Точка энтропии

      Выспавшийся организм — один из ключей к успешному выживанию, когда всё вокруг в мире пытается тебя прикончить. Но даже спустя большое количество часов пагубное действие снотворного продолжает слабо ощущаться в теле, разливаясь по нему дискомфортной слабостью. Отдых не особо способствует быстрому выведению дряни из крови — в таких случаях нужно как можно больше пить, разгоняя обмен веществ, но они не могут позволить себе такой роскоши. Слишком редкий ресурс, чтобы его вот так вот разбазаривать: если с едой немного, но всё же легче, то найти воду практически невозможно. Как правило, её удаётся набрать во время проливных дождей. Реки и озёра годятся тоже, но для них нужно иметь при себе обеззараживающие таблетки — чёрт знает, какая срань лежит на дне.       Поразительно, но до сих пор не было видно ни других выживших, ни заражённых. Будто весь город действительно опустел, очистился, оставив в своих разрушающихся стенах только пережитки человеческого прошлого и зверей, любопытно забирающихся в поиске пропитания.       Тишина и спокойствие кажутся чем-то царапающим и будто ненастоящим. Искусственным. Ловушкой — новой, очередной. Большие города — большая и беспросветная задница, и никогда не было исключений. Вряд ли все мертвецы Лос-Анджелеса стеклись в канализацию. Да, город, разумеется, в период строгого карантина, эвакуировали в лагеря для беженцев. Но попадали в это число далеко не все — и многие, очень многие оставались в своих домах до самого последнего, а некоторые — посылали власть, решая, что и сами могут переждать напасть. Большинство из этих самоуверенных глупцов мерло в первые же дни, когда вирус начал с опасной скоростью мутировать, а первые мертвецы — возвращаться.       Самое сложное в те дни было потерять человечность. Дилюк отлично помнит и себя, совершенно потерянного и не знающего, что делать, и своего первого мертвеца. Наверное, это стало настолько яркой картинкой, что она до сих пор чётко сидит в голове — не тускнеет, не блекнет под грудой новых дней. Видеть мертвеца на экранах — одно, а вживую — совсем иное. Невозможно в полной мере осознать ужас происходящего, пока голодные зубы не начнут клацать прямо перед лицом. Трансляция новостей пусть и воспринималась с тревогой, сжимающей горло, но не было чувства полной фатальности. Не было адреналина, не было страха, запускающего постыдную реакцию выжить любой ценой.       В отличие от Кэйи и от Джинн, чьим первым убийством стала близкая подруга, Дилюку повезло больше — его первым заражённым стал простой незнакомец. Переломный момент, в который привычные моральные ценности начинают оглушительно трескаться. Ломаться. Это сейчас он уже научен опытом, жизнью — да чем угодно, — но тогда было чем-то невозможным не просто ударить существо, всё ещё воспринимающееся больным, но человеком, а размозжить тому череп до такой степени, чтобы повредить мозг. А некоторые, как Дилюк доподлинно знает, и вовсе не сумели найти в себе силы — пытались достучаться до мёртвого разума, пытались бороться, как с простым смертным, но в итоге были только пожраны.       Он глубоко вбирает воздух. Лёгкие раскрываются, расширяются, напитанные до лёгкой боли. Чистота — такая, которую раньше можно было сыскать только в отдалённых и практически диких местах. Нет старой загазованности, нет привычного городского смога, от которого иногда разъедало глаза. А ночью нет огней, нет неоновых морей, и звёзды снова ослепительно сияют на чёрном небе, как вернувшиеся перелётные птицы.       Беглый взгляд касается Джинн. Встали они не так давно — благо, найденное для ночлега убежище было совсем недалеко от проклятого госпиталя; под её глазами можно заметить сонную отёчность. Если Дилюк всё ещё чувствует себя достаточно странно, то у Джинн, наверное, голова по-прежнему жутко ватная. Но и дальше отдыхать нельзя — пусть торопиться с нынешним укладом жизни никуда не надо, но припасы не вечные. Потратится одно — и придётся отправляться на очередные долгие поиски. А из Лос-Анджелеса хочется уже убраться как можно быстрее.       За небольшими зданьицами виднеется массивная постройка госпиталя. Белые буквы, впаянные в крышу, бросаются в глаза лучше, чем ярко-красный крест, висящий над главным входом. Тревога снова скручивает кишки в узел. Остаётся всего ничего — просто дойти до конца этой улицы.       — Хорошо было бы перекусить, — Кэйа чешет в затылке, взлохматив волосы. — Остались ещё батончики?       Его голос ощущается хлёсткой пощёчиной. Дилюк коротко вздрагивает, выдернутый из плотного облака размышлений. Перед выходом никто толком не ел — так, перекусили первым попавшимся, чтобы сэкономить еду.       — Конечно, — с наигранным спокойствием кивает Дилюк, а затем тянется к карману на потёртом рюкзаке. Кэйа удивлённо округляет глаза, явно не ожидавший, что ему позволят забросить в воющий живот что-то ещё. Пальцы наконец нащупывают мягкость целлофанового пакета и, подцепив за любопытный край, тянут на волю. — У меня есть даже кое-что получше. Держи.       Кэйа ловит брошенную еду, невольно начав перебирать маленькие гранулы пальцами. Ясная надежда живо сходит с его лица под молчаливое изумление Джинн; взгляд медленно стекает с Дилюка, не сдержавшего по-настоящему мстительную ухмылку, на треклятый пакет. Коричневые кусочки — твёрдые, треугольные, шероховатые; они, чуть растёршиеся в тесном пространстве рюкзака, оседают в прозрачных уголках мелкой крошкой.       — Ты что, — возмущённо трясёт гранулами в воздухе, — в самом деле решил подсунуть мне собачий корм?       Дилюк складывает руки на груди:       — А что тебе не нравится? — хмыкает. — Питательно, вкусно. Мы вот, например, жрали это хрючево я даже боюсь представить сколько.       Джинн тихо прыскает в кулак.       — Мстить вздумал? Я-то считал тебя благороднее.       — Жуй, — проходя мимо, Дилюк по-товарищески хлопает Кэйю по плечу. И, остановившись с поднятой над асфальтом ногой, оборачивается. — Волосы, быть может, блестеть начнут.       — И перед боем с заражёнными — самое оно, — подхватывает Джинн, а на её щеках — ямочки от рвущейся наружу улыбки. — Сил придаёт.       Кэйа молча — возмущённо — хлопает глазами. Он кончиками пальцев касается прядки чёлки, оттягивает — уже и без того грязные волосы вымазаны в крови, оставаясь чуть слипшейся сосулькой, лишённой лёгкости и мягкости. Недовольство сменяется ехидством — оно расцветает на его губах елейной улыбкой, от которой кровь способна застыть в жилах, а те — сломаться от колючих морозов; как змея, поднявшая жилистое тело, и готовящаяся наброситься на жертву. Но Кэйа не скалит зубы злым псом — он с лёгкостью разрывает пакет и, всунув внутрь два пальца, хватко берётся за несколько гранул. Наружу вырывается резковатый аромат, урчанием скатывающийся к такому же полуголодному желудку, а на языке невольно появляется противный призрачный привкус.       