Точка энтропии

      Приторный запах разложения бьёт в нос. Глаза слезятся из-за чудовищного смрада, мелькающего зубастой пастью прямо перед лицом; влага мешающе собирается в уголках, грозится покатиться прозрачными дорожками вниз, словно Дилюк роняет слёзы перед неминуемой гибелью. Он до боли сжимает зубы — так, что они, кажется, готовы раскрошиться. Пальцы вязнут в дряблой и холодной коже, напор сильнее — и она начинает отслаиваться, рваться, как тонкая тряпка, обнажая склизкую и тошнотворную плоть. Бледно-розовая, почти серая, и гниющая. Рука скользит на шее мертвеца — тоже мертвецки мягкая, будто если сдавить со всей силы, то можно запросто сомкнуть ладонь вокруг островатых позвонков.       Заражённый рычит. Губы давно сгнили, не скрывая больше ряд почерневших зубов, между которыми застревает кусок чего-то. Плоти, наверное, кожи — или просто одежды, в полутьме и в пылу битвы не разобрать. Свет от фонарика хаотично прыгает по стенам, мечется, не находя безопасного укрытия.       Джинн оттесняет одного из мертвецов в сторону, заманивает в пустой коридор и, размахнувшись, бьёт ножом, но с первого раза не получается добраться до мозга. Чёрная кровь брызжет в стороны; слишком высокая тварь. Кэйа налетает на неё откуда-то сбоку, бросается разозлённой змеёй — и, врезавшись в заражённого здоровым плечом, валит, почти швыряя на пол. Мертвец неловко валится на колени, рычит ещё громче, сотрясая узкие коридоры гневным криком и сочащейся из пасти жаждой расправы, старается подняться. Джинн хватает его за грязные, спутанные волосы — дёргает на себя до противного хруста шейных позвонков, фиксирует башку, незамедлительно тараня её острым лезвием.       Страх ложится на колосящиеся тени. Так же трепещет, сливаясь с ними в такт; барабанит метеоритным дождём по нервам, прожигает дыры и рвёт напряжённые струны. Мертвецов не двое, их — пять неповоротливых гниющих туш.       Напротив, прямо перед Дилюком, грузный заражённый. Опухшая морда клацает зубами, кусает воздух, будто уже предвкушает, как вгрызается ему в лицо и оттяпывает добрый кусок щеки. Слишком сильная тварюга; мышцы бугрятся под кожей, а руки слегка подрагивают от только усиливающегося напряжения. Дилюк морщится, отступает назад, чтобы выиграть себе немного лишнего расстояния, но по-дурацки наступает на уже дохлое тело, вальяжно развалившееся сзади. Запинается — такая позорная смерть для того, кто прожил шесть лет; падение вниз ощущается замедленной вечностью. Мозг ошалело крутит перед глазами разные картинки — те, в которых туша внизу не сдохла, и сейчас, когда Дилюк завалится, откроет рот и сцапает.       Он ударяется спиной о чужие проступающие от гниения рёбра. Сдавленное шипение вырывается изо рта, а сверху, не позволив перевести дух даже на считанное мгновение, падает огромный мертвец, обозлённый слишком прыткой добычей.       Страх.       Колющий, заставляющий тело использовать все внутренние резервы в попытке выжить.       Отползти назад не получается — убитый заражённый слишком тяжёлый, чтобы его так просто сдвинуть, как пустую коробку.       Зубы клацают буквально в нескольких сантиметрах от носа. Смрад разложения становится сильнее от мёртвого дыхания. Одной рукой не получается удерживать заражённого как можно дальше от себя, только двумя, но остаётся нечем бить в башку.       Мелькает пшеничная макушка Джинн, резко подскакивающей к неугомонной туше. Поджав губы, она со всей дури бьёт ножом в висок, с омерзительным хлюпаньем вонзая оружие внутрь. Мертвец, ещё раз рыкнув, резко затихает — замирает, словно замороженный; стекленеют заплывшие глаза, застывает открытая пасть, а по остаткам губ тянется вязкая жижа. Такая же, какая льётся из виска, стоит только вырвать нож обратно.       Дилюк жмурится, чувствуя, как на лицо капает ледяная кровь. Она каплями стекает по коже, вынудив толпу мурашек пробежать до копчика. Туша с глухим звуком валится в сторону, дёрнув ногой в самых последних конвульсиях. Джинн утирает рукавом худи нос, оборачивается, проверяя, не крадётся ли кто сзади.       — Остался только тот, что в каталке, — сообщает она запыхавшимся голосом.       Страх колотит изнутри адреналином.       