого всё ещё немного трясёт. — Это не было похоже на полноценный разговор, — с почти мурлыкающей в голосе иронией замечает Лев. — Но, кажется, я тебя понял. — Правда? — переспрашивает Митяй, хотя он даже не понимает до конца, о чём именно они сейчас говорят. — Ага. Когда он восстанавливает дыхание и снова может стоять без ощущения, что запнётся и упадёт на пол от головокружения, Митяй поднимает взгляд на того, кто всё это время не покидал его мысли. Или на самом деле — обосновался там ещё три месяца назад. Как оливковую ветвь мира, Лев протягивает ему его недавно купленные очки, до того отложенные на стол. И когда Митяй их надевает, он видит самую потрясающе мягкую и полную надежды полуулыбку на его лице. … Вот так между ними и устанавливается это. Это заключается в том, как всё словно бы возвращается к их лучшим дружеским временам: просиживание лишних часов в кабинете литературы под суровыми взглядами классиков с настенных портретов, бесставочные партии в шахматы с приятными разговорами и личные истории о времени, когда они друг друга не знали. Только теперь у всего этого появляется ещё одно приятное дополнение. Каждый раз, когда они уверены, что никто не может им помешать, они целуются. Поначалу Митяю очень непросто на это идти — в нём не так горит этот бешеный адреналин, как в первый (второй?) раз, и вместо этого какое-то незнакомое, мерзкое чувство внутри него пытается сопротивляться. Встаёт высокой, подавляющей стеной внутри его сознания и пытается вызвать отвращение. Так, чтобы Митяю было неудобно, будто получать от этого удовольствие — неправильно, и он должен немедленно это прекратить, если только хочет остаться нормальным или вроде того. Будто от того, что перед ним мужчина, а не женщина, он обязан страдать и чувствовать вину. Лев не может этого не замечать. Когда одним вечером во время полноценного бесстыдного поцелуя с языком, у Митяя в голове голос особенно громко вопит об "это ужасно, всё неправильно, да как ты смеешь таким наслаждаться, немедленно прекрати это!", Лев вздрагивает и в ту же секунду слишком быстро разрывает поцелуй и отстраняется с характерным звуком их слюны. — Тебе неприятно? — с широко распахнутыми глазами и чем-то похожим на страх в них спрашивает он, пока Митяй отвлекается на то, чтобы силой воли перебороть беснующееся отторжение внутри себя. Когда Лев пытается отстраниться от него, бросить его, Митяй протестующе вцепляется в него чуть ли не панически. Пальцы зарываются глубоко в материал мягкого шерстяного свитера, ещё крепче сжимаются на его боках, лишь бы не допустить между ними ни миллиметра лишнего пространства. — Нет, не совсем… Просто дай мне немного времени, — почти умоляет Митяй охрипшим голосом, и его самого мутит от того, насколько отчаянным он звучит. — Ты уверен? Лев прекращает попытки отодвинуться, вместо этого возвращает свои руки на его плечи, где успокаивающе начинает поглаживать, вырисовывая неясные узоры, которые почти вводят Митяя в умиротворяющий транс. Он сглатывает и просит, бессильно прикрыв глаза: — Д-да. Сделай так ещё раз, пожалуйста. Я привыкну, обещаю. Кажется, Лев не слишком ему верит. Он всё ещё полон опаски и осторожности, он видит, что Митяй борется с чем-то каждый раз, — но он никогда ему не отказывает. Будто вообще ни в чём не может по-настоящему отказать ему. Это похоже на медленное, постепенное привыкание или даже обучение. Митяй делает именно то, о чём ему говорил Кеша, — исследует себя, пытается найти и прощупать свои возможные границы, изучает то, чего раньше о себе совершенно не знал и даже не догадывался. Процесс постепенный, растянутый по времени, но Лев проводит его через всё это с абсолютно неутомимым спокойствием и терпением ко всем его странностям и внезапным перерывам на то, чтобы перевести дух и приглушить слишком громкие протестующие сирены в голове с виноватой улыбкой. На самом деле, именно Лев становится причиной того, что каждый раз Митяй преодолевает все глупые установки в своей голове, наступает на горло инстинктивному страху и опять делает шаг вперёд. Его улыбка, его взгляд, его касания — бережные и такие, словно Митяй — более высокий, сильный и тяжёлый — может в самом деле расколоться в его руках. Это завораживает. Такое обращение должно бесить, но вместо этого Митяй снова и