Точка энтропии

      Впервые за действительно огромный промежуток времени Дилюк чувствует себя так хорошо. Желудок больше не издаёт истошные вопли, моля хотя бы о самой маленькой крохе, а усталость скатывается с тела прочь, как огромные камни, которыми в случайности придавливает. Кажется, что он полон энергии и по-настоящему теперь может свернуть даже самые огромные горы, но какая-то часть мозга всё равно подсказывает, что это — обман.       По бледной коже предплечья тянется чуть саднящая царапина. Чёрный вход, на который они все так надеялись, был намертво заперт из-за напрочь разбухшей двери. Она, потолстевшая, наотрез отказалась впускать внутрь — только если ждать непонятно сколько времени, чтобы вновь палящее солнце вытянуло всю влагу. Пришлось лезть через узкое оконце, в котором Дилюк, если признаться хотя бы самому себе, в какой-то момент побоялся застрять. Сейчас не выйдет вызвать службу спасения, чтобы те приехали и, похехекав в себя над очередным бедолагой, вызволили из приключившейся ловушки. Только спасаться своими собственными силами, что, сдаётся Дилюку, заняло бы уйму времени и сил. Судя по тому, что Джинн пролезла первой — с её худой и маленькой комплекцией труда не составило, а Кэйа не без помощи самого Дилюка кое-как прокорячился внутрь, все они оказались бы заперты.       Внутри продуктового целый отдельный мир. Сейчас тут явно куда меньше еды, чем говорится в найденной записке, некоторые полки вовсе совсем пустые — только слой пыли сиротливо лежит и обрастает меховой шапкой. Но всё равно есть, чем поживиться — разные снеки, батончики, продукты быстрого приготовления и даже банки с консервами. После затяжного голода это всё кажется благословением небес.       — Или последней трапезой перед смертью, — вставляет своё слово Кэйа, чья тёмная макушка всплывает в противоположном конце магазина — аккурат перед небольшим отделом для домашних питомцев.       Джинн лениво шевелится.       — Он всегда такой оптимистичный?       Дилюк глухо фыркает.       — Это его ещё самые благоприятные прогнозы.       — Не выставляй меня в настолько дурном свете, — ворчит Кэйа, звонко зашуршав упаковкой чипсов.       — Ты сам это делаешь, — пожимает плечами, наконец разглядев тонкую белую надпись «со вкусом краба». В лучшие времена Дилюк непременно скривил бы лицо, назвав это полным извращением и издевательством над вкусовыми рецепторами. Забавно, но однажды Донна притащила домой что-то такое — или тоже краб, или лобстер; один чёрт — на вкус было просто отвратительно, и Дилюк едва ли не клятвенно сказал, что такое попадёт в его рот только при конце света, когда больше еды в мире не останется. Голодный организм и правда может принять что угодно — Дилюк, во всяком случае, думать не думал, что будет искать и есть личинок. Белых и скрученных в упругий калачик, мясистых-мясистых, и ещё шевелящихся, если положить в рот.       Его слабо передёргивает от воспоминаний.       — Ты чего такое лицо скорчил? — фыркает Кэйа, громко плюхаясь рядом. — Неужели мой ясный лик глаза слепит?       Сглотнув ком, вставший в горле, Дилюк ловко переводит тему:       — Ты вот из тех людей, которые любят пиццу с ананасами?       Кэйа несколько мгновений непонятливо моргает; по удивлению, живо отразившемуся на его лице, можно увидеть, как начинают крутиться в голове шестерёнки.       Отплевавшись от мешающей чёлки, он медленно сводит взгляд на чипсы в своей руке, а затем поднимает вновь на Дилюка, но удивление смывается, как грязь водой, и на его месте показывается огонь сопротивления.       — Хочешь сказать, что у меня проблемы со вкусом?       — Сейчас ты это сам сказал.       — Странно, — хитрит, — значит, ты тоже часть хреновых вкусовых предпочтений.       Джинн, вскинув брови, внимательно наблюдает за перебранкой, а Дилюк хрипло закашливается.       — Что?       — Что? — переспрашивает Кэйа как ни в чем не бывало. — Ты, гляжу, в гастрономические критики заделался?       — Лучше быть критиком, — с философской ноткой выдыхает Дилюк, — чем гурманом.       — Вот понять не могу, — щурится Кэйа, — ты сейчас похвалил или оскорбил.       — А ты выбирай, что больше не нравится.       — Злюка.       — Ещё пару часов назад ты называл его душкой, — сдавленно хохотнув, припоминает Джинн, а Кэйа строит оскорблённую рожицу. — Определись уже.       И, не сдержавшись, она всё же смеётся — тихо; подрагивает всем телом, разливая приятный и забытый звон молодых колокольчиков по небольшому и тёмному пространству. Как маяк, как свет в непроглядной тьме, помогающий найти правильную дорогу и выбраться наружу — туда, где головокружительно свежий воздух. На её щеках появляются симпатичные ямочки. Успокаивает.       Какой всё же странный вечер — или во всём виновата невероятно спокойная атмосфера тёмного магазина. Сквозь тонкую полоску, зияющую пропастью между листами фанеры и концом панорамных окон, льётся закат. Мандариновая рыжина, словно так и сияющая на круглых и налившихся цитрусовых боках, медленно выцветает, окрашиваясь в первую синеву. Словно плесень, разъедающая всё, что видит; всё, на чём может прорасти, глубоко пустив отравляющие когти. Скоро здесь совсем стемнеет и, скорее всего, придётся включать фонарики — благо, что Джинн смогла найти запасные батарейки, а Кэйа — пару свечей, но им, судя по всему, ещё долго предстоит пылиться на дне рюкзака: ни зажигалки, ни спичек у них нет.       Или, может, во всём виновны усталость и сытый живот.       Колкие углы сглаживаются. Временно, скорее всего, но дают маленькую передышку, где мышцы невольно расслабляются, а тело ощущается невероятно тяжёлым. Полным энергии, но и ватным одновременно.       Передышка, всем им необходимая.       Джинн кладёт голову Дилюку на плечо, с усталостью прикрывая глаза. По-настоящему сумасшедший день — ужасно длинный и болезненно давящий на грудную клетку, если вновь начинать задумываться о проблемах, валящихся на голову. И о том, что произошло с Сайрусом.       Апокалипсис никогда не даст достаточно времени на скорбь. Перемирие — мнимое, тоже иллюзия, идущая некрасивыми трещинами. Совсем скоро она разрушится, превращаясь в очередную груду мусора, чьё заслуженное место на свалке, а наружу наконец снова полезет всё то уродливое, что копится в душе. Долго здесь отдыхать не выйдет — переночуют, а утром отправятся дальше.       — С голыми руками нет смысла соваться в госпиталь, — заключает Дилюк под аппетитный хруст чуть отсыревших чипсов.       — Буквально по пути должен быть полицейский участок, — отзывается Кэйа, — для начала пошарим там.       — Ты так веришь, что тайники ещё не обнесли? — подаёт совсем сонный голос Джинн.       — Не верю, но стоит проверить. Мы тоже не ждали, что найдём столько еды, но посмотрите, — рукой окидывает душноватое помещение, а затем указывает на три пузатых рюкзака, сваленных в кучу напротив. — Райское место.       Возможно, было бы неплохо где-нибудь наконец осесть. Заиметь постоянное место для жизни — или её отголосков, — куда можно каждый день возвращаться, больше не прыгая по разным точкам-локациям. По идее, все они трое успевают исколесить страну вдоль и поперёк, но может ли так продолжаться постоянно? Кататься из штата в штат, каждый раз проходя по одним и тем же улицам, навсегда застывших в моменте. Всё, что будет меняться — приходящее разрушение.       Дилюк думал об этом раньше, но никогда не рассматривал идею всерьёз. Почему-то казалось, что нет никаких проблем в постоянных путешествиях — всё время в дороге, но это место так и наталкивает на шальные мысли. Найти наконец то, что можно назвать домом — его обустраивать и укреплять, защищать, больше не идя на лишние риски.       Кэйа в случайности задевает его плечо своим, но будто бы и не замечает это. Не отстраняется — наоборот, кажется, расслабляется сильнее. Смяв в руке опустевшую упаковку — она громко шуршит, — он швыряет ком мусора далеко вглубь магазина, словно хочет забросить бейсбольный мяч прямо в сетку.       Мурашки расползаются волной по телу, оседают призрачным морозцем на обломках потерянной веры. Соприкосновение кожи к коже жжёт теплом — пульсирует, но Дилюк почему-то не отодвигается. Нужно поморщиться и отстраниться, как от прокажённого, не позволять подбираться настолько близко. В голове появляется глупая мысль, что он просто не хочет тревожить почти уснувшую Джинн, но подсознание — едкий внутренний голос — каркающе посмеивается.       Дилюк поворачивает голову в сторону Кэйи, едва не столкнувшись с ним носом. У правой брови тонкая и уже белёсая полоска явно старого шрама — она тянется чуть вниз, стрелкой прокладывая дорожку до верхнего века. Янтарь — почти золотистый, будто и вовсе сказочный, ведь в реальном мире, наверное, таких оттенков не бывает даже. Охра, солнечный сахар — и оно капает в глубокое синее море, так и пытающееся утянуть на дно. Туда, где обитают настоящие чудовища; туда, куда свет проникнуть не может — чёрные, чёрные расщелины.       Кэйа молчит. И тоже смотрит, изучает, читает невидимую книгу, строки в которой расписывают всю жизнь до этого самого мгновения. Мажет тёплым — обжигающим — дыханием; он близко — он так близко, что в животе у Дилюка что-то ворочается. Его словно заколдованный взгляд невольно падает ниже — на мягкие и пухлые губы, чуть блестящие из-за того, что Кэйа проводит по ним острым кончиком языка.       Пропасть, а Дилюк стоит на самом её краю.       Джинн тихо покашливает из-за пыли, поднятой ими в воздух, но звук кажется оглушительным. Как гром, внезапно обрушившийся на голову — кричащий до неприятного звона в ушах. Дилюк крупно вздрагивает, как выныривает из-под водной толщи и наконец глотает воздуха, позволив сжавшимся лёгким снова наполниться, а Кэйа, резво отпрянув, прокашливается в кулак.       Неловкость больновато кусает и превращается в звон тишины, в плотный вакуум, где больше нет никаких посторонних звуков — не слышно даже собственного дыхания. Шею сдавливает; Дилюк трёт горло чуть дрогнувшими пальцами, будто ожидает нащупать жилистое чешуйчатое тело, обернувшееся плотными кольцами. Бледная кожа невидимо краснеет от трения. Но змея всё рядом — глядит с чужой спины, раскрывает огромную пасть, где с клыков падает смертельный яд. Клеймо. И оно навсегда останется на своём месте, будет день изо дня напоминать о том, кто же Кэйа такой — и что было им совершено.       Наружу вырывается вопрос:       — Думаешь, нас уже ищут?       Кэйа вздыхает. Он затылком прислоняется к стене с потрескавшейся штукатуркой — и наверняка в тёмных волосах застрянут маленькие сколы краски. Осознание, что Дилюк ляпнул, накрывает спустя пару мгновений; он жмурится до лёгкой рези в глазах. Спрашивать о Бездне у человека, который из этой самой Бездны вылез — верх кретинизма.       — Не знаю, — приглушённо отвечает Кэйа, шмыгнув носом. — Может, они сейчас больше заняты тем, что грызут друг другу глотки за место лидера. Кресло Эндзё — лакомый кусок. Уверен, — усмехается, — что так или иначе за него начнётся резня. Но также возможно, что во всю идёт поисковая операция. Или, например, всё вместе — мелкие сошки ищут, высокие — грызутся между собой.       — Или, — предполагает Дилюк, — на нас натравят ещё одну ищейку.       Кэйа ловит его взгляд. Щурится, тщательно раздумывая и прокручивая эти слова в своей голове. Всплеск растерянности быстро сменяется напускным безразличием.       — Вполне разумно, — пожимает плечом. — Учитывая, что мы, — кривая ухмылка дёргает уголок губ, — таким и занимаемся. Я других в лицо не знаю, если про это пытаешься спросить. Но всех членов Бездны, считай, метят, — взгляд Кэйи упирается в никуда, а тон становится серым. Бесцветным. Пустым. — Ты и сам это уже знаешь.       Тогда, в контейнере, Сайрус и Джинн рассказывали о чём-то таком. Разговор, ушедший в прошлое, снова всплывает, начиная слово за слово прокручиваться, как на заезженной плёнке. Только слышать это всё от самого Кэйи ощущается как-то... совсем иначе. Как исповедь грешника, но вокруг — не стены исповедальни, а Дилюк — не священник, готовый принять и отпустить чужие грехи.       — Татуировки, — коротко кивает он.       Кэйа неопределённо мычит.       — Эндзё фанател по какой-то то ли сказке, то ли древней-древней легенде про бога-змея. То ли Ёрмунганд, то ли Уроборос, то ли ещё чёрт знает кто. Символ Бездны вылился из этого — они его, как ты видел, упростили до закорючки, чтоб рисовать на стенах было проще. А на нас отыгрывались. Но согласись: к змеиной татухе претензий мало можно подогнать.       Дилюк хмыкает. Уж точно — впервые он увидел её, когда Кэйа напоролся плечом на деревяшку и молча истекал кровью прямо в машине. Но ни в тот роковой вечер, ни после, когда приходилось латать его рану, ни даже тогда, когда собственные глаза увидели символ Бездны на стене, у Дилюка не было мыслей о связи Кэйи с группой больных ублюдков.       — И работаем мы всегда поодиночке. Поэтому, друг мой, — пытается улыбнуться, но фальшь так и сочится из трещин, вызывая приступ тошноты, — хочешь узнать, ищейка перед тобой или нет — проверь, есть ли татуировка змеи.       — А если это просто случайное совпадение? Бездна не единственные, кто набивал такое.       Кэйа соглашается:       — Не единственные, — в его глазах на долю секунды вспыхивает опасное безумие, — но лучше просто прикончить и не испытывать судьбу. Это я тебе такой попался.       — Ага, — Дилюк аккуратно скрещивает руки на груди, чтобы не потревожить Джинн, — подарок свыше прям.       — Приятно, — посмеивается с колкой печалью, — что ты наконец признаёшь мои таланты.       Он ничего не отвечает, посчитав это лишним. Кэйа и правда имеет много талантов, главные из которых хорошо заговаривать зубы и резать глотки — и, как ни крути, но этого не отнять; останется выжжеными царапинами прямо на костях. Этого не забыть. В памяти оно всегда будет сидеть цветастыми картинками-воспоминаниями.       Прикрывая глаза, Дилюк изо всех сил пытается избавиться от всех навязчивых мыслей, обитающих в голове. Сделать её пустой — так, чтобы был тихий и противный писк-звон, раздающийся эхом в темноте, наконец заглох.       Отправляться в дорогу, имея при этом полный живот, тоже непривычно. Ощущается странно — приятно, но одновременно чужеродно, будто сытость приходит прямиком из другого мира — вылезает в неожиданном месте, порвав тонкую брешь в пространстве, как монстр из книжки Джинн, лежащей у неё в рюкзаке. Дилюка с самого раннего утра одолевает саднящее чувство забытого; в такие сложные времена позволить себе завтрак — настоящее чудо. Наглый внутренний голос просил остановиться на обед, но пришлось его едва ли не пинками забивать обратно в закрома разума. Рюкзаки действительно приятно распухли от скинутого в них груза, но еда эта отнюдь не бесконечная. Нужно пытаться её экономить, если не хотят снова брести по улице под истошные китовьи песни голодных животов.       Им требуется целый день, чтобы наконец добраться до нужного места. Делают несколько кругов, а потрёпанная карта, лежащая согнутым клочком в кармане джинсов Кэйи, стремительно обрастает новыми пометками. Он бесконечно ругается на блокпосты — Дилюк, переглядываясь с Джинн, впервые за долгие часы путешествия вместе разделяет эту точку зрения. Глухо перекрытые дороги мешают. Если через некоторые стены ещё можно попытаться перебраться, как-то перелезть и протиснуться, то некоторые — мёртвая броня. Раньше оно, разумеется, питалось электричеством, исправно выполняя поставленные человеческой рукой задачи, а сейчас этого нет — и лампочки, напоминающие стрекозьи глаза, взирают с погасшей серостью.       Тупики множатся, невольно заставляя задумываться: смогут ли выбраться отсюда вообще живыми? Может, лезть в такой густонаселённый некогда город — действительно сильная ошибка и просчёт; может, нужно было порыться в более мелких городишках на пути. Или даже заехать в тот же Малибу — и находится не слишком далеко, и тоже весьма популярное раньше место, что даёт большее количество торговых точек. Всё познаётся в ошибках, появляется на задворках сознания Дилюка мудрая мысль. Теперь уж точно поздно жалеть — всё равно ничего не изменить. Они даже вернуться тем же путём больше не могут — только самим прийти в лапы голодных мертвецов, кишащих, как мясные черви, в канализационных тоннелях.       Есть только один вариант: следовать дальше. Даже осев в прожорливых улочках Лос-Анджелеса, всё равно придётся выбираться за стены укрытия в поисках припасов. Всё выживание вокруг этого и вертится — постоянный поиск: еды, воды, оружия, лекарств. Всё же, сдувает Дилюк рыжую прядку с лица, человек — существо ужасно непрактичное.       Под ногами поскрипывает мелкий гравий, рассыпанный по асфальту. Ближе к обочине видно сеть трещин, из которых тянутся зелёные колоски травы.       — Сейчас бы пригодилась винтовка, — недовольно бухтит Дилюк, присаживаясь на одно колено. — Ты же приготовил машину, — стреляет упрёком-вопросом в Кэйю. — Не мог загрузить хоть каким-то оружием?       Кэйа хмурится — выглядит, как насупившаяся туча.       — Я смог только найти тачку, которая более-менее на ходу, когда выбирался с парой бездновских ребяток за стены. Да, как поисковый пёс, ты это хочешь услышать? — шипит. — У них вся оружейка под строгий подсчёт идёт. Своруй что-то — и были бы вопросы, ненужные поиски, выяснения. Поэтому радуйся тому, что хотя бы тачка была.       — Помолчите оба, — просит Джинн, выглядывая из-за угла.       — Есть, мэм, — Кэйа отдаёт ей честь.       И всё возвращается на свои круги. Будто тот продуктовый магазин действительно обладал какой-то магической аурой, волшебной атмосферой, приглушающей натянутые отношения. Скрывая их и создавая иллюзию — иллюзию того, что всё хорошо. Но стоило им покинуть тёмные стены и выбраться обратно в мёртвый город, как струны снова натягиваются и становятся чудовищно острыми. Взмах — и голова скатится с плеч.       По другую сторону узковатой дороги стоит полицейский участок. Не самое большое здание — стандартное и совсем простенькое, если сравнивать с местным полицейским департаментом, до которого идти и идти. Здесь всего два этажа; некогда симпатичный газон полностью зарастает, напоминая неухоженное дикое поле — трава тянется к небу как попало, то звуковой волной подскакивает вверх, то падает вниз, то идёт почти ровной линией. Одна полицейская машина — на белой краске невооружённым глазом виднеются пошарканности и небольшие сколы, обнажающие выделяющуюся ржавчину. Будто бы кровавые пятна под слезающей дряблой кожей мертвеца.       — На ней явно давно уже не катаются, — обращает внимание Джинн на четыре спущенных колеса.       — Может, прокололи ещё в самом начале, — пожимает плечами Кэйа. — Там должен быть небольшой гараж с ещё одной-двумя тачками. Или, во всяком случае, местом под них.       — Здесь только центральный вход, — Дилюк пристально осматривает с крупную табличку «полиция», стоящую на бывшем газоне перед небольшим поворотом к самому светлому зданию. Флаг Соединённых Штатов слабо покачивается на незаметном ветерке и, не успев толком раскрыться, снова падает, опуская заострённый тканевый нос.       — Значит, выезд с чёрного входа. Тут слишком мало места для парковки, вместится, дай бог, машины две. И это только сами служебные.       — Непрактично.       — И я о том же, — кивает Кэйа.       