Кэйа согласно угукает и протягивает руку; Дилюк, не задумываясь, хватко цепляется за длинную и узкую ладонь. Рывок наверх, на ноги, оставляет после себя лёгкое головокружение. Во рту сухо от частого дыхания, а по шее, щекоча, катится мёртвая кровь. Он передёргивает плечами, пытаясь сбросить с себя липкость призрачных касаний, а затем утирает каплю воротником футболки. Всё равно уже грязная и заляпанная — такую даже пускать на половую тряпку жаль.       Протяжный рык сжимает горло. Пальцы болят от силы, с какой нож зажат в руке. Дилюк, будто заколдованный, мчится прямиком к последнему мертвецу. А он беспомощно дрыгается, скованный удивительно крепкими ремешками, которые режуще врезаются в мягкую плоть. С запястья свисает лоскут посеревшей кожи. Заражённый извивается, силится подняться, но всё, что у него получается — гортанно рычать и со скрежетом дёргать каталку из стороны в сторону.       Лезвие, будто играючи, прячется в голове. Коридоры резко погружаются в звенящую тишину — или это просто в ушах шумит?       Дилюк через плечо глядит назад — мажет по Джинн, приходящей в себя, а затем трогает взглядом Кэйю, чьё лицо ничего не выражает. Или так только кажется, а в действительности — кобальтовая мгла сочится наружу.       — Предпочитаю, — собственный голос хрипит, — чтобы мёртвое было мёртвым.       Лезвие кровожадно блестит. На самое остриё нанизывается серо-розовый кусочек мозга, рывком вытянутый вместе с оружием наружу из пробитой головы. Не долго думая, Дилюк вытирает нож об одежду убитого мертвеца, но в кобуру не прячет — разминает затёкшие пальцы, начавшие тянуть и побаливать от напряжения, и вновь обхватывает рукоять.       Откуда-то продолжают доноситься совсем приглушённые звуки. Идти дальше страшно, но необходимо добраться хотя бы до конца этого отделения, дальше не полезут. Шорохи нервируют, и непонятно, кто точно их издает — то ли они сами, то ли что-то ещё. Что-то, что прячется дальше, притаившись в темноте.       Джинн осторожно прокашливается:       — Спасибо, что помог с заражённым, — кидает она Кэйе, удивлённо дёрнувшему бровями. — И что потянул назад, — делает неловкую паузу. — Я не заметила, что встала слишком близко к краю.       — Пустяки, — отвечает он, приняв чужую благодарность. Совесть тонко жалит; Дилюк ёжится, но прикусывает кончик языка, чтобы промолчать. Сейчас лучше ничего не говорить — особенно в момент, когда он посчитал, что Кэйа вытолкнет Джинн к мертвецам, а не утянет назад.       — Твоё плечо-       — Тоже пустяки, — отмахивается Кэйа с тяжёлым вздохом, но от внимательных глаз Дилюка не укрывается, как он морщится. — Ты же не специально затылком по нему долбанула, так? — Джинн согласно кивает. — Ну вот. Было и было, чего ворчать.       Весь их разговор — сочащаяся сквозь слова неуклюжесть. Кэйа пытается сделать вид, что ему всё равно, силится напустить беспечность на свой голос, но слишком быстро сминает тему, как ненужный бумажный лист, и бейсбольным броском отправляет в воображаемую корзину для мусора. Полумрак скрывает каплю растерянности, мелькнувшую на его лице, но Дилюк отчего-то не сомневается, что она есть. Прямо такая же, какая была и в день их самой первой встречи — тогда, когда пришлось делиться своим скромным ужином, состоящим из отсыревшей пачки лапши.       Так кто же он всё же: гнусный предатель, которого давно пора накормить свинцом до отвала, или просто человек, пытающийся выжить?       — Предлагаю наконец закончить вылизывать реанимацию, — Кэйа перешагивает застывшую тушу, — и наконец убраться отсюда подальше.       Хорошая мысль, кивает Дилюк. Одно теперь ясно точно: выживших, устроивших себе убежище в самом адском месте, точно нет. Одной проблемой меньше — с мертвецами хотя бы знают, как бороться; они тупые и ведомые одним лишь инстинктом жрать. Столкнуться с людьми в такой паршивой местности значит ровно то же самое, что и прикончить самих себя. Или их. Кому как повезёт.       Дальше — одинаковые стены и такие же одинаковые двери, различающиеся только табличками. Тусклыми и выцветшими, пыльными и грязными. Коричневые пятна и разводы, намертво прилипшие к стенам и полу, не вызывают никаких эмоций, только колющую печаль. Если начать задумываться о былом, то она становится ярче, как распускается пышный цветочный бутон под тёплым солнцем. Когда-то ведь именно в этих стенах спасали жизнь, а теперь это превращено в огромный могильник. Как и весь мир, впрочем.       