Своя чужая

      Ларионова шла по мелкой дворовой дорожке, которую едва ли кто-то хотел заасфальтировать, но ощущениям сказать могла, что шла скорей на натянутому над пропастью канату.              По закону подлости, все тяготы на голову всегда сыпались в преддверии важного события, к тому Даша смогла уже даже привыкнуть на двадцать второй год жизни; до сих пор помнилась проклятая ветрянка, какой не смогла переболеть в детстве, но которая Ларионову скосила в самый разгар первой сессии, когда важно было в любой свободный момент повторять разницу между монополией и олигополией, а не умирать в бреду лихорадки.              Но проблемы со свадебным платьем за полторы недели до самой церемонии росписи были чем-то, что волей-неволей выбивало из-под Дашиных ног твёрдость и опору. Да и ладно б, если у неё одной накладки были — Ромин костюм, какой жених выкупил из салона для новобрачных, ему велик оказался, и пиджак с брюками уж какую неделю в ателье не могли подшить…              За что, спрашивается, аж восемьдесят семь рублей потребовали, если никак работать не хотели?              Ларионовой воздуху не хватало, и явно не от всех её переживаний, которые грызли девушке нервные окончания. Она, спешно шагая к ближайшей остановке или станции метро, какое едва ли прокопали к району, расположившемуся в десяти километрах от МКАДа, утирала со лба испарину и постоянно из сумки вытаскивала почти опустевшую бутылку с водой; август выдался, как и два предыдущие крайние месяца, до сумасшествия жарким и душным.              Даше оттого иногда становилось так злостно, что… аж банально обидно; свадьба, какую они могли сыграть и в мае, и в июне, и в июле, исправно долгие три месяца ждала лишь потому, что чуть ли не меньше всего Калиновский с Ларионовой хотели по́том обливаться в надушенных-наглаженных костюмах. А так вышло, что август, какой в Москве обычно уж походил на тёплую осень, оказался более жарким, чем вышли первые два летних месяца.              И почему отсрочивали столько? Теперь Даша, когда в одиночке ходила промеж скудных рядов вешалок, на которых почти однотипные свадебные платья висели, отличающиеся друг от друга исключительно размером, найти не могла никакого костюма, в котором бы не рисковала схватить тепловой удар.              А, как бы всё не валилось вон из рук, Ларионова свадьбу хотела запомнить чем угодно, но не собственной простудой.              Все платья Даше делались душными и липкими ещё на примерках, череда которых тянулась со дня выпуска с института — до невозможности тяжело было не путаться в длинных белых юбках, постоянно хотелось задрать к локтю рукава-фонарики, и горло давило воротником-стойкой. Ларионова в костюмах крутилась, скромно к темени своему прикладывая фату, и всё подумывала у редких консультанток спросить, куда делись все летние модели — с короткими рукавами, с открытой шеей…              Иль чай, вся Москва замуж выходит, что не сыскать не столь закрытого платья?              Даше, конечно, модель, что из раза в раз висела в торговом зале, шла очень, — не такой бледной, отчего-то, казалась, когда примеряла платье холодного белого подтона, да и, вообще, к чему всем и каждому демонстрировать то, что пряталось под спальной комбинацией?..              Аж обидно становилось за пришедший ещё в июне и оставшийся в столице жаркий антициклон.              Ларионова, когда в очередной раз в расстроенных чувствах их салона для новобрачных выходила и вытирала выступивший на затылке и лбу пот, всё думала, что мир в какой-то момент повернулся, а теперь сходил с ума. Сходила с ума погода, продолжающая кусающим Солнцем выжигать траву на клумбах, сходили с ума города в Балтии, на чьих улицах из раза в раз, снова и снова собирались протесты против советского правительства…              Сходили с ума люди. Особенно те, что сидели в приёмной комиссии в магистратуру.              Даша, когда оказалась перед всеми теми преподавателями, которые на протяжении четырёх лет её знания испытывали многочисленными зачётами и экзаменами, написанием курсовых работ и диплома, с тем самым красным дипломом перед Астаховой, Савченко, Григорьевым и Гелашвили топталась, не в состоянии и слов-то каких-то сказать…              В её вступительном задании были вопросы такие… каких Ларионова за все годы обучения-то и не слышала никогда! Даша сидела за партой кабинета, под завязку заполненного абитуриентами в магистратуру, смотрела на свои вопросы и чувствовала пожар щёк, который контрастом с мокрым потом, окропившим спину, отстреливал по одиночке нервные клетки.              