С первого взгляда выглядит всё спокойно — и со второго, хмыкает Дилюк, тоже. Не видно ни мертвецов, ни людей — только воробей, приземлившись на разогретый асфальт, несколько раз что-то клюёт под своими крошечными лапками, а затем резво улетает. Всё кажется идиллией — или затишьем, после которого обязательно грянет буря. Долго сидеть в импровизированном укрытии не имеет никакого смысла.       — Зайдём с чёрного? — уточняет Кэйа и получает согласный кивок.       Поваленный фонарный столб приходится перелезать. Вытянутое металлическое основание лежит прямой палкой, но не касается земли полностью, словно чуть-чуть зависнув в воздухе. Опершись одной рукой на задребезжавшую от напора конструкцию, Джинн ловко перескакивает, оказываясь по другую сторону — там, где начинается узкая двухполосная дорога. Можно, конечно, пролезть и снизу, протащившись брюхом по заросшей земле, но придётся потратить больше сил и времени. А ещё желательно перед таким проверить, нет ли в густой растительности ловушек — ещё до встречи с Джинн видел Дилюк один случай: мужик хотел проползти под грузовой частью фуры, врезавшейся в легковушку и, как следствие, повисшей в воздухе. Ударом от столкновения явно на больших скоростях вынесло их на обочину, а какой-то умник спустя время подложил в пустое пространство капкан. Мужику, который просто хотел перебраться на другую сторону, размозжило голову острыми зубьями — и, видимо, была такая сила, что он даже не обратился в мертвеца после своей неудачной кончины.       Осколки разбитого плафона хрустят под подошвой.       Убедившись, что Кэйа не собирается собрать носом траву, Дилюк наконец отворачивается, безошибочно находя спину уже отошедшей Джинн. Листья высокой пальмы бросают тень, мимолётной свежестью коснувшуюся кожи, взмокшей от жары. Скорее бы добраться до Сиэтла — солнце там куда более щадящее, чем калифорнийское; для пляжного сезона — самый раз, но для выживания — настоящий адский котёл.       Дилюк утирает пот со лба.       — На тебя еда плохо влияет? — спрашивает он, когда Кэйа наконец их догоняет. — Утяжеляет и мешает двигаться?       — Я бы посмотрел на тебя вот с этой штукой, — кивком головы указывает на бандаж. — И, на секунду, напомню, что всё это случилось по твоей вине.       Поперхнувшись воздухом, Дилюк хмыкает:       — По моей вине?       — Да, — с уверенным возмущением кивает Кэйа. — По вине твоей бараньей твердолобости. Говорил я тебе: не нравится мне там.       — Ты сказал, что у тебя жопа чует неладное. Человеком-пауком себя возомнил?       — У Человека-паука, чтоб ты знал, паучье чутьё.       Дилюк выразительно на него косится.       — Вот именно — паучье, а не жопное.       — Стоять! — прикрикивает Джинн, вынудив резко затормозить. — И молчать! — добавляет она секундой позже, ловко и умело затыкая им обоим рты. Дилюк недобро косится на Кэйю, закатившего глаза, а затем переключает всё внимание вперёд. — Не делайте лишних движений и внимательно смотрите под ноги, — наставляет она, чуть смещаясь в сторону. — Тут растяжки.       Шутливость будто волной смывает с лица Кэйи.       Тонкая прозрачная нить, натянутая по обе стороны от небольших деревяшек, ловко сливающихся с травой, едва заметно поблёскивает в солнечных лучах. Если не вглядываться с особой тщательностью, то и видно не будет; это хороший вариант, чтобы, в случае чего, и избавиться от мертвецов, и подать громкий сигнал о вторжении. И, видно, от людей тоже — если бы не острая внимательность Джинн, то кто-то из них уже точно валялся бы мясными ошмётками по округе. По загривку проползает холодная дрожь.       Теперь они точно знают, что здесь были люди. Судя по всему, продолжительное время — может, даже их база где-то рядом. Проезжим — таким, как они трое — нет нужды тратить драгоценные ресурсы на хитрые ловушки, всё равно сюда больше не вернутся. Только знать бы наверняка, когда растяжки сюда поставлены. Может, год назад, если не больше, а может — вовсе вчера. После конца света в кольце блокпоста точно жили. Некоторых, как ту семью из продуктового, погубил вирус, но они не могли быть единственными людьми на несколько смежных районов.       Идти дальше опасно. Одну растяжку перешагнуть можно, две, в принципе, тоже, но их здесь явно куда больше. Слишком большая вероятность проглядеть и взлететь на воздух. Нужно попытать удачу через центральный вход — уходить не вариант. Всё ещё нужно оружие, без которого сдохнуть можно в ближайшей подворотне. Сейчас на троих у них всего один пистолет — и в том пуль остаётся всего ничего.       Вдалеке виднеется шатающийся силуэт мертвеца, вынырнувший из-за линии горизонта. Он, совсем одинокий, бесцельно бредёт по дороге и бесстрашно вываливается на проезжую часть. Дилюк внимательно глядит на то, что некогда было таким же человеком, как и он сам; следит, чтобы позади не оказалось стада, от которого одна надежда на спасение — бег. Но заражённый оказывается совершенно один.       Центральный вход, к счастью, остаётся открытым, позволив беспрепятственно проникнуть внутрь прохладного полицейского участка. Джинн всё равно с особой аккуратностью приоткрывает двери, на мгновение отшатываясь — вдруг и здесь тоже есть растяжки, — но тяжеловатый вход лишь зазывающе поскрипывает. Изнутри в лицо бьёт прохлада непрогретого помещения, но даже несмотря на это ощущается небольшая затхлость. Дилюк прикрывает за собой дверь, вновь воссоздавая прежнюю атмосферу покоя и нетронутости, и пропускает мгновение, в которое и Кэйа, и Джинн, останавливаются, замерев неподвижными фигурами.       Им прямо в лица смотрят голодные дула пистолетов.       Тревога ярким столпом пламени вспыхивает в груди — жжётся, бурными реками растекаясь по напрягшимся в миг нервам. Нахохлившись, Дилюк впивается голодным до крови взглядом в четыре мужские фигуры, держащие их на мушке буквально в одном шаге от вышибленных мозгов. Хоть одно неверное движение — и их головы взорвутся, как арбузы, кинутые с высоты, и кровавыми ошмётками будут задорно соскальзывать со стен, а бездыханные тела — выброшены на радость мертвецам. В горле появляется ком; никому не хочется настолько печально закончить и, наверное, стоило повернуть назад уже тогда, когда они заметили растяжки, но по чёртовым лескам не поймёшь, насколько давно состряпаны ловушки.       Джинн медленно поднимает руки наверх, говоря, что не собирается сопротивляться и безоружна. Дилюк следует её примеру; даже Кэйа, решив не испытывать свою покоцанную тараканью шкуру на крепкость, повторяет за ними. Выходит у него жалко — может поднять только одну руку, оставив вторую чуть-чуть приподнятой — так, чтобы лишний раз не задействовать плечо. Ход разумный: чем больше давать порванным связкам отдыха, тем быстрее они смогут восстановиться.       