Песня ветра

      Привычки потому и называются «привычками», что вызывают у человека привыкание — довольно шустрое, стоит заметить. Но если привычку бодро вставать по утрам на работу Антон не выработал и за несколько лет, то новая, приятная, волей-неволей становится частью его жизни, ну, крайне оперативно: просыпаться под запах свежесваренного кофе и — несмотря на постоянные заверения: «Да нет, не буду» — разделять кухонный уют за завтраком вместе с Арсением.       И как же странно проснуться на диване под трель будильника, здесь и сейчас, не ощущая и не слыша в квартире ничего, что могло бы хоть вскользь выдать присутствие в жизни Антона Арсения. Спросонья даже думается что-то совершенно невероятное: может, Антон спит до сих пор, вот дурня какая-то и мерещится? Или Антон за ночь оглох и утратил обоняние? Или… Арсений ушёл по каким-то делам сразу после своей извечной пробежки, даже не предупредив — хотя спящего Антона кроме будильника, к которому его мозг уже просто приноровился, разве что двенадцатибалльное землетрясение разбудить может.       Так или иначе, сегодняшний день Антон начинает без Арсения, как, впрочем, и все предыдущие дни до того, как они съехались — если их вынужденное проживание вместе вообще можно назвать этим ёмким словом. Помогает ли эта мысль Антону поднять своё нулевое настроение до позитивной отметки? Скорее нет, чем да. Хочет ли Антон взять свой телефон и прямо сейчас позвонить Арсению, как сварливый муж, и предъявить за отсутствие дома запаха кофе и не шкварчащую на скородке яичницу? Безумно.       Но, всё-таки, кто они друг другу? И имеет ли право Антон опять «не доверять» Арсению? Он ведь взрослый человек, частный детектив, у него тоже могут быть свои дела и проблемы. Но не в тот момент, когда ему поступают прямые угрозы, и точно не в тот момент, когда им начали подкидывать трупы, похожие на Арсения. Один труп, если быть точнее, и тот может быть простым совпадением — как говорит Павел Алексеевич с неизменным видом знатока: «Не доказано, пока не доказано», — но всё же нервы немного шалят.       Договорились ведь, что без «сюрпризов» и глупостей.       Антон выдерживает ровно час — время, которое требуется на то, чтобы прийти в себя, сходить в прохладный душ, в попытке освежить голову, одеться на работу и заварить себе кофе и… почти сойти с ума от постепенно накатывающий паники.       Телефон оказывается в руке сам собой, звонок, ещё один, третий.       «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети», — отлично, Арсений Сергеевич, и вам доброе утро и всего хорошего.       Так и не притронувшись к кофе, Антон поднимается с места, проверяет наличие вторых ключей, убеждаясь, что Арсений забрал их с собой, отправляет сообщение на ставший важным номер телефона и закрывает двери квартиры.

Вы:

Позвони мне, как только освободишься

Уехал в участок, поговорить с Димой

Вы:

Я волнуюсь.

      Улица встречает прохладой, после лившего накануне дождя. Но прохлада эта приятная — помогает немного разгрузить мысли. Антон садится в машину, выезжает со двора и открывает окно пошире, чтобы закурить. Он чиркает пару раз зажигалкой, с пятой попытки, наконец, справляясь и затягиваясь горьким дымом. Тот приятной расслабленностью по телу расходится — первая сигарета с утра, тем более на голодный желудок, всегда слегка кружит голову.       Антон взгляд невольно на пассажирское сидение кидает, цепляясь им за отсутствие человека рядом. Верно говорят, что к хорошему быстро привыкаешь. Он вот уже и не помнит, каково это — ездить в машине в одиночку, потому что обычно тут вместе с ним обитает плюс один.       Господи, да он ведь ведёт себя как ревнивая жена! Какое он вообще имеет право контролировать передвижения Арсения? Верно. Никакого. Потому что они друг другу кто? Никто. Они друг другу ничего не должны. И Арсений не обязан отчитываться перед ним. Верно? Тоже верно.       За этими мыслями дорога до участка пролетает незамеченной. Антон машину на привычном месте оставляет и первым делом идёт в кабинет, надеясь вообще непонятно на что: мол, он сейчас зайдёт, а эта задница неугомонная здесь сидит, но Арсения нет. Нет его и в офисе, куда Антон пытается дозвониться в перерывах между звонками самому хозяину офиса — сколько ни набирает, неизменно натыкается на автоответчик.       А вместо Арсения в кабинете его встречают какие-то слегка взбудораженные Эд и Егор — либо он чему-то деликатному мешает, врываясь без стука, либо случилось что-то ещё. Тут паранойя, конечно, даёт жару, за пару секунд прокручивая в мыслях все возможные варианты взвинченности друзей. Но те только взгляды на него кидают, как ни в чём не бывало, будто не приходят в последнее время в участок с первыми петухами — удивительное рвение к работе.       — Парни, доброе утро, — Антон пожимает им руки по очереди, — вы… Арсений не заходил? — нет, он правда ревнивая супруга. Даже стыдно парням в глаза смотреть, потому и отворачивается к своему столу, делая вид, что активно что-то ищет. Впрочем, кто бы из этих двоих его ещё осудил — свои ведь в доску, родные, даже когда бесят в рабочие моменты.       — Я не видел, — Егор плечами ведёт, резко поднимаясь с места. — Пойду за кофе сгоняю, — и выходит из кабинета быстрее, чем Антон сообразить успевает.       — Эм… — он моргает пару раз. — Чё это с ним?       Эд только глаза закатывает с тихой усмешкой, головой неоднозначно качая:       — Да мы тут отношения типа выясняли. Вернее, Егор пытался, — он плечами жмёт по-раздолбайски. — А у вас чё? Вы обычно вместе припераетесь. «Мы с Тамарой ходим парой»…       — Без зарплаты вы с Тамарой, — бурчит Антон, глаза закатывая. — А у нас «ничё». Без понятия я. Проснулся, а принцесса из замка сбежала, достал её, похоже, злой дракон, — он усмехается невесело, присаживаясь на угол своего стола.       — Бля, — Эд так ржать резко и внезапно начинает, что Антон даже дёргается, и так взвинченный с самого своего пробуждения, — а я думал, шо дракон у нас Арсений, а ты тот осёл из «Шрека».       Антон головой качает:       — Знаешь, я иногда тоже думаю, что осёл…       — Ну ты чё, брат? — Эд ближе подходит и руку на плечо забрасывает смягчённо, лупит, правда, ладонью по лопаткам будь здоров. — Всё заебись будет. Ну, мало ли куда ему там понадобилось? Он же у тебя деловой.       — Да я ничё, — фыркает Антон, руку его с себя скидывая. — А вот трупы на него похожие и угрозы в его адрес — очень даже чё. Просил ведь, придурка, на связи быть.       — Ну, слушай… — Эд татуировку свою над бровью скрябает в акте почесушек, обдумывая, видно, что-то чрезвычайно философское. — Он, может, у тя и придурок, но точно ж не дебил, а?       Антон брови вскидывает:       — Мы всё ещё про Арсения говорим? — уточняет со смешком тихим и тут же серьёзнее становится: — Только ему не говори, что я так сказал.       — Я теперь тебя буду этим шантажировать, — Эд заключает крайне честно и искренне, ещё раз по спине хлопая до звона в мозгах. — Не боись, Шаст, у меня чуечка. Объявится он, и ты всё ему предъявишь. А потом вам предъявят соседи за подозрительные звуки по ночам…       — Придурок, — Антон смеётся в этот раз искренне. — Ты думаешь о моей личной жизни больше, чем я сам. Ты в курсе? Я даже не знаю, восхищаться тобой или настораживаться.       Эд хмыкает:       — Просто моя вторая фамилия — Гузеев.       — А твоё второе имя — «Конченный».       — Одно другому не мешает.       — Действительно, — Антон по плечу его в ответ хлопает. — Кстати, попытаешься меня шантажировать, останешься без зарплаты. Это я так, по старой дружбе, — и улыбку широкую, котячую такую, давит. — А теперь прошу меня простить, мой старый заботливый друг, но я вообще-то к Диме шёл.       — Изменяешь мне, да? Ну и вали к своему Диме! — смех Эда — отдушина к этому утру, он кидает ещё что-то про Егора и неизбежный серьёзный разговор и сам испаряется в пространстве, будто и не стоял рядом минуту назад.       А Антон его взглядом провожает, хватает со стола папку с делом о последней жертве и идёт к выходу из кабинета, направляясь прямиком в лабораторию Димы. Здесь как обычно тихо, спокойно и никто не превышает установленную самим судмедэкспертом громкость. Хочется пошутить, что как в морге или на кладбище, но какие уж тут шутки?       — Поз, — Антон ёжится привычно, открывая двери лаборатории, и проходит вглубь, протягивая Диме, который сидит за своим столом над какими-то бумагами, руку, — привет. Есть, что мне рассказать?       — Здаров, — Дима руку пожимает, не глядя, всё ещё в листы свои многочисленные всматривается, мыча что-то под нос совершенно неразборчивое. Да и Антон разбирать особо не стремится — всё, что нужно, Дима ему и так расскажет. — Ну, заключение с одной стороны хорошее, с другой стороны… нихера. Член на месте происшествия, к слову, так и не обнаружили. И хоть сама картинка совершенно отличается от настроения работы Фантома, Шаст, — сосредоточенный карий взгляд встречается с глазами Антона, — почерк действительно его. В крови жертвы найден всё тот же цианид. Так что маньяков у нас не прибавилось, выходит. Но парня он пошматовал от души…       — А ты не думаешь, что это просто подражатель? — уточняет Антон, виски гудящие пальцами потирая. — В газетах ведь писали, что Фантом пользуется цианидом. Из-за этих уродов любой может воспроизвести убийства этого ублюдка.       Дима задумчиво вздыхает, вновь в результаты экспертизы всматривается так долго и придирчиво, что весь лоб изрезают собой волны морщин, а потом заключает заунывно, документы на стол шмякая с неприятным шелестом утратившей свою ровность стопки:       — Про цианид, конечно же, писали, но вот чёткую граммовку может соблюдать только Фантом, об этом в газетах ни слова — я этот факт никуда не выносил. У нас и так любая инфа сквозь пальцы просачивается. Мне бы эту крысу на опыты…       — Давай без психов, — просит Антон. Дима — самый спокойный человек в его жизни, и раз уж он психует, то дело действительно дрянь. — Хорошо, граммовка, ладно. Но ты говорил, что Макса наркотой накачали как и… — он задумывается, силясь имя вспомнить. — Как звали сотрудницу Руслана?       — Родина Марина Витальевна, — Дима выдаёт так чётко и безэмоционально — ни единой заминки и даже секунды задумчивости, — что Антон в который раз начинает задумываться о существовании биороботов, внедрённых в человеческие ряды. — Я предполагал, что ты задашь мне подобный вопрос. Я уверен, что дело в изменившемся характере его убийств. Раньше он был более уравновешенным и убивал без вкладывания в это каких-либо чувств. Последние два случая — прямое доказательство, что его что-то начало систематически выводить из себя. Ему неинтересно больше наблюдать за смертью жертвы от цианида. С двумя последними жертвами он сначала хорошо провёл время. Цианид, по сути, мог не применять вообще, но тогда потерял бы свою фишку. А для него важно, чтобы следствие не сбивалось с пути. Зачем? Судмедэкспертиза, увы, ответить на этот вопрос не может.       — Следы биологического насилия на последних двух жертвах есть? — Антон понятия не имеет, почему решает задать этот вопрос только сейчас. Дима наверняка оповестил бы об этом сразу после экспертизы.       — Сложно сказать. Фантом явно осторожничает — следствию будет достаточно одного вшивого сперматозоида, чтобы схватить его за задницу. Но у последнего, Дрозд Максима Александровича, подозрительно травмирована прямая кишка — это могло быть произведено любым твёрдым предметом в презервативе…       — Боже мой, — Антона передёргивает натурально, и мороз по спине такой проходит, что пальцы на руках немеют. Он на автомате мобильный достаёт, проверяя, не выходил ли Арсений на связь.       — А может он спал с кем-то до встречи с преступником. Не скажу, Шаст, — Дима замечает его состояние, не может не заметить, поддерживает, как может, сугубо с научной точки зрения. А потом добавляет, разворачиваясь на стуле и смотря в упор с такой серьёзностью, что у Антона в лёгких застревает воздух: — И ещё кое-что. Не знаю, заметил ли ты, но сказать — мой долг. Общие внешние черты…       — Дим, нет, — Антон прерывает на полуслове. — Нет, пожалуйста, не говори этого сейчас. Не надо, — он глаза зажмуривает, на стул пустой опускаясь и лицо в ладони роняя. Не хочет он этого слышать. И думать об этом снова тоже не хочет. Не сейчас, не тогда, когда он понятия не имеет, где, мать его, Арсений.       — Хорошо, — Дима не спорит, кивает проницательно, отворачиваясь обратно к столу, чтобы прихватить с него початую бутылку минералки. — Глотни.       — Спасибо, — Антон бутылку забирает, с трудом справляясь с пробкой, потому что пальцы лёгкий тремор берёт. Делает пару глотков и кивает благодарно.       — Расскажешь, что случилось? — вкрадчиво уточняет Дима.       — Поз, в последнее время у меня один ответ на этот вопрос, и ты его прекрасно знаешь.       Дима кивает:       — Знаю. И всё же?       — Да забей, просто я неврастеник, — Антон усмехается нервно. — Лечиться мне надо, вот что. А ещё одного придурка на цепь посадить… Но это так, на крайний случай. Я… я пойду, — он с места встаёт, возвращая бутылку хозяину. — Держи меня в курсе, хорошо?       — Конечно. Тебя в первую очередь, — Дима улыбается широко, так, как только он умеет, когда губы вроде растянуты, зубы являют, а в глазах не отражается, те внимательные до сих пор и каждое мгновение мира этого считывающие — так только он может.       Антон из лаборатории выходит совсем без сил и без какого-либо желания строить из себя самого спокойного и терпеливого человека на свете. Номер Арсения набирается с таким упорством, будто из-за постоянных попыток дозвониться тот рано или поздно обязательно появится в сети. И с каждым новым «абонент — не абонент» нервы натягиваются всё сильнее. Сколько сообщений уходит вслед за теми, что были отправлены с утра — одному Богу известно.       А у Антона только одна мысль набатом в голове крутится: «Просто будь жив и невредим, пожалуйста». Он себя, кажется, настолько накручивает, что не осознаёт вообще, как из участка выходит и прямо на крыльце на холодные ступени опускается, закуривая сигарету. Нужно что-то делать. Нужно предпринять хоть что-то. Может, всё-таки к Арсению в офис съездить или на квартиру? Может, к Руслану в газету? Нельзя просто сидеть и ждать, когда им сообщат о новом трупе.       — День-пиздень сегодня, да? — Эд оказывается за спиной, как по заказу. Садится рядом, колени свои острые в стороны разводя, по-пацански совершенно, собой половину пространства занимая, и тоже куда-то вперёд бесцельно поглядывает, руку загребущую к Антону протягивая. — Поделись улыбкою своей. Мои закончились.       Антон в карман лезет, пачку достаёт и протягивает её Эду без вопросов и раздумий — этого дерьма уж точно не жалко. А для друга он и почку последнюю здоровую — если таковая у него имеется — продаст, если потребуется.       — Серьёзный разговор не задался, да? — уточняет, взгляд на мрачном лице Эда задерживая.       — Да я типа шутить по-дебильному начал…       — Ты? Дебильно шутить? — Антон брови театрально вскидывает, пихая его плечом в плечо. — Да быть такого не может.       — Ой, да завались! — Эд хрюкает в смехе заразительно, в зубах сжимая дымящуюся сигарету. А потом выдыхает всё-таки набранный дым носом, фильтр пальцами перехватывая и продолжая уже более меланхолично: — Ну, короче, он сегодня чёт не настроен на мой юморок. Братан… — он бошку чухает, пепел на ступеньки стряхивая. — Ну, я реально его люблю, веришь? Но, сука, знакомиться с родителями его идти… Ну мы шо, школьники? Я так и пошутил — ему не понравилось.       — А в чём проблема? — искренне не понимает Антон. — У вас ведь серьёзно всё. Знакомство с родителями — неотъемлемая часть. Они у него что, гомофобы?       — Да что-то похуже. В церковь какую-то ходят каждое воскресенье. А тут я, чудо-юдо с татухами. Ссыкотно мне. Он же ж, блять, сильнее меня расстроится, если всё не по плану пойдёт… Нахуй эти родители под тридцатку?       — Эд, если он хочет вас познакомить, значит, для него это действительно важно, понимаешь?       — Да не занудствуй, чувак! — выдыхает вместе с дымом порывисто.       — Да нет, ты послушай человека, который по жизни всё портит, — Антон снова улыбается невесело совсем, ещё одну сигарету закуривая. — Мне Арсения даже знакомить не с кем, потому что отца нет давно, а мама не то чтобы очень хочет меня самого-то знать… сам знаешь. Но я бы хотел. В смысле, с отцом его познакомить, — он голову так по-свойски на плечо Эда укладывает. — Ты не проеби Егора из-за страхов своих, вот что.       Сигарета роняется на ступеньки от неожиданности, когда чужие крепкие руки Антона за шкирку сгребают, на колени по-свойски, как кота, тушкой укладывая. А кулак на макушку приземляется, потирая с весельем и скрытым садизмом. Любящим таким, дружеским.       — Да не проебу, конечно! Просто юморнул неудачно… Затупил от нервяка.       — Козлина! — Антон смеётся, вырваться пытаясь только первые десять секунд, а после в наглую остаётся лежать на его коленях. Если сейчас выйдет Павел Алексеевич — точно смачно харкнёт в их сторону с колким комментарием про гейство.       — Слышь, Антох, во-первых, давай, койка-место прикрывается, блять, все ноги мне отдавил! — Эд распинывает его, угарая неприкрыто над всей этой ситуацией. — Во-вторых… выше нос, братан. Я уверен, что Майя твоему счастью порадуется… Если ты не обосрёшься от страха и всё-таки приколесишь к ней со своим ненаглядным.       — Я звонил ей последний раз месяца полтора назад, а видел… Бля, даже не помню, — Антон плечами ведёт. — Вряд ли она будет рада, если я заявлюсь такой весь из себя охуенный, ещё и с новостями, что внуков она может не ждать, потому что я предпочитаю члены.       — Антох, Эд, — за их спинами Катя появляется, выбегающая из дверей участка. — Там… — она дышит тяжело. — Там на пост позвонили, у вас вызов, ещё один труп. Мы вас обыскались с парнями.       У Антона, кажется, земля из-под ног уходит. И как же хорошо, что он всё ещё сидит, иначе бы точно полетел вниз по лестнице, не в силах панику охватившую сдержать. Ему около двадцати секунд требуется, чтобы информацию переварить и вопросы начать задавать:       — Кто? — первое, что дрожащим голосом получается выдавить. — Кать, говори. Известно, кто?       — Парень какой-то, Шаст, дежурная группа, которая уже на месте, сказала, что документов при нём нет, но, предположительно, лет двадцать пять или больше, — Катя на одном дыхании говорит, за грудь хватаясь. — Господи, да что это такое-то?       — Адрес. Живо, Кать, адрес мне, — Антон на ноги подскакивает, даже не удосуживаясь ответа дождаться или Эда, который за ним следом к машине срывается. В голове вакуум такой и паника дикая.       Господи, ну пожалуйста, только не Арсений.

