Песня ветра

      Сегодня, пожалуй, один из самых ужасных дней в жизни Антона. Хуже было, пожалуй, только неделю назад, когда Эд потерял любимого человека, а Арсений… А что Арсений? Он ушёл. Вот так просто, без попыток поговорить и, кажется, без малейшего желания вернуться. И никакая физическая боль, пронзающая тело при каждой попытке подняться с дивана, не сможет заменить ту, что на душе. Антону кажется, что у него кусок сердца оторвали — или целиком его вырвали и безжалостно раздавили прямо у него на глазах.       Знаете, как понять, что человеку абсолютно плевать на всё, что между вами было? Молчание. Оно убивает хуже любого самого изощрённого маньяка, оно режет без ножа, но всё равно по живому, оно наизнанку выворачивает в попытке понять: «За что?» А вместе с попытками это понять приходит боль — тупая, бьющая наотмашь. И ничем её не заглушить — ни попытками занять себя зубрёжкой одного и того же, набившего оскомину, дела наизусть, ни самокопанием и рефлексией, ни горами просмотренных, совершенно тупых, фильмов — Антон артхаус никогда не любил, до недавних пор не смотрел его даже, — ни алкоголем, который вкупе с обезболивающими даёт просто крышесносный эффект.       Арсения нет всю неделю. Только вещи, оставленные им по всей квартире, хоть как-то напоминают, что он вообще когда-то был. Впрочем, Антон их даже не замечает — старается, по крайней мере, — запивая каждое мельчайшее воспоминание терпким виски. И опять же — не помогает. Ничего не помогает.       И сегодняшний день ничего хорошего не сулит, потому что желания ехать в участок нет никакого, но Антон всё равно приезжает, по одной лишь причине: почтить память своего сослуживца, друга и просто отличного парня, который и пожить-то толком не успел. Егора нет уже семь дней, а поверить в это всё так же тяжело. Тяжело, даже когда Дима присылает по почте результаты экспертизы. Тяжело, когда Эд пишет короткое сообщение, что такого-то числа во столько-то часов прощание и похороны. Тяжело вдвойне, потому что не с кем это отчаяние разделить. И ещё тяжелее от осознания, что один совсем остался, наедине с собой и своими демонами тогда, когда рядом хоть кто-то нужен.       И если Эду его молчание простить можно, а Дима и остальные коллеги, даже те, с кем отношения безнадёжно испорчены, каждый день шлют приветы и желают выздоравливать, то Арсению Антон этого просто простить не может. Понимает, что сам виноват, но понять не может, почему так: неужели одна ошибка стоит того, чтобы его просто вычеркнули из жизни, на помойку вышвырнули, как ненужный хлам? И уединённый больничный эти мысли в порядок привести совсем не помогает — наоборот, только глубже в отчаяние толкает.       Антон ворот чёрной рубашки, купленной специально для сегодняшнего дня, поправляет, пытаясь давление на горло ослабить, и руку на ручку двери своего кабинета кладёт. Он не очень верит, но имеет наглость надеяться, что тут никого нет, что тут можно спрятаться ото всех. Надежды рушатся вместе с бледным, осунувшимся совсем, лицом Эда, который, кажется, за эту неделю похудел килограмм на десять.       Эд сидит на диване, безжизненно глядя в одну точку на стене, а Антон даже подходить к нему боится, стоя на пороге как статуя, до тех пор, пока не замечает шагающего по коридору Арсения. Тот взгляд на него холодный кидает, пустой совсем будто, но в то же время глазами одними спрашивает: «Ты в порядке?» — можно подумать, ему действительно интересно. А Антон не в порядке, потому и дверь закрывает без ответа, давая понять, что в кабинете пока никого не ждут.       — Эд… — он шаг ближе делает, но его присутствие, похоже, остаётся незамеченным. — Ты как?       Эд не вздрагивает, но взгляд на Антона всё-таки переводит. Расфокусированный слегка, будто не здесь он пребывает, до сих пор не здесь, хоть и замечает наконец-то присутствие друга.       — Здарова, Шаст, — он говорит тихо, бесцветно совсем. Не его это голос, никогда Эд так не говорил. Эд громкий и переполненный эмоциями. Эд всегда жизнью заряжает. — Потихоньку. А ты? Уже закончился больничный? Извини, шо не писал.       Смотреть на такого Эда просто нет сил. Антону выть хочется в голос, чтобы все вокруг слышали, но вместо этого он рядом на диван садится.       — Не закончился, ты ведь сам написал, что сегодня… — он не договаривает, губу прикусывая.       — Да, написал… Точно. Я чёт рассеянный сегодня.       — Эд, пожалуйста, послушай меня, — Антон руку ему на плечо кладёт, сжимая не сильно. — Я не буду говорить тебе всякие банальности, вроде того, что ты обязательно с этим справишься, что ты сильный и Егора этим не вернёшь. Ты можешь злиться на меня за то, как я поступил тогда, за то, что домой тебя отправил… но я всё равно рядом буду. И ты всё равно мой лучший друг.       Эд улыбается. Слабо так, одними только уголками губ. Взгляд свой мутный на руки переводит — на пальцах заусенцы все обкусаны и ногти под ноль срезаны, почти до мяса. И в этом освещении ламп он особенно осунувшимся кажется, тенью самого себя.       — Знаю, Тох, знаю. Это взаимно. Я всегда за тебя.       У Антона ком в горле стоит от этих слов, а ещё от того, что он обезболивающие не выпил сегодня и упаковку дома оставил. Грудную клетку такая боль пронзает, что дышать становится тяжело. Но он в руки себя берёт, двигается ещё ближе и Эда к себе притягивает, в объятиях своих пряча.       — Там родители Егора приехали, — говорит Антон тихо. — Давай пройдём через это? Вместе. М-м? Нельзя ведь просто тут сидеть.       — А смысл уже, Шаст? — Эд против близости не возражает, но рукой в спинку дивана упирается, чтобы Антону на рёбра не жать, а ещё головой качает с горькой усмешкой.       — Смысл в том, что Егор этого заслуживал, — Антон вздыхает рвано то ли от боли в рёбрах, то ли от боли в голосе Эда. — Смысл в том, что ты любил его. То, что тебе больно, — нормально, Эд. Сегодня можно. Можешь плакать, кричать, даже разбить что-то можешь, если легче станет. Я сегодня за тебя побуду сильным денёк, договорились?       — Шаст… Не «любил», Шаст, — Эд отстраняется ненавязчиво, на плечо Антона ладонь укладывая в молчаливой благодарности за всё сказанное. — Не «любил». Ничего не изменилось.       — Ты прав, извини, — Антон кивает, в глаза ему заглядывая. — Пойдём? Там уже все собрались, только нас ждут. Идём, — он поднимается первым, руку протягивая, чтобы помочь.       — Чувак, спасибо за поддержку. Но… — Эд поднимается, в заминке глаза прикрывая на толику секунды. — Не относись ко мне как к немощному. Это никак не поможет, мне сейчас ничего не помогает. Просто рядом будь.       Антону стыдно за самого себя. Потому что он действительно старается, но снова всё не так делает, снова умудряется сказать что-то не то. Хочется самому себе по лицу дать.       — Я… — он губы пересохшие облизывает. — Отношусь к тебе, как к человеку, которому нужна поддержка. Извини, если заставил думать иначе. Я ужасный растяпа, ты же знаешь, — рукой по плечу хлопает слегка, улыбку стараясь натянуть.       — Ты просто растяпа. Надо же, рёбра себе переломать. Но… спасибо, что приехал сегодня, — Эд задумчивый такой, явно в своих мыслях летает, наяву оставаясь только из-за того, что нужно беседу с Антоном поддерживать. А потом выдаёт на одном дыхании: — Ты пойми, Шаст, я мозгами понимаю, что всё, шо ты мне сейчас говоришь, правильно и нужно. Поддержку твою понимаю. Но ничего из этого не вернёт мне… — он кулаки сжимает до побеления, к выходу шаг свой ускоряя. — Раздражает меня всё. Ненавижу этот мир.       — Помнишь… — Антон догоняет его уже в коридоре. — Помнишь, когда моего отца не стало? Я тогда чуть не спился, а ты мне сказал: «Жизнь дерьмо, братан, но нужно это либо принять, либо пытаться что-то исправить». Мы исправим, слышишь? Накажем этого ублюдка. Егора это не вернёт, ты прав, но… быть может, силы дальше жить будут. Знаешь, всё, что я понял о тебе за время нашей дружбы, это то, что ты очень сильный. Сильне нас всех вместе взятых. И тебе не нужен ни я, ни кто-то другой, чтобы справиться, потому что ты сам сможешь. Я это точно знаю. А пока просто позволь себе страдать. Тебя судить за это никто не будет.       У Эда, впереди идущего, плечи мелко дрожат, но явно не от смеха. Эд слушает Антона беззвучно совсем, не говорит ничего и после того, как он замолкает. А потом, замирая в паре метров от разворачивающегося впереди удручающего действа, выдыхает совсем хрипло и басоцито:       — Ты чё запоминаешь всю когда-то сказанную мной хуйню? Брат… Это признание в любви?       Антон улыбается мельком, равняясь с ним, и снова по плечу хлопает.       — А я никогда и не скрывал своих чувств к тебе, — он говорит тихо, подталкивая Эда дальше, в центр всего этого сборища вокруг открытого гроба. Егора уже давно в порядок привели, и сейчас он выглядит просто мирно спящим. Чуть позже вся процессия двинется прямо отсюда в сторону кладбища, а пока все ожидают слова Павла Алексеевича.       Антон собравшихся взглядом окидывает, цепляясь за двоих, в возрасте уже, плачущих людей, стоящих ближе всего к гробу — кажется, это родители Егора. Чуть в стороне от них Катя с Димой стоят, и первая украдкой слёзы в Димкином плече прячет. И рядом с ними Арсений стоит, неподвижный, эмоций на лице не выражающий, одетый в чёрную рубашку и брюки и смотрящий куда-то перед собой. Белый, как мел. Нечитаемый, как всегда.       — Шаст, а что я им скажу? — Эд на месте тормозит, смотря на родителей Егора во все глаза. И у самого, в его стеклянных, влага мутной пеленой застывает. — Что не уберёг их сына, Шаст?       — Тихо, — Антон руку его сжимает в районе предплечья, в акте поддержки. — Просто принеси соболезнования. Ты не обязан что-то говорить. И им не за что тебя винить, ты ни в чём не виноват. Идём, — и за собой его тянет, ближе к убитым горем родственникам. — Здравствуйте. Капитан Шастун, — он представляется тихо, отвечая на слабое рукопожатие отца Егора. — Примите наши соболезнования.       — Здравствуйте, я…       — Вы Эдуард, да? Егорушка нам много о вас рассказывал, — у женщины перехватывает дыхание и вырывается задушенный всхлип.       От представленной после картины всхлипывать и рыдать уже хочется Антону: Эд молча стискивает женщину в объятиях. Они едины в своём горе. Никто другой, кроме этих троих людей — отец присоединяется в объятия спустя пару секунд промедления, — не сможет прочувствовать эту трагедию сильнее, чем они. Родители Егора и Эд неделю назад потеряли смысл жизни. Теперь им нужно обрести новый. И это ужасно.       Антон не знает, что ещё сделать или сказать, он назад отходит, даже не замечая, что рядом с Арсением встаёт. А когда понимает, глаза прикрывает, теснясь от собирающихся ближе людей. Что там говорит Павел Алексеевич — стандартные банальные вещи, слова прощания с членом команды, товарищем и героем Егором Булаткиным, — он не слушает даже. В ушах вакуум стоит от боли — физической и душевной, — от отчаяния, исходящего от Эда, и мерзкого, давно прилипшего к ним ко всем, чувства смерти.       Ещё и рёбра гудят неприятно, не дают забыть о себе даже на секунду, дрожью неприятной напряжённое тело охватывают — Антон на поправку идёт, но находился сегодня, надвигался слишком. Недели слишком мало, чтобы позволять себе такие физкульт-приветы. И всё же — не мог он сегодня не приехать. Не мог не увидеться с Эдом. Не мог не посмотреть на Арсения.       Тот рядом стоит до сих пор, не протиснулся через толпу, не попытался ускользнуть гибкой змейкой, а ведь мог, сотню раз мог за время рефлексии Антона, тут несомненно. Арсений умеет избегать людей, разговоры и ситуации, которые ему неприятны. Но сейчас продолжает стоять рядом, как ни в чём не бывало. Будто и не случилось между ними ничего на той промозглой и грязной фабрике.       Павел Алексеевич, наконец, свою речь заканчивает, повисает минута молчания, Антону кажущаяся вечностью, барабанным боем сердца по вискам бьющей. А после им всем команду дают к кладбищу выдвигаться, и он вперёд выходит, чтобы парням с гробом помочь, но Эд только головой качает, что-то про его рёбра бурча, и выносит гроб вместе с другими.       — Антох, ты идёшь? — обеспокоено спрашивает Катя, когда в холле остаются только четверо: он, она и Дима с Арсением. Что задержало последнего, Антон понятия не имеет.       — Да… да, иду, — кивает он запоздало. — Сейчас, только… Дайте мне пару минут, — и, дыша тяжело, на один из стульев, стоящих вдоль стены, опускается.       — Шаст? — Дима шаг ближе делает. — Всё хорошо?       — Угу, — он кивает снова, стараясь в руки себя взять и не дать атакующим волнами страху и панике верх над собой взять. — Вы идите. Я сейчас догоню. Я просто… обезболивающее только принял… Сейчас боль отпустит, и я… догоню.       — Ты уверен? — недоверчиво уточняет Катя. — Может воды принести?       — Идите отсюда все! — срывается Антон, но тут же мягче добавляет: — Пожалуйста…       Он глаза прикрывает, дышать глубже стараясь, глотая воздух открытым ртом, и шаги слышит удаляющиеся, по ним понимая, что ребята, кажется, к просьбе его прислушались. А после сам не замечает, как воздух из лёгких совсем уходит и тело начинает мелкой дрожью бить. Как на пол со стула сползает и лицо в коленях где-то прячет, только хуже делая и боль обостряя — тоже не замечает.       Кажется, что он один в этом мире остался, что свет в конце туннеля это не про него, что даже после смерти его никакой свет ожидать не будет — только тьма и всепоглощающий холод. Только они. Антон холод терпеть не может. Весь… кроме одного, пожалуй, единственного. Но и тот его бросил, не оставил после себя даже россыпь снежинок, изморозь на голой коже, ранящие сосульками слова. Ничего не оставил.       — Антон… — голос Арсения как сквозь вату в уши просачивается, далёкий такой, абсолютно не настоящий, точно нереальный, Арсений вместе со всеми на улицу пошёл, не мог он остаться рядом, не мог, он уже давно не рядом, он от Антона ушёл, сказал только поправляться и беречь себя. И всё. Ни слуху, ни духу. — Слышишь меня, Антон? Давай сядем обратно на стул, давай? На полу холодно сидеть…       Антон только головой лихорадочно мотает, пытаясь эту иллюзию из воспалённого сознания прогнать. Не хочет он, с ней ещё хуже — не греет она совсем, не помогает со дна отчаяния сейчас выплыть, кажется, наоборот, глубже утягивает. И в ушах такой гул стоит, будто он действительно тонет, грудная клетка ходуном ходит, в попытке хоть толику кислорода поймать. Он рот открывает, пытаясь что-то сказать, но вместо слов скрип выходит задушенный.       Паника накрывает с новой силой.       — Антон! — ледяные ладони на щёки ложатся, грубовато, дёргано, но это хоть немного выплыть из бездны «ничего» заставляет, очнуться хоть на жалкие миллисекунды. — Дыши со мной. Пожалуйста, Антон, слышишь? Давай со мной, вдо-о-ох, давай, — Арсений медленно воздух в себя втягивает, неспешно совершенно, замирая с полными лёгкими, — и вы-ы-ыдох. Не спеши…       — Я… я… — Антон себя рыбкой золотой чувствует, открывая и закрывая рот, но результата никакого не получая. Он за запястья Арсения хватается, отстраняя его руки от своего лица. — Не хочу. Уйди… хватит… Хватит, пожалуйста…       — Дыши, я тебе сказал! Медленно и размеренно! — у Арсения тон такой командный и требовательный, будто он на курсы по психологии пару месяцев отходил, получил сертификат и теперь давит своим учёным авторитетом. — Вдох-выдох, вдох-выдох, пожалуйста… Тебе так идёт чёрная рубашка, знаешь? Ты в ней на мафиозника какого-нибудь похож, точно не на капитана полиции. Дыши, Антон, давай, как я. Не спеши…       И Антон повинуется, наконец, голосу этому, действительно ровнее дышать начиная. Взгляд фокусируется на лице напротив, размытом таком из-за пелены, но всё ещё невозможно красивом.       — Я же попросил меня не трогать, — он находит в себе силы снова руки чужие от себя отпихнуть. — Ты что тут делаешь вообще? Я сказал вам уйти.       — Я и не трогаю, — Арсений выдыхает совершенно невозмутимо, руки за спину пряча и продолжая сидеть совсем близко. — Не хочешь пересесть на стул? — вопросы, засранец, игнорирует.       — Тебе-то какое дело до моих желаний? — Антон бросает грубо, полноценно в руки себя взять всё ещё не в силах — его панические атаки последний раз в школе мучали.       — Пить хочешь? Набрать тебе воды? — Арсений на своей волне абсолютно, будто и не слышит всех этих обвинений.       — Да я уже напился за эту неделю, спасибо, — ноги не слушаются, но Антон упорно встаёт, тут же за стенку хватаясь, чтобы не упасть. — И отдохнул, и в себя пришёл… Или как ты там сказал? Не важно. Я в полном порядке. Спасибо тебе за беспокойство.       — Я сказал тебе беречь себя, но у тебя, видимо, всё, что касается меня, какой-то мудрёный фейс-контроль в голове проходит, — Арсений на ноги поднимается, выпрямляясь и выдыхая это с совершенно не завуалированным обвинением.       — Нет, нет, нахуй, — Антон голос повышает. — Завали, слышишь? Ты не заставишь меня снова себя виноватым чувствовать. Это ты… Ты, блять, ушёл, когда нужен мне был, — он ближе на шаг подходит, выдыхая слова прямо ему в лицо: — Это ты меня бросил. Не я тебя. Ты. Не смей из себя обиженного строить. И…       — О нет, Антон, я буду! Не просто строить. Я обиженный. Полноценно. Это даже обидой назвать нельзя! Я бы обиделся, если бы ты мой йогурт съел из холодильника, который я тебя не трогать попросил! Вот это обида, да! А тут… — он цедит сквозь зубы, голову вверх вскидывая, чтобы контакт глаза в глаза не терять. — Ты подумал, что я Фантом! Ты, видя всю эту грязь и мерзость собственными глазами, решил, что это моих рук дело! Ты направил на меня пистолет! И я должен сделать вид, что этого не было?       — Не должен, — Антон головой качает. — Мне ты точно ни хрена не должен. Как и я тебе. Единственное, что я знаю, это то, что ты просто ушёл… Сука, Егора убили. Нет его больше. Знаешь, о чём я думал, когда ехал на очередной труп смотреть? Я молился, блять, чтобы это не ты был — кто угодно, но не ты! И знаешь, что я почувствовал, когда Егора увидел? Облегчение, Арсений. У меня друг умер, а я думал только о том, что это не ты. А ты просто снова выбрал себя, свалил к другу, даже сообщение не удосужившись мне написать. И я виноват в том, что охуел, когда тебя на фабрике увидел? Хорошо. Пусть так. Я всегда перед тобой в чём-то виноват. Прошу прощения. А теперь извини, я Эду нужен, — он обходит его, направляясь к выходу из участка.       — Стоять на месте, Шастун. Мы не договорили.       — Нет, мы договорили, Арсений, — Антон оборачивается на него.       — Нет, мы не договорили, Антон.       — Неделя прошла, тебе не кажется, что поздновато для разговоров? — у Антона смех нервный с губ срывается. — Неделя… ты даже не написал ни разу. Ни разу, Арсений. Неужели после всего я именно этого заслужил? Я… — он выдыхает шумно. — Я правда обещал Эду рядом быть. Если действительно хочешь, поговорим после. Идём.       — Иди, Антон. Я подойду, — Арсений выдыхает совершенно отстранённо, вновь руки свои невозможные на груди скрещивая. Вновь отгораживаясь. — Потом поговорим, ты прав.       