Один из мужчин, заметив это, воинственно щурится. А Дилюк понимает обе стороны — Кэйю, который действительно ранен, и других выживших, которые не хотят словить неожиданный сюрприз.       — Обе руки наверх, — грохочет недовольным басом.       В глазах Кэйи вспыхивает невидимый огонь желания броситься вперёд и зубами впиться в чужую глотку, перегрызть сонную артерию клыками, орошая весь холл свежей кровью. Дилюк сам не замечает, как на короткое мгновение напрягается: Кэйа — сносящая с ног непредсказуемость. Но, вопреки всем самым плохим прогнозам, с особой тщательностью вырисовываемых воображением, он медленно тянется к шее. Никаких резких движений — только напряжённая плавность; щёлкает пластмассовое крепление бандажа, сковывающего движения руки. Кэйа едва заметно морщится от боли, прострелившей иглами больное плечо, но, поймав падающую ткань бандажа в другую ладонь, силится выполнить требование.       — Не нужно, — зачем-то вступается Дилюк раньше, чем вообще это осознаёт; хищные взгляды, полные острого недоверия, превращаются в клинки, подставленные к глотке. — Он и так уже сдался.       Мужчина — крепкий афроамериканец — криво хмыкает:       — Не обессудь, мужик. Хочу быть убеждённым, что ваш дружок ничего не выкинет.       Дилюка точно черти за язык дёргают.       — Не нужно, — с нажимом повторяет. — Он ранен, не может без вреда задрать руку. Пусть останется так, как есть сейчас.       — Укусили? — оживает третий мужчина и, сделав осторожный шаг ближе, тыкает Кэйе чуть выше локтя длинным дулом винтовки — ощерившись, он сдавленно шипит; как раненый пёс, загнанный обидчиками в тупик, где остаётся лишь скалить острые зубы в попытке отпугнуть.       Сердце тревожно стучит в груди. Смирение в любой момент может закончиться плачевно; Джинн тоже напружинивается, готовая отскочить в сторону, чтобы попробовать избежать шальной пули.       Кэйа — ураган, чёрные-чёрные тучи, молния, бьющая в полном хаосе, а он — обсидиановая бездна. Точка близко — совсем рядом, от неё веет холодом и смрадом смерти, но очертания тонут в пропасти, превращая всё в сплошное минное поле. Шаг не туда — взрыв. Слишком непредвидимый, но пока Кэйа смиренно молчит; не лает и не кусается — стреляет по Дилюку короткими взглядами, определённо чего-то ждущими.       — Это не заражение, — опровергает. — Всего лишь повредил связки при неудачном падении. Оставьте его, пусть стоит так, как может.       Кэйа ещё раз бросает на Дилюка нечитаемый взгляд — сложный, как запутанные в клубок нити или головоломка, не имеющая правильного ответа; будто замирает, застывает, как гипсовая фигура, но спустя долгую тягу секунд всё же решается едва заметно кивнуть в знак благодарности. Её искренность ударяет по коже огненной волной.       Первый мужчина гулко цокает языком:       — Нам не нужны проблемы.       — Нам тоже. Мы не знали, что тут кто-то есть, — звучит с призрачным упрёком, ведь свою жилую территорию, в конце концов, можно очертить более ярко. — Просто искали оружие и, может, ещё какую снарягу. Слушайте, — сглатывает вязкий ком, — необязательно лить кровь. Мы можем сейчас развернуться и уйти — и разойдёмся навсегда, как в море корабли.       — А где гарантия, что не вернётесь потом? Ночью, например, пока спать будем? Или днём, когда на вылазку уйдём? — с испанским акцентом цыкает четвёртый; высокий и худощавый, но наверняка ужасно жилистый, если начать бороться. — Хочешь, чтобы мы на слово верили?       Хочется выругаться на чёртов апокалипсис, вынуждающий подозревать буквально всех и каждого. Дилюк не осуждает — если бы на их территорию ворвались незнакомцы, то первой мыслью было бы просто прикончить. Уверенность, что они не собираются возвращаться, в других людей просто так не вложить, а слова стоят ровным счётом ничего. Они и раньше особого значения не имели, а с наступлением конца света и вовсе потеряли всякую значимость.       — Пусть остаются, — решает четвёртый, а Дилюк мысленно нарекает его Клеткой из-за цветастой клетчатой рубашки, надетой на грязную жёлтую футболку. — У нас в гараже место есть. Мы люди не злые, — он хищной пристальностью скользит по напряжённой Джинн, а потом по кусачему, как крепкие морозы, Кэйе. — Переночуют у нас на глазах, чтоб дел не наворотили, а утром уберут свои задницы подальше. Вернутся — сразу в башку получат.       Есть в их словах зерно здравого смысла, диктуемого собственной безопасностью, однако Дилюку упорно что-то не нравится. Он не может сформулировать точно — даже не до конца понимает, но это самое «что-то» назойливо скребётся в грудной клетке, перетекая в зуд под кожей. Хочется расчесать молочность до едкой красноты, до полос, напоминающих хвосты комет.       — Уйти сейчас мы не можем? — голос Джинн тонкой трелью рассекает густой воздух.       Клетка сально лыбится.       — Или так, или сдохнуть.       Дилюк переглядывается с Кэйей.       Голова чугунная. Будто точно накормленная свинцом — и теперь весь металл тянется к земле, призывая снова упасть и забыться долгим сном. Пока выдаётся удачная возможность это сделать, стоило бы воспользоваться, но тревожность, зашевелившаяся червями в животе, всё же заставляет сопротивляться остаткам сонливости. Джинн лежит у стены, накрывшись лёгким пледом; не шевелится, не реагирует на движение Дилюка, находясь в глубоком, глубоком сне.       На виски давит. Он морщится; неужели усталость, успевшая накопиться за годы выживания, сильна настолько, что буквально валит с ног? Они ведь хорошо отдохнули в продуктовом — и неплохо выспались, позволяя изнеможденным телам восстановиться хоть самую кроху. Что-то не так, но что именно — Дилюк всё ещё никак не может понять. Закручивающееся волнение прогоняет сонливые остатки, булыжниками ложащиеся на плечи. Оно давит на горло до частого и чуть свистящего дыхания.       Джинн чуть шевелится, перетекая на другой бок и поворачиваясь к Дилюку тонкой спиной. Она здесь — спокойно и размеренно сопит, а вот другая половина коморки, некогда явно заваленной разным хламом для ремонта служебных автомобилей, пустует.       