Кэйа, не обращая никакого внимания на посмеивающуюся в кулак Джинн, впивается вспыхнувшей дикостью в Дилюка. И демонстративно закидывает собачий корм в рот, аппетитно захрустев — даже не морщится ни от вкуса, ни от запаха.       Черти бы побрали его толстокожесть.       Проверка на прочность; неустанное дребезжание нервов с неизвестной точкой, где нить, не выдержав, порвётся, а вся тьма, спрятанная под человеческую оболочку, снова вырвется наружу. Вся загвоздка заключена в том, что Кэйа только кажется спокойным — меланхоличным и будто бы совсем безразличным, но на деле — на дне опасно сверкнувших глаз — всплывает что-то разяще острое.       Вонзит ли он нож в спину?       Или выполнит своё обещание? Сдержит слово, оборачивающееся преданностью?       Дилюк качает головой. Нечего сейчас её забивать всяким.       С каждым шагом в груди начинает свербеть сильнее. Чует Дилюк что-то нехорошее, оно преследует с того самого момента, когда они разбудили Джинн и двинулись в путь. Но действительно ли это знак, данный свыше, что нужно развернуться и дать дёру, поискать медикаменты в другом месте, или просто новый приступ тревоги?       Джинн оценивающим взглядом скользит по массивному зданию. Устрашающее. Белые панельки успевают покрыться некрасивыми разводами от влаги и грязи. Яркое калифорнийское солнце играет с застеклённой поверхностью, посылает ослепляющие блики в разные стороны. Но пусть окна остаются по сей день целыми, они всё равно выглядят пустыми глазницами очередного мертвеца. Неуютно — до едкой дрожи, когтисто тронувшей загривок.       Симпатичные округлые газоны зарастают бесформенными кусками травы, а под ноги так и лезет разный мусор. Нахмурившись, Дилюк стряхивает с носка кроссовки громко шуршащую упаковку от снеков, прибитую подувшим ветром. Солнечные лучи упрямо бьют в спину — не ласкают бережно кожу, а неприятно жгут. К концу путешествия по Калифорнии он явно останется со сгоревшим носом. Если, конечно, вообще доживёт до этого момента.       С маленькими больницами в разы проще. Там и податься особо некуда — пара этажей, как было в той, куда Дилюку пришлось залезть за антибиотиками для Кэйи; небольшие, но всё равно вселяющие ужас коридоры, и вероятность напороться на стадо в разы меньше — ему просто некуда уместиться.       За шею хватает чувство неизбежности. Кэйа и Джинн останавливаются рядом и тоже молчат, катая в голове поразительно одинаковые мысли. Перед смертью не надышишься. Страх ледяной корочкой ползёт по ногам и резво добирается до грудной клетки, колит иглами сжимающееся в тревоге сердце. Маленькие больницы в пригороде — это одно, а огромный госпиталь в центре не менее огромного города — совсем другое. И только оказавшись в нескольких шагах от главного входа, Дилюк осознаёт это в полной мере чётко.       За спинами остаётся широкая дорога, но и она больше не шумит скольжением автомобильных шин. Асфальтированная поверхность трескается, выпуская из своего нутра зелёную свежесть. Становится интересно через сколько природа окончательно поглотит всё вокруг: согнёт чёрный фонарный столб справа, потухше взирающий на пустую скамейку; разломает трассы, устилая поверх мягкие ковры; просядет под тяжёлыми зданиями, вынуждая конструкцию стать хлипкой и обрушиться, сложившись, как карточный домик.       Всё застывает в одном мгновении. Остаётся будто нетронутым, но если повернуть голову в другую сторону, то можно сразу напороться на несколько каталок, грудой толпящихся у поворота, а на синей мягкости застывают коричневые разводы.       Первым отмирает Кэйа, громко прочистив горло.       — Ну что, — невесело хмыкает он, делая шаг вперёд, — как ваш суицидный дух?       — За своим лучше присмотри, — мрачно отзывается Дилюк.       — Мой-то в полном порядке, даже не переживай за него.       Джинн с тяжестью вздыхает.       — Не шумите, — голос её — шелест богатых крон и напускная строгость, отчитывающая их, здоровых лбов, как маленьких детей.       Холл госпиталя встречает застоявшимся воздухом. Просторный и тёмный; дневной свет пытается попасть внутрь сквозь несколько окон, но этого категорично недостаточно, чтобы осветить всё целиком. Наверняка в таком месте есть запасной генератор, а то и вовсе несколько — на внеплановые случаи и аварии, когда электроэнергия резко исчезает, а поддерживать жизнь тяжёлых пациентов по-прежнему нужно. Хорошо бы найти, запустить, в последний раз позволяя продолговатым лампам залиться яркостью, но безопасность стоит на несколько ступеней выше, чем забытые удобства. Раздаются щелчки фонариков, а кругляшки, как охотничьи собаки, разбегаются в стороны, исследуя округу.       Поднятая с пола пыль стаей разгневанных ос подлетает в невесомость, набрасывается, тревожа нежные слизистые; в горле начинает першить — Дилюк зажимает рот ладонью, пытаясь всеми силами преодолеть рвущийся наружу кашель.       Шаги отлетают от стен. Когда больничное пространство наполнено людским гомоном, то звуки так не ощущаются — сразу тонут в гвалте, но сейчас, в кромешной тишине, даже собственное дыхание кажется чересчур громким. Под подошвой скрежещет грязь, вдавливается в резину мелкими мушками-камушками. На сидениях Дилюк замечает оставленную олимпийку, небрежно кинутую на спинку.       Ощущение вакуума.       — Стучать не будешь? — спрашивает Дилюк.       — Неа, — мотает головой. — Хрен знает, что и откуда полезет.       — И в каком количестве, — комментирует Джинн, приблизившаяся к массивной стойке администрации.       Кэйа тормозит, пытаясь отплеваться от волос, продолжающих лезть в лицо. Со своим плечом собрать он их никак не сможет, а вот проворонить заражённого — только так. В груди что-то поскуливающе царапает, а затем Дилюк режет воздух громким и уставшим вздохом. Может, не нужно всё-таки делать шаг вперёд, не нужно помогать — оставить всё так, как есть сейчас. Сожрут — сожрут, значит, такова была чужая судьба.       Он пытается убедить себя, что это лишь для собственной безопасности. И для Джинн. В замкнутом пространстве хочется иметь и какие-то пути к отступлению, и время на побег.       — Давай сюда, — протягивает руку прямо перед носом вздрогнувшего Кэйи. — Я знаю, что резинка всё ещё у тебя.       Джинн поворачивается на его голос. На её лице так живо распускается непонимание, что Дилюку становится до колючего неуютно. За время, что они колесят по стране вдвоём, никогда не держали друг от друга секретов, предпочитая им кристальную прозрачность. И дышалось проще, легче. Стоит рассказать обо всём произошедшем, только в какие слова завернуть, как преподнести?       