Антон кивает, вновь ко входу разворачиваясь, но замирает на полушаге, взгляд за спину себе кидает, думает пару секунд, а после всё-таки обратно к Арсению возвращается, в глаза ему глядя.       — Пожалуйста, пойдём со мной. Я… — у него губы и так все истерзанные, в ранах мелких, но он снова кусает нижнюю, в кровь раздирая. — Я не хочу тебя одного оставлять. Не после всего случившегося. Ты думаешь, что справишься сам, но это не так. Ты с… с ним не справишься.       У Арсения взгляд на мгновение такой колкий и тёмный становится — Антон чем угодно поклясться готов, что он хочет выдохнуть нечто из разряда: «С самим собой уж как-то справлюсь». Но всё же парящая шутка остаётся не произнесённой, а Арсений плечи капитулирующе опускает, коротко вздыхая.       — Не оставляй. Пойдём, — мельком кидая, когда они уже ближе к выходу подходят. — И губы перестань кусать, у тебя сейчас и так организм измотан. Не издевайся над собой.

* * *

      — Держи, — Антон подходит к дивану, на котором Арсений сидит, протягивая ему стакан с кофе, и сам рядом присаживается, — не слишком близко, чтобы не касаться друг друга. — Ужасный день.       Он ниже соскальзывает, глаза прикрывая. Они с кладбища вернулись примерно полчаса назад, отвезя Эда домой и решив немного над делом посидеть. Но дело сегодня как-то не идёт, а вот третий стакан кофе заходит прекрасно. Как и тишина, она тоже хорошо под настроение ложится. И Антон глотает из своего стакана, смотрит на профиль Арсения и говорить снова начинает первый:       — Я знаю, что сделал тебе больно. Я… Мне жаль, Арсений. Но постарайся понять меня, просто попробуй. Дело не в том, что я снова в тебе усомнился, а в том, что я растерялся. Но даже в тот момент, решив, что ты Фантом, я думал только о том, что не смогу тебе вред причинить… — он вздыхает тяжело. — Я не знаю, что ещё тебе сказать. Извини.       Арсений сидит неподвижно, только голову на спинку дивана откидывает, утыкаясь в её мягкость затылком. В потолок смотрит глазами своими голубыми, и даже в искусственном освещении ламп радужки его не выглядят грязно, сохраняя свою природную кристальную чистоту.       — Ты спрашивал, почему я не писал целую неделю и не интересовался твоим самочувствием… — он губы свои тонкие мельком облизывает. — Я Диме писал. Он мне в общих чертах всё рассказывал. Но я тебе ничего не говорил, хорошо? И вообще, сделай вид, что не знаешь об этом… И когда курьер тебе карбонару принёс, потому что кто-то адресом ошибся и номера домов перепутал, оставив доставку тебе… Он не ошибся. Просто следовал инструкции «положить и убежать». Ты хоть съел?       — Если я скажу тебе, что всю неделю ел только виски, ты меня придушишь скорее всего, поэтому тоже сделай вид, что не слышал этого, — Антон усмехается тихо. — Мне тебя не хватало. Я так хотел позвонить или написать, но потом твой взгляд там, в скорой, вспоминал и…       — Антон… Тот день сильно ударил по нам двоим. Мне нужно было время… чтобы это всё переварить и осмыслить. Я боялся, что, поспешив, точно доведу всё до феерического скандала. После которого не будет уже ничего. А я «ничего» не хочу…       — Мы ненормальные оба… — Антон садится ровнее, голову на бок склоняет и на Арсения неотрывно смотрит. — Я устал… От споров этих постоянных, недопониманий, обид. Я виноватым себя чувствовать устал. Знаю, что действительно виноват перед тобой во многом. В своём недоверии, в первую очередь, но так дальше просто нельзя. Меня всё это с ума сводит. Ты сам сегодня всё видел.       — Видел… очень испугался, что не смогу помочь. А когда пугаюсь, начинаю давить и напирать, тут уже ни о какой ласковой психологии и речи не идёт… Агрессивная дыхательная гимнастика… — Арсений смеётся тихо и как-то истерично, глаза свои небесные жмуря и улыбаясь, ровный ряд верхних зубов демонстрируя. Чтобы притихнуть в следующую секунду и голову на Антона развернуть, всматриваясь в лицо со всей серьёзностью. — Мне тоже надоело, Антон. Я просто хочу быть рядом с тобой. Мне от обиды моей принципиальной ещё хуже было, чем в те минуты рядом с тобой в машине скорой помощи, когда мне казалось, что мир рушится. Я просто… болен тобой? Я не знаю. Мне не хочется тебя терять. Несмотря на характер, принципы, какие-то совершенно нелепые ссоры, что-то серьёзнее… — Арсений шепчет со смешинками и отчаянием одновременно. И этот коктейль слишком ядрёный, чтобы от него не спирало дыхание. — Давай посуду бить? Я даже не знаю… Что угодно, но вместе…       — Мы когда Егора нашли, и я на фабрику ехал, я думал много. Знаешь, о тебе весь тот чёртов день думал, столько всего в голове прокрутил… А когда ехал, только одна мысль была: что я так много тебе не сказал, что жизнь может вот так оборваться, а я так и не решусь сказать, насколько ты мне дорог, — Антон ком в горле сглатывает тугой. — Но ты просто ушёл в тот день, Арсений. Знал, что вокруг пиздец творится, и свалил с самого утра, даже не предупредив меня. А я искал и Бога молил, чтобы ты жив был, — он взгляд его ловит. — А потом я нашёл тебя, и ты снова меня бросил. Даже узнав про Егора, ты выбрал не меня, а свою задетую гордость. Я не хочу быть на вторых ролях, не хочу быть удобным, я… не хочу вот так.       — Это была не задетая гордость, Антон. Дело было не в задетой гордости, — Арсений щурится и крылья носа сужает от резкого вздоха. — Если ты не понимаешь и не хочешь понимать мой поступок, почему я должен закрывать глаза на твой? Хочешь ещё раз это обсудить? Да, Антон, я уехал. Потому что перед моими глазами стоял твой пистолет, направленный прямо на меня. А ещё твой настороженный взгляд. Ты никогда на меня так не смотрел. Именно потому, что ты не на вторых ролях, мне было не всё равно на то, что произошло. Потому что я мог ожидать подобного от кого угодно, но только не от тебя…       — Я хочу, слышишь? Хочу тебя понять. Иначе бы я не сидел сейчас тут и не обсуждал с тобой всё это, — Антон головой качает протестно. — Господи, ну постарайся и ты меня понять. Сколько раз ты мне врал? Сколько раз обещал не действовать за моей спиной и через минуту нарушал своё слово? Ты обещал, что не будешь рисковать своей жопой, но уехал без предупреждения. Я проснулся, а тебя нет. А потом Егор и это всё… Попытайся себя на моё место поставить. Я был разбит, в первую очередь тем, что ты сидел вечером, обещал мне, что будешь осторожен, не будешь по городу один шататься, пока мы не разберёмся со всем, а потом исчез. Одно сообщение. Я ведь не многого прошу. Но одно грёбанное сообщение о том, что ты жив и с тобой всё хорошо. Но проще ведь телефон отключить, чтобы я не доставал, да?       