Сводя брови к переносице, Дилюк задумчиво кладёт руку на чужое спальное место — холодное. Кэйа ушёл приличное время назад, раз его постель, если это вообще можно так назвать, успевает полностью остыть. Только куда он мог податься, если с группой, что любезно встретила их пушками промеж глаз, единогласный договор: они отсыпаются, не пытаясь пролезть на чужую территорию, а утром уходят? Несмотря на не самое красивое приветствие, они оказались достаточно добры: и не прикончили, и накормили горячей едой, и даже пообещали перед самым выездом поделиться оружием — по одному огнестрелу на каждую душу. Слишком выгодная сделка, чтобы на неё не согласиться. По общению, как получилось выяснить за совместным ужином, они тоже неплохи — лидер, назвавшийся Стивом, личность весьма разносторонняя.       Дилюка напрягал только Клетка — и напрягал настолько, что он даже не запомнил чужого имени. Джинн умело делала безразличный взгляд, но и Дилюк, и Кэйа, будь тот трижды проклят, видели, как она беспокойно ёрзает. Чужой разум — потёмки, испытывать лишний раз судьбу не хочется — и после ужина почти сразу ушли в гараж, временно отданный в их распоряжение. Доверять незнакомцам глупо в любом случае; Дилюк лично забаррикадировал шумным ящиком с инструментами дверь. Если кто-то захочет открыть с той стороны, то непременно толкнёт — и эта груда, не ожидая удара, задребезжит и разлетится в стороны. Шум будет такой, что поднимет даже мёртвого — не то что чутко спящего.       Однако Кэйи нет. В голову начинают закрадываться самые разные мысли — они, толком не успев оформиться в навязчивую идею, рвутся, сливаясь друг с другом.       В пальцах чувствуется ледяное онемение. Покалывает призрачным морозцем, пробирается волной вглубь грудной клетки, просачивается между рёбер и с силой хватает за кольнувшее сердце. Дыхание сбивается, а ком в горле мешает нормально сглотнуть вязкость слюны, скопившейся во рту за долгие мгновения раздумий. Они — болото. Дилюк мотает головой, трёт пальцами переносицу, давая себе мысленную затрещину такой силы, что в ушах появляется тихий, но противный звон. Главное — дышать, не поддаваться ядовитым змеям, что пытаются расползтись по телу. Паникой делу не поможешь.       Нужно выйти наружу. Дилюк даже не удивляется тому, что не проснулся в момент, когда Кэйа сбегал — у него, как показывает практика, есть способность делать всё совершенно бесшумно. Прямо как в тот раз, когда он прикончил пленника в Хендерсоне. Тогда, подсказывает внутренний голос, Кэйа хотя бы схлестнулся со своими — чёрт эту Бездну знает, может, тот мужик и вовсе Кэйю узнал, поэтому и не вопил во всю глотку.       Тихо выругавшись сквозь крепко сжатые зубы, Дилюк рывком поднимается на ноги. Слабое, но неприятное головокружение ведёт в сторону, вынуждая пошатнуться и опереться ладонью о стену, чтобы восстановить равновесие и дать неповоротливой туше короткую передышку. Череп ватный. Будто неимоверно тяжёлый, но при этом до ужасающего лёгкий одновременно; перед глазами разливается фонтан чёрных мушек от резкой смены положения тела. Дилюк не удивится, если однажды всё же свалится прямо в бою — под ноги заражённым или выжившим — от банальной нехватки витаминов в крови.       Бросив ещё один взгляд на Джинн, он выскальзывает за зверь, сиротливо щёлкнувшую за спиной.       Тихо.       Даже слишком — настолько, что собственное дыхание кажется оглушительным.       В нос ударяет слабая солоноватость, оседающая на нежной слизистой ржавой корочкой; тошнота ударяет по солнечному сплетению, то ли заставляя согнуться пополам, избавляясь от съеденного, то ли просто даёт звонкую пощёчину, чтобы отрезвить. Желчь горечью касается языка. Взгляд сразу мечется к двери, ведущей в основное помещение полицейского участка, а затем — к небольшому зазору, зияющему чёрной пустотой. Ящик с инструментами отодвинут в сторону — и явно сделано это изнутри. Напряжение проносится электрическим разрядом по натянутым нервам. Жжёт.       Запах крови дурманит. Это точно он — слишком терпкий, слишком едкий, чтобы не узнать. Стоит в пространстве плотным облаком; алая густота скребётся — выпускает длинные и острые когти, распарывает грудь, нанизывая беспокойно колотящееся сердце. От двери тянутся следы — чуть-чуть подсыхающие, размазанные и становящиеся неприятно коричневыми, но всё ещё тускло поблёскивающие. Отпечатки подошвы прячутся за ещё один служебный автомобиль, одиноко стоящий посередине гаража и тоже требующий технического обслуживания. Ржавые диски и отсутствие одного заднего колеса явно не позволят этой колымаге пуститься в дальнюю дорогу.       На негнущихся ногах Дилюк осторожно приближается к чёрному капоту, огибает, нечаянно ногой вляпываясь в один из кровавых следов. Рука по выработанной привычке тянется за пояс, но нащупывает только пустоту — всё скудное оружие, что у них было, пришлось сдать в доказательство своих добрых мыслей. Паршивый ракурс не дает ничего толком разглядеть, кроме торчащей ноги. Светлые, но заметно потрёпанные кроссовки Кэйи выбиваются из общей тёмной картины маяком; сбитые носки покрыты застывшими алыми разводами, перемешанными с прилипшей пылью.       Кэйа, судя по всему, приваливается к заднему бамперу. Не шевелится.       Оживающее воображение рисует возможные картины, от которых хочется скривиться и проплеваться — от стеклянного взгляда, уставившегося в никуда и сквозь. Наступив себе на горло, Дилюк рывком оказывается по другую сторону полицейского автомобиля. Кэйа никак не реагирует на шум, будто вовсе его не слышит, целиком погружённый в свои тягучие, как дёготь, мысли. Уставившись на свои руки — грязные, запачканные кровью, — он сипло дышит, а на лбу проступает испарина.       Коротко выругавшись, Дилюк присаживается рядом с ним на одно колено. Пробегает внимательным взглядом с головы до ног, отмечая, что видимых ран нет. Кэйа не истекает кровью — и не находится при смерти.       — Что произошло? — задаёт вопрос Дилюк, посерьёзнев, будто грозовая туча.       Кэйа сглатывает; кадык нервно дёргается, а тихий, поскрипывающий смех режет по слуху. Он медленно поднимает голову, затылком упираясь в жёсткий бамбер — наэлектризованные волосы забавно прилипают к чёрной поверхности, рассекая обсидиан кобальтовыми прожилкам. А у Дилюка лёгкие до боли сжимает, словно пытается порвать на лоскуты; на смуглой щеке кровавые дорожки — кривоватые, подсохшие. Они узкими речушками стекают вниз, марая острую линию челюсти, а затем падают вниз — на уже запачканный воротник, превращаясь в некрасивые кляксы.       Это не его кровь.       Чужая.       Пауза затягивается петлёй на шее; удавкой, что сооружает умелый убийца.       Кэйа кого-то прикончил.       — Что ты сделал, — вырывается жгучим утверждением.       