снова готов в самом деле рассыпаться на осколки в его руках — только потому что откуда-то неоспоримо, как аксиому, знает, что в таком случае Лев непременно соберёт его обратно по кусочкам. Это… одуряющее чувство. Митяй не успевает до конца прийти к его осознанию, как уже полностью зависим от него, безнадёжно и навсегда. И да, наверное, очевидно и глупо такое признавать, но — поцелуи со Львом совсем не похожи на те поцелуи, которыми они обменивались с Катей. Даже тогда, когда они ещё думали, что могут стать парой. С Катей Митяй никогда не задыхался так, словно пробежал стометровку на олимпийский рекорд, а его сердце не устраивало сольно-барабанных концертов, почти выпрыгивая из груди в чужие руки. Это даже не категории «хуже — лучше», нет, это просто совершенно разные спортивные лиги, которые бесполезно пытаться сравнить. Никогда и ни к кому Митяй не чувствовал того, что чувствует ко Льву. Такая сила и обострённость эмоций сбивает с толку, но он уверен лишь в том, что не хочет останавливаться. Его семья тоже замечает то, насколько Митяй в последнее время меняется. То, как он становится спокойнее, довольнее, увереннее — чёрт, даже счастливее, на самом деле. Это всё из-за одного только влияния Льва на его жизнь. И где-то к середине месяца это становится немного более очевидной проблемой. Потому что Катя, очевидно, всё знает, и к ней в этом вопросов нет. Но вот как происходящее объяснять Димону? Он ведь ещё ребёнок, по сути, и седьмой класс — пожалуй, не лучшее время, чтобы рассказывать сыну, что брак его родителей не только фиктивный, но и стремящийся ныне к неактуальности, а его приёмный отец как бы немного влюблён в другого мужчину, с которым Димон к тому же прекрасно знаком. Это не звучит как лёгкая для восприятия не до конца сформированным мозгом концепция. Да и то, как на такую кипу новостей может среагировать подросток, — это же целое неизведанное минное поле. Катя, конечно, поддерживает его в том, что Димон должен знать. Она сама его воспитывала, и она хочет, чтобы он знал об идее того, что любовь едина для всех, но и она до конца не понимает, как к такой теме подступиться. В итоге она перепоручает всё это мужу со словами вроде: «Не зря же ты такой талантливый учитель!» Сделать это всё же необходимо. И Митяй решается-таки в один день на подобный разговор, потому что держать настолько важные секреты втайне от хотя бы одного члена своей семьи ощущается преступно неправильным. Каково же его удивление, когда спустя длинный, путанный рассказ в самых общих чертах Димон едва ли заметно меняется в лице. Вместо этого он выглядит даже немного… скучающим. — Пап, я вообще-то живу в интернете. Я знаю, кто такие геи, — говорит он так, словно сомневается в его умственных способностях, — и не имею ничего против них. Серьёзно, чего ты ожидал от меня, удивления, что ли? Становится как-то сразу проще. От горы на сердце Митяя отламывается ещё один камень, и теперь ему легче дышать. Пусть даже немного это пугает — во сколько вообще сейчас взрослеют дети с повсеместным допуском в нефильтруемый интернет? — но побеждают всё же облегчение и радость. Митяй несмело улыбается — и расслабляется окончательно, как только видит на лице Димона ответную улыбку, пусть даже немного покровительственную, какой не должно быть у тринадцатилетнего мальчишки. Сейчас Митяй готов простить его за всё. И, возможно, как раз из-за его излишней расслабленности и готовности начать баловать Димона за его лёгкое понимание и полное принятие, он чуть не давится воздухом, когда позже в тот же день малец как бы между делом уточняет, будто погоду спрашивает: — Так ты приведёшь Льва Владимировича праздновать Новый год с нами или как? Такой вопрос просто заставляет его выпасть в полномасштабный осадок, не в силах даже отшутиться, потому что… Как бы так сказать. Митяй до сих пор до конца не уверен в том, что между ним и Львом происходит. Они не делают ничего, кроме совершенно дружеского времяпрепровождения, и единственное, что из него выбивается, — поцелуи, но и они никогда не заходят за какую-то грань, которую Митяй даже не знает, кто из них прочертил. И он не знает, переступят ли они её хоть когда-нибудь. Хочет ли этого Лев. Хочет ли этого он сам. Можно ли это всё назвать отношениями? Как-то Катя сажает его за