Кэйа мнётся, заскрипев несмазанными шестерёнками в голове, и, глупо моргнув пару раз, тянется к переднему карману джинсов. В моменте он кажется невозможно простым и человечными — немного неловким и уязвимым, и это категорически плохо наслаивается на запертое безумие, так отчаянно любящее вырываться наружу и забирать контроль; не вяжется с вечными остротами — с ледяными пиками — и с жаждой крови.       Слишком разные грани, собранные в одном человеке.       Слишком сильные полярности.       Встреча взглядами — когда холод северных морей сталкивается с бушующим пламенем, а пар клубами поднимается к серому и зарёванному небу. Время на несколько секунд замирает, остановившись. Дилюк, кажется, не моргает, только глядит неотрывно в чужие глаза, а затем бегло облизывает губы, чувствуя на них фантомный привкус виски. Кэйа — глубокие морские впадины; он мажет кончиками пальцев по тёплой ладони Дилюка, задерживает касание дольше, чем положено. Играется или сам вязнет; играется и сам вязнет.       Чёрная и слегка растянутая резинка падает в руку.       — Повернись, — ровным голосом просит Дилюк; говорит на одном дыхании.       Но Кэйа только нелепо посмеивается:       — Если захотел меня придушить, то этого будет маловато.       — Если не замолчишь, — отвечает в той же манере, — то точно захочу. Повернись.       — Ты-       — Кэйа.       Что-то неуловимо меняется. Медленно, практически незаметно.       Приходится чуть надавить ему на здоровое плечо, чтобы присел, уничтожая неудобную разницу в росте. И всё же волосы, несмотря на грязь и кровь, мягкие — морские потоки, ускользающие сквозь пальцы. В памяти невольно ярким пламенным столпом появляются воспоминания, жаром скатывающиеся к паху — как Дилюк сжимал эти самые пряди, веля запрокинуть голову, а затем сыпал по уязвимой шее влажными поцелуями; как пил несдержанные звуки, вылетающие из ядовитого рта. Как Кэйа хрипло — сумасшедше — посмеивался, низкими частотами вгрызаясь в обострённый слух.       Дилюк прокашливается, случайно дёрнув прядку и получив неодобрительное — будто бы предупреждающее — шипение спереди.       — А вот я с тобой был нежным.       И бездна тянет руки: чёрные, переливающиеся кобальтовыми прожилками; хватает до синяков крепко и тянет в обсидиановый омут.       Джинн, внимательно наблюдающая за ними, с толикой подозрения щурится.       На голове у Кэйи появляется всё тот же дурашливый хвостик, подпрыгивающий от каждого движения — как на свирепого хищника, прирождённого убийцу, нацепить огромный бант. И нелепо, и смешно.       Поймав едва заметный кивок благодарности, Дилюк подхватывает отложенный на стойку фонарик. С первого взгляда всё кажется ужасно спокойным — как мёртвая, мёртвая вода, неспособная пойти даже самой слабой рябью. Он переглядывается с Джинн, которая, судя по всему, задаётся точно такими же вопросами. Разумеется, им же лучше, если ни на кого не наткнутся, но слишком уж похоже на самое простое затишье перед бурей.       — У меня мурашки от этого места, — она зябко ёжится от сквозняка, шаловливо пронёсшегося по открытым участкам кожи.       — Тогда вперёд, — шмыгает Кэйа носом. — Смысл тут долго яйца мять, — он стремительно подходит к табличке этажей и отделений — тоже грязной и до тошноты измазанной в уже давно засохшей крови. — Что нам вообще нужно?       — Противовирусные, — перечисляет Джинн, мягко потеснив его и открывая для себя обзор. Дилюк поворачивается спиной и, держа нож наготове, продолжает следить за округой. — Антибиотики ещё, если попадутся. Бинты. Сметаем всё, что кажется хоть немного полезным, а потом уже разберёмся.       Что-то скрипит. Протяжно, как истошно кричащая скрипка; скрежещет сгибающимся металлом прямо над головами, заставляя одновременно посмотреть наверх. Но там по-прежнему тот же тёмный потолок с безжизненно погасшими лампами.       — Не нравится мне это, — делится полушёпотом Дилюк.       — Наверняка просто сквозняк, — спустя несколько мгновений задумчиво тянет Кэйа.       — Или мертвецы, — пожимает плечами Джинн.       — Или мертвецы, — соглашается. — Не узнаем, пока не поднимемся. Ага, — указательным пальцем ведёт по отделениям, — приёмка, хирургия, гинекологическое, терапевтическое, онкологическое... Я бы пошёл в операционку, если, конечно, хотите знать моё скромное мнение.       — Пойдём тогда туда, — решает Дилюк. Нет смысла долго думать и выбирать: операционное самое логичное, куда можно пойти первым делом. Там точно должны хранить и бинты, и пластыри, и антибиотики, и чёрт знает что ещё полезное. Если не найдутся там, то махнут в хирургию — тоже не самый плохой вариант. Огромный госпиталь выглядит едва ли не девственно — будто после конца света людей тут особо и не было. Стоит, забытый, а шкафы ломятся от медикаментов. Несбыточные мечты ложатся усмешкой на губы.       Джинн тоже соглашается коротким кивком.       Громкие названия «инфекционное» и «реанимационное» они втроём с успехом игнорируют.       И, опять же, хорошо было сейчас просто подняться на лифте. Щёлкнуть по круглой кнопке, с удовлетворением глядя, как её окаймовка заливается цветом, а затем услышать приятное урчание пришедших в движение механизмов. Но оно всё тоже мёртвое и покрывающееся слоем разрушения, а ноги сами ведут в сторону лестницы.       Чем дальше от входа, тем становится всё темнее, будто тени — монстры, заглатывающие их, как свою долгожданную добычу. На плечи ложится саван мглы, сквозь который с усилием продираются включённые фонарики. Кругляшки ползают по грязному полу, выискивая не то опасность, не то громкий мусор, на который случайно можно наступить.       Дверь, ведущая на лестничную площадку, с пронзительным скрипом закрывается за спиной. Мерзкий звук, прокатившийся по спине дрожью; Дилюк передёргивает плечами, вжав голову в плечи. Нож привычно ложится в ладонь, готовый кромсать чужую плоть.       Если посмотреть наверх — в крохотное отверстие, — то начинает кружиться голова. Этажи закручиваются между собой спиралью, лабиринтом, в котором ужасно легко остаться навсегда. В почти кромешной темноте не видно крыши, словно вся эта вереница ступенек не имеет конца. Они медленно поднимаются, но ощущается это самым настоящим падением в преисподнюю.       Это далеко не первая больница, которую приходится посетить за годы случившейся катастрофы. Пора бы привыкнуть к таким недружелюбным местам так же, как и ко всему остальному — к покосившимся зданиям, к серым неоновым вывескам, к страху и смерти, в конце концов, но у Дилюка не получается. Больницы ведь мало чем отличаются от стаи офисов, пытается убедить он себя, когда минует большую цифру «два» на стене. Внутренний голос упорно продолжает вопить, что это не так; в офисы не свозили заражённых в самом начале, офисы не полнились людьми, которым не помогает совершенно никакое лечение.       Хрип.       