Кладбище костей. И прошлого, что остаётся в потускневших плакатах на стенах. С них смотрят человеческие лица — улыбающиеся и располагающие к себе, заставляющие извилины в мозгах скрутиться в вопросы и подойти ближе, вчитываясь в мелкий текст о самом разном. Приписка внизу — номер телефона скорой помощи, куда можно звонить круглосуточно, чтобы точно получить квалифицированную медицинскую помощь. Если отыскать заряженный телефон, у которого чудом будут одна-две полоски связи, и набрать указанные цифры, то можно будет услышать лишь тоскливое завывание гудков и забытый голос автоответчика.       Кэйа тормозит у одной из двойных дверей и, любопытно склонив голову к плечу, смотрит сначала на табличку с громким «операционная», а затем — на крепкие цепи, обмотанные вокруг ручек-скоб. Трогает увесистый замок, дёргает слегка, но железяка не слетает, так и оставаясь грустно покачиваться в воздухе.       — Заперто?       — Ага, — тянет гласные Кэйа, заскользив фонариком по светлой стене. Кругляшок останавливается чуть выше — прямиком на громоздкой решётке, прикрывающей вентиляционные тоннели. — Но, в теории, пролезть туда всё же можно.       — Не советовала бы спешить, — Джинн пролезает вперёд, оттеснив Кэйю чуть назад. Дилюк молча пожимает плечами в ответ на вопросительный взгляд, смотря, как её тонкие руки, покрытые мелкими царапинками, сначала ещё раз проверяют, насколько хорошо закреплён замок, а затем — с силой дёргают цепь. Железные звенья стукаются друг о друга и хаотично бьются о холодные дуги дверных ручек; писклявый лязг закладывает уши и суетливо разбегается в разные стороны, как муравьи, чей дом разрушен тяжёлой ногой.       С другой стороны слышится хрип, переходящий в рычание. Его одинокое звучание подхватывают другие мертвецы, пришедшие в движение; они налегают на запертую дверь, бьются в неё, желая скорее выломать и разгневанно свершить расправу над теми, кто посмел потревожить вечный покой. Звуки мёртвых глоток сливаются в неразличимый поток, острым ледяным пиком скатившийся от шеи до поясницы. Дилюк хмурится, пытается посчитать, сколько заражённых там всего, а они вновь налегают на единственное препятствие, что отделяет их друг от друга. Двери идут ходуном от нечеловеческого напора; ногти скребут по гладкой лакированной поверхности дерева, словно оставляют видимые выемки.       Кэйа капитуляционно кивает и резво отступает на пару шагов назад.       — Понял, не лезем.       — По звуку, — поджимает губы Джинн, — там целая стая. Но разве трупы не сносили в кабинет заведующего?       — Так он, может, переполнился, — Дилюк передёргивает плечами. — Вряд ли там были хоромы, рассчитанные вместить в себя целое отделение. Которое явно в какой-то момент было слегка переполнено.       — Не хотите порассуждать об этом в каком-нибудь другом месте? — мрачно хмыкает Кэйа, покосившись в сторону снова вздрогнувших дверей. — С пятью мертвяками мы ещё справимся, а со стаей очень даже вряд ли.       Каждая вибрация, каждый удар молотком колотит по затылку. Дверной замок, явно запертый на ключ, и цепь — не самая надёжная сила, способная полностью сдержать голодную толпу тварей. Троим людям не справиться со стаей даже на открытой местности, чего уж говорить про узкие больничные коридоры, уже успевшие порядком надоесть, и темноту, в которой запросто можно упустить из виду подкравшуюся морду. Дёргать тигра за усы и ждать, пока он оттяпает руку по локоть, идея слишком даже паршивая.       Благо, неосмотренных кабинетов остаётся совсем немного — буквально несколько, а в самом конце, в противоположной стороне, ещё одни крепкие изоляционные конструкции. Чутьё упорно подсказывает, что в инфекционном вовсе не найти ничего, кроме своей печальной гибели.       И, кинув настороженный взгляд на дребезжащую дверь, Дилюк ныряет следом за остальными в очередную затхлую духоту. Может, если заражённые перестанут слышать посторонний шум, то снова затихнут и разойдутся в стороны, больше незаинтересованные вырваться наружу.       Рюкзаки медленно, но наполняются полезными находками. Нельзя сказать, что припасами сыплет, как из рога изобилия, но достаточно, чтобы протянуть пару лишних дней или недель в случае приключившейся напасти. Этого, во всяком случае, будет достаточно, чтобы со спокойной душой и чувством выполненного долга удалиться из проклятого госпиталя.       