Точка энтропии

      Они не обсуждают то, что между ними происходит. Наверное, стоит всё же наконец расставить все точки, внести какую-то ясность и определённость — или хотя бы попытаться это сделать. Но Дилюк, к сожалению, и сам толком ничего не понимает, так о чём же разговаривать? Что выяснять? Слишком запутано. И, кажется, с каждым прожитым днём запутывается лишь ещё сильнее и ещё больше — как снежный ком, как клубок ниток, с которым играет любопытная кошка. Тонкие дорожки пряжи небрежно валяются на полу, пересекаются реками и путаются-путаются-путаются — так крепко, так сильно, что единственное верное решение — обрезать. Искромсать.       Кэйа — бездна. Эта обсидиановая яма, не имеющая ни начала, ни конца, но наполненная страшными монстрами, что таятся в ползающих тенях. Есть ли смысл пытаться разгадать столь неизведанное, есть ли хоть крошечная возможность познать засасывающую темноту глубин? Или это тоже — очередной путь в никуда, красивое самоубийство? Прыгнуть и разбиться, прыгнуть и утонуть. Очаровательно и привлекательно; маняще, словно призрачная чернота, существующая только в собственном воображении, пульсирует и зовёт — окутывает дурманом, дымом пролезающим в нос и рот.       Непостижимое.       Запретное.       Но ужасно соблазняющее.       Будто все жаркие поцелуи превращаются в змеиные укусы, а с острых клыков капает яд — попадает в кровь, наполняет вены-жилы; головокружительное желание мешается с алой пряностью, стекает неконтролируемыми волнами по спине и пересчитывает каждый напряжённый позвонок. Кэйа — чистая энергия безумия, полное помешательство и дикость; оно выплёскивается за края, голодным зверем бросается на Дилюка — на его пламя, тускло пылающее в груди. Пожар — яркие столпы, слизывающие остатки здравомыслия.       Правильно было бы стереть дерзкую ухмылку с его лица кулаком, а не бросаться с поцелуями, выжигающими способность думать. Не водить голодно руками по чужому телу, не щупать каждую твёрдую мышцу, не пить певучие звуки-стоны.       Кэйа — шторм. Торнадо. Стихийное бедствие.       Одно Дилюк успевает понять точно: нет смысла пытаться оценить его логикой, всё равно ничего толкового не выйдет. Слишком непредсказуемый, слишком своенравный — и делает только то, что считает нужным. Как так может себя вести бывший офицер полиции — Дилюк, увы, не понимает, но спихивает такие причуды на конец света. Кэйа, как успевает он понять, довольно большой срок провёл совершенно один, выполняя приказы Эндзё. Бездна на любой душе оставит своё клеймо — и это даже не чернильная чешуя, не жилистое тело, ползущее по бронзе кожи; это — нечто более глубокое, невидимое, и невероятно гнетущее.       Давно пора смириться, что моральные компасы сбиваются абсолютно у всех. Дилюк — лицемер, яро пытающийся отрицать собственные грехи, словно совсем не видит кровь воющих мертвецов, густо стекающую с рук. Лица убитых стираются, забываются, остаются безликими пятнами и гниющими кусками мяса там, где их бросают. Он не святой — и никогда им не был.       Речи у Кэйи — змеиный яд, он капает шипящей кислотой, после которой остаются чернеющие ожоги. Прожирает дыры в стенах, обнажает то, что находится по другую сторону, а там точно такой же убийца, купающийся в чужой предсмертной агонии.       Под ложечкой сосёт. И чем больше Дилюк прокручивает в голове эту оплеуху, тем сильнее начинает думать, хаотичностью перебирая мысли, появляющиеся в голове. Ноет сердце — раненое и недоверчивое, панически боящееся обжечься.       Глупо отрицать факт, что Кэйа ему симпатичен. Это стало ясно ещё на заправке, окружённой вылезшим из адских глубин стадом.       Дилюк просто боится. Так глупо.       Боится быть преданным — боится доверить свой тыл тому, кто своими же руками вонзит в спину нож по самую рукоять. Боится, что пострадает Джинн. Но Кэйа, будь он трижды сожран, пока что помогает больше, чем вредит. Даже начиная с той же Бездны: он мог прикончить Эндзё и сбежать в одиночку, не рисковать спасением разъярённого Дилюка, которому труда не составляло прихлопнуть его, как подбитую муху. Кэйа столько раз мог подложить им свинью, но до сих пор лишь спасает, пользуясь собачьей чуйкой на странности и опасности. Или это в Дилюке сейчас говорит лишь благодарность за помощь — за то, что Джинн не попала в руки очередным ублюдкам.       