обеденный стол в их заслуженный семейный выходной и, блестя глазами, с интересом спрашивает: — Ну так что у вас там? Планируете пойти на свидание, как все эти встречающиеся друг с другом романтичные парочки? Тогда Митяй точно так же полностью теряется с ответом. Наверное, при этом он на самом деле очевидно написан у него на лице, где-то между отведёнными в сторону глазами и напряжёнными уголками губ. Потому что в следующую секунду Катя немного хмурится, глубокая непонимающая морщинка ложится на её лоб, прежде чем она уточняет: — Погоди, вы же встречаетесь, верно? И Митяй снова молчит вместо ответа. А это, по-видимому, значит, что все мысли напрямик транслируются на его несчастное лицо. Катя потом долго ругает его за медлительность, нерешительность и сотню других прегрешений. Она кажется настолько разъярённой, что на секунду у Митяя даже мелькает идея о том, что она может прогнать его из их постели. Мысленно он уже пытается вспомнить о том, куда положил ключи от своей квартиры, которой он давно не пользовался, но в которой можно провести одну ночь, если вдруг что. Однако в тот раз всё обходится миром. Катя ворчит и называет Митяя так же, как Кеша, только немного более жёстким тоном, чем обычно, и каждое такое «соломенная башка» звучит как новый гвоздь в крышку его гроба. Митяй не знает, чего он так боится и почему не задаёт Льву прямой вопрос. Они говорили об этом не так много, но из них двоих очевидно, что это именно у Льва был опыт с другими мужчинами. Он рассказывает Митяю чуть более откровенную версию того, как проходили его университетские годы в столице, и это… почему-то погружает его в сомнения. Рядом с Катей Митяй никогда не чувствовал, что его может быть недостаточно, но вот рядом со Львом… Он боится этого. Того, что он, неопытный и новенький во всей сфере, не имеет шанса даже сравниться с ними всеми, с остальными, с прежними и потенциальными. Это чувство неловкое, неуместное, просыпающееся невовремя и бурлящее ещё громче, чем сирены в его голове. Там ещё много причин. Лев зачастую кажется просто недосягаемым. С этими его хитрыми и таинственными глазами, чуткими и точными руками, уверенными и чертовски умелыми губами, которые каждый раз просто не оставляют Митяю шанса, кроме как задыхаться воздухом, захлёбываться слюной и почти стонать от того, насколько приятно быть окружённым такой заботой и лаской. Просто Лев каждый раз выглядит таким, будто точно знает, чего хочет, и Митяй совсем не уверен, что какие-либо серьёзные отношения с ним, которые он вообще крайне смутно представляет в условиях их окружения и предрассудков, в принципе могут быть целью его желаний. Поэтому время идёт, а Митяй молчит. Выигрывает и проигрывает шахматные партии (второе всё ещё чаще, чем первое), рассказывает Льву о своих родителях-пофигистах, с которыми давно потерял связь, а после этого рассказа даёт разрешение в ответ на осторожный вопрос и тут же с охотой принимает мягкие поцелуи, которые утешением проходятся по его челюсти и скулам. От этого становится теплее и немного легче. Митяй не жалеет, что делится чем-то настолько личным, и с груза на его сердце откалывается ещё один валун, чтобы с победным грохотом скатиться вниз. Его более чем устраивает сложившийся порядок дел — или, по крайней мере, он достаточно хорошо себя в этом убеждает — и ближе к концу месяца Митяй уже даже начинает ощущать настоящую новогоднюю атмосферу. В Сочи иногда выпадает снег, который держится полдня и к ночи почти всегда стаивает, но всё же с ним как-то веселее, и Митяй прячет свою улыбку в широкий и пёстрый тёплый шарф каждый раз, когда с утра идёт на работу. Сложно вспомнить, какой его жизнь была ещё четыре месяца назад, когда Льва не было в Сочи. Настолько многое поменялось с тех пор. Правда, создаётся ощущение, что жизнь налаживается, а уже в наступающем-то году станет совсем прекрасной. И… разумеется, никогда ещё ничего в этом мире не давалось настолько легко. Исключений в этом правиле просто не бывает. … Это последние дни перед новогодними каникулами. Вся школа оживляется, наряжается гирляндами и плакатами, а взбудораженные скорым праздничным отдыхом школьники суетятся на переменах в два раза активнее и в три раза громче. Это столь же мило, сколь и утомляюще пополам с раздражением, но на то Митяй и