* * *

      У Антона перед глазами туман всю дорогу до отправленного опергруппой адреса. Он не видит толком, куда едет, просто педаль газа в пол жмёт и молится всем Богам, в которых по-прежнему не верит, чтобы Арсений трубку взял, набирая его номер снова, снова и снова. И вновь встречая равнодушный механический голос, оповещающий, что абонент выключил телефон, не хочет с вами разговаривать или… лежит мёртвый, так и не дождавшийся помощи.       Если Антон хоть раз в своей жизни думал, что ему было страшно — он ошибался. Потому что такого ужаса — всепоглощающего, лишающего рассудка — он не испытывал никогда. Даже представить не мог, что вообще способен так за кого-то бояться, что способен так бояться кого-то потерять. И ком в горле такой тугой, с хрипом выходит, когда телефон куда-то на заднее сидение от злости летит после очередной неудачной попытки дозвониться.       — Шаст, нормально всё будет, не кипятись! — Эд сам на нервах, перенимает его состояние, изъёрзался на переднем сидении уже весь, и Антона сейчас, взволнованного, даже это доводит до белого каления. Его сейчас вообще всё доводит, но особенно сильно — чёртово «оставьте сообщение после сигнала» на каждый его отчаянный вызов.       — Я не кипячусь, я не чайник! — рявкает Антон, руками по рулю нервно хлопая. — Сука, если это не он, я найду его и сам член отрежу, клянусь!       — Когда ты сказал, что по членам, блять, я представлял себе другое… — Эд взгляд на маршрут в телефоне переводит, головой кивая в сторону: — Ну, где-то здесь, вроде. Совсем Фантом ахуел, сука, — в пешей доступности до участка!       Антон на дорогу смотрит, сворачивая в нужный переулок, останавливает машину и вылетает из неё так быстро, будто она взорвётся вот-вот и нужно срочно покинуть этот чёртов Титаник. Он Эда даже не ждёт, срывается к месту, где уже Дима со своими парнями колдует и другие сотрудники стоят. Вокруг мигалки светят, ветер гуляет, и такой гул стоит, что Антон собственных мыслей не слышит — только сердце, отчаянно пробивающее грудную клетку.       А после он оказывается совсем рядом, и первое, что в глаза бросается, — татуировки. Перепачканные в грязи и крови татуировки. Но Антона не отпускает совершенно, радости никакой нет. Облегчение тоже, лишь зародившись на периферии, истлевает в момент.       Антон узнаёт эти татуировки. Как и волосы светлые, и знакомый до боли в сердце профиль.       Антон узнаёт, но хотел бы не узнавать никогда.       Как бы это ужасно ни звучало, но смерть посторонних людей переживать во сто крат легче. Смерть своих — горький коктейль отчаяния и бессилия напополам с абсолютным морозом в груди.       До боли холодно.       — Смерть наступила совсем недавно — полчаса-час назад по предварительному осмотру. Трупное окоченение ещё не наступило, — у Димы голос тише обычного — слишком деловой. И предложения скупые и короткие. Антон понимает.       — Блять… — у Антона воздух из лёгких — к чёрту. И мысли здравые туда же. Только одна остаётся осознанной, когда он назад оборачивается и успевает Эду путь преградить до того, как тот совсем близко подойти успеет. — Эд…       — Шо такое? Опять кому-то член отрезали? — Эд фыркает насмешливо, плечом в плечо Антона пихается и шаг вперёд делает, уверенный такой, летящий, чтобы запнуться о собственные ноги в следующий момент и замереть вкопано — бездыханная кукла, у которой закончил раскручиваться пружинный механизм. — Шаст… Да этот Фантом вообще из ума выжил, да? То труп на Арсения похож… то вот… конченный ублюдок, правда? Правда, Шаст? — со спины лицо Эда не видно, но то, каким ходуном у него ходят плечи и до побеления сжимаются кулаки — уже от этого хочется орать на это долбанное мироздание. Бога действительно нет. Никогда не было, раз такое возможно.       Антон ком в горле глотает, не понимая вообще, что сейчас предпринять. Он просто позу друга копирует, замирая за его спиной и руку к плечу тянет в акте немой поддержки. И рука эта просто ходуном ходит, так сильно, что успокоить тремор не выйдет ни при каких условиях.       — Эд…       Эд не отвечает.       Руку его игнорирует напрочь, и Антону сейчас даже гадать не нужно — он уверен, что Эд её просто не замечает. Не до руки ему, не до чего-то ещё в этой жизни. Он ещё пару шагов вперёд делает, медленных таких, неуверенных, шатает его знатно, он как подкошенный на ногах своих нетвёрдо путь оставшийся преодолевает. А потом падает — грохается буквально на свои колени, прямо об асфальт. И это больно так, что все собравшиеся кривятся невольно, потому что это действительно больно. Не только выглядит — ещё и ощущается.       Больно всем, кроме Эда. Он и бровью не ведёт, у него вообще не лицо сейчас, а восковая маска — восковая маска с распахнутыми до предела, бегающими без шанса на чём-либо сконцентрироваться, глазами — он рядом с Егором на асфальте сидит, не обращает внимания ни на кровь, ни на другую грязь — её в подворотне навалом, — только ближе пододвигается, молча так, совершенно никаких звуков не издавая, и Егора в руках стискивает. Не поднимает, точно беспокоить боясь, будто тот спит просто, будто стоит его дёрнуть, и посмеет нарушить целебный и глубокий сон — Эд просто сверху на него ложится, за шею обнимая бережно, за плечи. И Антон никогда его настолько ласковым в жизни не видел, настолько потерянным и тихим — тем более.       