За Кэйей нужно следить. Пристально — и ожидать буквально чего угодно. Так, во всяком случае, всем будет намного легче. Мнимое перемирие и игры в дружбу.       Ждать утра нет никакого смысла. С теми мужиками они не делились личной информацией — обсуждали нестабильную погоду, осточертевших мертвецов и благословение свыше, упавшее в руки тёплыми консервами. Если так задуматься, начав крутить в голове всякое разное, то их группа может состоять из большего числа людей. Может, кто-то ушёл на вылазку, оставив здесь, в полицейском участке, ставшим убежищем, четырёх своих человек. Совсем не хочется встретить кого-то ещё — кого-то, кто явно будет вне себя от гнева, когда узнает, что все товарищи перебиты, как скот.       Они раздобудут оружие пока Джинн спит, а затем, когда она проснётся, уберутся отсюда как можно дальше.       Кэйа идёт впереди. У него растрёпанные волосы — чуть отросшие пряди чёлки выглядят не очень аккуратно, слегка топорщатся, лезут в лицо и мешаются, вынуждая периодически их сдувать. Дилюк сжимает руку в кулак, ощущая, как горят призрачным зудом кончики пальцев от воспоминаний: вот он зарывается пятернёй в короткие тёмные волосы, немного оттягивает, говоря Кэйе запрокинуть голову и сильнее открыть уязвимую шею.       Дилюк гулко сглатывает. В ногах ещё ощущается приятная слабость, собирающаяся томительным теплом в паху. В полицейском участке тихо — слышны только их шаги, отскакивающие слабым эхом. Грязный пол усеян кровавыми следами; Кэйа будто бы их совсем не замечает, наступает снова и снова, но уже высохшая кровь лишь немного растирается и теряет чёткость контура. Солоноватая терпкость с каждым шагом густеет, набрасываясь на чуткое обоняние.       Справа Дилюк видит человеческие ноги, кокетливо выглядывающие из-за угла. Но от этого зрелища пробирает холодом и тошнотой, поднявшейся прямиком к сжавшейся глотке. Одному расправиться с четырьмя здоровыми людьми за раз невозможно — может, вышло бы хлопнуть одного, максимум — двух, но затем и самому слечь с пулей в башке. Даже самый отпетый безумец не пойдёт на такое, если не хочет быстро самоубиться, будто герой из какой-нибудь книжонки, отважно сражающийся с врагами.       Они же не персонажи чьего-то разума, вокруг — не сказочные равнины, а Кэйа — слишком хитрый чёрт. Он сказал, что вышел разнюхивать: значит, таился, прятался в тенях ночного полумрака, вслушиваясь в неторопливые разговоры и сразу же строя в своей головы план, насквозь пропитанный риском.       Кэйа выслеживал их, как свою дичь. Охотился.       Пружины внутри невольно напрягаются. Сжимаются. Становится дурно — то ли от пыльной затхлости, то ли от кровавого смрада, то ли от человека, спокойно шагающего буквально впереди. Дилюк вбирает кислород до саднящей боли в лёгких. Всё становится ужасно непонятно. Вчера — предатель, сегодня — друг, но завтра? Кем Кэйа станет завтра?       — Предлагаю заглянуть в кабинеты, — меланхолично произносит Кэйа, шутливо постучав в одну из дверей — та, скрипнув, медленно открывается, будто широким жестом приглашает зайти внутрь. — Оружейку всю растащили, туда даже смысла нет идти.       Дилюк вопросительно дёргает бровью.       — Ты уже был там, не так ли? — нажимает на послушную деревянную поверхность, а та, распахнувшись, глухо стукается округлой ручкой о стену.       Кэйа кивает:       — Да. Там как раз тёрся тот додик в клетчатой рубашке. Убил, считай, двух зайцев, — пожимает плечами. — Или оружие растащили ещё до их прихода, или эти всё перепрятали.       — Участок не слишком большой, — Дилюк крутит головой, бегло рассматривая небольшой, но вместительный кабинет. — Вряд ли тут есть много места, чтобы огнестрел прятать.       — Или где-то в кабинетах, или в допросных. Или, к чему я больше всего склоняюсь, они просто наобещали золотые горы.       Тяжёлый вздох рвётся изо рта. Щёлкает кнопка на фонарике, выпуская любопытный кругляшок света наружу; Дилюк отходит в сторону, с живым интересом заглядываясь на пережитки прошлого. Под пыльными стеклянными рамками, в чьём отражении Дилюк видит тускловатые всполохи своих медных волос, хранятся разные грамоты за выслугу лет. Всё вокруг кажется затерянным островком — замороженным во времени, будто бы человек, приходящий сюда каждый божий день, однажды просто исчез. Испарился, стёр себя из истории и других умов.       