Арсений удивлён настолько, что аж от спинки дивана отлипает, разворачивается к Антону всем корпусом, и тут верь — не верь, а недоумение на чужом лице заразное.       — А стикер на холодильнике?       Антон брови вскидывает:       — Чего?       — Стикер… — Арсений моргает в такт со своими паузами в предложениях. — На холодильнике. Жёлтый такой. Я написал, что резко сорвался к другу, уточнил, что мой телефон не зарядился за ночь… и оставил номер телефона Серёжи. Ты вообще… к холодильнику утром подходил?       — Арсений, какой, блять, стикер? Кто, нахуй, стикеры в двадцать первом веке на холодильник вешает?       У Арсения вообще глаза как два блюдца становятся, и краска стыда скулы трогает очаровательно до летающих в животе бабочек.       — Ну… я? Ну, а что такого? Стикеры — это не что-то старческое! Все пользуются стикерами! Это удобно!       — Я его даже за неделю там не заметил! — Антон когда-то думал о том, что хочет его ударить? Так вот сейчас он его просто убить готов. — Стикер! Уму непостижимо! Хули ты голубя мне не отправил?       — Не дёргайся! У тебя рёбра сломаны! — Арсений то ли смеётся тихо, то ли от стыда лицо ладонью прикрывает, но в любом случае на диване медленно отодвигается подальше. Чувствует, сука, что под раздачу может попасть. — Ну, он яркий! Жёлтый такой! На белом фоне сразу взгляд привлекает! Ты невнимательный, Антон!       — А ты… а ты, блять, — Антон так резко ровнее садится, что аж шипит от боли. — С-с-су-ука… Арсений! Я чуть с ума не сошёл!       — А я ещё думал потом… чего ты Серёже не написал и не позвонил… — он под нос себе ещё бубнить там что-то смеет после всплывших фактов, резко с дивана вскакивая. — Хочешь ещё кофейку? Я принесу!       — Беги, Арсений. Я тебе и со сломанными рёбрами наваляю, — Антон следом вскакивает, головой встряхивая. — Иди сюда.       — Ну, что ты, а? Ну ты чего? Антон! Ты совсем себя не бережёшь, Антон! Сядь на место! — Арсений назад пятится, о журнальный столик спотыкаясь и замедляясь из-за борьбы с равновесием. А Антону этого промедления как раз хватает, чтобы в пару шагов рядом оказаться. — Ну, я тебе в следующий раз… голубенький наклею? Розовый? Чтобы виднее было! Антон…       — В следующий раз? В следующий, блять, раз? Ты не доживёшь до него, придурок, — Антон за запястья его хватает, а после одну руку на рубашку перекладывает, ткань в кулаке сжимая и резко к себе притягивая. — Ты…       — Я… — Арсений выдыхает судорожно, и жар его дыхания губы Антона, покусанные, невольно опаляет. А потом этот ходячий стикеролюб ещё взгляд свой на них переводит с томным интересом, и это уже выше всяких сил Антона. — Буду брать тебя с собой? — с робкой улыбкой.       Антон смотрит на него ещё с пару секунд, а после сильнее на себя тянет, но не целует, как хотел изначально, а просто к себе прижимает, игнорируя резкую боль в рёбрах, и вздыхает рвано.       — Я думал, что потерял тебя. Я так… боялся, что потерял… — шепчет куда-то в шею.       — Извини, извини меня, Антон, я не подумал… Решил, что стикер — это очень хорошая идея… — Арсений выдыхает в волны волос куда-то с тихим то ли смешком, то ли всхлипом. Но этот звук равнозначно за душу берёт. И обнимает в ответ, бережно так, не давит совершенно, только слабо и легко по пояснице ладонями водя. — Аккуратнее… Антон, помни про рёбра, я тебя очень прошу…       — Я в порядке, — Антон всхлипывает тихо. Стыдно ему сырость разводить на ровном месте, но это всё от накопленной усталости и отчаяния этого, в котором он столько времени тонет. — В порядке. Теперь точно в порядке.       — Антон… — Арсений явно на носочках приподнимается, выше немного становясь, будто пытаясь собой укрыть от пространства вокруг, от мира этого в конце концов несправедливого. И в этом эмоциональном отходняке и шуме в ушах от неверия, что всё разрешилось, что плачевная и безвыходная ситуация оказалась бессильной против их разговора и желания быть вместе, тихое: — Мой хороший… — кажется игрой воображения. Ласковое такое и нежное, не дающее в себя прийти, как назло. И всё же оно звучит. И от него дурно до мурашек.       — Арсений, прости меня. Прости, что я на тебя подумал. Я никогда в тебе не сомневался, слышишь? — Антон руками за его рубашку на спине хватается, дышит тяжело и всё же отстраняется нехотя, но только чтобы руки его в свои поймать и пальцы переплести, поглаживая нежно большими верхнюю сторону ладони. — Я не знаю, как я мог на фабрике такое допустить… не знаю, что на меня нашло. Я… мне жаль.       — Ты мне жизнь спас. Ты закрыл меня во время взрыва. Хватит, давай просто забудем об этом, Антон, я не обижаюсь на тебя. Я пытался злиться и обижаться, но мне было так плохо всю эту неделю, я очень скучал по тебе, извини, что меня не было рядом, извини, что я в крысу через Диму всё выяснял, извини меня…       — Нет, нет, всё хорошо. Хорошо, — Антон вперёд тянется, своим лбом в его утыкаясь. — Просто… не исчезай больше. Пожалуйста. Ты мне нужен, Арсений. Я не справлюсь без тебя. Я без тебя не смогу. Егора больше нет, Эду совсем плохо. Мы одни в этом дерьме.       — Не исчезну, больше не исчезну, извини за этот стикер, я такой придурок у тебя… — Арсений шепчет совершенно заполошно, своим губами Антона касаясь щекотно так и изнутри одеревеневшую душу согревающе. И у Антона от этого «у тебя» улыбка сама по себе на губы просится. Какой он всё-таки собственник, просто кошмар.       Антон улыбается, искренне в этот раз, хоть и еле заметно, устало, сам тянется вперёд и поцелуй углубляет. Целует нежно, губы Арсения будто впервые на вкус пробуя, и руками в волосы на его загривке зарывается. Жмётся ближе, игнорируя боль в сломанных рёбрах — плевать ему, сейчас точно плевать. Он думал, что потерял Арсения, думал что кончено между ними всё, а сейчас будто дышать легче стало.       