Но кое-что Дилюка продолжает сильно напрягать.       Удары в запертые двери не прекращаются. Мертвецы толкают стойкую преграду, а снаружи звенит потревоженная цепь, наверняка лишним звуком привлекая внимание. Они ведь тупые — не соображают, где свежее мясо, а где — холодное железо. Приходится лишний раз прислушиваться и искренне надеяться, что заражённые не смогут вырваться на свободу. Бежать отсюда некуда.       Ещё одна коробка с антибиотиками падает в прожорливую глотку раскрытого рюкзака. Шуршат упаковки, друг о друга потеревшись, сыто раздувается тканевое брюхо. Вселяет немного иллюзорного спокойствия. Еда всё ещё есть, лекарства теперь тоже — всего довольно скудно, но на первое время сойдёт. Несколько дней точно можно жить более-менее спокойно, не задумываясь, где же отыскать новую съедобную кроху.       Кэйа присвистывает:       — Ещё кости. Ты подойди, — зовёт, — посмотри.       Дилюк мрачно усмехается. Что он, в самом-то деле, за шесть лет конца света никогда костей человеческих не видел, что ли? Да где-то полчаса назад — или чуть больше — они рассматривали врача, которая прошибла себе мозги ножом.       — Тебя магнитом к мёртвому всему тянет?       — Любопытством, — важным голосом поправляет Кэйа.       Не к бездушным костям совсем, отражается вспышкой в голове, а к историям, что часто остаются тлеть на бумаге — к тому, кем эти люди были, что делали. Какова была их жизнь — их последние минуты; Кэйа — кладбище чужих воспоминаний. Будто хочет вобрать в себя весь сгинувший мир, запомнить каждое лицо, призрачными чертами ложащееся на голые черепа; почтить умерших.       — Люк, — включается Джинн, — тебе правда стоит на это взглянуть.       — Не поддавайся речам чёрта, — наставляет Дилюк, но всё же подступает ближе.       — У меня новое амплуа? — посмеивается Кэйа, сдвинувшись в сторону.       — Не твой ли рот сегодня произнёс, что ты — человек многих талантов?       — А, — Кэйа слабо ударяет ударяет кулаком по раскрытой ладони, — то есть, ты всё же признаёшь это?       Ничего не ответив, Дилюк качает головой. Со вздохом он смотрит на очередные человеческие останки — такие же, как и сотни других; такие же, какие прячутся под собственной плотью. Пустые глазницы — чёрные порталы, ведущие в иные миры, зияют кусачим морозцем. Человек тоже был крепко прикован к кушетке, на которой так и остался лежать — и останется, пока мир окончательно не схлопнется и не рухнет в космические пустоты.       — Скелет как скелет, — пожимает плечами. — Если у него не было волшебного рога во лбу, то не могу понять, что интересного вы тут нашли.       Джинн ныряет вниз, прячась под кушетку, и выуживает из тёмных недр ещё один рваный листок. Кэйа в благодарность кивает, забирая их её тонких пальцев очередную записку. Оборванный край — выдранный небрежно и будто бы в жуткой спешке.       — «Я не смогла её убить», — щурясь, зачитывает Кэйа чернильную вязь букв. — «Не знаю даже, как так получилось. Мелисса пошла проверить состояние Генриха из сто третьей палаты. Клянусь, он шёл на поправку — сильный жар начал стремительно падать, а кожа приобретала почти здоровый оттенок. И сам он говорил, что чувствует себя намного лучше, будто силы появляются. Никакой спутанности сознания, ничего... Мы поверили, что есть лекарство. Поверили, что вирус может отступить. На утреннем обходе Мелисса была так воодушевлена и вызвалась сходить к нему сама», — Кэйа делает многозначительную паузу. Дилюк внимательно слушает бархатные разливы голоса, мурчащие одни из последних слов людей, что доживали тут свои дни.       — Разве может такое быть, чтоб вирус отпустил?       — Оглянись, — со смешком советует Кэйа, — и посмотри, какие живчики нас окружают, — он снова ныряет в расплывающийся текст. — «Я решила составить ей компанию. Было тихо, когда мы вошли в палату. Думали, Генрих спит. Но он, видимо, только-только обратился — и вцепился Мелиссе в локоть, когда она повернулась, чтобы поставить капельницу. Боже. Боже, я видела, как она в течение нескольких дней гасла. И сама попросила привязать её. Я видела, как она обращалась. И я не смогла её убить. Пыталась, но не смогла. Чем больше смотрю в её пустые глаза, тем сильнее понимаю, что такой конец ждёт нас всех. Не хочу становиться монстром».       — А ещё, — сглотнув ком в горле, Джинн покрепче хватает фонарик, заскользивший светом от черепа до живота, — она была беременна.       Внутри — россыпь маленьких костей, от которых становится дурно. Непроходимый ком тошноты плотно перекрывает глотку и мешает дышать.       Собственный голос на мгновение кажется Дилюку абсолютно чужим:       — Разве они не могли прооперировать, чтобы достать ребёнка до того, как вирус распространится по телу?       Джинн пожимает плечами.       — Срок, вероятно, был недостаточен, чтобы он выжил вне матери.       — И какой был смысл? — пожимает плечом Кэйа. — Они оказались тут заперты.       Воздух густой — и будто бы наполнен всем тем ужасающим страхом и отчаянием, которое испытывали эти люди в последние часы своей жизни. Выжигающая злость, но абсолютная беспомощность, крепко связывающая руки. Чёткое понимание, что отсюда не выбраться — можно расшибиться хоть в лепёшку, но без кодов доступа не распахнуть дверную пасть.       Совершенно бесполезные смерти. Оставить живых и совершенно здоровых людей медленно подыхать — самый отвратительнейший способ попытаться остановить распространение заразы, которая и так гуляет везде. Дилюк уже думал про это: вероятно, сейчас абсолютно в каждом есть вирус — и в нём самом, и в Кэйе, и в Джинн. Они ведь дышат одним воздухом с заражёнными, не подцепить просто невозможно. Гадость наверняка успела ещё несколько раз мутировать со дня, когда начала поднимать мертвецов из могилы. Стоит сдохнуть с неповреждёнными мозгами — и каждый станет такой же безмозглой тварью, какие голодно продолжают ломиться наружу из операционной.       Скорбью говорит оставшаяся в них человечность.       Кэйа хочет что-то сказать, но всё заглушает чудовищный грохот из коридора, сотрясший мощной вибрацией больничные стены. Даёт новую пощёчину — отрезвляющую, чтобы наконец опомнились, где находятся, и перестали горевать по давно ушедшему — по тому, что не суждено вернуть. Дилюк крупно вздрагивает, по привычке оборачиваясь на слегка прикрытую дверь в кабинет. Из щели сочится удушающая густота кромешной темноты, будто сама смерть тянет к их шеям ледяные лапы.       — Кажется, пора сматываться, — невесело подмечает Кэйа.       Рычание становится громче, как и лязг расхлябанной цепи. Дилюк даже думать не хочет, как заражённые выломали внутренний замок. На повороте его слегка заносит в сторону; приходится упереться ладонью в стену, собрав на кожу всю грязь, что липла в течение шести лет. Цепь не выглядит больше надёжной преградой, как и последний замок, которому не суждено долго продержаться.       Двойная дверь операционной больше напоминает хлипкие створки, колышущиеся в разные стороны от малейшего дуновения ветра. А между уже лезут пронырливые мертвецы, утыкают мерзкие рожи, толкают друг друга. Они тянут руки, сжимают и разжимают тонкие пальцы, обтянутые посеревшей кожей с лавандовыми трупными пятнами, рассыпанными, как горошек.       Джинн шмыгает мимо, только больше раззадоривая голодную стаю мертвечины. Они чувствуют запах, чувствуют колебания в воздухе, стекающие нечеловеческим аппетитом по пищеводу; лапа особо проворной твари мажет Дилюку по волосам, больно дёрнув короткую рыжую прядку.       Печаль смывается суматошно заколотившимся сердцем. Оно бухает внутри — отчаянно, громко, просяще.       Кэйа, оставшийся позади, гневно шипит. Один заражённый умудряется вылезти почти по пояс; твёрдость дверных граней проезжается по худощавой туше, бьёт преумножающийся яростью, клокочущей в пронзительном рыке. Зовёт будто бы остальных, ещё чуть-чуть — и последняя защита разлетится хрустальными осколками, а свежее мясо попадёт прямо в открывающуюся пасть. Кэйа дёргает здоровой рукой, за которую его держат железной хваткой. Пистолет остаётся за поясом, до него всего лишь нужно дотянуться, но как это сделать, если, даже превозмогая боль, мешает бандаж?       Заражённый тянет его на себя.       Дилюку кажется, что он задыхается.       Кэйа пытается вырваться, но у него ничего не получается; скалится, будто готов своими же зубами впиться в удерживающую лапу и перегрызть сухожилия вместе с крепкими костями, лишь бы только освободиться. Пасть клацает в удивительной близости от живой плоти. Джинн что-то кричит в спину, но у Дилюка звон в ушах глушит все окружающие звуки; он добирается до пронырливого мертвеца, всадив в его башку лезвие ножа. Хлюпает, разливаясь холодной солоноватостью. Пальцы разжимаются, наконец выпуская из стальных тисков. Кэйа машинально отпрыгивает подальше, взгляд у него — дикость загнанного пса.       — Иди за Джинн, — Дилюк подталкивает его в спину. — Быстрее, быстрее!       Убитая туша падает на пол, на неё безжалостно наступают, топчут, сминая мягкие внутренние органы в кашу.       Ещё есть шанс выбраться. Замок на цепи пока держится.       Если подняться повыше — забраться в многоэтажное здание, гордой башней возвышающееся прямо над их головами, то можно разглядеть злосчастный госпиталь. Он совсем недалеко, буквально в паре улиц отсюда. Дилюк надеется, что мертвецы не сумели выбраться, а если всё же сломали цепочку, просачиваясь наружу водой, то разбрелись в разные стороны. Не хочется наткнуться на стаю, хоть и избежать в более-менее открытом пространстве куда проще.       Пекарня не выглядит надёжной крепостью. В идеале поискать бы какой-нибудь другой ночлег, заползти улитками под камни, слившись с окружающим миром, чтобы ни одна душа — живая или мёртвая — не смогла понять, что там кто-то есть. Но ноги чувствуются неподъёмной ватой; шастая по этажам в больнице, вылизывая абсолютно каждый попадающийся в поле зрения кабинет, усталость так не ощущалась, заменяемая тревожно постукивающим сердцем и мыслью, что их сожрут. Сейчас же всё, что хочется — завалиться плашмя и не подниматься до следующего рассвета. В идеале — вообще не шевелиться, даже не перекатываться лениво на другой бок.       Небо медленно окрашивается в молодую сирень.       Дилюк задумчиво проходит мимо нескольких столиков. На них до сих пор остаются и салфетницы, и зубочистки, любопытно выглядывающие со своих мест. Ждут людей, которые наводнят небольшое пространство торгового зала, плюхнутся на чуть скрипнувшие стулья, тоже оставшиеся стоять в ожидании. Только прилавки, раньше полнящиеся от обилия самой разной выпечки, сиротливо пустуют. Есть только чёрные карточки с названиями — «круассан с кокосовой стружкой, 2,52$», «классический финансье, 1,13$», «вензель с малиной, 2,98$». Дилюк сглатывает вязкий ком слюны. На языке появляется призрачный привкус сладкой плюшки, наполненной фисташковым заварным кремом. Небольшие ягоды малины, стоит их только надкусить, разбавляют появившуюся приторность приятной кислостью: от неё не хочется морщиться, а лишь откусить ещё, чтобы почувствовать снова. Как пробовать тёплое лето, жарой падающее прямиком в наполненный и сытый желудок.       В животе противно урчит. Напоминает, что всё это — несбыточные фантазии, а их удел — быстрорастворимая еда, которую можно есть в сухом виде, консервы и, намного реже, какая-нибудь живность. Стоит зайти в какой-нибудь книжный, поискать про охоту — про ловушки, какие можно ставить для тех же крыс, снующих в городах, для птиц. Приготовить мясо можно на любом костре. Разводить его, конечно, авантюра достаточно рискованная, но иногда порадовать себя кусочком мяса — даже не самого вкусного — всё же стоит. Побаловать организм за его выдержку. И за то, что ещё не отказал к чертям собачьим с таким скотским образом существования.       Остаётся на месте и касса. Дилюк обходит стойку, попадая в мир продавца, цепляется указательным пальцем за пластмассовый поддон и тянет на себя. Открыто, а внутри — бумажные деньги. Лежат, утратившие всякую ценность. Забавно, что раньше за одну такую бумажку могли запросто прикончить. А теперь, вот, бери — не хочу.       Купюры лежат ровными рядками, чуть потрясываются от движения, будто специально шевелятся и привлекают к себе внимание, так и желая оказаться в чьём-то кошельке.       Позади расписаны напитки, которые могут тут предложить. Дилюк неспеша читает каждое название, доходит до небольшого раздела с кофе и гулко сглатывает ещё раз. За булочку с капучино он бы точно кого-нибудь порешал.       Оттянув футболку, он, наморщившись, принюхивается. Кривит лицо, когда в нос бьёт островатый запах собственного пота, смешанный с запахом крови и мертвечины.       