Стол тоже остаётся таким же, каким был много лет назад. Слой серой пыли мховой шапкой лежит на поверхности, укрывает пушистым и тёплым пледом, запирая в предметах тлеющие воспоминания. Кэйа останавливается совсем недалеко — у громоздких полок, забитых сереющими папками с документами. Но его задумчивый взгляд неморгающе прикован к небольшой фотографии, где камера успевает запечатлеть несколько человек, закованных в полицейскую форму — наверное, это те, кто работал здесь. Их улыбки врезаются в память вязкой тоской.       У Кэйи скорбно поджаты губы.       Как бы он не пытался бегать от себя, как бы не пытался отрицать, что сейчас — новая жизнь, а прошлое-то всё равно настигает. В мелких-мелких деталях, но кусаются они до одури больно, вытаскивая из глубин души на поверхность всё, что так хочется забыть. На Дилюка тоже накатило удушающее чувство в том баре, в котором им пришлось не так давно заночевать.       Хрупкость момента — когда все остроты превращаются в тонкий горный хрусталь, а стоит тронуть его как-то не так — разлетится тысячью мелких осколков.       — У нас тоже была такая, — приглушённо делится Кэйа. Неудобно перекатив фонарик в зафиксированную бандажом руку, он медленно касается чужого изображения. Стирает толстый слой налипшей грязи, помогая более ярким цветам вырваться вперёд. Но и они тоже оказываются по итогу выцветшими до кривой усмешки. — Сделали в день, когда меня повысили до капитана. Хоффман уговорил весь наш отдел отметить такое событие после работы, — хрипло посмеивается. — Больше всех трещал, а в итоге нахлебался разбавленным виски первый. Жил он на севере, а это далековато от центра Бостона. Мы все выпившие — тоже за руль не могли, — улыбается. — Пришлось вызванивать коллег. И отвозили пьяного, как скунс, Хоффмана на служебной тачке.       Настроение неумолимо меняется, будто они оба катаются на американских горках, где в одну секунду — свободное падение, а в следующую — резкий подъём вверх. Контрасты — как столкновение разных температур — хлёстко бьют по щекам. Злость и желание посадить Кэйю на цепь успевает смениться выжигающей всё страстью, а та — превратиться во что-то удушающе тоскливое. Забытое. Ноющее и желающее порвать грудную клетку. Может, это собственные сожаления о прошлом, которые так или иначе тоже всплывают? По жизни, где не нужно так отчаянно бороться; по жизни, где не нужно постоянно бояться.       Дилюк невольно задумывается: а что было бы, если они с Кэйей встретились при других событиях — при живом мире, не пытающимся их прикончить? Как бы сложилась судьба во времена, когда всё было совершенно другим — и они в том числе, не знающие такого горя потерь и череды предательств; во времена, когда по рукам не стекала призрачная кровь выживших людей?       В Кэйе есть что-то человечное. В этом скорбящем взгляде — в его блёклости; сидит глубоко, спрятанное и забитое, неспособное вырваться обратно вперёд и взять контроль — слишком мягкое, слишком нежное и ломкое, чтобы не изрезаться в клочья о заострившуюся жестокость.       Каждый выживает как может, но можно ли на него положиться снова? Можно ли перестать сомневаться, не искать больше подвохи в каждом жесте или ухмылке, бьющей сумасшествием по венам? Или они оба — это навсегда хождение по грани, балансировка на лезвии, дребезжаще протянутым над глубокой пропастью с ничем?       Действительно ли Кэйа разорвал свою связь с Бездной, правда ли покончил с ними? Или на его шее всё ещё висит натянутый поводок, который крепко держат чужие хозяйские руки — стоит только обронить слово, как верный пёс, завиляв хвостом, бросится обратно?       Во всём виноват апокалипсис. И в чудовищной мнительности и подозрительности Дилюка в том числе. Кругляшок его фонарика направлен Кэйе на ноги — свет водит искусственными солнечными крошками по икрам, поднимается волной к крепким бёдрам и утекает обратно морским отливом. Полутьма ест тени, разбегается кровавыми пятнами по одежде — они уже успевают впитаться в узелки ткани, замарать.       