Тихий-тихий, едва слышный; эхо пустого пространства подхватывает звук атрофированных голосовых связок, разнося в стороны. Будто бы предупреждение, чтобы уходили, пока целы и пока могут; ещё свежие воспоминание из канализации живо возникают перед глазами — там тоже было чудовищное эхо, мешающее понять, с какой стороны именно движется опасность. Из подземных тоннелей получилось выбраться живыми только благодаря случайной жертве Сайруса, но терять и сейчас кого-то, чтобы остальные смогли сбежать... чудовищно. Джинн точно не та, кем Дилюк готов пожертвовать, и Кэйа, будь он трижды сожран, пока ещё им нужен.       (Или не нужен, справлялись же столько времени вдвоём, но это — удобные оправдания для себя самого.)       Хрип, стальными тисками ввинчивающийся в голову.       — Слышали? — шепчет Джинн, аккуратно наводя фонарик на чернеющее пространство впереди. Пусто. Тревога закручивается стальным узлом в груди.       — Я бы удивился, окажись тут пусто, — настороженно хмыкает Дилюк. — Звук откуда-то сверху.       — А ещё там, кажется, несколько мертвяков, — напрягается Кэйа. — Но я не могу разобрать на каком они точно этаже. И отсюда, — аккуратно перегибается через перила — щурится и морщится, пытаясь выцепить хоть один пошатывающийся силуэт, но ожидаемо ничего не выходит. Может быть, хрипы с лестничного пролёта — и заражённые толкутся где-то, уже поджидая их с распростёртыми объятиями, или мертвецы находятся где-то на самих этажах, а звук всего лишь долетает досюда, рикошетом ударив по стенам.       Если опираться на логику, то рык должен становиться громче по мере сближения. Но затем Дилюк крепко зажмуривается, пока не начинает резать глаза: заражённые — ещё большая непредсказуемость, чем Кэйа, бесполезно пытаться понять. Только действовать по факту, когда уши закладывает от адреналина; когда сердце грохочет так, что рёбра начинают покрываться сетью болючих трещин.       Поломанное чувство самосохранения, видимо, точно заразно, раз они единогласно продолжают подниматься, а не поворачивают обратно. Дилюк старается держаться ровно посередине, чтобы, в случае неожиданно выглянувшего на перекус мертвеца, можно было помочь и Джинн, идущей впереди, и Кэйе, который со своим плечом годится только нервы трепать.       — Зато мы теперь точно знаем, что тут не одни, — прилетает в спину усмешка.       — Ты другого времени поговорить не нашёл? — гневно шипит на него Дилюк, но этого, судя по всему, совсем недостаточно, чтобы Кэйю пронять хоть немного.       — А вдруг мне жить осталось пару минут?       — Будешь языком трепать — скормлю ближайшему заражённому.       Кэйа посмеивается. Тихо, но бархат сжимается вокруг шеи узлом. Он смотрит — пытливо-пытливо, впитывает каждое слово и каждую реакцию, поедает их, насыщаясь. Дилюку не нужно оборачиваться, чтобы точно знать, какой сейчас сумасшедшей опасностью искрятся чужие глаза. Но это не проснувшаяся жажда крови, просящая искупаться в солоноватой терпкости, это — самый обыкновенный человеческий страх. Кэйа, возможно, не признает этого вслух, соскочит с темы или огрызнётся, показывая острые зубы, но Дилюк видит — нутром чувствует, — что колкости не больше, чем красивый фасад. А стоит заглянуть поглубже, то страх выплывает наружу смердящей жижей.       — Душка.       — Замолчите оба, — не выдерживает Джинн. Её голос льётся на голову ледяной водой, отрезвляюще напоминающей, где они сейчас и что может угрожать. Быть растерзанным наживую никто не хочет — даже самый отпетый кретин; лучше сразу пустить пулю в башку или перерезать себе же глотку. Что угодно, лишь бы не чувствовать, как зубы голодно вгрызаются в плоть, тянут её в разные стороны и рвут.       Добравшись наконец до заветной цифры «три», где простирается операционное отделение, Дилюк слабо выдыхает. Доносящиеся хрипы не становятся ближе и громче, значит, заражённые где-то выше — и чёрт с ними, пусть остаются на своих местах, медленно истлевая с неумолимым течением времени.       Он наводит свет от фонарика на разметку этажа. Округлый завиток перемазан кровью — старой, коричневой, засохшей. Она трётся пылью между пальцев, осыпается, как песок, и оседает на полу невидимыми крошками. Под ложечкой всё сводит; в стене несколько маленьких выемок от выстрелов с небольшого расстояния, а внизу, на полу — безобразные разводы. Они каплями стекали по стене, бежали вниз ручейками-водопадами, словно желая спастись, а затем падали, разбиваясь — и сливались в большие лужи. Кого-то расстреливали. Ещё в начале конца света, судя по всему; ставили сюда, как скот на убой, и дырявили тело, кормя плоть губительным свинцом.       А разводы тянутся следами волочения по лестнице вниз — ползут змеями между ног, петляют и остаются на подошве.       Мерзко. Но привычно настолько, что Дилюк, качнув головой, безразлично толкает дверь, ведущую в отделение.       Всё оказывается практически пустой тратой драгоценного времени. Дилюк не знает, сколько проходит времени с момента, когда они перешагнули порог госпиталя. Время растягивается, ломается и срастается, становясь совсем неразличимым месивом. Он всё чаще начинает задумываться о том, чтобы найти где-нибудь идущие часы — несмотря на то, что сейчас никому не нужно следить за циферблатом, это — чувство контроля. Очередная иллюзия, обманка, дающая легко поверить, что жизнь снова целиком и полностью в его руках.       Хорошо бы выбраться отсюда до темноты. Никому не хочется лишний раз шастать по мёртвым улицам ночью. Заражённые не единственная угроза; в светлое-то время суток не всегда получается разглядеть мертвецов или выживших с их умными ловушками. Лос-Анджелес — наглухо закрытая книга, и какие сюрпризы он принесёт ещё — только гадать.       Чисто. Они успевают обшарить каждый кабинет, каждый угол, но найденного — сущие крохи.       Носком кроссовки Дилюк отбрасывает от себя пустую упаковку от шприца; вжикает молния на рюкзаке, куда летит блистер с одной оставшейся в нём таблеткой обезболивающего для Джинн. Наивно было думать, что в таком месте за годы катастрофы ни разу никого не было. Кто-то когда-то определённо успел забраться сюда и слизать всё, что видел.       Он наводит фонарик на противоположную стену, где с тихим ворчанием корячится Кэйа, пытаясь достать что-то из-под небольшого шкафа с лекарствами. Пустого, полностью обчищенного, что там даже мусора нет — только нарастающий слой чернеющей пыли.       — Ты сокровища пытаешься найти или что? — не выдерживает Дилюк. Кэйа вздрагивает, вырванный из глубоких мыслей о своём.       — А вдруг, — подаёт голос. — Там что-то лежит у самой стены. Откуда ты знаешь, может, правда что-то нужное?       — Неужели ещё мусор? — бесцветно спрашивает Дилюк. — Мы обыскали тут уже буквально всё.       — Некоторый мусор, чтоб ты знал, может быть весьма полезным.       