Своя чужая

      Даша искренне не знала, что из двух зол было терпимей — молчаливо сидеть неподалёку от Каверина или, напротив, пытаться всякой ребяческой пустой болтовней заполнить тишину, какую не прервало даже радио выключённой магнитолы. А потом, когда на пешеходном переходе загорелся пешеходный светофор, себя поймала на почти что издевательской мысли:              О каких разговорах речь могла идти, если даже духу не находила просто взглянуть на Владимира Евгеньевича?              Он почти не изменился с… тех пор, о которых Ларионовой искренне хотелось не вспоминать. Особенно сейчас, когда на безымянном пальце правой руки блестело кольцо. Ларионова подбородком хотела к ключицам прижаться, чтоб точно взглядами не столкнуться — не хотелось ни на самого Владимира Евгеньевича смотреть, ни чувствовать себя кем-то вроде музейного экспоната.              Хотя, зная, что их в своём время столкнуло… проще было бы себя сравнить не с музейным экспонатом, а с портовой девкой.              И в миг, когда снова зелёный загорелся, а Дашу инерцией к креслу прижало чуть, похороненные ещё до Нового Года страхи вылезли из-под трёх метров земли.              Она до самого боя курантов себя чувствовала так, что мысленно разрывалась, стыдила за то, как быстро привыкла к рукам Калиновского — ведь сама с мамой ссорилась до неконтролируемо бегущих слёз и пульса, с ума сходящего от ненависти, что «счастья с сержантом, чьего имени не знала даже, не построить!..».              Но с головой кинулась — как в скорбь, так и в новую свою любовь. И одно другое вытеснило так, что… и не до Серёжи сделалось.              Той же зимой — не до Серёжи…              Настолько не хотелось вспоминать Муху, что у Ромы аж желваки выступали, когда кто-то — её родные или его знакомые — спрашивал, как же судьба их двоих воедино свела.              Калиновский на случай расспросов легенду ладную даже придумал — что, якобы, у Даши сумку украли, и та в участок пришла с заявлением. А он, сержант, как раз, на дежурстве был.              А там уж, как говорится, «с первого взгляда», и последующее за этим «долго и счастливо»…              Убежать от истинной истории их знакомства, при котором сержант Калиновский чуть ли не силой зарёванную Ларионову вытаскивал из участка, получалось, пока Рома сам рукой держал за талию и губами целился в её висок.              Но правда упрямо догнала и наступила на пятки, когда грудь передавил ремень белой «Волги».              Даша в машине сидела с человеком, за чьего двоюродного брата душой умирала.              Это было всё равно, что с самим Мухиным столкнуться — когда и года не прошло с его смерти, когда разрешила себя другому целовать, касаться, любить, когда сама себе разрешила другого любить…              То же самое, но ещё хуже; помимо положения её «треугольника», который Даше нервы помотал прошлой осенью, смущал и возраст Каверина.              Он старше же значительно — не исключено, что пятый десяток уж разменял. Родившийся в пятидесятых, молодым бывавший в строгие семидесятые, когда даже любимую девушку за руку в парке было-то не особо одобрительно, а жениться раньше, чем спустя пять лет ухаживания — и вовсе наглость…              Ларионова представляла, кем он считал её тогда.              Мысли тайфуном закрутились так, что показалось, в тишине прошла не одна декада минут. На деле же Владимир Евгеньевич, едва лишь от остановки отъехавший, прервал молчание, длившееся не больше десяти секунд.              — Вот совпадение-то, Дашенька! — он на дорогу смотрел, не отвлекаясь, не превышая скоростного ограничения, пусть и можно было разогнаться… Не торопился. — Я еду-еду, — тёща на Шиловской живёт, надо было заехать… — как вижу вдруг, лицо знакомое. Дай, думаю, остановлюсь, ты, не ты. Оказалось, ты! Всё-таки, Москва — деревня!              Ларионова, москвичка в третьем поколении, только хихикнула, не способная на большее с гортанью, повязавшейся узлом.              — Спасибо ещё раз, что подвозите, Владимир Евгеньевич, — расщедрилась на что-то, кроме улыбки, Даша, хотя и не сразу вышло слова собрать в ладное предложение. — Без вас бы я там ещё столько стояла…              — Ну, вот видишь, а ты ещё отказывалась!              Она снова щёки себе приподняла улыбкой, от которой уже болело лицо, а потом вдруг почувствовала, — даже не увидела, а именно почувствовала — что на неё посмотрели, а не на разметку Каширки.              Послевкусие пломбира сделалось всё равно, что приторный цианид.              — Да, — на вздохе Каверина Даша почувствовала, как нервные окончания её сделались твёрже, словно иглы; всё тело разом закололо. — Вот ничуть ты не поменялась, Дашенька, как мы с тобой встретились, — и до того, как крайнее старлеевское туше её тычком шпагы задело в ребро, у Ларионовой онемели пальцы стоп.              