За булочку с капучино и душ. Найти бы где какой-нибудь водоём, куда можно рухнуть и сидеть в воде до тех пор, пока вся грязь не отвалится сама. Желательно, чтобы солнце во всю палило — позволит и согреться, и быстро обсохнуть. В дождь действительно вместе с чистотой придёт простуда, если вовсе не какое-нибудь богомерзкое воспаление лёгких. Пусть они сумели набрать немного медикаментов, но разбазаривать эти крохи, добытые потом и кровью, по собственному идиотизму ужасно не хочется. В этот раз им просто повезло — и что мертвецы были закрыты, и что не сцапали. Удача не бесконечная.       Почесав щёку, Дилюк наконец заходит на темноватую, опустевшую кухню. Посуда сложена на свои места — аккуратные горочки ждут своего часа, когда ими снова воспользуются. Обогнув потухшую и безжизненную печь, он наконец добирается до места ночлега. Взгляд цепляется за длинный силуэт, развалившийся в самом углу. Замерший.       Джинн изучает все находки, сортирует и убирает срач в своём рюкзаке, параллельно залезая и в два чужих, небрежно кинутых в кучу рядом. Под шорох еды и блистеров Дилюк усаживается на пол, расправляя под собой смявшуюся тряпку. И только потом замечает, что рядом никто не отпускает язвительные колкости.       Привалившись к стене, Кэйа тихо сопит, упав явно в глубокий сон, если не слышит ни шагов, ни шорохов. Острый подбородок касается груди — на это даже смотреть больно. Он же весь следующий день будет тереть шею, заболевшую от дико неудобного сна.       Усаживаясь ближе, Дилюк неосознанно тянет к нему руку. Колеблется, словно одна его часть сомневается в правильности поступка, а другая упорно твердит, что так и надо. Не его это проблема — лучше за собой последить.       Не хочется ни слушать распри внутреннего голоса, ни задумываться о чём-то и впадать в нудные рассуждения. Подушечки пальцев всё же мягко касаются чужого виска, отводят длинную прядь чёлки, вылезшую из разболтавшегося хвостика, за ухо. Кэйа тихо-тихо мычит, но, кажется, не просыпается, не двигается, только дышит мерно-мерно. Он выглядит до тягучего в груди чувства умиротворённым. Спокойным. Без вечных гримас, без злости и сумасшествия, сверкающих бриллиантами в глазах. Дилюк крепко сжимает зубы и, вздохнув, аккуратно давит, склоняя его голову в сторону. Кэйа заваливается к нему на плечо, ещё раз мычит недовольно что-то, вздрагивает коротко, как от холода, и вновь затихает. Только опаляет тёплым дыханием шею, позволив мурашкам пронестись по коже.       Джинн с соколиным вниманием смотрит на них. Не отводит цепкого взгляда, ловит каждое движение и каждую эмоцию, проскользнувшую на лицах. На её поджатых губах таится тень недовольства и желания одёрнуть Дилюка, лишний раз напомнить, какую он сейчас змею пытается пригреть на груди. Права будет, возможно, но она молчит — и приходится поднять голову, кивнуть со звенящим в воздухе вопросом. Лучше, если выскажется, а не будет хранить переживания в себе, как это делает он сам.       Дилюк и сам не знает, что движет им — что заставляет положить голову Кэйи на своё плечо, как на подушку.       — Что у него с плечом, — утверждением спрашивает Джинн, выждав ещё немного времени. Она задумчиво глядит на спящего Кэйю, будто он сам даст ей все необходимые ответы.       — Упал, — полушёпотом отвечает Дилюк. — Мы в дом забрались, а там пол гнилой оказался. Провалился буквально под ногами, он полетел вниз и напоролся то ли на деревяшку, то ли на штырь. Пробил плечо, я потом зашивал. Не знаю, сколько ещё будет восстанавливаться.       — Повреждены связки?       Дилюк кивает:       — Типа того.       Джинн незаметно сжимает руки в кулаки. И, резко переводя взгляд прямо на Дилюка, спрашивает в лоб:       — Что между вами происходит?       Да, она не слепая, но как всё объяснить? Как привести действительно хорошие аргументы, как всё выставить, ведь в голове нет ничего, кроме густого-густого тумана? Он плотной серостью окутывает проскальзывающие мышами мысли, скрывает их и надёжно прячет. Дилюк усмехается уголком губ: о произошедшем в полицейском участке, разумеется, можно сказать прямо — как есть. Но дело не только в том вечере, всё куда глубже. Причины толстыми корнями уходят глубоко в неизвестность.       Как обо всём рассказать Джинн, которая не поймёт его симпатии к члену Бездны? Она не слепая, видит куда больше, чем произносит вслух. Догадывается даже, быть может, но пытается отрицать — и всей душой сейчас надеется, что Дилюк развеет её сомнения. Он может, но не видит в этом смысла; ложь паутиной коснётся всех троих. Одурачить Джинн и Кэйю получится, но себя — никогда.       