С момента защиты диплома прошло не более двух месяцев, а она… словно и на экономиста и не училась никогда.              До сих пор становилось стыдно, горько и до ужаса обидно, когда углублялась в мысли, в перипетии которых до сих пор чуть ли не до каждого слова, взгляда и недовольного вздоха Маргариты Борисовны помнила свой фееричный провал…              …Сколько б мысли в голове не бегали, подобно тараканам, ответов и мыслей по «билету» в голову не пришло — всё, что вышло, это литры воды налить, в которых никакой конкретики было не найти; всё говорила общими фразами и терминами. Пот предательски тёк по спине, вискам, выступал на ладонях, из которых только чудом не выскользнула корочка красного диплома — чья объективность в тот момент ставилась под большое сомнение. А когда глаза, которые затягивало белёсой пеленой слёз, поднимала на комиссию, видела разочарование в лицах профессоров и кандидатов экономических наук, видела нежелание «свою» топить, смешанное с осознанием, что с иными абитуриентами Ларионовой тягаться будет сложно…              Ей сил хватило, чтоб не разрыдаться прямо перед комиссией из всех преподавателей, чтоб не начать умолять, простить сжалиться — ведь всё понимают, перенервничала…       Но тех же самых сил не хватило, когда Даша, стараясь успокоить дрожь в подбородке, вышла в коридор, что манил удивительной прохладой подоконников и решёток батарей под ними.              Она долго стояла напротив аудитории, где на первом курсе ей читали введение в экономику, на втором — статистику, на третьем — финансы, на четвёртом — экономику общественного спектра. Стояла спиной, лицом разглядывая колыхания зелёных веточек с такой внимательностью, что стала понятно лишь отныне, — боялась больше ни разу не посмотреть на университетский парк с этого окна — и оглядывалась, только кто-то дверь открывал, выходя.              Ни одного абитуриента, на чьём лице Даша увидела уверенность в своём поступлении, она не нашла…              …К седьмому часу вечера, когда Ларионовой от голода скрутило живот, а от осознания, что ещё можно было добавить в свой ответ, чтоб совсем внизу списка не болтаться, с шестьсот девятой вышла Астахова. На её лице разочарования, кажется, было больше, чем у всех студентов вместе взятых.              У Даши сердце неприятно сжалось, сделалось маленькой горошинкой, что принялась кататься по телу, когда Маргарита Борисовна на неё взглянула строго. Сразу вспомнились все проколы, каких Ларионова старалась не допускать, но какие всё равно случались — как, например, только что, при её ответе приёмной комиссии:              — Плохо мы обучаем нашу молодёжь! — воскликнула Астахова, подходя ближе к Даше и, несмотря на выговор, девушке без лишних слов и взглядов ясный, обняла студентку — одну из лучших на потоке — за спину; своя ведь, как ни крути…              — Плохо! Если у них в голове ничего дольше, чем на полгода, не задерживается!              Ларионова себя почувствовала нашкодившим котёнком — вот как сделалось стыдно, что враз захотелось схватить с подоконника документы и убежать прочь, себя параллельно проклиная за мысли, что будто бы преподаватели кафедры оттают, простят ей пустой позорный ответ, если с ними с глазу на глаз переговорить…              Слёзный ком уж слишком близко подобрался к горлу, и Даше пришлось так сильно себя укусить за щёку изнутри, чтоб по блузке Астаховой, которая Маргарите Борисовне была, наверняка, ровесницей, не пустить соплей. И помогло — только нос единожды хлюпнул так, что стало, кажется, и без того всё понятно…              Кандидат экономических наук её по спине потрепала так, словно заместо ладони у Астаховой была мочалка. А потом хлопнула — мочалка враз обернулась мухобойкой:              — Что, скажешь, Ларионова, не права?              — Правы, Маргарита Борисовна, — кивнула, себе запретив как-то оправдываться, жаловаться, вымаливать пощады и припоминать все прошлые её зачёты и экзамены, закрытые на сплошные «отлично». Но, распрямившись, ноготком провела по ресницам, боясь, только б не потекло ничего, и подметила:              — Все выходили какие-то пришибленные. Вопросы в этот раз были тяжёлые…              И, видит Бог — Даша не думала идти наперекор собственным запретам! Никак не хотела вставать в позу, что Астаховой никогда не нравилось, а лишь к слову хотела подметить. Но её слова уже перекосили лицо Маргариты Борисовны в выражении настолько едком и возмущённом, что Ларионова поспешила отвернуться:              — А вы как хотели? Чтоб у вас, магистрантов, спрашивали законы спроса и предложения? — и Даша качнуть в отрицании головой не успела, как Астахова прищурила мутные от старости и катаракты глаза, сказав, как будто выплюнув:              — Позорище! Ребята, вчерашние школьники, приходят поступать, и то, ощущение, что знают больше вашего!              Слова были всё равно, что вся стопка многочисленных конспектов, докладов и статей, каких Даша за всю студенческую жизнь свою написала тысячами, десятками тысяч тетрадных страниц, и все эти рукописи ей тогда рухнули на голову — точно кирпич, точно рояль…              Ларионовой падать надо было замертво прямо перед Астаховой, словно из них двоих как раз за Дашей надо было приглядывать, чтоб не рухнула ничком. Но абитуриентка устояла…              Вместо того, чтоб в ноги Маргарите Борисовной улетать без сознания, прошла мимо Астаховой. Села на скамью, за какую во время ожидания преподавателя между студентами сто девяносто шестой группы разыгрывалась настоящая бойня, и вдруг почувствовала, как стала улетать куда-то далеко.              Вместе с головой улетать стало и всё остальное, — все учебные коридоры и корпуса, столовые и библиотеки — всё, на что уповала…              — У меня слов просто нет, — ссутулившись в груди и плечах, Астахова мелко закачала обрюзгшим подбородком из стороны в сторону. — Ты так меня разочаровала, Даша.              — Я сама себя разочаровала.              Не столь вдруг стало волновать, насколько Маргарита Борисовна поверила Ларионовой. Но в коридоре, где уж меньше, через месяц снова станет шумно и многолюдно, тогда сделалось, как в склепе: тихо и удивительным образом холодно. Даша б навряд ли б повела ухом, если б небо в тот миг перечертила молния, и небеса содрогнулись громом, лишающим слуха от своей силы.              Она сама вся, заместо небес, содрогнулась в момент, когда Астахова тяжко вздохнула, а на выдохе обернулась и сказала, что языком цыкнула, как хлыстом рассекла:              — Ты готовилась? У Анатолия Васильевича на кафедре примеры прошлых вступительных испытаний были.              Ларионова во вранье кивнула. А сама себе в едкой усмешке, какую уж никак нельзя было пулять в лицо Астаховой, думала: готовилась…              Когда ей было готовиться? В перерывах между написаниями добрых семидесяти восьми страниц диплома и подготовок к свадьбе, с организационными моментами которой до сих пор всё было крайне неточно и расплывчато? В перерывах между госэкзаменами, что все нервы вытрепали настолько, что ночью среди сна в какой-то момент стало икроножные мышцы судорогой прошивать?              Разве четыре года обучения, окончившиеся получением красного диплома, не были достаточной подготовкой?              Астахова, которой, кажется, в преклонном возрасте восьмого десятка проще было сутулиться, чем прямо держать спину, выпрямилась, снова с болью дыша, и больше, кажется, с самой собой стала ругаться:              — Тяжело… — повторяя слово, что для нёё стало главной Дашиной жалобой. А потом прошаркала мокасинами к лавочке Ларионовой. Опустилась рядом; то, кажется, ей сделалось куда более серьёзным испытанием, нежели в вертикали держать тело. — А ты видела, сколько нам в министерстве на этот год бюджета выделили?              Ларионовой стало тесно в горле, словно из-за спины набросили на шею бельевую верёвку, и пальцы сами по себе оттянули прочь цепочку с крестиком. И… зажгло ладони, словно в них были купюры советских рублей — делающиеся всё более бесполезными…              Бюджет — слово, которое Даше было решающим. Поступать уехать в другой город вряд ли бы смогла — здесь родители, здесь Рома, здесь твёрдая почва под ногами… А там, в каком-нибудь Свердловске или Иркутске, ничего, что могло бы к себе манить.              