любит свою работу. Будучи здесь, среди этих детей, он ощущает себя на своём месте. Даже если после уроков, когда предпраздничный мандраж покидает стены здания с его основными носителями, он и занимается такими делами, которые определённо точно не предназначены для детских глаз. Целовать Льва — это просто чертовски гипнотически, и в этом так легко потеряться. Время идёт где-то там, в стороне, очень далеко, и заметить его течение совершенно невозможно, пока весь мир сжимается до ощущения губ на губах и влажных языков, свободно скользящих между ртами. Только сейчас, непосредственно в этот момент Митяй может наконец заткнуть собственный неугомонный мозг и хотя бы пять минут не думать об этих словах, кружащихся в его голове всё остальное время дня и ночи. «Хочешь отпраздновать Новый год с моей семьёй? Они так об этом мечтали, что…» Нет, не так. «…Я так об этом мечтал. Правда. Пожалуйста, приходи к нам домой тридцать первого декабря, и только с этим условием следующий год для меня будет по-настоящему хорошим». Боже, это так глупо. Каждый раз, когда Митяй пытается произнести вслух подобную речь, слова встают у него поперёк горла. Снова. Будто он делает что-то неправильное, а не то единственное, что может принести ему его личное счастье, в чём он почти полностью уверен. Все его близкие за одним столом. Вся его семья в сборе. Это станет возможным, только если он всё же отважится сказать это Льву в те последние считанные дни до праздника. Всего неделя осталась, даже меньше, а Митяй до сих пор чувствует себя так, будто… — Что тебя так тревожит? Лев, как всегда, слишком проницателен, и его внимательный взгляд сканирует лицо Митяя так, что от идеи неудачно соврать можно отказываться сразу — у него нет и шанса, особенно когда между их лицами сантиметров десять, не больше. Поэтому Митяй пытается соврать удачно. — С чего ты вообще взял, что я тревожусь? Получается, очевидно, плохо. Катя в таких случаях обычно показательно долго на него смотрит с лёгким укором, а потом тяжело вздыхает — ничего не говорит и не осуждает, но достаточно ясно даёт прочувствовать своё отношение к этой лжи и то, что она будет ждать извинений и настоящей правды столько, сколько понадобится. Лев совсем на неё не похож. Потому что его глаза в ответ только лукаво щурятся, и язык пробегается по губам так, словно он хочет Митяю немедленной смерти от сердечного приступа. — Ты куда более очевиден, чем думаешь, — бархатисто сниженным голосом объясняет Лев, будто любимую поучительную лекцию читает провинившемуся классу. — У тебя пальцы дрожат, когда ты нервничаешь, вот прямо как сейчас. — Он тянет к своему рту руку Митяя, чтобы прижаться к побелевшим костяшкам влажным оттиском поцелуя, при этом не отводя взгляда. — И ими ты слишком часто одёргиваешь свой галстук, когда не хочешь что-то делать, но понимаешь, что нужно. — Поцелуи перескакивают к чувствительному горлу, пока Митяй резко втягивает воздух, прикрыв глаза и с замиранием сердца ожидая, куда Лев двинется дальше. — И твои губы… — наконец шепчет он почти на ухо, оглаживая нижнюю из них. — Поверь мне, я запомнил все выражения, которые ты позволил мне увидеть за всё это время. Беспокойство, страх и тревогу я различу всегда. Так в чём дело? Это на самом деле даже не совсем вопрос — из уст Льва он звучит как заранее вынесенный приговор. Ласковый и согревающий, но неотвратимый. Вместо ожидаемой вины на Митяя будто нисходит прозрение откуда-то сверху, и вот он уже сам может чувствовать, насколько на самом деле усиливается прежде незаметная дрожь в его руках просто от одного только нового осознания. Вектор его сознания сворачивает с совершенно невинных путей на куда как более тёмные и взрослые дороги. Знакомая жаркая и тёмная волна поднимается внутри, резко затопляя какой-то там страх и глупое волнение из-за причины, которую он сейчас уже не помнит. Потому что в его голове звенит от нового желания, которое появилось там ещё давно, однако оформилось до конца только сейчас, разожжённое провокацией Льва. Абсолютно забыв обо всём остальном на свете, Митяй тяжело сглатывает, внезапно вспыхнув от той близости, что за всё это время уже стала привычной. Его руки сами собой тянутся к свитеру Льва, хотя он даже до конца не знает, что собирается с этим сделать. — Я… Это не… Просто