Кэйа будто бы не замечает на себе долгий и изучающий взгляд, целиком и полностью поглощённый наплывшими воспоминаниями. Они вскакивают на поверхность дохлой рыбой — и тоже пузом кверху. Не дают ничего, кроме смердящего разложения. А Дилюк смотрит: пытливо-пытливо, внимательно, словно видит впервые или старается выжечь образ Кэйи у себя на подкорке, чтобы, закрывая глаза, он вспыхивал бумажными фонариками под крепко смеженными веками. Замечает, как отросшие прядки чёлки чуть-чуть вьются на самых кончиках и покачиваются от дыхания, капают вниз — морская вода, чёрные глубины непостижимого.       Монстр.       Страшное чудовище.       Но и Дилюк не уступает — точно такой же, только пришедший не с холодный краёв вечных зим, а с жаркой преисподней, где магма течёт вместо бурных рек.       Качнув головой и продрав пересыхающее горло слюной, он наконец отворачивается. Взгляд мечется по шипящей темноте, цепляется за отдельные силуэты, очертаниями пестрящие то тут, то там. Крепкий стол кренится в сторону, когда Дилюк, найдя опору в слепом пространстве, пытается его обогнуть. Пыли тут в разы меньше — в паре мест даже видны отпечатки рук, ещё не успевшие зарасти пушистой сизостью. Сюда, значит, всё же заходили — и совсем недавно. Тонкие дорожки, оставшиеся от пальцев, ведут к крутому деревянному обрыву, так и намекая заглянуть в ящики.       Выдвигаются они с трудом. Заевшие — сломанные — механизмы неохотно подчиняются, дёрнув несколько раз стол с грохотом, от которого хочется вжать голову в плечи. Дилюк по привычке замирает, вслушивается в окружающие звуки, но до сих пор не слышит ни единого хрипа.       — Они не обратятся, — отвечает Кэйа на невысказанный вопрос. — Можешь расслабить булки. Я же не кретин, чтобы мертвяков живыми оставлять.       Дилюк глухо хмыкает. Не кретин — да, за это место в их скромной группе из трёх человек отвечает он сам. И двигаться, уступая такой почётный титул, судя по всему, совсем не планирует.       — Кто тебя знает, — всё равно соскальзывает с языка колкость.       Первый шкафчик, как и второй, пустые. Остаётся только жёлтый квадрат стикера, приклеившийся ко хлипкому дну. «Напомнить Майерсу про отчёт», гласит первая короткая надпись, а под ней, более большим шрифтом, аккуратно выведено: «в субботу сводить Оливию в парк развлечений». Что-то снова ёкает внутри, когда взгляд поднимается немного наверх и прикипает к ещё одной фотографии в пыльной рамке. Офицер — мужчина лет сорока пяти с небольшой залысиной — крепко держит дочь за ноги. Она, сидящая на чужих плечах, широко улыбается — так лучезарно, что, кажется, может ослепить.       И, скорее всего, в живых уже нет ни этого офицера, ни самой Оливии. Может, они сейчас бездумно толкутся где-нибудь на мёртвых улицах, тихо-тихо похрипывая в ожидании не туда зашедшей еды. Или давно лежат костями под палящим зноем солнца и под проливными дождями.       Дилюк мотает головой. Волосы щекочут лицо, вынудив почесать нос. Нет никакого смысла думать про этих людей — сосущим отчаянием делу не поможешь и не вернёшь никого к жизни. Люди мрут по всему миру — и с каждым днём, с каждым часом и с каждой минутой выживших становится всё меньше и меньше. Несмотря на борьбу, смерть — то, что ждёт каждого, вопрос лишь времени и удачи.       Только в третьем ящике, прямо поверх каких-то старых и уже никому ненужных документов, валяется полупустой блистер. Фольгированная поверхность отражает свет фонарика, блестит, будто пытается привлечь своими сияющими красотами стаю сорок. Дилюк зажимает изломанный прямоугольник между пальцев, небрежно вытаскивая поближе. Шорох громко сотрясает воздух и клыками рвёт обрушившуюся тишину, от которой начинает невыносимо звенеть в ушах.       Кэйа подкрадывается к нему со спины. Просачивается водой — или тёмной и опасной дымкой, которой неизвестны преграды. Держит крохотное расстояние — даже смешно после всего, что между ними было, — но Дилюк всё равно ощущает спиной теплоту его тела. До дрожи, посыпавшейся искрами; до огненного фонтана. Чужое дыхание будто бы специально опаляет открытую шею, а мелкие волоски встают дыбом. Кэйа заглядывает ему через плечо, медлит и растягивает время, как мягкую резину. Испытывает.       — Фенобарбитал, — присвистнув, низко читает он едва понятное и различимое название, а голос хрипотцой ввинчивается в уши — в слух, в голову. Дилюк сглатывает. — Да этой дозой лошадь свалить можно. Голова как, всё ещё бо-бо?       Издевается.       — Я бодр, — отвечает Дилюк.       — Конечно, — не сомневается Кэйа. — Поверь, я прочувствовал твою бодрость.       Грудь обдаёт горячей волной. То ли раздражение, то ли-       — Рот у тебя, так понимаю, вообще никогда не закрывается?       — Почему не закрывается? — притворно удивляется, дыханием задев ухо. — Закрывается. А что, хочешь помочь с этим ещё раз?       — Намордник дать? — с усталостью выдыхает Дилюк.       Кэйа близко. Даже слишком; повернуться, чтобы бросить в него уничтожающий взгляд — то же самое, что и столкнуться нос к носу. Это всего лишь очередные провокации и не больше, вестись на них нет никакого смысла. Чем меньше он будет реагировать на слова Кэйи, тем быстрее тот потеряет запал, сдуется, как шар, и замолкнет.       Переведя дыхание, Дилюк пытается снова сосредоточить всё своё внимание на блистере снотворного. Довольно сильное — теперь понятно, почему он проспал кровавую баню, творящуюся за пределами гаража. Хочется дать себе же крупную оплеуху — чтоб в пустой башке звенело; он же отдал половину своей порции Джинн, посчитав, что ей своей будет мало. Какой же он всё же пустоголовый кретин!       Кэйа наконец отступает на шаг назад, а Дилюк укоризненно на него косится. Если бы он только был предупреждён — хотя бы крохотным намёком, — то и сам бы или не стал глотать консервы, напичканные измельчёнными таблетками, или хотя бы съел в разы меньше. И уж точно не давал бы это Джинн, не травил, погружая в крепкий сон мертвеца.       — Зато выспались, — будто читая его мысли, так красноречиво мерцающие переливом эмоций на лице, говорит Кэйа. — И успокоились.       Дилюк глухо хмыкает:       — Спасибо, что не упокоились.       Кэйа не сдерживает смешка.       — Я бы не смог вас предупредить, — аккуратно потирает больное плечо. — Ты и сам это знаешь. Во время ужина те мужики во все глаза пялились на нас, подскажи я вам хоть как-то, что есть подвох — пуля в башку. А после, — не даёт вставить слово, — было поздно.       Они отключились, едва только присев. Забавно лишь то, что Кэйа — изворотливый чёрт, который всегда сам себе на уме. В первую их встречу Дилюк тоже поделился едой, не выдерживая заунывную трель чужого живота — и отданная пачка лапши с чудовищным аппетитом умялась за считанные минуты. Кэйа не проверял, есть ли там какой-то яд или, может, ещё чего похуже — или в очередной случай положился только на удачу, или сразу видел, что Дилюк наивнее овцы в поле.       Одно понятно точно — если бы не помощь Кэйи, пусть и искупавшая полицейский участок в человеческой крови, то они бы сейчас не разговаривали. Лежали бы где-нибудь брошенными телами и гнили под летней духотой.       Неоправданные риски — с маленьким раскладным ножиком и одной нормально функционирующей рукой лезть на вооружённых людей. Кэйа мог не справиться. Мог погибнуть сразу или потом, получив смертельную рану — или просто рану, на лечение которой у них нет ни приборов, ни каких-то лекарств. Обычно люди всеми силами пытаются избежать конфликтов, обойти стороной, лишь бы никак не зацепило, но Кэйа всегда лезет в самое пекло, словно его окружает прочный щит, внутрь которого не прорвётся ни одна вражеская атака. Видимо, слабоумие и отвага — его девиз.       Дилюка не должно это беспокоить. У каждого решения есть свои последствия, а Кэйа не идиот, чтобы этого не понимать. Каждый несёт ответственность только за себя, в конце концов, если кое-кто хочет поскорее сдохнуть — это проблемы исключительно его. Им всё равно предстоит скоро разойтись, нет никакого смысла даже думать о том, как Кэйа в одиночку попёрся чинить расправу.       Неприятное чувство скребёт изнутри. Вяло формируется в нечто понятное и осознанное, сплетается в противный внутренний голос и падает комом на корень языка. Благодарность за помощь — шипастый кругляшок, до боли царапающий рот. Дилюк пытается отрицать, пытается отнекиваться, но оно никуда не исчезает, только разрастается ещё сильнее и ужасно давит виной.       