Дилюк не ждёт честный ответ — он, в принципе, не нужен, когда и без слов всё понятно. Но Кэйа, словно отчаянно желает поиграть на нервах, ухмыляется. Коротко, тускловато, но ухмыляется — и это острым ножом бьёт в спину.       Бешеных охотничьих псов усыпляют.       — Убил их, — низкой приглушённостью звучит ответ. Кэйа чуть задирает голову сильнее, будто демонстрирует открытую шею, в глазах его — ни капли сожаления, ни капли раскаяния; там — бездонная пропасть, влекущая кромешной тьмой, там — самые огромные подводные глубины. Блеск острыми шпилями льдов выныривает на поверхность, сумасшествие — как монстр, питающийся человеческой кровью, и наконец сумевший вновь в ней искупаться. Дилюка передёргивает.       Он убил их, повторяет про себя.       Он убил их.       Кэйа действительно перебил всех, кто был к ним, чёрт возьми, добр.       Поджав губы от уколовшей в сердце злости, Дилюк сжимает руки в кулаки. Дыхание рваное, словно он — рыба, выброшенная на сушу, и обречённая судорожно хватать воздух ртом, но всё равно не может им насытиться. Мысли превращаются во множество осколков, крошатся и становятся радиоактивной пылью, на чьём месте появляются безобразные чёрные ожоги. Обсидиановые глаза — взор хаоса и мертвецкий безднов ветер.       Дилюк одной рукой хватает его за грязный воротник футболки, тянет вверх, вскакивая на ноги. Кэйа — плавная текучесть, помноженная на бесконечность усталости, плещущейся где-то совсем глубоко-глубоко, куда невозможно залезть. Он морщится от боли в плече и совсем не пытается вырваться; слишком спокойный, но что-то в его глазах ужасно пугает. Северные морозы, голодно царапающие нежность плоти; крохи безумия, от которых нужно бежать так быстро, как только получится, но толика страха умело перемешивается с чудовищным притяжением.       — Тебя хоть на пять минут без поводка можно оставить? — рычит ему в лицо Дилюк.       — Конечно, — кивает Кэйа, — и через полчаса вы передохнете. Заимей привычку сначала разбираться, а потом на людей кидаться.       — Я кидаюсь? — поражённо переспрашивает. — Или ты кромсаешь всё, что видишь?       Ухмылка на лице Кэйи становится шире. Такой, что её очень хочется стереть кулаком.       — Если бы не я, мой пламенный друг, — цыкает Кэйа, — прикончили бы уже нас. Протри глаза, — настоятельно советует, касаясь длинными пальцами напряжённых рук Дилюка; по бледной, молочной коже расползается сеть кровавых узоров. — Ты вроде негласно в наши лидеры заделался, но доверчивый такой, что мы сдохнем через день.       — Кэйа. Эти люди не нашпиговали нас свинцом, как индейку овощами на День благодарения, поделились тёплой едой, какую мы уже не видели чёрт знает сколько. И чем ты отплатил в ответ? Убийством?       — Или ты, или тебя. Я не глотал их консервы. И правильно сделал, — закатывает глаза. — Вижу твой моментами плывущий взгляд, — посмеивается, но голос его звучит перебитым стеклом. — Что, голова бо-бо после снотворного?       — Ты мог нас предупредить-       — А вы бы проснулись? — перебивает Кэйа, начиная заводиться и показывать клыки. — Вы, отвалившиеся практически сразу, как только башкой коснулись пола. Вынь наконец голову из задницы, Дилюк, — шипит разъярённой змеёй. — И поблагодари наконец меня за то, что всё ещё жив. Начиная с Бездны и заканчивая сегодняшним днём. Мне показалось странным, что вы завалились дрыхнуть без задних ног. И я пошёл разнюхивать. Хорошо, что твой ножик помещается хоть в кроссах, хоть где. Тебя, — указательным пальцем больно тыкает Дилюку в грудь, — хотели просто замочить, как и, в принципе, меня. А вот на подружку планы были больше — женщины-то сейчас ценнее золота. Мне сказать, что они планировали, — скалится, — или догадаешься сам?       В памяти всплывают сальные взгляды-ухмылки Клетки, которым Дилюк не предал особого значения; пусть пялится, но только не смеет трогать, если не хочет найти свои руки, засунутые крепко в задницу.       Что-то медленно сходится. Совсем неохотно и лениво сползается, стягивается порывом ледяного ветра.       А тело всё ещё немного ватное. У Дилюка нет времени, чтобы до конца прийти в себя, запуская дотошный анализ всего-всего-всего, а впереди — в чужих глазах — голодная безднова пропасть.       — Жаждешь прикончить меня? — нараспев тянет Кэйа, из-за чего всё нутро сжимается.       — Заткнись. Заткнись, пока до греха не довёл.       — О! — деланно удивляется, но затем снова скалится. — Строишь из себя святошу, но в действительности ничем от меня не отличаешься. Я видел, — шально блестят глаза, — как ты резал глотки, я видел в тебе жажду крови. Это не другое, это всё одно. Просто ты, — смеётся душащим бархатом, — боишься признаться в первую очередь себе: ты такой же головорез, как и я.       Злость вспыхивает пожаром.       — Ещё одно слово, — рычит Дилюк, — и я тебя точно ударю.       Напряжение потрескивает электричеством в воздухе, бежит крохотными разрядами по спине, царапает натянутую струну позвоночника — ныряет между, норовя посыпать цельную фигуру. Кэйа кончиками пальцев мягко отталкивается от багажника, наклоняется к уху Дилюка, вкрадчиво шепча:       — Ударь, — посмеивается надломанным, потрескавшимся инструментом. — Вдруг мне понравится, — будто бы издеваясь, он подходит ещё ближе, напрочь снося остатки расстояния, которое между ними остаётся; сталкивается своей грудью с чужой. Его дыхание оседает на щеке, мажет судорожным вздохом, закутывая ещё больше в кровавую плотность; в алый, алый туман. — Вот он я. Буквально перед тобой.       Ненормальный. Чокнутый.       Дилюк злится. Огонь наводняет собой каждую вену, каждый сосуд, толкает на необдуманные глупости — рот открывается, а в глотке встаёт трепещущее возражение, но так и не перекатывается ядовитой пилюлей к языку. Горчит до поднявшей тошноты, скатывается обратно в пищевод — в живот, где змеи тревоги продолжают копошиться. Кэйа прав — и его слова бьют так метко в цель, прилетая свистящей стрелой прямо в середину красной мишени, что на мгновение становится дурно. Они похожи; разница лишь в том, что Кэйа не прячет свою тёмную сторону — демонстрирует, клацая зубами.       Руки Дилюка тоже по самые плечи в человеческой крови. И цели — у него были цели, ради которых приходилось идти по головам, не задумываясь, что перерубленной кучей позади остаются такие же жизни, как у него самого и у Джинн.       