Но поступать на коммерческое, когда в руках были грамоты, отмечающие отличие в обучении, всяческие научные сборники, на чьих страницах печатались Дашины статьи и очерки, а под мышкой мялся красный диплом, было чем-то… почти что унизительным. А вместе с тем безумным; нет, какая коммерция, с её достижениями, с её портфолио?              Рома для чего, бедный, чуть ли не трижды в неделю остаётся на ночные дежурства? Чтоб всё, заработанное за патрулированиями никогда не спящего, а дремлющего города, отдать не на свадьбу их, а на её обучение?              Ну, нет уж!              Не могло же всё быть напрасным?!..              — Это позорище!..              Астахова качнула головой; седые кудри её шевелюры качнулись где-то на периферии зрения, и Даша забеспокоилась, чтоб лишний раз моргнуть — появился страх, чтоб по щекам не потекли слёзы, какими Маргариту Борисовну не купить. Себя по большей части лишь унизить.               — Лучший университет всего Союза, а мест — с гулькин нос. Конкурс — чуть ли не по тридцать человек на место…              Ларионова скопившуюся в горле слюну сглотнула вместе с такими чуждыми сейчас слезами; вместе с мерзким ощущением слизи во рту появилось осознание, что в шестьсот девятой аудитории как раз сидело не больше двадцати пяти человек.              Руки холодные, такие холодные, какой должна была быть голова, дрогнули, сжимаясь крепче на сидении скамейки, когда Астахова, всем недовольная хотя бы в силу возраста, снова недовольно перекатила слова во рту по буковкам:              — Чего мы тогда вообще хотим от других республик? Какое образование у людей будет в полесье, если в Москву-то проходят единицы…              — Не знаю. Что вообще будет — не знаю…              Маргарита Борисовна от горла, по которому «струилась» складками дряблая кожа со старческими пятнами, оттянула ворот рюшевой водолазки — такой, какие Даша помнила со старых маминых журналов, с каких Анастасия Витальевна выкоройки к юбкам коллекционировала. А потом они обе, кандидат экономических наук и провалившая вступительные в магистратуру экзамены студентка, посмотрели в окно — такое же, что было на любом другом этаже, что затягивалось тучами внезапной грозы и общим сумраком наступающего вечера.              Небо напоминало морские пучины в шторм — темнели, густели, затягивались. Даша из этого водоворота, который только чудом не четвертовал, вырваться в тот миг и не пыталась.              Всё думала, что успеет, опомнится позже…              — Что теперь? — спросила вдруг у Ларионовой Астахова, и прежде, чем девушка успела хоть что-то придумать, да что там «придумать», обернуться хотя б, Маргарита Борисовна дёрнула подбородком с обвисшей кожею на Дашину правую руку.              Обручальное кольцо на безымянном пальце восседало с самого того момента, как Рома перед нею встал на одно колено, прям посреди кухни, тесной от гарнитура и обеденного стола.              — Перестраховаться решила?              Преподавательница хмыкнула так, что Ларионова не почувствовала вдруг под собою твёрдой поверхности скамьи. Как провалилась куда-то от прищура Астаховой.              В тот миг кандидат напоминала Медузу Горгону — возрастом и взглядом сразу.              — Самая умненькая, а?.. Кем ты теперь будешь-то, Ларионова?              Прошло меньше мгновения прежде, чем Даша успела понять, что чуть ли не в первый раз не хотелось «щеголять» фамилией, почти что сделавшейся её. Но вместе с тем — больше мгновения, чтоб она успела зубами прищёлкнуть язык свой:              — Калиновская.              Даже Маргарита Борисовна, которую, кажется, впечатлить мог лишь идеальный статистический отчёт, в котором все цифры сходились с первого раза, выразительно прицыкнула:              — Ай, красиво. Что, поэт какой у тебя? — и Даше почему-то захотелось подняться на ноги. Хотя б для того, чтоб на неё, сидяшую бок о бок с Астаховой, не смотрели так, будто в чём провинилась.              Она сильней ногти постаралась вонзить в скамейку — не напугал даже тихий хруст дерева под пальцами, что занозами могли раскрошиться в Дашиных ладонях.              — Вообще, он милиционер…              В тишине пустого коридора, где завывания грядущей непогоды шумели в вентиляции, ехидный смех Маргариты Борисовны сошёл за скрип несмазанных дверных петель:              — Одним выстрелом — почти — двух зайцев! — и обрюзгшая, как вся Астахова, губа отпячилась в презрительном одобрении, что было хуже открытого оскорбления: — Кто бы мне сказал, Калиновская, что и ты туда же, я б не поверила!..              Тогда только Даша решилась понять, отчего вдруг на неё своры собак спустили, и из-под съехавшихся у переносицы бровей сверкнула карим глазом:              — Вы к чему, Маргарита Борисовна? — а та её незнания, сошедшего, видать, за «придурь», не одобрила; сама свела брови редкие, седые, и закачала головой, не изменяя своей привычке цыкать языком:              — Ну, ну, «к чему», будто бы не понимаешь… Мне Доронина твоя ещё с марта все уши прожужжала, что замуж выходит, чтоб её в списки распределения не заносили!              Ларионова миг не могла ничего сказать. А потом миг не могла удержать усмешки, что вполне себе могла у внимательных граждан вызвать подозрения об инсульте, который Даше лицо искривил едкой гримасой — вот, значит, вся «любовь» Инны с Валерой на чём держалась?              Захотелось фыркать пухлыми губами и смеяться до разодранного горла. А вместе с тем — задумчиво чесать затылок, на котором волосы были собраны тугим хвостом.       Она ведь, когда с кольцом приняла ещё и Ромину фамилию, и думать-то и не думала, чтоб свадьбой от распределения отвертеться…              Ларионова на безымянном поправила кольцо, избегая в глаза Астаховой, что с самого первого курса запомнились колючими, смотреть:              — У нас, вообще-то, по любви, — и представила до того, как Маргарита Борисовна в самом доверчивом жесте качнула ей головой, как в той же самой искренней любви её убеждала Инка, свалившая с кавалером в Сочи.              Вдруг захотелось плюнуть себе под мыски туфлей; так с Инной друг от друга отличались, так старалась за весь четвёртый курс своими амбициями, учёбой всем остальным исправить ассоциативный ряд, что будто бы вместе с Дорониной шла всегда Ларионова, а сейчас… Астахова, видать, на Дашу смотрела, а видела Инну — и единую их «схему» с самым чистым, светлым и не циничным замужеством, на которое уповали многие студентки.              Кандидат не подвела — поступила ровно так же, как Даша и подумала:              — Значит, теперь дорога одна — за плиту? Борщи варить этому твоему полковнику, да пелёнки стирать?              И эта простота, почти что панибратство в усмешках преподавательницы, на лекциях которой улыбнуться-то было страшно, Ларионовой вдруг напомнила оплеуху. А вместе с тем показалось, что внутри неё — не кровь течёт, а мусорная гниль, и, вообще, вся она настолько грязная, что порыскать в Дашином белье — всё равно, что интерес, зудом чешущий подкорку мозга, ублажить.              В какой момент такие расспросы, переходящие черту хамства, стали нормальными? Да, всё понять можно было, — сколько Астахова за жизнь всю свою увидела, мало ли через Маргариту Борисовну таких «невест», не стремящихся по распределению уезжать куда-нибудь в Сибирь, прошло…              Но вместе с тем всё можно было осудить.              — Дорога у меня была, в первую очередь, в магистратуру.              Астахова задумчиво оттого хмыкнула и даже удержалась от язвительного комментария, когда Даша всё-таки поднялась со скамейки, к которой, казалось, прикипит, и с подоконника собрала всякие грамоты и прочие бумажки с печатями и подписями, что так нужны были на протяжении каждого из дня обучения, что враз сделались такими бесполезными…              По стеклу ударили первые капли затяжной грозы с бурным ливнем, что всегда настигала после долгой жары, и сухая, трескучая молния без грома вынудила электричество подскочить, когда Маргарита Борисовна поднялась на ноги:              — Ты-то, может, ещё пройдёшь, — и с коленей, давным-давно переставшими быть привлекательными, одёрнула юбку.              Даше руки сделались предателями — чуть не выпустили из пальцев всех макулатуры, какую только что в сердцах думала отправить пылиться в глубины секретера. И сердце — не меньший предатель; кольнуло так, словно промеж рёбер попытались вогнать катану.              