Но Кэйа даже слушать не хочет разумные доводы, насмерть вперившись в свою идею. Наверное, даже всех заражённых перебить проще, чем иногда его переспорить. Справа Джинн вскрывает коробку — рвёт её, ловко выуживая из тесного пространства небольшой блистер. Громкий звук зашуршавшей фольги бьёт по скручивающейся тревоге, будто это — звонок в колокольчик, предупреждающий о скором обеде.       Находиться в месте, когда приходится опасаться каждого вдоха, нервирует.       — Нашла что-то?       — Ага, — она крутит в тонких пальцах пустую коробку, — вроде того. Гвайфенезин. Тут написано, что от кашля.       Как средство от кашля смогло попасть в операционное отделение — Дилюк даже предполагать не хочет, но разные мысли всё равно катаются в голове. Может, как раз те люди, что были здесь задолго до них, оставили случайно? Лекарствами сейчас не раскидываются — особенно такими необходимыми и уж точно не оставляют буквально целую упаковку. Это кажется подозрительным. Оставили специально, как отраву вредителям, или действительно просто забыли?       Или, может, тот человек был укушен? И, уже медленно пожираемый вирусом, понимал, что ему ничего не поможет?       По шее, очерчивая каждый позвонок, катится дрожь.       — Так он же не имеет никакой эффективности, — шмыгает носом Кэйа. Наконец отбросив тщетные попытки достать свой драгоценный клад, он распрямляет затёкшую спину.       — А ты что, ещё и в фармацевтике разбираешься?       — Талантливый человек талантлив во всём.       Дилюк поражённо фыркает. Скромность Кэйа, судя по всему, потерял там же, где и совесть.       — Ага, — закидывает рюкзак на плечо, — лекарь, пекарь, ёбарь и аптекарь.       — Ведёшь себя, как настоящая душка, я уже это говорил?       Джинн громко прокашливается в кулак, прерывая на корню очередную зарождающуюся перепалку.       — А вы, может, пофлиртуете в другом месте? — голос её — раскаты грома; ударяет по перепонкам и проходит сквозь всё тело отрезвляющей дрожью. Кэйа провоцирует, щупает границы и мягко на них давит, со жгучим интересом наблюдая: прогнутся упругие дуги или отпружинят, так и оставшись на прежнем месте. Кэйа испытывает, а Дилюк ведётся, вспыхивает, как разлитый керосин от поднесённой спички. — Или адреналин в яйца бьёт? — Джинн окатывает строгим взглядом сначала нахмурившегося Дилюка, а затем поворачивается к удивлённо вздёрнувшему брови Кэйи. И, будто бы демонстративно, раскрывает прямо перед ним свой рюкзак, куда в следующее мгновение летят таблетки от кашля. — Лучше направьте мозги в нужное русло. В отделении пусто и я не думаю, что в других будет иначе. Ещё где-то сверху неизвестно сколько заражённых.       Кэйа хрипло посмеивается — низко, словно мурчит на ухо большая дикая кошка.       — Есть, мэм, — шутливо поднимает руку, говоря, что сдаётся. Он ещё раз шмыгает носом и затихает, утаскиваемый вязкими мыслями, продолжающими роиться в голове. Думает что-то, но что — знает только он сам. Загадка, которую нельзя разгадать, будто ответов вовсе не существует. А Дилюку интересно — настолько, что кончики пальцев покалывает и под кожей зудит.       Он даёт себе мысленную оплеуху. Джинн права — сейчас не время препираться друг с другом. Нужно думать совсем о другом: как найти хоть что-то, чтобы не уходить с совсем пустыми руками, но и не напороться на голодных тварей. Желанием сгинуть Дилюк совсем не горит.       Кэйа протяжно мычит — как гитарная струна, которую задевают умелые руки. Задумчиво-задумчиво, теряя запал появившейся ребячливости; серьёзность ложится на его лицо острыми — режущими — чертами.       — Есть у меня одна идея, — чешет кончик прямого носа. — Инфекционку и реанимацию делали зоной карантина. Если хотим гарантированно найти что-то, то имеет смысл заглянуть туда.       — В карантин? — оторопело переспрашивает Дилюк в надежде, что ему просто послышалось, но Кэйа, не моргнув, твёрдо кивает. — У тебя чувство самосохранения совсем атрофировалось?       — А что, твой суицидный дух уже иссяк?       — Зато твой, смотрю, силу набирает.       С одной стороны, Кэйа прав. В зону карантина свозили всех заболевших, пытаясь хоть немного запереть непонятную и хитрую заразу в одном месте, чтобы она не сочилась дальше, не заражала других больных. Не расходилась по городу, по стране, по миру. Наверное, если бы вирус не начал мутировать быстрее, чем учёные умы смогли изучить, понять и разработать вакцину, то сработало бы. Факт остаётся фактом: карантин — самое настоящее адское пекло, в которое мало кто решается зайти. Понимая, что человечество сдаёт позиции, что всё обречено и напрасно, люди бросали и сбегали из проклятых мест как можно дальше, а кто не мог — умирал и возвращался голодным до свежего мяса мертвецом. Именно поэтому там скорее всего есть, чем поживиться, но и риск сдохнуть резко поднимается до противной красной отметки.       Сейчас нет острой срочности в медикаментах. Можно не испытывать судьбу лишний раз, дёргая её, как тигра за усы в надежде, что не перекусит шею. Развернуться и уйти на поиск выхода из кольца блокпоста, а затем — двинуть наконец в Сиэтл.       Червь сомнения неприятно грызёт.       Это сейчас нет срочности, но она может появиться через час, два, три, завтра. И лучше иметь при себе припасы, чем с горящей задницей пытаться раздобыть хоть что-то.       Джинн, кажется, одолевают точно такие же мысли.       И всё же, убеждается Дилюк, когда даёт добро на смертельную авантюру, идиотизм заразен.       Жёлтые таблички, на которых крупными буквами красуется жирное «опасное», спокойствия не вселяют. Ограждающие конструкции выглядят до мурашек внушительно — длинные практически герметичные тоннели, сквозь которые приходится пробираться, как через густые джунгли.       Дилюк чувствует себя запертой в банке мошкой. Так же душно и так же практически нечем дышать. Голова слабо кружится из-за частых и глубоких вдохов ртом; тут, судя по всему, очень давно никого не было. Мелкая дробь пыли назойливо лезет в нос, вызывая неконтролируемое желание чихнуть. Кэйа зажимает лицо руками, вдавливает подушечки пальцев в щёки, только чтобы звук не прокатился по стенам волной-вибрацией. Винить его тоже не имеет смысла; слабый человеческий организм, реагирующий на любой раздражитель. Учёные умы сказали бы, что это — самозащита, но Дилюк уверен — помеха.       Они тормозят у железных дверей. Множество пучеглазых лампочек превращены в немигающую серость — надоевшую, которую ужасно хочется размешать ярким переливом зелёного или хотя бы красного, как и должно быть. По полу тянутся чёрными венами толстые провода; Джинн аккуратно перешагивает их, перепрыгивает, мягко ступая на ровную поверхность пола. Может, там действительно стоят несколько генераторов, питавших электричеством всю больницу, когда начались первые перебои.       