Возможно, он — кретин, неспособный сразу различить доброту от корысти, но Кэйа, если унюхал скрытые смыслы первым, всё равно мог предупредить. Сказать хотя бы до того, как Дилюк с Джинн свалились едва не мёртвым сном, а не закрываться в себе, лишь изредка угукая и подавая признаки осознанности.       Из Кэйи хочется вытрясти всё дерьмо.       Он бросает вызов. Проверяет на прочность, пощупывает границы — давит, не видя, когда стоит остановиться.       Нервы лопаются, взрываются сверхновой, превращаясь в огромный огненный шар. Дилюк рычит — тянет этого наглого ублюдка к себе, впиваясь в его мягкие губы кусачим поцелуем. Короткий вздох удивления тонет в длинном полустоне, растворяется в накрывающем безумии. Кэйа не отталкивает; руками хватается за чужую талию — горячо — и, играючи приподняв край футболки, с силой вжимает пальцы в мышцы, словно закрывая все пути к отступлению. Дилюк сталкивается с ним носом, пытается приноровиться, поймав единый дикий ритм, а внутри что-то ломается. Как трескающиеся стены, как огромные бетонные блоки, с грохотом и пылью падающие на землю с огромной высоты.       Захватывающее сумасшествие.       Дилюк пальцами крадётся вверх по его спине: очерчивает натянутую линию позвоночника, огибает ремешок бандажа, скользит выше, покружив у линии роста волос. Кэйю бьёт крупная дрожь, скатывается к животу и туго закручивается внутри. Злость подпитывает желание, жжётся и требует больше — ни в коем случае не останавливаться. Он подталкивает Кэйю к багажнику, усаживает на него — невольно помогает поддержать теряющееся равновесие, и сам перемещается больше в правую сторону, чтобы в случайности не двинуть по злополучному плечу.       От Кэйи пахнет опасностью — азотом и вечными льдами; Дилюк жадно проводит носом по чужой шее, находит трепещущую вену, несильно прикусывая и слыша, как из чужого рта вырывается ещё один томный звук, молнией бьющий в пах. Голос-мелодия, голос-песня, голос-музыка. Кровавую едкость перебивает алкогольная терпкость, побуждая выдохнуть всего один вопрос:       — Виски?       — А ты знаток, — шепчет Кэйа. — У них осталась половина бутылки. Зачем же добру зря пропадать?       Дилюк мокро целует снова, снова и снова; Кэйа давится своими словами, расплывается, задирая подбородок. Такой пьяняще отзывчивый и обманчиво покорный; если он — крутой обрыв, то Дилюк всё же оступается и летит вниз, не имея ни одной возможности зацепиться и спастись.       На бронзовой коже цветут мелкими бутонами первые созвездия. Одной рукой Дилюк поправляет свои джинсы, которые ощущаются давяще тесными. Кэйа отвечает с той же охотой, с тем же безумием, будто пустынный путник, наконец дорвавшийся до воды. В груди всё сжимается.       Смех — низкая хрипотца; толчками вырывается из груди Кэйи, вибрирует, посылает жалящие импульсы. Он загнанно дышит, стоит только чуть отстраниться, но глаза — сверкающее марево. Дилюк теряется в себе, теряется в кипяще-бурлящей злости, перемежающейся с чем-то более глубинным и нежным.       Кэйа — сумасшедший. Безумный. На смуглых руках по-прежнему свежая кровь, но он водит по телу Дилюка, забирается под футболку — живот поджимается — и рисует киноварью узоры, чертит линии, будто наносит магические знаки.       Вставая меж его разведённых ног, Дилюк подхватывает Кэйю под острые колени, чуть задирает, проверяя, насколько далеко можно зайти. Нет сопротивления — только всполохи помешательства, искрами сверкающие на дне разноцветной радужки. Кэйа чуть склоняет голову к плечу, следит пристально, впитывает в себя каждый несдержанный вдох-выдох. Дилюк одурительно — дразняще — медленно ведёт по крепким бёдрам, поглаживает проступающие тазовые косточки и наконец добирается до пуговицы на чужих джинсах, дёргая непослушную округлость — пальцы соскальзывают из-за капли крови, попавшей на золотистую поверхность. А Кэйа, будь неладен, продолжает пьяно хохотать, но так низко, будто угрожающе рычит дикий зверь.       Хочется почувствовать каждый вибрирующий толчок разгорячённого воздуха. Дилюк берёт его за шею, засматриваясь на яркие контрасты собственной бледности и налитой бронзы. Чуть сжимает ладонь, ощущая, как дико бьётся пульс; в голову ударяет контроль, а мысль, что Кэйа сейчас рассвирепеет, разбивается об его довольную ухмылку.       Ведь Дилюку ничего не стоит просто сжать руку — передавить артерию, пока тело не обмякнет в посмертной неге.       Чёртов наркоман. Кэйа — адреналиновый наркоман.       Эйфория — взрыв сверхновых прямо в венах. Ближе — нужно быть ещё ближе, проникая друг другу под кожу, впитываясь облачной ватностью в кости — и оставаясь резными узорами. Дилюк задирает его футболку с правой стороны, обнажает наконец подтянутый живот и крепкую грудь. Касания — текущая магма; ведёт самыми кончиками пальцев сначала вверх, добираясь до острого разлёта ключиц, а затем преступно медленно вниз, задевая мизинцем твёрдый сосок. Мешающая футболка так и норовит сползти обратно вниз, но снимать её — трепетные минуты, которых нет. Змеиное кольцо чуть заползает на бок, тронув жилистым телом косые мышцы, и Дилюк не отказывает себе в желании сначала огладить чернильную чешую.       Кэйа ёрзает, скрещивает длинные ноги у него за поясницей — заставляет резко податься вперёд, вжимаясь пахом в пах. Дилюк сдавленно шипит сквозь зубы от пульсирующего удовольствия, прошившего всё тело. Остатки сонливости окончательно исчезают, тонут в громком хриплом стоне, бархатной песней слетевшим с чужих припухших губ — головокружительно красиво, чарующе, завораживающе. Он смело накрывает член Кэйи ладонью, слегка сжимает сквозь грубую джинсовую ткань, но медлит до тех пор, пока чужие бёдра призывающе не двигаются навстречу, лишь бы усилить трение.       Больше.       Кэйа одурительно красивый — с дикими искрами в глазах, с немного отросшими тёмными волосами, лежащими сейчас в полном беспорядке; с чёртовой свежей ссадиной у виска, которую явно получил пару часов назад; с приоткрытыми пухлыми губами, блестящими от слюны.       Пуговица ловко вылезает из петельки, вжикает молния на ширинке, словно раскрывая зубастую пасть. Кэйа напрягает мышцы пресса — Дилюк засматривается — и, удерживая равновесие, рукой хватается за ремень на штанах Дилюка. Кожаная линия с тихим свистом трогает шлёвки, как прощается с оковами, и ударяется о звякнувшую бляшку. Внизу живота собирается томность, закручивается до лёгкой боли.       И в действительности контролирует ситуацию ни разу не Дилюк; он — угодившая в капкан дичь.       И, быть может, Кэйа самую малость прав.       Они до отвратительного похожи.