позволь мне… — невнятной литанией слетает с его губ. Разумеется, Лев перехватывает его за запястья, в самом уязвимом месте, и он заставляет Митяя посмотреть ему в глаза. — Ты этого хочешь? — в его голосе звучит нечто большее, чем просто сам этот вопрос. Он пытается быть разумным, Митяй понимает, но та его часть, которая прямо сейчас открыла то, насколько ему хочется получить всё прямо здесь и сейчас, просто не может сосредоточиться на чём-то ином, чем расширенные непроглядно-чёрные зрачки, растекающийся по коже на щеках румянец, приоткрытые и до красноты зацелованные им самим губы. У Митяя кружится голова, когда он вспоминает, что должен ответить словами вслух на какой-то там вопрос. — Никогда и ничего я не хотел больше, — почти хрипом вырывается из его внезапно пересохшего горла. И это правда, боже, это слишком опасно близко к правде, и Митяй должен бы этого испугаться — но он не может, пока всё, что он вообще способен хотеть в любом из смыслов, находится прямо перед ним. Кажется, не у него одного. Потому что, только получив это вербальное разрешение, Лев с силой врезается в него, его руки оказываются одновременно везде. Митяй чувствует их на своих плечах, на боках, на груди — будто им самим никак не могут насытиться. Это непривычно, но в то же время невероятно возбуждающе, и он пытается ответить взаимностью, даже если получается в разы слабее и расфокусированнее. — Подними руки, — раздаётся низкий, немного хриплый приказ у его уха, и Митяй рад подчиниться. В следующую секунду его жилетка летит куда-то в сторону, а хаотичные пальцы Льва оказываются у воротника его рубашки, которая последняя отделяет их от опьяняющего соприкосновения кожи к коже, которое резко становится смыслом жизни. Где-то среди всего этого урагана жара и взаимного желания Лев будто бы между прочим направляет их, толкая Митяя куда-то назад вслепую, шаг за шагом, непреклонно и правда, по-настоящему сильно. Когда его поясница врезается в острый угол учительского стола (где, как всегда, идеальный порядок, доступный только тщательно организованному творческому хаосу), Митяю остаётся только принять это и под напором Льва немного податься назад, прогибаясь в спине, потому что всё это до сих пор слишком сильно ошеломляет. У Митяя от всего этого ощутимо темнеет в глазах, потому что буквально никто раньше, ни разу за всю его жизнь, не обращался с ним так. Властно, но уважительно; сильно, но мягко. Митяй на секунду думает, что это просто потому, что он никогда раньше не был и даже не хотел быть с мужчинами. Тоненький голосок в его голове в то же время говорит, что дело не в этом. Дело в том, что все, с кем он когда-либо был раньше, не были Львом. Каждая точка их контакта искрами разбегается по нервам, и, когда Лев впервые ласково и совсем не больно прикусывает кожу на его шее зубами, а потом тут же зализывает это место, прямо над неистово пульсирующей сонной артерией, Митяй испускает из своего горла какой-то совершенно неприличный звук, а его пальцы просто автоматически зарываются в чужие волосы, просто чтобы это не заканчивалось никогда. Лев что-то одобрительно ворчит в изгиб его шеи, и это вибрацией отдаётся в каждой кости Митяя, доводя его почти до безумия. Их очки давно и надёжно лежат на другом углу стола, а это значит, что оба они в некоторой степени бесполезны в том, чтобы расстёгивать мелкие, неподатливые пуговицы рубашки Митяя. У Льва получается это чуть лучше, но Митяй просто очень, очень старательно отвлекает его от этого, отказываясь отпустить эти губы со своих. Какое-то сладко бесконечное время они просто беспорядочно целуются, сильно и глубоко, безостановочно оглаживают тела друг друга сквозь одежду, потому что не могут оторваться друг от друга на достаточное время, чтобы избавиться от неё. Насколько плохо по шкале от одного до бесконечности то, что Митяй отчётливо чувствует, как даже от этих откровенно подростковых действий у него становится слишком тесно в его брюках? С ним такого не случалось с первых курсов универа, когда он вообще впервые занимался сексом с девушками, — а где он сейчас? В свои почти тридцать лет трётся о тело другого мужчины, словно одержимый, целует его до потери дыхания и пульса и изо всех сил старается сдерживать стоны, зарождающиеся в глубине его горла. На