Неважно как сильно адреналин долбит по венам, он не делает человека неуязвимым.       — Спасибо, — вылетает изо рта глухим облаком.       Кэйа заметно вздрагивает. Широко распахивает глаза в искреннем удивлении, глуповато моргает несколько раз и открывает рот, чтобы сказать что-то, но получается у него только издать непонятный звук, съеденный на корню. Он громко прочищает горло в кулак и даже отводит на мгновение взгляд, будто теряется от неожиданных перемен, но быстро берёт себя в руки. Напряжение уходит из тела, а плечи чуть опускаются. Кэйа кажется перепуганным воробьём, крепко сжимающим тонкие лапки на ветке-опоре, лишь бы она только не исчезла; как птица с подбитым крылом.       Тишина растягивается резиной, а рвёт её только громкое сопение и сбитое дыхание. Кэйа реагирует на простое «спасибо», как на хлёсткую пощечину — так же неожиданно и непонятно. Может, дело в самом Дилюке — и в их напрочь запутанных отношениях.       Поджав в серьёзности губы, Кэйа упирается внимательным — исследующим — взглядом в Дилюка, пересекается, катая в голове подвижные телеги мыслей.       Ощущение, что в нём что-то переламывается. Быстрая смена настроений-полярностей несётся по нервам то обжигающим жаром, то ледяной волной холода. Удушливость; Дилюк прокашливается, облизывает губы, но во рту по-прежнему слишком сухо.       — До Сиэтла или нет, — тихо начинает говорить Кэйа, а голос — звенящие осколки, — но сейчас мы вместе. В одной лодке. Поэтому, — звучит обещанием, от которого всё тело охватывает колючая дрожь, — не сомневайся в моей верности.       Звучит не столько обещанием, сколько клятвой — крепкой, выкованной из поцарапанной стали. Есть в этом что-то... и притягательное, и пугающее. Верностью сейчас не раскидываются налево и направо, и знает ли вообще Кэйа, что это такое? Все её углы, все её тёмные секреты, толкающие порой на самые отчаянные и глупые поступки. Он ведь свобода, ветер, гуляющий в чистом поле; пролившийся хаос и чёрно-кровавые бреши-разрывы. Кэйа — бездна, ониксовая тьма без дна.       Так существует ли для бездны верность?       Существует ли для бездны хоть что-то, что не разрушающий хаос?       Дилюк колеблется. И смотрит пытливо в ответ, будто пытается отыскать на дне чужих глаз скрытые умыслы и неуёмную жажду крови, как у древней-древней твари, вылезшей из потусторонних миров. Напряжение покусывает кончики пальцев, царапает.       Он всё же кивает в ответ. Не начинает безоговорочно верить и всё ещё в голове называет Кэйю предателем, который ради собственной выгоды сделает хоть что, но заключённое наконец перемирие натягивается между ними хрупким мостом, который можно разрушить до основания одним лишь дуновением. Дилюк готов попробовать добраться до нужного города в относительно мирной обстановке; от того, что они каждую минуту грызутся, как голодные собаки за найденную кость, проще не станет и мертвецы не исчезнут. Лучше быть сосредоточенным на долгой дороге и ветвистых тропах, полных неожиданных опасностей, и выжить, чем потратить всю энергию зря.       Или, возможно, они действительно станут надёжными попутчиками до самого Сиэтла. Иметь при себе охотничьего пса не так уж и плохо — только следить, чтобы он в случайности не оттяпал руку.       — Здесь больше ничего нет, — переводит Дилюк тему, почувствовав, как печёт шею возникшая неловкость. — Пошли дальше.       Даже вылизав весь участок — все его тайные и явные закоулки, — горы оружия найти всё же не удаётся. Они забирают пистолеты у уже остывших и окоченевших трупов, которые совсем скоро начнут распухать, как утопленники, от газов; раздуваться, а их мёртвые организмы — издавать ужасные звуки, от которых стынет кровь. Однажды, ещё в самом начале, Дилюку посчастливилось ночевать в маленькой коморке с мертвецом. Благо, что голова у него была чем-то пробита — сломан череп, вместо лица — одно месиво, вдавленное в пол. Кажется, тогда мимо проходило второе в его жизни стадо, и прятаться пришлось в первое попавшееся место; любое, лишь бы только переждать бурю. То ли это было очередное служебное помещение в торговой точке, то ли просто маленькая-маленькая комнатка, но с мертвецом пришлось сидеть, он как сейчас помнит, двое нескончаемо долгих суток.       