А погода опять портиться начинает, в небе где-то вдалеке гремит предупреждающе, поднимается ветер — Эду абсолютно плевать. И на вероятность дождя, и на людей вокруг, на себя тоже наплевать — он весь уже Егором перепачкан, в свернувшихся бордово-чёрных кляксах крови, — всё равно продолжает его изо всех сил своих стискивать, по волосам пальцы ведя лихорадочно, носом в плечо голое утыкаясь, и хрипя-хрипя-хрипя — точно ещё секунда промедления, и у него удар случится. Сердце оборвётся, не выдержит.       — Я познакомлюсь с родителями, слышишь? Егор, я познакомлюсь, пожалуйста, я пошутил, я не хотел тебя обижать, я просто шутник неудавшийся, Егор, я просто… я познакомлюсь, прошу тебя…       Антон себя беспомощным таким ощущает, не способным даже с места сдвинуться или сказать хоть что-то. Только чувствует, как из глаз по щекам дорожки мокрые бегут, и вспомнить не может, когда вообще последний раз плакал. Быть может, это дождь пошёл? Тёплый такой, летний. И он смоет сейчас собой всё это отчаяние…       Ну пожалуйста.       — Эд… — шаг даётся с трудом и ощущается прыжком через пропасть. Антон рядом с Эдом присаживается, пытаясь его за плечи от Егора оттащить, и рукой машет на двоих сержантов, которые помочь норовят. — Ты слышишь меня? Вставай. Отпусти его. Ты не… не поможешь. Эд, давай, — он тянет его на себя, встать вынуждая, но не выходит ничего. — Эд…       — Нет. Нет! Отъебись, слышишь? Не трогай меня! Я с ним буду! Я с Егором… Я его больше одного… бля-я-ять… — Эда прорывает так, что он красный весь в момент от слёз становится. Белки глаз словно кровью налитые, будто он и их испачкать сумел, на Егора безотрывно глядя всё это время.       — Эд, пожалуйста, — Антон всё тянет его, сам себя уже не помня, пока они в конце концов просто чуть в стороне не оказываются прямо на асфальте. И Эд снова вырваться пытается, кричит проклятия, говорит, как ненавидит его. — Я знаю, братан, знаю, держись, — он его сильнее к себе прижимает, лицом в свою грудь утыкая, и Диме кивает, чтобы мешком труп накрыли, чтобы не смотреть больше. — Я с тобой.       — Сука-сука-сука… сука-а-а… — Эд одно это слово раз сто за минуту повторяет, дыханием сбивается, хрипит совершенно задушено, голос напрочь теряя, уходя в какой-то глухой вой. И от этого воя даже у Димы подозрительно глаза стекленеют, пока он распоряжение сержантам даёт. — Отпусти меня к нему, отпусти, слышишь? Отпусти, блять, по-человечески прошу…       — Нет, нет, не пущу, — Антону столько сил требуется, чтобы просто держать его, чтобы не вырвался, чтобы не мешал парням улики собирать, чтобы просто боль эту с ним разделить. — Ты ему не поможешь. Ты уже ничем не поможешь…       — Заткнись, блять, завали, Антон! Завали! Как же я… не помогу… Как же не помогу?! — Эд полностью в рыдания уходит, громкие такие, несдержанные, по району эхом боли расходящиеся. — Почему?..       Антон дышит тяжело, на ноги поднимаясь и Эда с собой поднимая. Тащит его за оцепление, волоком буквально, не позволяя вырваться и что-то предпринять. Кидает по пути короткое: «Заканчивайте тут». И за плечи перехватывает, встряхивая, что есть сил, когда они в отдалении оказываются.       — На меня смотри! — голос повышает, за лицо Эда перехватывая. — Слышишь меня? Смотри на меня, Эд. Ты. Его. Не. Вернёшь. Можешь ненавидеть меня до конца жизни, но я тебя туда больше не пущу. Это место преступления. Тебе туда нельзя.       Эд взгляд Антона, прямой и горящий уверенностью, не выдерживает. Роняет не только взгляд, но и саму голову вниз после минуты молчаливой войны в гляделки, и выдыхает ртом, всхлипывающе и в абсолютном душевном расстройстве. А когда говорить начинает, нос у него совершенно заложенный:       — Это моя вина. Я… Это из-за меня всё. Из-за меня! Я не должен был… Мои шутки ебучие…       — Ты не виноват, Эд. Хочешь кого-то обвинить, вини меня. Слышишь? Меня, но не себя. Ты ни в чём не виноват. Ты не мог знать. Не мог… — Антон шаг ближе делает, к себе его прижимая и пальцами в футболку впиваясь. — Ты не виноват.       — Шаст, — неожиданный оклик Димы пугает. Он вторгается в их с Эдом кокон скорби и тишины, ударяя по ушам безжалостным набатом. Но дёргается только Антон — Эд неподвижен, словно ещё один свежий мертвец. И Антону плохо от этих мыслей. — Срочная новость.       — Не сейчас! — рявкает Антон. — Мне похуй, даже если конец света. Не. Сейчас.       — Шаст, — Дима зовёт настойчивее, и голос его непреклонен, — это не подождёт. Убийца хочет встретиться.       Удержать на месте резко очнувшегося из оторопи Эда — чудом удавшийся манёвр. Он из хватки Антона выпутывается, пытаясь в сторону Димы рвануть, но Антон его запястье перехватывает, не позволяя и шагу сделать, а после на Дениса с Ваней смотрит:       — Если он хоть шаг отсюда сделает, обоих уволю, — приказ отдаёт, и парни тут же рядом оказываются.       — Ты ёбнулся, Шастун? Ты, сука, сумасшедший? Руки от меня, ублюдки, убрали! Я тоже еду! Я, блять, тоже еду! Я за Егора…       — Эд…       — Заебал! Перестань, Шаст, просто, сука, рот закрой со своим «Эд»! Я здесь не останусь! Я с тобой еду!       — Ты здесь и не останешься, — Антон кивает, шаг ближе делая, — потому что домой едешь. Ясно? Я приеду, когда закончу…       — Нет-нет-нет… Нет! Я…       Антон перебивает его снова:       — Выграновский! Это приказ! Я не собираюсь с тобой спорить, — он на парней смотрит: — Домой его отвезите. Сейчас же. И следите, чтобы никуда не рыпался, пока я не приеду. А будет выделываться, в изолятор его засуньте. Я потом разберусь, — и на пятках разворачивается, замирая снова уже у оцепления и взгляд на Эда кидая: — Не в таком состоянии, брат. Извини.       — Да пошёл ты… — у Эда лицо в такой гримасе боли перед глазами застывает. Это буквально намертво на сетчатке глаз выжигается. И даже когда его, рвущегося загнанным в клетку зверем, в дежурную машину запихивают, Антон всё равно это выражение из памяти вытравить не может.       — Вот этот листок был найден во рту жертвы, — Дима говорит только после того, как делегация во главе с Эдом скрывается за поворотом, выезжая на главную дорогу, и листок Антону любезно протягивает, добавляя важное: — Никаких отпечатков пальцев на нём не найдено, трогай со спокойно душой — не перекроешь.       Антон лист разворачивает, взгляд в него опуская, а там всего пара строк: адрес старой заброшенной фабрики за городом и короткое: «Пришло время познакомиться, Шастун. Приходи один, иначе я убью всех, кто тебе дорог, и начну с твоего парня».

* * *

      Он не понимает, сколько раз за один день сердце может остановиться, но его, кажется, уникально, потому что оно ход замедляет всё сильнее с каждым новым километром пути. И время тянется как резиновое, хотя скорость движения машины явно превышает максимально допустимую даже на трассе. Сколько он так едет — час, два, больше? На улице смеркаться начинает то ли от наступления вечера, то ли от туч, сгущающихся на потемневшем небе.       И снова дорога — размытый холст, потому что перед глазами стоит тело Егора — изуродованное, изувеченное, безжизненное — и такое же лицо Эда со взглядом полным отчаяния. Вот где сейчас должен быть Антон — рядом со своим лучшим другом, потерявшим любимого человека, — но точно не здесь. Точно не останавливать свою машину у Богом забытого, давно заброшенного, обшарпанного здания.       Отец всегда его учил разделять работу и чувства. Говорил, что даже когда дело очень важное, нельзя забывать, что близкие люди куда важнее. Отец погиб, сам не следуя этим словам. И сын его путь сейчас повторяет, собственноручно и в одиночку шагая в логово врага.       Фабрика обветшалая совсем, о такой говорят «держится на честном слове»: острыми опасными зубами скалится в серости пейзажа арматура, разбитые глазницы окон наблюдают за каждым шагом Антона так отрешённо и незаинтересованно, словно здание это за век своего существования повидало истории намного более интригующие и захватывающие дух — нет ему дела до какого-то запутавшегося полицейского.       В себе запутавшегося в первую очередь. Потому что Антон всё понимает. Дослужившись до капитана, сложно не понимать подобные, совершенно не оригинальные, схемы. Это ловушка. Он собственноручно ведёт себя в ловушку. И он не знает, что будет в итоге. Даже, пусть, выйди к нему Фантом, успеет ли Антон среагировать? Сможет ли задержать его или застрелить на месте без суда и следствия? Это ведь не его игра, сейчас он добровольно ходит по чужим правилам, как послушная и бездушная пешка. И пистолет сам из кобуры в руки перетекает, чтобы наготове был, чтобы не замешкаться в нужную секунду.       Лицо жалят прохладные капли дождя, совсем мелкие — морось, а не дождь, — но тем не менее пробивающие до костей. Особенно в сырости огромного помещения, обдуваемого всеми ветрами. Здесь пахнет плесневелой сыростью, сырым бетоном и гниющими досками. И Антон отчего-то вдыхает этот аромат полной грудью, чтобы не терять себя в пространстве, чётко ощущать в этой реальности, а затем давится выдохом — он замирает в горле вязкой субстанцией и не даёт вымолвить ни звука.       Навстречу Антону выходит Арсений. Во всём чёрном: брюки и футболка, даже кеды. Он так естественно и душераздирающе сливается с окружающим пространством, что Антону хочется кричать и биться в истерике. Не веря. Нет-нет-нет. Это не может быть он. Это не Арсений. Только не он. Кто угодно, но не он.       Иначе Антон сойдёт с ума. Он не выдержит. Просто поедет крышей.       Арсений мрачно поджимает губы, делая ещё несколько шагов к нему. У Антона кисло во рту и до боли скручивает внутренности. Он по инерции пару шагов назад делает, дуло пистолета вверх предупреждающе поднимая — сам не до конца осознаёт, в кого именно сейчас целится.       — Ты… — у него это с хрипом глухим из груди выходит, потому что ком, вызванный видом трупа товарища, снова подкатывает к горлу.       Арсений не отвечает. Смотрит цепко на оружие, так безотрывно и пугающе спокойно. А потом поднимает взгляд на Антона, глаза в глаза — в голубых провалах в бездну отчётливо горит насмешка и… разочарование? Концентрированное и яркое, заставляющее руки дрогнуть.       — Что я, Антон? Договаривай, — стальные нотки в голосе не просто подталкивают, а буквально повелевают. Неужели правда…       — Арсений, какого… — он пистолет медленно опускает, потому что нет, не сможет, даже если это правда. Даже если его вот так нагло за нос водили всё это время. Антон просто не сможет спустить курок.       В голове мыслей бесчисленное количество, они роятся нестройным шумом, бьют разрядами ужаса по всему телу, дышать судорожно заставляют, пока Арсений напротив стоит, такой спокойный и бледный, не отводящий от него глаз. И Антону дурно, плохо, отвратительно, в воспоминаниях снова Егор всплывает, ещё живой, улыбающийся, снова купивший просроченный йогурт в магазине, не посмотрев на дату. А потом, также резко, картина в сегодняшней подворотне, пропитанная безнадёгой и смирением — Эду придётся это принять, им всем придётся.       