А Астахова заговорила, как ни в чём не бывало:              — Всё-таки, диплом с отличием. Статей много. Да и ответ был… получше, чем у некоторых, — и задержавшийся на долгие десятки секунд гром сотряс Дашу так, словно её напрямую ударили током дефибриллятора.              С тихим хрустом коленей Маргарита Борисовна наклонилась к скамейке, куда документы свои, вынесенные с экзаменационной аудитории, убрала. Взяла листы, на одном — а может, и не на одном — из которых Дашина фамилия встречалась, пока что Дашина, а после документы станут недействительны, и всё, весь тот позор, каким себя оклеймила при вступительных, пропадёт — как фикция…              Снова зашаркали мокасины Астаховой, когда она скрючилась в груди и неторопливо направилась к лифту, задержавшись неподалёку от Ларионовой.              — Жди списки. Может, ещё всплывёшь… — и заглянула на Дашу исподлобья, когда попыталась, будто бы подружка какая студентке была, поддеть плечом: — Рано тебе ещё себя хоронить, Ларионова!..              …В день вступительных испытаний Даша, так обидно потратившая единый свой шанс, настолько охотно поверила Маргарите Борисовне, что, выбегая из сталинки под ливень, где её уж добрые сорок минут ждал жёлтый «жигуль» с синей полосой на капоте, так и смеялась — рано, рано себя хоронить!..              Срок «панихиды» совпал с днём, когда у дверей МГУ вывесили списки поступивших.              Жара после ливней стала лишь невыносимей; солнце беспощадно выпаривало с асфальта лужи, и кареты «Скорой помощи» чаще разражались крикливыми мигалками, спеша на очередной вызов инфаркта, солнечного удара иль обморока.       А когда Даша, локтями пробирающаяся сквозь, кажется, многотысячную толпу, надеющуюся своё имя найти в списках, летела к главному зданию, думала сама — как бы неплохо было какой медицинской бригаде дежурить у высотки, чтоб студентов, у каких в глазах темнело, опаивать успокоительным — нужным или от горя, или от счастья.              Всё её естество, всё нутро тогда, кажется, свернулось узлом из плоти, мышц и крови и комом подошло к горлу, где дрожало в такт пульсу. Осталось загадкой, как Ларионову не вырвало от волнения прямо на красивые гранитные ступеньки университета, когда ей удалось-таки подвинуть в сторону какую-то новоявленную первокурсницу, верещащую от радости на чужих плечах.              В списках не было Ларионовой. Как и не было Калиновской.              В магистратуру на экономический профиль прошло четверо: Исаков, Кремчук, Хайруллина и Бровкин.              Даша так и пялилась на эти фамилии, как баран на новые ворота. Смотрела на фамилии, думая — или ошибка, или шутка. Смотрела и буквы искала в фамилиях четырёх студентов, те же самые буквы, какие были в её фамилии, и думала, что, может, надо карандашом их подчеркнуть — и тогда-то из-за закрытых дверей выйдет какой преподаватель, та же Астахова, и, добродушно смеясь, выдаст всё-таки новый студенческий билет — уже студента магистратуры…              Ей вдруг стало так горько, что аж смешно — вроде, уж взрослая девочка, вот, через две недели замуж должна была выходить… А в сказки верить продолжала.              — Девушка, посмотрели — дайте и другим! — не очень вежливо, но крайне обоснованно Ларионову подвинул какой-то юноша, у которого виски и лоб блестели от волнения и духоты, и вся толпа Даше вернула задолженные толчки локтями.              Как безжизненную амёбу, способную лишь существовать, её по скоплению народа, вдоль стены института, отнесло куда подальше. А она то, что не напротив списка оказалась, поняла с серьёзным запозданием — в минуты три, не меньше.              Она оглянулась на институт, когда мимо прошла какая-то компания — разношерстная в своих радостях и печалях; мальчишка какой-то своей возлюбленной утирал щёки, а сам едва сдерживался, чтоб на радостях не орать. У дверей университета собрались самые отчаянные из абитуриентов, каким ещё на следующий год пытаться поступать — стучали по косякам, дёргали за ручки, звали кого-то общим «Откройте!».              Мёртвый номер — Даша уж знала…              Нутро, какое должно было отвердеть и будто бы омертветь, напротив, противно щекотало под рёбрами, будто бы тентаклями. Внутри всё сокращалось, дрожало, мерзкой щекоткой царапало нёбо, и сделалось таким сложным вдруг остаться сильной.              