Наверное, не сдох Дилюк тогда от ужасного запаха одним только чудом. После тех смердящих ночей его обоняние ещё долго не могло вернуться в норму.       Найденных припасов для начала должно хватить. Есть стволы, есть запасные обоймы и даже несколько полных коробочек с пулями, уже звонко трущихся друг о друга в рюкзаках. Конечно, не невиданные богатства и сумки, лопающиеся от обилия, но лучше, чем голые руки и туповатые кухонные ножи.       Вряд ли в этом полицейском участке есть ещё хоть что-то. Видимо, всё вынесли уже давненько, а затем новая группа выживших обустроила тут постоянное убежище. Обычно люди ищут что-то более крепкое или скрытое, чтобы избежать лишних схваток, но эта точка — не только зазывающе стоит, но и сама по себе выглядит лакомым куском. В первую очередь всегда обыскиваются места, где может быть оружие — даже если надежды найти его там крайне малы.       Они совершенно точно не первые люди, пришедшие точно в западню. Это, в принципе, удобно: сначала накачать доверчивых дебилов снотворным и обобрать до нитки, пока те крепко спят, а напоследок прикончить. Глаз был положен явно не только на Джинн, но и на их рюкзаки, пока что набитые съедобными радостями из продуктового. Забрать их — и можно протянуть лишние несколько дней, а то и пару недель без дополнительных вылазок за безопасные стены.       Дилюк снова корит себя за невнимательность.       Надеяться, что хоть однажды их встретят с добрыми намерениями, слишком наивно.       Каждый сам за себя — и это главное правило, выцарапанное на костях глубокими зазубринами.       В сон тянет нестерпимо сильно. Кэйа приваливается к стене, стукается затылком о твёрдую поверхность и, прикрыв ладонью рот, зевает. В уголках глаз выступает неприятная влага, которую приходится промаргивать, но каждое движение веками — песочное трение. Капилляры лопаются, превращаясь в сеть тонких алых линий, кривовато разбежавшихся в стороны.       Не удержавшись, Дилюк зевает следом, будто подхватывает вирус. Голова снова кажется тяжёлой. Если у него самого получилось отключиться на пару часов, то Кэйа бодрствует с самого утра, не позволяя себе закрыть глаза и блаженно провалиться в сон. Им всем нужен ещё один полноценный и хороший отдых перед тем, как окунуться в сущий ад, оставшийся застывшей картиной за красивым больничным фасадом, но оставаться здесь слишком опасно. Чёрт знает, кто ещё может нагрянуть сюда в любой момент.       Только сейчас нужно собираться и валить, пока ещё могут.       Качнув головой, чтобы подавить ещё один так и рвущийся изо рта зевок, Дилюк аккуратно тормошит Джинн; мягко, чтобы она, следуя выработанной за шесть лет привычке, не вскакивала резко.       — Я бы сильно не надеялся на нормальное состояние после такого количества таблеток, — хрипло вбрасывает своё мнение Кэйа.       — Намекаешь, что-       — Да не намекаю, — усмехается, — я прямо говорю. Пока эта дрянь хотя бы по большей части не выйдет из крови, то Джинн будет больше напоминать овощ.       — А ты как, — язвит Дилюк, — ещё и в фармацевты заделался?       — Говорил тебе: человек многих талантов.       — Кэйа.       — Ага, — кивает, — уже молчу.       Джинн сонно мычит, но всё же лениво перекатывается на другой бок. Свет от включённого фонарика несильно падает на её лицо — и шаловливо слепит, вынуждая лишний раз пошевелиться и, поморщившись, всё же приоткрыть глаза.       — Просыпайся, — не убирает руку с острого и худого плеча, — нам пора.       Осознание действительности появляется не сразу. В небесной лазури постепенно появляются облака-блики, а шестерёнки в голове начинают с дьявольским скрипом проворачиваться. Она снова морщится, с усилием приподнявшись на локте.       — Люк? Уже утро? — продирает пересохшее горло чуть охрипшим голосом, напоминающим призрачный шелест листвы. Прийти в себя после снотворного всегда безумно сложно — особенно, если оно всё ещё продолжает действовать. По-хорошему им нужно двигать прямиком к госпиталю и хотя бы поверхностно пошарить в нём на предмет чего-то полезного, а потом сматываться из Лос-Анджелеса как можно быстрее. Но Дилюк сомневается, что выйдет нормально обыскать настолько опасное место, как больница огромного города: уж точно не тогда, когда они — три засыпающие калеки.       