А Арсений всё ещё стоит напротив, руки на груди скрестив в защитном жесте. Такой маленький для Антона, всегда маленький и хрупкий, как фарфоровая статуэтка, звенящий на ветру хрусталь. И Антон не знает, что ему делать. Он себя за все эти мысли ненавидит крамольные, потому что надо Арсения арестовать, задержать надо по всем правилам, надо пистолет вернуть в исходную позицию, не сдаваться, не опускать руки — буквально, — надо оставаться полицейским на службе. А он только о том думает, что Арсений его обманул.       Арсений его обманул. Обманул. Всех вокруг пальца водил, а Антона особенно. И всё равно он не сможет. Ничего не сможет. Не тронет Арсения, нет. В голове писк такой неприятный, будто секунды до нервного срыва отчитывающий, сбивающий с толку и мешающий погрузить в абсолютный вакуум отрешённости. И Антон с ним борется, сражается, пока не осознаёт, что этот писк — не плод его собственного воображения, не гудящие и закипающие мозги — ничего из этого. Этот писк…       — Твою мать… — его током прошибает от осознания происходящего, и реагирует он быстрее, чем за собой успевает — как в академии учили за десять вдохов: три секунды на раздумье, ещё две на поиск возможных путей отступления и ещё семь секунд, чтобы успеть в безопасное место скрыться — о спасении окружающих в таких ситуациях учат не думать. Спасать себя, а потом то, что останется. Но Антон решение принимает явно не в свою пользу, явно не по уставу и протоколу, но по велению грёбанного четырёхкамерного. И приказывает оно рядом с Арсением оказаться в два шага, буквально за шкирку его схватить и в, благо, уже выбитое окно вместе с ним сигануть. — Не рыпайся! — он его собой накрывает, закрывая от гремящего позади взрыва, который стену позади к чертям разносит, ошмётки бетона и других деталей конструкции на спину обрушивая.       После взрыва такая звенящая тишина наступает, будто не только здесь — он всю планету разнёс в щепки. И Антону кажется в первые несколько секунд, что его контузило, по-любому контузило от таких-то приключений, но судорожное и напуганное дыхание под собой он чувствует настолько отчётливо, что мысли о контузии отпадают сразу же, зато приходит облегчение: спас, вытащил, Арсений в порядке.       — Антон… — задушенный оклик даёт осознать позу полностью: Антон буквально лежит сверху на Арсении — без смягчения и приподнятия на локтях. Ещё и строительного мусора сверху прилетело. Арсению определённо нечем дышать на этой стылой и влажной земле.       — Извини, — Антон хрипит задушено, только сейчас боль во всём теле чувствуя. Спину, по ощущениям, разадрало в лохмотья, и футболка кровью пропитывается. Затылок гудит до белых пятен перед глазами, и он руку назад протягивает, убеждаясь, что голова не разбита. И только после этого находит в себе силы на бок с Арсения перекатиться, прямо на влажную, усыпанную обломками здания, землю. То, что их не завалило — чудо. — Блять… — он шипит от боли, за рёбра хватаясь и в позу эмбриона скручиваясь, губу нижнюю до такой степени кусая, что чувствует на ней вкус крови.       — Антон… — у Арсения голос так дрожит, что Антону извиниться хочется за своё состояние, ну или заверить попытаться, что всё хорошо будет. Но говорить больно, как и дышать. Облегчение дарят только прикосновения льдистые, но и те лишь моральное, физически от них не легчает. — Не зажимайся, пожалуйста, выпрямься, ляг прямо, слышишь меня? Тебе нужно расслабиться, пожалуйста… Антон…       — Я в норме. В норме… — он выдавливает сквозь кашель, пытаясь поручения выполнить, и стонет. Кажется, рёбрам всё-таки трындец настал. — Я… сейчас… Сейчас встану, подожди… минутку, — у Антона губы так дрожат от боли, что он вообще сомневается, что Арсений хоть слово понимает.       — Не вставай! Не вздумай вставать, Антон! — Арсения голос повышает, и только это одуматься заставляет, приклеевшись телом к земле, приморозившись без попыток пошевелиться. — Скажи мне, пожалуйста, что болит? Что у тебя болит? Ты себя чувствуешь? — и склоняется так низко, ухом прямо к губам, чтобы Антон шептать мог, не напрягая лёгкие.       — Я… не знаю… — губы так сохнут, что говорить и разлепить их практически невозможно. — По ощущениям всё болит, — он поддаётся на помощь Арсения. Хотел бы не доверять ему сейчас, но больше тут никто не поможет. Да и врать себе бесполезно: он ему сотню раз жизнь свою доверит, потому что это не может быть он. Не может Арсений быть холоднокровным убийцей. — Ноги… чувствую. Кажется, рёбрам пизда. Арсений, телефон… в кармане. Позвони… Нашим позвони…       — Не буду я тебя лишний раз дёргать! Лежи — не шевелись! Я… со своего позвоню! Павлу Алексеевичу! Пусть подмогу пришлёт, Господи, и скорую… сейчас я… сейчас… — у Арсения руки ходуном ходят, он свой-то телефон еле из джинсов вытаскивает, Антона бы от его прикосновений по земле мотало наверняка. Выискивает судорожно необходимый номер, дозванивается после нескольких коротких гудков и выдаёт всё подчистую, про странную записку, фабрику, ловушку. Адрес называет точный. И у Антона хаотичная картинка в голове в единый пазл складывается. И ему так дурно от своих мыслей становится, от пистолета этого на Арсения поднятого.       — Арсений… — он его руку перехватывает свой совсем слабой, дрожащей, взгляд поймать пытается, но глаза бессильно совершенно прикрывает, поддаётся этой слабости. — Слышишь? Я в порядке… Всё хорошо.       — Молчи, ради Бога, молчи, не разговаривай, мало ли что, просто полежи спокойно, они уже едут, помощь близко, просто лежи! — Арсений, будто даже руку свою в ответ сжать боится, точно у Антона каждая косточка в теле сейчас рассыпаться может, стоит совсем немного усилий приложить.       А с неба капает дождь. Холодный и погребающий под собой пылевое облако от взрыва.       Как на месте оказываются бригада скорой помощи и сотрудники их отдела — Антон не знает. Он, кажется, на какое-то время сознание теряет, приходя в себя уже под звуки сирен и посторонние голоса. Как он оказывается в машине скорой, тоже не ясно, помнит, что ему двое медиков встать помогают, предлагают носилки принести, но в ответ протестующее «я не умираю» слышат. И голос Арсения где-то рядом — он Павлу Алексеевичу и другим о случившемся рассказывает.       — У меня не сотрудники, а ясельная группа! Как вы вообще могли на подобное… — Павел Алексеевич не договаривает, отмахивается, видимо, перезлившись во время начала бравады, к офицерам и сержантами отходит, что на месте эпицентр взрыва изучают.       — Господи, да я раненный, а не умирающий, хватит меня лапать, — откуда в Антоне резко столько сил на сопротивление — непонятно. Но ехать ни в какую больницу он не намерен. С детства терпеть их не может. — Дайте мне что-то от боли и… блять! — на вскрик срывается, когда холодные руки санитара особенно сильно на рёбра давят. — Осторожнее!       — Антон! Что ты здесь устроил? — у Арсения голос такой родительский, будто Антону снова пять и он снова опрокинул тарелку с супом, заигравшись. — Дай специалистам о тебе позаботиться!       — Я сам о себе позабочусь, — ворчит Антон, руки санитара от себя отпихивая.       — Антон Андреевич… — начинает тот.       — Оставьте нас на пару минут, — Антон не просит — приказывает, будто перед ним его подчинённые, и взгляд на Арсения кидает.       — Но… — санитар снова голос робкий подаёт. Он молодой такой — зелёный ещё совсем, кажется, только учёбу закончивший.       Антон вздыхает тяжело, за рёбра держась рукой:       — Пять минут, и я поеду, куда скажете.       Санитары — двое из ларца одинаковых с лица — переглядываются и всё-таки покидают карету скорой помощи, а Антон снова взгляд на Арсения поднимает.       — Ты как? — спрашивает тихо, будто это не он тут переломанный и покалеченный сидит.       — Лучше, чем ты. К чему эти паузы? Поезжай в больницу, Антон, у тебя вся одежда кровью пропитана, — Арсений отстранённый такой, волнуется, но особняком держится, вновь руки свои тонкие на груди скрещивая. И Антону от этого больнее, чем от сломанных ребёр.       — Я в норме, пара царапин… — усмешка невесёлая сама собой с губ срывается. Антон встать пытается, но тут же обратно падает кряхтя от боли. — Арсений…       — Не вставай, прошу тебя. Антон, прошу, — Арсений вслед присаживается, взволнованный до посеревшей кожи. Но потом будто вспоминает что-то, каменеет в момент, выпрямляясь снова, будто и не стремился ближе быть мгновение назад. — Ты заставляешь бригаду ждать.       — Где… где ты был? — Антон сглатывает глухо. — Просто ответь, и я поеду. Арсений, пожалуйста… Ты хоть знаешь, что… с Егором… Где тебя носило?       — Я был у друга. Он разводится и сегодня ночью впервые сорвался — не пил больше десяти лет. Я забирал его утром из бара. Потом сидел у него, — Арсений отвечает так спокойно, будто не произошло между ними этой заминки час, может больше, назад. И от этого лишь неуютнее и тревожнее, стоит только вспомнить об этом небесном взгляде, полном разочарования. — Что с Егором?       Антон взгляд поднимает резко, в глаза ему заглядывая:       — Нет Егора больше, — одними губами говорит, сам до конца не веря, что это действительно правда, что их Булки нет больше. — Нет… его…       Арсений всё-таки садится, опускается прямо на пол салона — лишь бы не рядом совсем, и у Антона от этого душа на части рвётся — как подкошенный, всматриваясь невидящим взглядом куда-то вдаль. Течение времени зыбкое такое, Антон не скажет никогда, сколько его пролетает перед тем, как Арсений вновь голос подаёт, надтреснутый такой и лишённый всякой интонации, кроме жалящего слух фальцета:       — И ты поверил, что убийца я?       — Что? — Антон теряется от своего же вопроса, потому что спектакль разыгрывать не перед кем. Арсений наверняка видел всё своими глазами — пистолет, направленный на себя, уж точно. — Я…       — Почему, Антон? Просто скажи, почему.       Антон снова встать пытается, но снова со стоном назад падает, только сильнее в рёбра собственные цепляясь.       — Арсений, прошу тебя… я… — он глаза жмурит до бликов перед ними и смотреть боится на Арсения сейчас. — Прошу… Я не знал, что думать. Понимаешь? Всё было слишком быстро, а я… Я устал… А когда тебя увидел…       — Я тоже устал, Антон. Отдыхай, медики о тебе позаботятся. И я отдохну. В гостинице, ладно? Береги себя, — Арсений выходит из машины скорой помощи неспешно, не привлекает внимание, не рвётся на свободу. Он знает, что Антон его остановить не в состоянии. Да и права не имеет.       И от этого Антону только хуже. Больнее, чем от сломанных рёбер, во сто крат.