Кэйа задумчиво трогает холодные дверные створки. Толстые — не пробьёшь, если не иметь суперсилу, как в комиксах; почти такие же, как и у блокпостов. Смуглые пальцы соскальзывают влево, аккуратно занырнув в шипящую темноту отверстия. Джинн наводит на его руки свет, помогая разглядеть, что же там такое.       — На кровь вроде не очень похоже, — Кэйа растирает тёмноватую грязь огрубевшими подушечками.       Такие двери, в любом случае, делались с одной целью: не выпустить и не впустить. Похоронить раз и навсегда то, что остаётся по другую сторону, отрезать от всего остального мира. Сердце тревожно бьётся, а кишки скручивает в узел. Но они приоткрыты — как будто бы две половины или не до конца успели сойтись прежде, чем электроэнергия окончательно сдохнет даже в мощных генераторах, или кто-то насильно проделал портал в ад.       Впереди — обсидиановый разлом. Как брешь, ведущая в далёкий, страшный и потусторонний мир, кишащий монстрами. Веет холодом, смертью и застоявшимся воздухом, тошнотой, ложащейся на корень языка.       — Я пойду первым, — с отвагой в голосе решает Дилюк.       — И вот наш полуночный герой с кошачьей грацией приближается к клоаке дьявола... — комментирует Кэйа за спиной, за что получает взгляд, полный жажды уничтожения. Смеётся — даже в такой момент, когда они все идут буквально по минному полю; один неверный шаг — и всё взлетит на воздух, окропляя стены свежей кровью. Она высохнет, потеряет насыщенную венозность и станет лишь коричневыми разводами, а плоть сгниёт, истлев. И ничего от них не останется, только короткая память стен, повидавших очень многое.       Свет, волнительно дрогнув, струёй просачивается внутрь. Петляющие коридоры, в которых не видно заражённых. Хрипов, что удивительно, тоже нет, но внутреннее чутьё подсказывает: всё не так просто, как кажется на первый взгляд. Это — не больше, чем красивая обёртка, а если развернуть, то можно запросто ужаснуться. Карантинная зона — и чтоб была пустая? Дилюк быстрее поверит, что Кэйа действительно давно оборвал все связи с Бездной.       Обратной дороги уже нет. И, бегло стащив рюкзак с плеч, он боком пролезает в узкий проём. Твёрдые грани-края проезжаются по ещё не зажившей царапине, а боль пульсацией трогает оголённые нервы. Рюкзак, смявшись и зашуршав упаковками от еды, проникает внутрь куда лучше.       У противоположной стены хаотично стоят две каталки. Любопытство грубо толкает в спину, а ноги сами перемещают тело ближе. Первая пустая, но залитая впитавшейся кровью — она на синей мягкости и на полу, словно тут изрядно кого-то погрызли. Внимание же привлекает вторая, ударив по темечку захлёстывающей печалью. Скелет — самый обычный человеческий. Одежда, раньше обтягивающая тело, теперь слегка прикрывает желтоватые кости, но они всё равно уродливо натягивают ткани горами-холмами. Ремешки туго затянуты поперёк торса, привязаны руки и ноги, намертво приковав этого человека. Только рот у него перекошен, будто умирал или в сжигающей агонии, или застали врасплох.       — Нас не было всего пару минут, — шёпотом присвистывает Кэйа, подкравшийся со спины, — а ты уже нашёл нового друга и соратника. Есть тут хоть что-то интересное? Записки? Предсмертные письма?       — Везде громкие сенсации найти пытаешься?       — Ага, — кивает, — развлекаюсь, как могу. И тебе советую заняться тем же.       Провокации. Между ними по-прежнему целое поле острых пиков — нерасплавленные остроты; волнение превращается в новые ледяные кристаллы, нарастающие прямо под невероятно хлипким и шатким мостом.       — Предлагаю не заходить слишком далеко, — Джинн меняет тему. — У меня от этого места, — скривившись, она осматривается ещё раз, — мурашки по коже.       Дилюк согласно кивает.       — Да, тут сразу два отделения совмещены. Состаримся быстрее, чем обыщем всё. Пройдём только по одному.       Зона карантина отличается от всей остальной больницы — и от всего мира, вероятно, тоже. Если на улицах остаются только пережитки прошлого, то здесь оно замирает самым последним днём. Застывает, как восковые фигуры в музеях. Стены увешаны плакатами; большими красными буквами напечатано «скорая помощь», а ниже — мелким шрифтом, перекрывающим несколько цветастых картинок, как спасти людскую жизнь. Страх меняется на захлёстывающую горечь, а она ядовитая и болючая до судорожно сжавшегося сердца.       Коридор длинный. Тёмный. Очередной и никак не отличающийся от десятков таких же, кроме каталок по бокам. Видимо, правду говорят, что мест в больницах катастрофически не хватало. Насколько Дилюк помнит, что строили даже медицинские лагеря, быстро заполняемые непрекращающимся потоком больных.       Справа — из самых недр — раздаётся едва слышный шорох. Рука невольно сильнее сжимается вокруг уже тёплой и чуть скользящей от пота рукояти ножа. Слух готов уловить любой посторонний звук, но дальше сплошная тишина. Такая оглушающе сильная, что собственное дыхание становится слишком громким. Биение сердца стучит в висках.       Тревожно.       Кэйа склоняет голову вбок, тоже внимательно вслушиваясь — вбирает спёртый воздух носом, будто принюхивается и берёт след.       Гнетуще.       Обстановка давит на плечи и грудную клетку, играется с нервами, как кошка с нитками.       Всё стихает, возвращается в мёртвое ничто. Джинн растерянно пожимает плечами, намекая, что, возможно, всего лишь какой-нибудь сквозняк. Чёрт его, конечно, знает; выглядит как попытка успокоиться и найти хоть какое-то решение — даже самое нелогичное, учитывая запланированную герметичность входа и, скорее всего, выхода. Сквозь такую щель не будет сочиться много свежего воздуха — и он не будет преодолевать такие расстояния, сгинув и растворившись ещё в самом-самом начале. Сквозняка, впрочем, там быть никак не может — слишком уж место далеко от окон, откуда могут забежать крохи свежего воздуха.       Что-то иное.       Но рычания по-прежнему нет. Даже на лестничной площадке хрипы повторялись, сообщая округе, что заражённый где-то рядом, но тут — тишина. А если это выживший? Если кто-то прячется, найдя безопасное укрытие в этих неприветливых стенах?       Джинн тормозит у одной из дверей; несмело касается ручки, с щелчком её проворачивая и по выработанной привычке отскакивая на несколько шагов назад. Дверь медленно раскрывается, приглашая зайти в один из кабинетов. «Процедурная», гласит табличка на стене. Из темноты никто не стремится выскочить и укусить, пожрать; выливается ещё больше теней — они наслаиваются друг на друга, пляшут будто бы весело, ломаются и срастаются.       Заходя последним, Дилюк на всякий случай закрывает за собой дверь.       — Смотрите, — привлекает внимание Джинн, поиграв фонариком у небольшого шкафа. Стекло дверок разбито и валяется россыпью бриллиантов, тускло поблёскивающих под разными углами, но внутри, на нескольких полках, остаются какие-то упаковки. Надежда разгорается мощнее — превращается в костёр, согревающий изнутри. — Тут даже есть бинты.       — Много? — спрашивает Кэйа, обходя кабинет у противоположной стороны.       — Мы сорвали куш, две пачки. Целых, — она на носочках старается пробраться сквозь разбитое стекло, всё равно хрустяще ломающееся под весом. — Лучше, чем совсем ничего.       — И порванные грязные тряпки, — припоминает Дилюк пару случаев, когда нужно было перевязать полученную рану, но нечем — и они рвали свою одежду, молясь, чтобы не пошло заражение.       — О, — удивлённо восклицает Кэйа, — а мы тут не одни, — будто бы потеряв всякий интерес к исследованию небольшого кабинета, неприятно напоминающего коробку, он ловко добирается до одной из кушеток. Ещё один скелет — очередной. Головой упирается в стену, словно прирастая к ней сетью паутины. Прозрачные нити-полоски тянутся к плечу и сияют в рёбрах дорогим украшением; нижняя челюсть валяется на полу — Кэйа, не заметив, случайно задевает её носком кроссовки, запинывая к стене.       — Ты лечиться будешь лекарствами или станцуешь танго с костями для исцеления? — хмыкает Дилюк.       — Могу с тобой, — широко ухмыляется — хищно, а Дилюк, не сдержавшись, закатывает глаза. — Не всё так просто, — пожимает плечом Кэйа, вернувшись к забытому всем миром скелету. — Судя по больничной форме, дружок тут работал, — он светом указывает на врачебную форму цвета глубокого индиго, а на воротнике — кровавые потёки. Вышиб себе мозги, скорее всего.       Дилюк вопросительно вскидывает брови и, кивнув Джинн, поворачивается к Кэйе лицом. После того, как стало понятно, что вирус не одолеть, а мертвецы возвращаются, население крупных городов старались эвакуировать. Врачей в первую очередь — их катастрофически не хватало, любая единица была дороже золота.       — Вот именно, что эвакуировали, — подтверждает Кэйа. — Но вот этот не только остался в больнице, но и протаранил себе башку ножом, — указывает на запачканное, будто ржавое, лезвие, лежащее поверх костлявой кисти.       — Может, заражён был?       — А сейчас и узнаем, — задумчиво тянет гласные, вытягивая из-под тяжёлого скелета помятый блокнотный лист. Некогда белая бумага в линейку покрыта пятнами и разводами от телесных жидкостей, вытекших после смерти и при разложении; шуршит коркой. Кэйа бегает глазами по тексту, а уголки его губ с каждым прочитанным словом сильнее опускаются вниз. — «Нам обещали спасение за трудоёмкую работу, но в итоге закрыли оба выхода и изменили коды доступа. Открыть с нашей стороны двери невозможно, мы пытались. Мы столько раз пылись, что я сбилась со счёта», — Кэйа присвистывает. — Ого, так дружище-то оказывается подружищей, — и снова утыкается в текст предсмертной записки, едва различая буквы из-за поплывших чернил.       — Читай дальше, будь добр, — напоминает Джинн, собирая найденные лекарства в рюкзак.       — Да, мэм. «Пациентов становится всё меньше, новых не привозят, боясь, что мы взбунтуемся, а старые умирают. Они хотят сдержать вирус, заперев и нас тут. Но мы все здоровы. Еда начинает заканчиваться, как и вода. Первым умер Джейс. Всего лишь ребёнок, решивший помочь в горячей точке и набраться опыта. Не помню, сколько ему было, но он только выпустился. Мы обречены. Электричество всё чаще пропадает, а в генераторах закончился бензин. Мелисса предложила стаскивать трупы в кабинет заведующего отделением. Вонь стоит страшная. Не знаю, сколько прошло времени с того момента, но Мелисса погибла несколько дней назад и я своими глазами видела, как она обращалась. Здесь ещё остаются больные, но ни у кого нет шанса выйти из карантина живым. Не хочу по-скотски сдохнуть и стать одной из оживших. Не хочу», — заканчивает Кэйа.       Повисает напряжённая тишина. Сложно даже представить, что испытала эта врач в свои последние минуты. Она ведь понимала, что не придут ни за ней, ни за её так же медленно угасающими коллегами. Чудовищно до дрожи — быть здоровым, но оставленным без шанса выбраться наружу. Без шанса выжить, когда очень и очень хочется; когда надеешься до последнего, что двери откроются, но этот огонь с каждым промчавшимся днём становится слабее и слабее, пока не захлёстывает отчаяние. А оно вязкое, как нефть, как болотные топи, и утаскивающее к самому-самому дну.       Как долго она решалась на этот последний шаг? Как нашла вообще в себе мужество — пробить ножом свою же голову? С какой попытки она всё же вонзила в себя лезвие? Точно не с первой, почему-то Дилюк твёрдо в этом уверен.       Насколько это было мучительно — проживать вереницу одинаковых дней в сущем кошмаре, понимая, что из него не суждено выбраться? Знать, что в каком-то соседнем кабинете коллеги, ставшие близкими, разлагаются вместе с другими трупами? И каждую минуту крутить разные мысли в голове, обдумывать и свою кончину, чтобы только не стать ожившим мертвецом?       Джинн скорбно поджимает губы.       Дилюк слабо щиплет себя за руку. Короткая вспышка боли даёт хорошую и отрезвляющую затрещину. Нужно двигаться дальше, а не горевать по давно минувшему прошлому, какое бы оно ужасающее не было. Печаль, опустившаяся камнями на плечи, не поможет. Им бы самим выбраться отсюда целыми и невредимыми.       — Идём, — зовёт он, — тут больше ничего нет.       Это явно не единственный такой случай, когда врачи отважно рискуют собой ради блага других, не спят и отдают всех себя, чтобы потом получить такой нож в спину от правительства и военных. Сейчас подобные решения кажутся смешными — столько сил приложено, чтобы остановить заразу, столько жизней сгублено, чтобы вирус завял, как цветы без воды, а мир всё равно сгинул.       Бесполезные усилия.       Может, и их попытки выжить сейчас — тоже бесполезные. В итоге все встретят один и тот же конец, вопрос лишь времени.       В очередном коридоре на скамейках находится пустая упаковка из-под шоколадки. Лежит, будто просто забытая или оставленная специально; будто её хозяин всего лишь отошёл на пару минут и сейчас непременно вернётся.       Они минут первый коридор, уже не особо вглядываясь в таблички у дверей. Имена работавших здесь врачей стираются и остаются безликими пятнами. Тянутся от двери к двери, разнясь в буквах, но ни о чём не говорят.       Опустив руку с ножом и немного расслабившись, Дилюк видит развилку. Можно пойти прямо, а можно — направо; таблички угрюмо молчат и молча взирают. Толку долго думать нет, и он, выдохнув, сворачивает за угол. И практически сразу тормозит — Кэйа, засмотревшийся на очередной плакат, врезается ему в спину и нечленораздельно ворчит. Голодный хрип режет густоту тихого пространства; протяжный, воющий, невероятно голодный.       