Мысль, чтоб слёзы проглотить, сильней передавила горло, как тяжелой подошвой, и голова сама запрокинулась в попытке ненужную влагу «согнать» обратно под веки…              …Она так и сидела на лавочке напротив высотки до тех пор, пока не отчаялись крайние из компании, надеявшейся хоть кого-то из института поймать выходящим и спросить, есть ли в списках ошибка. Так и сидела, себе и юношам бубня под нос, что ошибки нет — через сколько людей проходили эти листы, эти списки…              Солнце нещадно пекло голову, и волосы тёмные грелись так, что в какой-то миг Даша так и подумала, что по-настоящему потеряет сознание напротив сталинки — от чёрных кругов, пляшущих перед глазами, иначе посчитать было сложно. И, прикрывая веки, так и видела, как на горячий асфальт рухнет и себе лицо щебёнкой расцарапает, чтоб на свадьбе точно всем запомниться красными шрамами запёкшихся царапин…              В тот миг и пришло осознание, что, всё-таки… нет. Всё было напрасно…       …Когда Даша, заплутавшая малость в лабиринте хрущёвок, среди которых расположился салон для новобрачных, вдруг поняла, что на ресницах слёзы задрожали битыми стёклами, то остановилась. Запрокинула голову, разглядывая небо, до невозможности голубое и чистое, разглядывая белёсое Солнце, и вся бессильная злоба, что в ней копилась, снова вскипела — как вода на огне.              Слёзы глаза жгли, как капли с антибиотиком. А Ларионова, наверняка, со стороны напоминая придурошную, уж давно — в день, когда окончательно не поступила — для себя решила, что так — проще…              Сколько б она в тот день не рыдала где-то в складках Роминой рубашки, на синем хло́пке оставляя полосы от туши-плевалки, сколько б Калиновский, поцелуями щедро сыплющий на её щёки и мокрые веки, не уверял, что невеста в следующем году поступит, Астаховой, «старой кляче», нос утрёт, Даша не могла прекратить содрогаться плечами.       И пусть понимала, что, во многом, сама виновата, — заслужила, готовиться надо было, ведь одно дело диплом, и совсем другое дело — магистратура, там всё на класс выше, сложней — жалость к себе меньше не становилась.              Напротив, вместе с нею рос и градус презрения к тому, как сейчас, когда поздно стало махать кулаками после драки, она наматывала на те самые кулаки сопли. Слезами уж было не помочь, но Даша на них не скупилась — щедро поливала Роме лычку на погонах…              Какая же слабая.. Что в тот момент, что сейчас…              …Из ловушки дворов хрущёвок Даша выбраться смогла только к часу третьему — в самый солнцепёк. Найдя, наконец, трёхполосную дорогу Каширского шоссе, Ларионова двинула вдоль пешеходного тротуара к маякнувшей в облаке поднятой пыли остановке. А когда из-за кроны дерева, которая под кусающимися лучами должна была обгореть, показалась жестяная крыша небольшого ларька, и вовсе получилось улыбнуться.              Сейчас, когда мысли были или о проваленном поступлении, или о свадьбе, тоже приносящей немало головной боли, наверняка бы вышло отвлечься рожком пломбира.              Продавщица, заместо веера использовавшая выпуск газеты, из холодильника вытащила Даше мороженое, которое всю Ларионовскую жизнь стоило сорок копеек, а теперь — невообразимые ещё год назад четыре рубля, на которые этих пломбиров…              Радовало одно — что мороженое оставалось таким же вкусным. Как в детстве — когда и листва зеленее, и небо ярче.              Уже уставшая от зелёной листвы, от безоблачного неба, Даша никак не захотела стоять под прохудившимся козырьком остановки. Спрятавшись в тени, где хоть капельку, но было всё-таки прохладней, Ларионова пятками заскочила на бордюр и принялась, поедая пломбир, выглядывать вдалеке маршрутку.              Когда пломбир почти уж растаял весь, став чуть ли не жидким, и потёк через размякшую вафлю, Даше испытанием сделалось съесть самую вкусную часть рожка, вместе с тем не запачкав платья. Она назад выставила корпус, свободной рукой придерживая юбку-солнце, и надеялась, чтоб у неё только платок был в сумке — если рот весь будет в сливках…              К остановке подъехала машина цвета точно такого же, каким был пломбир на Ларионовских пальцах — белая «Волга» затормозила у выступа, куда обычно подъезжали автобусы и троллейбусы.              