Затылком Дилюк прислоняется к стене. Возможно, морально он устаёт куда больше, чем физически. Постоянство принимаемых решений, выбор за выбором — и долгие раздумья о правильном и неправильном. В голове снова звучит низкая хрипотца произносимых обещаний; вгрызается беспощадно в разум и сжимает челюсти.       Дилюк запутался. Он так хочет отыскать все ответы, чтобы больше не грызть себя самого, но на их месте по-прежнему зияют пустоты неизвестности.       Довериться или нет?       Уставившись в одну точку, он бездумно кусает губы, сдирая тонкую полоску кожицы.       — Всё... — произносит Дилюк, наконец моргнув, — всё сложно.       Джинн отрывается от уборки в рюкзаках. Она вскидывает голову, снова глядит пристально — будто и фонарик совсем не нужен, чтобы увидеть эмоции, скупо перекатывающиеся на лице недалеко сидящего Дилюка. Но взгляд её внимательных глаз направлен глубже, внутрь — в самую душу, где горячими гейзерами бурлят чувства, не находящие выход наружу. Понимает, что ложь; качает головой, позволив тонкой пшеничной прядке нежным колоском огладить щёку с распускающимся синяком. Небольшой совсем, синеватая точка, больше напоминающая прилипшую грязь.       — Насколько сложно? — задаёт закономерный и логичный вопрос, но он упорно ставит в тупик. Дёргано поёт застёгивающаяся молния — недовольно и совсем каплю возмущённо. — Утром друг, ночью супруг?       Дилюк приоткрывает один глаз. Полутьма ловко скрывает её поджатые губы и брови, напряжённо сведённые к переносице, но это чувствуется сгустившейся плотностью воздуха. Усмешка от точного замечания, прилетевшего прямо в цель, сама лезет на лицо.       — Джинн, — выдох даётся с невероятной тяжестью. — Всё сложно, но не так.       Неодобрение повисает неоговорёнными вопросами. Не верит — и правильно делает. Дилюк и сам бы себе не поверил.       Кэйа слабо шевелится; короткие волоски щекочут шею. Глаза не открывает, только устраивается удобнее, сильнее наваливается, словно ищет потерянное тепло. Кажется он сейчас до смешного уязвимым и доверчивым; дураком — ну кто засыпает так крепко рядом с людьми, которые могут его взять и прикончить без лишних мук совести?       Поражающая простота.       Только Дилюк совсем не удивится, если в следующую секунду уже почувствует остриё ножа, подставленное прямо к горлу, а вместо умиротворённости, мягкими волнами облизывающей смуглое лицо, — хитрый оскал.       — Я не пытаюсь тебя учить или осуждать, — потерев нос, Джинн падает рядом. — Просто... — она запинается, пытаясь подобрать слова, — просто я ему не доверяю, — а голос становится всё приглушённее. — Каждый раз вспоминаю Бездну. И всё, что там успело произойти. Закрываю глаза, — с горечью хмыкает, — и ощущение, будто я снова оказываюсь в том контейнере, а дверь сейчас откроется и... неважно, — трясёт головой, словно это действительно поможет вытряхнуть все плохие воспоминания.       — Важно, — настаивает Дилюк.       — Нет, — упрямится. — Я стала говорить это не потому, что хочу пожаловаться. А потому, что не знаю, какие извращённые игры Бездна может ещё придумать. Честно? Буду рада, если ошибаюсь в своих подозрениях. Но мы слишком легко выбрались, не думаешь? Даже если там суматоха была, на которую сбежалась вся база.       Кэйа, уже покрытый едва ли не с головы до ног свежей кровью, прикончил того, кто вёл Дилюка обратно с ринга. А дальше — провёл по пути, который знал только он один. Они по сей день невольно прислушиваются к его рекомендациям, куда направиться дальше. Кэйа хорошо разбирается в картах и дорогах, говорил Дилюк, но Джинн считает это западнёй — что поводок всё ещё тянется к Хендерсону, а их ведут прямо по бездновским тропам. Побег лишь иллюзия полученной свободы, в действительности — она сидит на хвосте, как выслеживает вкусную дичь в лесу. И ружьё может выстрелить в любой момент, продырявив кому-то башку.       Хождение по грани.       Дилюк понимает все сомнения, сам чувствует — и не знает, на какой же стороне правда, но...       — И у меня такое чувство, — продолжает Джинн, помолчав, — что на Сиэтле всё не закончится.       Дилюк усмехается ещё раз. Ломано, едва-едва.       Но что-то внутри — какая-то его кретинская часть — хочет верить. Хочет верить, что Кэйа не предатель. И что его искренность — не пыль, пущенная в глаза.