самом деле Митяй просто ощущает, как внутри его черепной коробки плавится мозг, когда Лев своими дрожащими от возбуждения и голода руками расстёгивает наконец пуговицы на его рубашке — но только верхние. Две или три, а потом он просто теряет контроль, и Митяй слышит звук мелкого пластикового града по полу класса. Это — и губы Льва, наконец коснувшиеся его груди, заставляют Митяя проявить какую-то маловероятную для его возраста и подготовки гибкость и почти распластаться поверх учительского стола, чувствуя под левой рукой какие-то бумаги, который тут же слетают вниз. Никто их не замечает, потому что Митяй всё же стонет в голос от того, что Лев проделывает своим языком с его сосками, и этому просто невозможно сопротивляться. Его голова ударяется о стол позади, а вспомнить, где он, что хотел сделать до этого или вообще собственное имя — для него невыполнимая задача. И — боже — это ведь даже ещё близко не секс. Что же с ним будет, когда они… Митяй не успевает в своей лихорадочной горячке довести эту свою мысль до конца. Потому что резко всё, что он может чувствовать, — это холод. Лев над ним останавливается. Он, чёрт подери, останавливается. И в его глазах ужас, когда он смотрит сверху вниз на Митяя. Тот протестующе стонет, готовый умолять о продолжении, но почему-то это срабатывает наоборот. Лев отдёргивает от него свои руки, до этого поглаживающие рёбра Митяя вверх и вниз одновременно горячо и успокаивающе. Теперь всего этого нет. На Митяя постепенно сваливается привычный, но неприятный груз трезвой реальности, и сквозь уходящую пошлую поволоку он пытается понять. Что это только что произошло? Никто из них всё ещё не произносит ни слова: Митяй слишком рассредоточенный, а Лев… Шокированный? Растерянный? Напуганный? Полный боли? Именно об этом говорит слишком острый излом его бровей, пока он смотрит куда-то ниже подбородка Митяя. Его губы кривятся в чём-то очень неприятном, отчаянном, и сам Лев отшатывается назад, когда Митяй делает даже крошечную попытку протянуть руку ему навстречу. Митяй ничего не понимает. — Эй, — наконец выдавливает он из себя хрипло и тихо, — что-то случ?.. Он не успевает закончить, потому что ещё на секунду — на крошечную секунду — он вдруг ощущает прикосновение этих родных уже тёплых пальцев к себе. На мгновение Лев тянется куда-то к его груди, сразу под ключицами, а потом так же быстро отдёргивает руку и делает ещё два шага назад. Если бы Митяй был сейчас в своих очках, а в голове его не плескался остаток отравляюще пьяного тумана, он бы увидел, как у Льва бегали и странно блестели глаза, словно на грани слёз. Но он не видит. Зато отлично слышит этот дрожащий голос, который произносит только упавшее: — Чёрт… Я так и знал… А потом хлопает дверь, и ослабленный, всё ещё немного возбуждённый и чертовски сильно растерянный Митяй снова остаётся один. Бессильный, почти парализованный всем произошедшим. Усталость наваливается на его плечи сильнее, чем когда-либо за всю его жизнь, и Митяй, совершенно сдавшись на данный момент, в полном непонимании оседает обратно на учительский стол, уже приятно разогревшийся под его спиной. Он пытается собрать все свои мысли воедино, отрефлексировать это, осознать до конца, а тем временем его рука медленно, но верно поднимается снизу вверх от низа расстёгнутой — разорванной — рубашки. В какой-то момент она останавливается, отвлечённая привычными монотонными движениями для ментального успокоения. Какое-то блаженное время Митяй даже ничего не осознаёт. А потом он просто немного приподнимает руку, поднося её ближе к глазам. Между его пальцев зажат золотистый маленький обруч, вокруг него качается такая же цепочка с мелкими, тонкими звеньями. Крошечный, неприметный, необходимый только как символ. Точнее, половина символа. Всё это время там, внизу, на его груди лежало его обручальное кольцо. То, пару которого Катя гордо носила на своём безымянном пальце уже почти полтора года. То, которое Лев увидел пару минут назад и сделал совершенно очевидный, хотя и неправильный вывод обо всём этом. Он ни о чём не знал. На этот раз Митяй врезает свой затылок в стол с размаху и стонет в потолок уже совсем не в сексуальном ключе. Боже, какой же он сам идиот. Осталось объяснить всю эту ситуацию Льву… Так. У Митяя есть шанс. Он справится. …