Взгляд пулей летит к Кэйе, на лице у которого — непомерная усталость.       — Почти, — кивает Дилюк, помогая Джинн сесть. Привалившись спиной к серой стене, она усиленно трёт покрасневшие глаза в тщетной попытке их широко открыть.       — Боже, — ругается совсем неразборчиво, — голова каменная.       Кэйа не сдерживает задорного смешка, но всё же решает промолчать.       — Нужно уходить.       Фраза-напряжение. Сквозь пелену сонливости продирается острая настороженность, вброшенная взрывом адреналина в венах; Джинн бегает слегка расфокусированным взглядом по силуэту Дилюка, пытается разглядеть в темноте выражение его лица и отыскать там ответы на появляющиеся с каждым мгновением вопросы. И он с удовольствием всё расскажет позже — тогда, когда они и уйдут отсюда, и когда сама Джинн получше придёт в себя, понимая все тонкости сложившейся ситуации. Это у Дилюка была возможность обмозговать и подсыпанную дрянь, и кровавую расправу.       — Люк, — её голос всё равно становится серьёзнее, — в чём дело?       — Джинн-       Со стороны слышится тяжёлый вздох, не позволивший вставить ни слова больше:       — Вас накачали фенобарбиталом и хотели прикончить. Коротко и ясно, да? — недовольничает промедлением Кэйа и скрещивает руки на груди. — А теперь собирайте монатки, не горю ни секунды больше оставаться в этом могильнике.       Не удержавшись от поражённого хмыка, Дилюк морщится.       — А не скажешь случайно, благодаря кому теперь тут могильник?       Кэйа ловит смягчённую колкость — и, стрельнув хитростью по Джинн, сонно хлопающей глазами, меланхолично пожимает плечом. Слишком отрешённый, слишком беззаботный, слишком непонятный и непредсказуемый, а у Дилюка от этой гремучей смеси только больше в груди посасывает.       — Благодаря моей внимательности, конечно, — отвечает он так просто, словно не обрубал чужие жизни, как настоящий палач.       И не врёт даже. Во всяком случае, признаёт наконец Дилюк спустя бесчисленные минуты борьбы с собой. Если бы не находчивость Кэйи, трупами были бы уже они сами. Наверное, выживать правда станет в разы проще, если не упираться во что-то рогами и не двигаться с места. Или ты, или тебя — правило настолько простое, что вызывает неконтролируемый приступ тошноты. Дилюк сглатывает появившийся во рту ком, а затем помогает Джинн наконец подняться. Смотреть на неё тяжело — едва не падает обратно, покачивается, но пытается изо всех сил держаться в вертикальном положении. Получается паршиво.       Одно понятно точно: лезть в таком состоянии в госпиталь густонаселённого города — чистой воды самоубийство.       — Нужно убраться отсюда, — принимает единственное верное решение Дилюк. У Джинн в глазах, подёрнутых сонной пеленой, охапка вопросов и живое цветение обеспокоенности. — И найти где-нибудь временное укрытие. Проспаться.       — Я бы не стал искать ночлег где-то поблизости, — задумчиво тянет Кэйа, прислонившись затылком к прохладной стене. Тёмные волосы, потеревшись о краску, забавно электризуются и начинают топорщиться. — Нам всё равно придётся тащиться через город. Чем дальше, тем лучше.       — Если нужно уйти, то лучше идти сразу к госпиталю, — подаёт слабый голос Джинн. Язык чуть заплетается, проглатываются слоги, но оба сразу затихают, вслушиваясь в слегка заторможенную речь. — Он далеко от участка.       — И это сократит время на дорогу в будущем, — подхватывает ход её мыслей Дилюк.       Покивав, Кэйа соглашается.       — Там заберёмся куда-нибудь и проспимся.       Усталость. Идти по городу в настолько расхлябанном состоянии тоже страшно: реакции организма слишком притуплены свинцовой сонливостью, чтобы суметь быстро среагировать. Но другого выхода Дилюк, прокручивая вариант за вариантом, тоже не видит. Они должны попробовать. Попробовать и выжить, попробовать и преодолеть очередное препятствие, пытающееся их сожрать.       Задача кажется до безумия простой: найти первое попавшееся укрытие, а затем — дождаться, пока вся дрянь выйдет из крови, а голова начнёт нормально работать. И только потом, собравшись, отправиться в самое-самое пекло.       Только Дилюку что-то упорно не нравится, а все чувства воют голодными волками.