Даша так и продолжала среди потока машин выглядывать двадцать шестую маршрутку, которая до Роминой квартиры её довозила удобно. И не взглянула б в лишний раз на автомобиль, что явно комфортней был общественного транспорта, если б со стороны остановки не раздалось:              — Дашенька!              Посвящённое, кажется, ей одной — у продавщицы в ларьке бейджик висел на имя «Ирины», а иных девушек мимо не проходило. Пот, промочивший спинку платья, по спине побежал снова, когда Ларионова выглянула из своего «убежища», где пряталась от солнца, и увидела, как открылась водительская дверь «Волги».              Владимир Евгеньевич Каверин её к машине подзывал широкой рукой и улыбкой зубов, чей верхний ряд отличался одним золотым резцом.              А у Даши вместе с сердцем из груди выпал и пломбир, но уже из ладони.              Осознание встречи, которой не то, чтоб ждать, о какой и думать-то и не думала, было всё равно, что удар обуха — по затылку огрели сразу, а тупая боль разлилась по голове и телу постепенно. Первым делом онемел язык и, если на лицо взглянуть, челюсть — отвисла так, что шагнувшая к машине Ларионова об неё чуть ли не запнулась.              Когда она-таки подошла к бордюру, Каверин никуда не испарился, хотя и было бы значительно проще, если б он был галлюцинацией от солнечного удара. Но всё так же и стоял, улыбаясь загорелым лицом, на котором выгоревшие брови терялись, и машина его была уж возле Даши, которая силой спрятала подальше своё удивление — с лица, но не смогла из голоса прогнать дрожи:              — Здравствуйте… — и челюсть вдруг клацнула, словно снова сделалась зима. Ларионова улыбнуться постаралась искренне, но обнавжившиеся зубы больше напомнили оскал — никак не хищника. — Здравствуйте, Владимир Евгеньевич…              — Здравствуй, — он взглядом по ней кинулся вверх-вниз до тех пор, пока крыша автомобиля, их разделяющая, не перекрыла вида. — Куда тебе, Дашенька?              Она выпалила, не думая:              — На Котляковскую, — хотя Калиновский прописан был на соседней, Кантемировской улице, но от мысли, что если б её и в самом деле попутчицей взяли, подкидывая до дома Ромы…              Не зря соврала; Каверин, постукивая коротко по горячей от солнца крыше, её поманил ладонью и шире раскрыл дверцу машины.              — Давай подвезу, Даш.              Она поспорить была готова, несмотря на солнце, которое не первый месяц щедро дарило москвичам загар, несмотря на невозможный зной и пекло — побелела. От мысли, что ехать придётся… с ним.               Всё равно, что сесть в машину времени — в октябрь восемьдесят девятого. Когда встретились — в первый и, как казалось до того мгновения, последний раз.              — Спасибо, Владимир Евгеньевич, — она не прекращала уголки губ держать высоко, так, словно гвозди в щёки себе вбила заместо ямочек, а сама взглядом скользнула по полосам Каширского шоссе; маршрутки, так нужной в тот миг, даже на горизонте не было видно. — Не нужно, мне ещё по делам…              — Так и как раз, — милиционер только плечи подкинул в простецкой манере. – Быстрей доберёшься!              Вокруг пальца обвести старшего лейтенанта, или, может, уже капитана, иль генерала, не вышло. И то вышло хуже, чем сразу согласиться.              А Дашу будто дефибриллятором «завели», хотя сердце и без того билось часто — дрожь прошила подколенные связки.              Владимир Евгеньевич взглянул на Дашу и подмигнул с улыбкой; вместе с глазом Каверина ей моргнула коронка.              — Давай, садись! Тут ехать-то, десять минут.              — Неудобно как-то…              Даша упиралась, но с тем вместе стояла на месте. Мысль о том, что стоило ещё что-нибудь придумать, как-то растянуть время до приезда маршрутки, пришла в тот только момент, когда Каверин подошёл всё-таки, обойдя машину спереди, и раскрыл перед тушующейся и ищущей способа побега прочь Ларионовой.              — Всё равно по пути, — и Даша, продолжая улыбаться долго, села вперёд. Села, пристегнулась, и вместе с ремнём, передавившим поперёк груди, рёбра передавило что-то, похожее на страх.              Шанс сесть на задние сидение, от водителя дальше, на её же глазах рухнул с тем же звуком, с каким Каверин хлопнул дверью машины.