А ещё легче дышать Арсением. Наслаждаться каждым его судорожным вдохом и выдохом, пить их с такой жадностью и отчаянием, будто в последний раз. Но тем слаще осознание, что нет. Не в последний раз. Это не последний их раз. Арсений его, он никуда не уходит, не пропадает, не утекает сквозь пальцы зыбким миражом. Арсений рядом и продолжает ворчать сквозь мокрые и глубокие поцелуи, томно и невероятно поплывше:       — Ну, аккуратнее… слышишь? Рёбра…       — Плевать мне на рёбра, — Антон отстраняется первым, пальцами нежно по его щеке ведёт и улыбается. — Ладно, не плевать, — он тут же кривится от боли, в который раз за день самого себя проклиная, что забыл утром про обезболивающие, и отходит к дивану, присаживаясь на самый край. — Дай мне минутку…       — Господи, Антон, ты не брал с собой таблетки? — Арсений подлетает так стремительно, что Антон просто не поспевает за его энергией. На пол своими коленями становится, обнимает подрагивающие, от охватившей боли, тело Антона. Тычется носом в бедро, без двусмысленности и заигрываний, просто потому что хочет обнимать и ищет места на Антоне, которые не принесут ему страданий. И это мило так и бережно, до щипающих глаз. — Ну, ты совсем сдурел?       — Нет, я забыл, — Антон выдыхает рвано, одной рукой за рёбра держась, вторую в волосы Арсения вплетая. — Не сдурел, просто как-то не до этого утром было… Не волнуйся так. Сейчас отпустит.       — Помяни мои слова, Антон… — Арсений взгляд свой с угрозой явной вверх вскидывает, продолжая ластиться к руке, как большой кот. И от этих двух противоречивых фактов хочется смеяться, но смех рёбрам Антона не понравится точно. — Я всё твоему лечащему врачу расскажу. Наябедничаю только так, понял? Выложу абсолютно всё подчистую! И пусть тебе стыдно будет!       Антон всё-таки хихикает тихо, ладонями его лицо перехватывая и пальцами большими скулы любовно поглаживая.       — Знаешь, что со стукачами делают? — он руки на его запястья опускает и тянет на себя. — Встань с пола, пожалуйста. И поверь, моему лечащему врачу всё равно, он уже смирился с тем, что я придурок.       — А я не смирился, придурок! — Арсений лыбится совершенно бессовестно, и влажно чмокает в нос. Звонко так, оставляя мокрый и свербящий след от слюны. — С этого дня ты у меня ни один приём лекарств не пропустишь. И больше никакого виски!       Вы гляньте-ка, вошёл во вкус.       — Хорошо, мамочка, — Антон снова на себя его тянет, всё-таки вынуждая встать, но только для того, чтобы на колени себе усадить. — Ох… блять… — хрипит тихо, головой встряхивая. — Мы, вроде, дело обсудить хотели. Но, знаешь, так мне даже больше нравится, — и вперёд тянется, в губы чмокая. — Я в норме, не переживай. Сейчас к Диме в лабораторию сгоняю, у него сто процентов что-то от боли быть должно.       Арсений слушает так скептически, даже не пытается это своё выражение лица: «Шастун, сил на тебя никаких нет» — замаскировать. Но от этого только уютнее, так что Антон не возражает. А ещё Арсений на коленях полноценно сидеть отказывается, не спорит, не говорит ничего, но Антон чувствует, как по бокам от него проминается диванная обивка — Арсений вес на собственные ноги перекладывает, чтобы на него не давить. Вот засранец.       — Ну и как ты сгоняешь, если тебя трясёт от боли? Лифт опять не работает.       — Арсений, у меня два ребра сломано, но я не раковый больной на последний стадии, — фыркает Антон. — Не нужно так дёргаться. Сейчас отпустит, и я схожу. А потом вернусь, и мы обсудим дело, хорошо? Просто дай мне пару минут.       — Ага, с удовольствием посмотрю, как тебя магическим образом отпускает боль от перелома. Она же такая мимолётная…       Антон ему договорить не даёт, затыкая очередным поцелуем, глубоким таким, чтобы точно всё желание ворчать отбить. А после на скулы короткими чмоками переходит, носом трётся о щёку и улыбается, ловя жар рваного и сбившегося дыхания Арсения.       — Спасибо, — шепчет тихо. — Спасибо тебе за заботу.       Арсений головой только качает, шепчет едва различимое: «Ну за что ты меня благодаришь, а?» — уже сам щекотно губами по лицу Антона водя, пощипывая успокаивающими чмоками линию челюсти, грея поцелуями кончик и крылья носа.       — Пойдём вместе до Поза, м-м? Заодно узнаем, не выяснил ли он что-то новое, — предлагает Антон. — И, Арсений, — он взгляд его ловит, пальцами за подбородок перехватывая, — возвращайся домой… ко мне. В гостинице не безопасно.       От этого «ко мне» у Антона у самого сердце предательски в груди холодеет, от тревоги, которой и быть-то не должно. Они ведь всё выяснили, во всём разобрались, они снова «вместе», а не «порознь». Арсений снова может говорить ему «поехали домой»…       — Хорошо… — Арсений к руке льнёт, глаза свои светлые жмуря. И улыбка у него такая глупая в этот момент — самая лучшая на свете. — Вернусь домой.       Антон улыбку ему возвращает, пока сердце удар пропускает очередной. И плевать уже на боль, на усталость — на всё на свете. Он руками Арсения к себе притягивает, заключая в объятия, оставляет несколько коротких поцелуев на шее и вдыхает запах его.       — Я тоже узнавал… — произносит тихо совсем. — Про тебя у Димы спрашивал. Так что этот козёл на два фронта работал.       Арсений смеётся заливисто, несдержанно так, телом всем сотрясаясь и одновременно стараясь сильно не напирать. И он в своём этом веселье, продолжающий помнить об Антоне, лучшее, что могло произойти за этот день. За любой последующий и предыдущий. За все дни. И Антону одновременно тошно от себя за такие мысли, когда в участке и на сердцах день скорби, день похорон. А с другой стороны принимает свою человеческую натуру. Здесь ничего не поделаешь, жизнь продолжается, и он, как бы это ужасно ни звучало, свой смысл не утратил, оттого и грустить не может, когда Арсений рядом.       — Вот же ж Димозавр… Я ему пива хорошего пообещал, кстати. Надо будет на днях прикупить.       — А ещё мне Катя все твои передвижения по участку докладывала, но я в таком неадеквате был, что даже спасибо ей не сказал… — Антон отлипает от него, морщась от этой, доставшей уже, боли. Он таким жалким себя из-за неё чувствует, сломанным и ненужным — ему даже в участке появляться запретили, будто толку от него вообще нет. Впрочем, если так подумать… толку от его крысиных бегов на месте действительно мало. — Слезешь с меня? Надо срочно к Позу, пока я в состоянии хотя бы на ноги встать.       Арсений кивает понятливо, на ноги встаёт аккуратно и руки свои протягивает ладонями вверх, чтобы помочь подняться и придержать в случае чего. И это так естественно сделано, без акцентуации, по-домашнему, что Антона это только сильнее расслабляет — никак не заставляет себя немощным чувствовать. Хорошо ведь, когда заботятся и волнуются. Хорошо, когда есть тот, кому на тебя не всё равно.       — Так это что получается? — фыркает Арсений хитро. — За мной пол участка следило? Опасно связываться с капитаном полиции, да?       — Они не следили, — Антон усмехается тихо, руки его поудобнее перехватывая и вставая, пытаясь равновесие удержать. — Они приглядывали за тобой, чтобы ты глупостей не делал. А ещё проверяли, что ты не… — он не договаривает, потому что даже думать об этом жутко. — Идём?       — Шагай давай вперёд, бессовестный. Напичкаем тебя таблетками и будешь как новенький, — холодная ладонь ласково по боку мажет, оглаживает подбадривающе, хоть немного отвлекая тело от боли.       Антон из кабинета первым выходит, по сторонам оглядываясь. Сегодня в участке только дежурные и ещё пара таких же работяг как они с Арсением, которым, видно, тоже не хочется дома сидеть после этого дня тяжелого. Он на дежурного взгляд кидает, кивая в знак приветствия — хотя они, вроде, уже на кладбище виделись. Боже, он не помнит, у него от боли совсем мозг поплыл.       — Арсений, не так быстро, — просит Антон, когда тот шаг слегка ускоряет, и за руку его ловит, в своей сжимая. — Притормози, у меня, кажется, от боли голова кружится.       — Боже, давай ты всё-таки тут побудешь? Я сам за таблетками тебе сбегаю, делов-то, Антон… Очень плохо, да? — Арсений в ответ его ладонь сжимает, оглядывает искривлённое болью лицо со всей внимательностью и чуткостью, губы свои тонкие вновь поджимая от переживаний. За Антона переживаний. Это ли не счастье?       — Не очень, просто больно, — Антон головой мотает, сильнее в его руку — хрупкую такую на ощупь — впиваясь. Он, наверное, никогда этой изящности и хрупкости Арсения удивляться не перестанет. Тот создан совсем не для всей этой грязи, расследований и смертей. Такие как Арсений для любви и восхищения созданы. — Я дойду, правда. Мне с Позом поговорить нужно. Не могу я без дела, понимаешь? Не могу, потому что когда делом не занят, думаю только о том… О том, что мы ещё один труп найдём. И о том, что это снова может быть кто-то близкий для меня.       Арсений только головой качает, Антон понимает прекрасно, что тот в курсе, о чём он говорит, что имеет в виду, но поднимать эту тему, месить её, как грязь, не хочет совершенно. Оно и к лучшему. Антон сейчас абсолютно точно не хочет концентрироваться на той трагедии, которая нависла над полицейским участком. Которая будет давить на плечи и тогда, когда они покинут его сегодня и уедут домой. Вместе. И только это даёт хоть немного расслабления и счастья в этой тотальной тьме.       По лестнице они спускаются совсем уж с трудом, Арсений помогает ему на каждой ступеньке, придерживает, не даёт крениться в стороны, потому что тело трясет и подкашивает, становится перманентно трудно дышать от этой нестерпимой боли. Кабинет Димы — как свет в конце туннеля. Единственная надежда на лучшее, не знай Антон, что сейчас выпьет обезболивающее и ему полегает — грохнулся бы где-то по дороге павшим воином, прямо с лестницы, чтобы отключиться и не мучаться. Но таблетки уже маячат на горизонте, а тело поддерживают холодные руки Арсения. Поэтому нужно держаться несмотря ни на что.       — Дим, нам нужно что-то обезболивающее… Антону таблетки выписали в больнице, а он сегодня ничего не принял. Совершенно.       Дима, как всегда, приклеен к своему стулу. Правда, сегодня одет строже обычного, и думать «почему» не хочется совершенно. Он смотрит в глаза Антона, строго и внимательно, обдумывает секунду полученную информацию и улыбается удовлетворённо чему-то своему:       — А я всё ждал, когда вы ко мне сегодня зайдёте. Обезбол найдётся точно. Может сейчас посмотрю для тебя что-нибудь противовоспалительное… — Дима так в шкафчики зарывается ответственно и со знанием дела, что Антону уже легчает немного — без принятия колёс исключительно морально.       — Арсений, расслабься, пожалуйста, — Антон улыбается, из его рук выскальзывает и на стул опускается, щёку изнутри прикусывая, чтобы не кряхтеть от боли снова. Арсений и так на взводе и выглядит бледнее него из-за волнения. — У тебя такое лицо, будто я умирать собрался…       — Да кто тебя знает? — Арсений шипит взволнованно, руками Антона за брюки судорожно ловит, когда тот опять в бок заваливаться начинает из-за мутящегося от боли сознания. А Дима только ржёт себе тихо, с блистерами справляясь и таблетки на документ какой-то выдавливая, будто и не происходит вокруг него чего-то зрелищного, так, заурядная и штатная ситуация. Ну и в чём он не прав, в принципе?       — Так, Шаст, пей. Только воду тебе сейчас дам… — слышится звук развинчиваемой крышки, бутылка минералки спокойно открывается. Дима ставит её на стол рядом с таблетным пиршеством. — Налетай.       — Тебе помочь?       — Господи, я не инвалид, Арсений, прекрати трястись надо мной, — Антон глаза закатывает и цокает тихо, но всё равно улыбку тянет, потому что приятна эта забота, хоть и раздражает слегка — он ведь действительно не барышня в беде. Чего так переживать? — Я сам, — он к бутылке тянется, но руки подводят, и она чуть было на пол не летит, и из-за этого дёрнуться приходится, чтобы её поймать. В глазах такие искры сверкают, что Антон вскрика тихого сдержать не может. — Сука!       — Шастун, я не травматолог, но тебе такими темпами до инвалидности осталось недолго.       — Я тебя сейчас сам инвалидом сделаю, Антон!       Существует два гендера…       — Заткнитесь оба, — Антон рычит сквозь зубы стиснутые и всё-таки перехватывает бутылку поудобнее. У него так руки дрожат, что понятно одно: с мелкими таблетками справиться будет куда труднее.       — Дай сюда, Господи-боже-мой! — Арсений не выдерживает, срывается с места разозлённой фурией и таблетки эти со стола выхватывает, оставляя на бумаге отчётливо видимые помятости. — Давай помогу!       Несмотря на огонь в глазах Арсения, к губам Антона две несчастные пилюли он подносит аккуратно, касается прохладой медикаментов кожи, выжидая, похоже, когда Антон соизволит открыть свой рот.       — Даже здесь уже пидорасятся, — вздох Димы заставляет насмешливо закатить глаза.       — Арсений, — Антону после слов Димы ещё более неловко, чем было до этого: то он просто себя немощным чувствовал, а теперь ещё и постороннего человека смущает, — спасибо, — он таблетки всё-таки глотает и сам Арсения за запястье берёт, чтобы попить из его рук. А после вздыхает тяжело, утирая намоченный подбородок, и глаза прикрывает. — Извините…       Арсений только улыбается расслабленно совершенно, видно, доволен тем, что Антон наконец-то принял необходимые препараты. А вот Дима, видимо, запас приколов на сегодня не исчерпал:       — Лучше бы ты вину за отношение к своему здоровью чувствовал, — он фыркает совершенно спокойно и лыбится всё так же широко. — Я скоро назову этот наплевательский метод лечения «шастуновским» и защищу по нему докторскую.       — Поз, по-братски тебя прошу, заткнись, — Антон усмехается тихо и на Арсения взгляд переводит: — А ты сядь, Бога ради, я не упаду, слышишь? Нормально всё. Давайте лучше о деле поговорим, пока я не начал чувствовать себя ещё более ничтожно от вашей заботы.       — Что значит «ещё более»? Ты ахренел, Шастун? — у Арсения глаза горят кострами преисподней.       — Итак, дело, — Дима влезает в разговор совершенно беспардонно и всё так же улыбчиво.       Антон вопрос Арсения игнорирует, переключая внимание на Диму:       — Дело, — кивает он, снова на Арсения зыркая невольно: — Сядь. Не стой над душой. Дим, ты что-то новое узнал? Хоть чем-то меня порадуй.       Есть в Арсении эта упёртость, которая Антона с ума сводит. То ли придушить его за неё хочется, то ли сжать в объятиях и никогда не отпускать. Вот и сейчас он, как назло, стоять продолжает, скрестив руки на груди и хмуро вникая в диалог, будто сесть на стул — для него величайшее ущемление всех прав и свобод.       — Совершенно ничего, Шастун. Всё как под копирку. Почерк Фантома. Хоть последнее убийство явно произошло без вмешательства цианида во время — он был оставлен в теле жертвы после… Я бы сказал, что просто для «нас». Чтобы мы не сомневались. Убийца по-прежнему с нами играет.       — Мразь, — у Антона руки начинают подрагивать, но теперь уже не от боли — от злости безграничной. Он сжимает пальцы до побелевших костяшек, оставляя на ладонях следы-полумесяцы от ногтей. — Я не понимаю, парни, правда не понимаю, почему Егор? Фантом убивал девушек, потом тот парень… Максим, да? Он на Арсения похож был, и я решил, что это с угрозами как-то связано, но Егор… вообще в эту картину не ложится. Убийство ради убийства? Почему вновь так жестоко? Девушки были убиты без лишней крови и жестокости, если журналистку не считать. Блять, я ни черта не понимаю. Ни. Ху. Я.       — Мне кажется, что, начиная с Марины, его убийства приобрели эмоциональность, — Арсений говорит спокойно, но прикрытые глаза и часто бегающий по пересыхающим губам язык выдаёт его состояние. Им всем сегодня тяжело говорить об этом всём из-за Егора. Но работа не должна тормозить, ради продвижения дела. Ради будущего.       Даже Дима вдумчиво и размеренно пьёт минералку перед тем, как присоединиться к выводам, сгибая и разгибая угол какой-то левой бумажонки пальцами.       — Да, он как с цепи сорвался. Последние убийства похожи на преступления в аффекте. Но зная психотип Фантома, это исключено — просто банальная ярость. Но что его так сильно злит в последнее время? На что нам опираться?..       — Мы провоцируем его следствием? — уточняет Арсений.       — Но тогда зачем он с нами играет?       — Потому что он наслаждается этой игрой, — Антон на спинку стула откидывается и переносицу трёт устало. — Потому что ему нравится смотреть за нашей беспомощностью слепых котят. Потому что он — больной ублюдок. Выбирайте любую версию, все подходят. Я тут подумал… мы не проверили журналистку. Что, если она что-то узнала? Может, это не был просто акт жестокости? Эд и Егор обыск у неё в квартире проводили, но ничего подозрительного не нашли. Может, мы искали не там?       — Руслан сотрудничать со следствием не желает, — Арсений в волосы пальцами зарывается хмуро, морщит лоб, вспоминает скорее всего их недавний разговор. Антон вот вспоминать его совершенно не хочет. А вот продолжение вечера — вполне. Но не сейчас. Не время.       — Мне поебать на желания Руслана, — фыркает Антон, вставая с места. — Если не хочет сотрудничать сам, то заставим. Я задолбался в доброго полицейского играть. Дим, спасибо за помощь. Нам пора, — он идёт к выходу, не дожидаясь ответа и даже не оглядываясь на Арсения. Тот следом без заминки поспевает, сопровождает безмолвной и задумчивой тенью. И мысли о том, что Арсений может думать о Руслане, вновь зажигают внутри то самое тёмное и неприятное, что заставляет бугриться желваки на скулах. Обезболивающее и противовоспалительное действуют без сучка и задоринки, поэтому от шальных мыслей не отвлекает уже ничего.       Антон ничего не может с собой поделать. Он хочет Арсения от Руслана изолировать навсегда. Ну или Руслана от Арсения, не имеет значения!       — Что ты планируешь делать? — голос Арсения вырывает из кровожадного воображения.       — Хочу… — Антон замолкает, останавливаясь у своего кабинета, и смотрит на Арсения, чуть голову в бок склонив. «Хочу ломать Руслану кости до тех пор, пока он не начнёт сотрудничать», — приходится проглотить. — Не важно, я с этим сам разберусь. Поехали домой? Хочу к Эду ещё сегодня заехать, проверить, как он.       — Конечно, заедем, но… Подожди, что значит «не важно»? — Арсений впритык подходит, голову удивлённо вверх вскидывая, крошечный такой: схватить, утащить домой и не обсуждать никакого Руслана. Антона уже от него тошнит. — Опять не посвящаешь меня в свои планы?       — «Опять не посвятить в свои планы» можешь только ты, а я с тобой всегда делюсь, — Антон улыбается спокойно. — Давай не будем снова начинать этот разговор, хорошо?       — Ты сейчас пытаешься деликатно съехать с темы, так и не ответив мне на мой прямой вопрос? Что ты задумал, а, Антон?       — Я не пытаюсь деликатно съехать с темы, Арсений. Я прямо говорю, что мы не будем это обсуждать.       Арсений смотрит долго и изучающе, пронзительно так, что в горле першить от невысказанного начинает. А затем выдыхает на удивление благоразумно и снисходительно:       — Ну, хорошо, нет так нет. Поехали?       — Поехали, — Антон кивает с улыбкой, радуясь своей маленькой победе не слишком сильно — знает ведь Арсения прекрасно. Но сейчас они только всё выяснили, и желания ругаться и снова начинать всё сначала нет совсем.