Мертвец поднимает верхнюю половину тела, еле вертит неподвижной шеей и клацает сгнившими, почерневшими зубами. Крепкие ремешки, явно застёгнутые на славу, не позволяют заражённому сдвинуться с места. Белые заплывшие глаза смотрят сквозь; темнота зрачка заплывает уродливой плёнкой. Джинн наступает на стекло, а мертвец сразу поворачивает ссохшуюся башку на источник звука — гортанные похрипывания стремительно перерастают в озлобленное рычание. Монстр сильно дёргает ногой, а каталка, поддавшись вибрации, сдвигается в сторону, проскрежетав колёсиками. Дилюк наконец замечает крупный укус — выжранное месиво вместо ляжки. Края покрыты зловонными гнойными струпьями; свет скользит по плоти, почерневшей от времени и от заражённой крови.       Кэйа гулко хмыкает, повертев в пальцах раскладной ножик.       — Вот и первый живчик, а я уже начал думать, что кроме костей никого не встретим.       — Неужели, — не удерживается от шпильки Дилюк, — нюх всё же начал подводить?       Мертвец гулко рычит. Он тянется, тянется, тянется, широко раскрывая пасть, из которой вязким дёгтем катится холодная кровь. Эхо — оно потоком уходит назад и вперёд, будто волна, облизывающая берег.       — А меня кормят плохо, — пожимает плечом. — Энергии, понимаешь ли, не хватает.       — О, — хмуро тянет Дилюк, — так экономь её на молчании.       Кэйа угрожающе клацает зубами. Лукавый прищур — и грация, достойная истинного убийцы. Он удобнее перехватывает ножик, чтобы с одного удара всадить в башку заражённого и пробить мозг, но Джинн резко хватает их обоих за футболки и тянет назад. Она ловко ныряет за тот же поворот, из которого они пришли, а Дилюк, не успев, скрывается за тем, что зияет непроверенной бездной напротив. Холод неприятно дышит в спину, забирается колючими шипами страха под одежду и впивается в молочную кожу.       Выработанная привычка — доверять друг другу; Джинн уводит свет фонарика назад, чтобы шаловливый кругляшок не плясал впереди и не привлекал внимания, а затем, приставив указательный палец к искусанным губам, кивком головы указывает туда, где остаётся каталка с заражённым.       Хрипы.       Рычание.       Громкое, пронзительное.       Несколько мертвецов, пробуждённых чужим рыком и разгоревшимся спором, пошатываются в конце коридора. Вокруг темнота — и густая она настолько, что нельзя определить ни где они сейчас толкутся, ни сколько их точно по количеству. Коридоры достаточно узкие и никак не рассчитаны на жестокую борьбу; Дилюк, до боли сомкнув зубы, сипло дышит.       Напряжение — мчится кусачими молниями по мышцам, ложится на шею затягивающейся петлёй. Выглядывать практически бесполезно. Нужно дождаться, пока заражённые подберутся поближе, а там уже попытаться понять, сколько же всего врагов и реально ли с ними справиться. Мысли ловко делятся на две части, где одна — просчёты убийства, а другая — как им сбежать. В один широкий шаг Дилюк ловко может перебраться на сторону к Джинн и Кэйе, но это — новый шум, который неминуемо привлечёт внимание. Дорогу он помнит, пробежать обратный путь труда не составит, но узкая щель в двери — препятствие, которое быстро не преодолеть. Остаётся только надеяться на мёртвую медлительность и собственную удачу.       И молиться, чтобы не сцапали.       Страх подбирается к судорожно сжимающейся глотке, но всё смешивается с чудовищной усталостью. Привычка кромсать гнилые головёшки жжением въедается под кожу, ввинчивается острыми болтами, после которых — кровоточащие раны, неспособные зажить.       Вероятно, прошедшие годы никак не сотрут тот трепещущий ужас, который заражённые несут вместе с собой. Ничего не притупится и будет так же остро колотиться в груди, надеясь на спасение — то ли это простая тяга к жизни, то ли самый обыкновенный страх смерти. Болезненной агонии. Дилюк не берёт разбираться, не хочет копаться в гранях и строить теории; и не мнит себя бесстрашным героем, который проходит сквозь все испытания с гордо поднятой головой. Он не такой — простой человек с такими же человеческими слабостями.       Краем глаза он улавливает движение с противоположной стороны. Свет от фонарика падает аккурат на Кэйю, стоящего стеной позади Джинн; он возвышается над ней высокой башней — старинной и полной неразгаданных тайн. Смуглая ладонь ложится ей меж лопаток, а у Дилюка под ложечкой всё сводит. Кэйа замирает и не убирает руку, не отходит сам назад, будто хочет одним резким движением вытолкнуть Джинн из не самого надёжного укрытия и бросить мертвецам на растерзание.       Он ведь может. С поражающей лёгкостью, с хищной грацией и с безразличной ухмылкой на лице.       Что для пёсьей верности честь?       Что для змеиной хитрости клятвенные обещания?       Поднявшаяся волна злости обжигает.       Джинн опасно балансирует на самом краю, а внизу, прямо под её ногами, бездна широко раскрывает беззубую пасть.       Всё сжимается в один комок — в сморщенную изюмину, в едва заметную точку; в крепкий-крепкий узел. Рычание прокатывается волной по коридору, ползёт нечеловеческим голодом по стенам; уже совсем близко. Вторая рука тянется за пояс, где спрятан пистолет.       Тени тянутся подрагивающими колосьями.       Джинн резко дёргается, переступив с ноги на ногу, чтобы сохранить теряющееся от толчка равновесие — вжимается спиной Кэйе, потянувшему её за худи назад, в грудь. Подальше от края, от самого угла, чтобы заражённые не зацепили нечаянно, не нащупали свежее и сочное мясо, само пришедшее в лапы.       Кажется, что Кэйа морщится от случайного удара в больное плечо — или просто скалится, довольный обманом. Дилюк не видит из-за тусклого освещения; в голове остаётся звенящая пустота, а уши закладывает, не оставляя ничего, кроме обострившихся инстинктов — спасти и выжить. Он осторожно направляет свет на коридорный перекрёсток; кольцо искусственным солнечным диском ползёт всё дальше, подрагивает, словно атакуемый пронырливыми тенями со всех сторон, и неподвижно замирает.       Один из мертвецов врезается в каталку. Тупые и неповоротливые твари, собираются ругательства на языке, но сколько проблем доставляют одним своим присутствием. Заржавевшие колёсики скрипят, грубо протащившись в сторону. Эхо от громкого звука разлетается по сторонам перепуганной стайкой птиц. Если где-то здесь ещё есть мертвецы, то они определённо отреагируют.       Два качающихся силуэта. Их тонкие тени, падая на замусоренный пол, покрытый старыми кровавыми разводами, сплетаются друг с другом в плотные жгуты, а затем снова распадаются. Поняв, что Дилюк хочет, Джинн отвечает безмолвным скачком света — дважды вверх-вниз. План простой и ясный — выскочить, схватив по заражённому, и всадить им острое лезвие в башку.       Он сжимает нож крепче.       И, вырываясь из укрытия, надеется, что пришедших мертвецов действительно лишь двое.