Владимир Евгеньевич будто бы мысли её читал. И исподтишка бил тем, чего Даше слышать не хотелось.              — Единственное, не такая грустная. Вон, глазки светятся…              Ларионова себя почувствовала облитой керосином. Жара щёк хватило, чтоб под кожей разгорелся стыдливый огонь.              Глазки светятся… А как им было не светиться? Когда и дня не проходило без Ромы, без его заботы, что проявлялась в мелочах — в помытой после ужина посуде, в уступленной за ужином конфете с лимонной начинкой, в совместном уютном молчании, прерванным лишь дыханием…              Даша любовь в себе держать не могла, вот она и рисовалась в глазах… И чуть ли не впервые ведь чувствовала, что не одна любит, что сама любима. И то так приятно, так чувственно и важно оказалось, что Ларионова тогда лишь, когда Калиновский-то и объявился, поняла, насколько ей было важно не просто «взаимно» — когда один всё отдавал, а второй принимал, но не отказывал, что уже было чем-то вроде благословления.              Ей важно было, что один всё, второй — больше, чем всё, и так, в бесконечных попытках друг другу отдать это самое «всё», слились в какой-то миг воедино…              Она лицо прятать старалась в прядях растрепанного от постоянных примерок хвоста, когда Владимир Евгеньевич на неё опять оглянулся. И переключил передачу так, что Даша едва не вздрогнула от мысли, что с такой же лёгкостью он мог ей сломать шею.              — Как ты хоть, а?              И Ларионова уверена была — он знал, как она. Вряд ли уж кто-то в участке, когда до свадьбы оставались какие-то дни, не знал о скорой женитьбе Калиновского. И, что самое волнительное — знать Каверин мог давно. Не исключено, что сразу, как у них с Ромой закрутилось всё…              Притворяться сделалось лишним; все эти вежливые беседы, всячески огибающие упоминаниями имя, что на позолоченной табличке деревянного креста светилось — всё равно, что пытка. Девушка постаралась вздохнуть глубже, чтоб на выдохе сдёрнуть маску…              На выдохе вышло лишь обернуться.              Каверин на неё смотрел, что… не смогла ничего понять. И как заклинило.              — Владимир Евгеньевич, — она по имени-то милиционера едва силилась позвать. От мысли, что придётся себя как-то сейчас, когда её чуть ли не с примерки свадебного платья забрали, оправдываться, в животе сделалось холодно, словно бы пусто.              Зато голова горела.              — А вы знаете, я замуж выхожу…              Старший лейтенант ничего не ответил; только дёрнулась щека, когда он воротник рубашки, отодвинул. А Даша вдруг осознала — нарушила конституцию, свидетельствуя против самой себя.              Каверин слова подобрал, когда в висках у Ларионовой пульс тиком самодельной бомбой стукнул:              — Слыхал уж… — отчего на Дашиных же глазах её страхи и переживания сделались фактами. — За Калиновского?              — За него, — и снова постаралась на выдохе сразу от всех злых взглядов, полных льда, откреститься, но опять лёгкие подвели. Схлопнулись пустыми пыльными мешками.              Так хотелось, чтоб «Волга» по дороге неслась с бешеной скоростью — тогда б частый пульс, отдающий во все крупные вены сразу, и в уши, и в затылок, и в глаза, можно было б списать на Дашин страх разбиться в лепёшку, если б машина вильнула, и мордой — в линии электропередач. Но нет, нет…              Каверин неспешно педали давил на второй передаче.              — И, что, — спросил, выдохнув посреди вопроса. Даше оттого по одиночке прострелило нервные окончания. — Прям настолько всё серьёзно?              — Да, — она взглянула на пальцы свои, на скромную полоску золота. — Всё более, чем серьёзно.              Спрятала под второй ладонью, но не так, как прятать надо было что-то постыдное. Спрятала, как что-то, чем не хотелось даже на взгляд чужой делиться.              — Он любит меня…              Вопрос, за этим последовавший, ударил, как хлыстом:              — И всё?              — Нет, — опущенная голова Ларионовой взлетела так, словно её кто за волосы сильно дёрнул. — Я тоже его люблю. По-настоящему.              И только когда слова её клятвы от внутренней стороны лобового стекла отскочили обратно в Дашино лицо, точно колючими снежинками, она от сказанного едва не задохнулась.              Потому, что так прозвучало, словно до того — с Мухиным — было не по-настоящему.              А она, спроси у неё сейчас, «по-настоящему» ли было с Серёжей — не ответила бы.              Когда прошлой осенью мама волновалась, как бы у Даши не случилось обезвоживание оттого, сколько по Мухину рыдала, то без сомнений бы рявкнула, лопая себе связки — да, по-настоящему! А сейчас лишающая зрения и разума скорбь утихла, успокоенная негой взаимной любви, и Ларионова поняла — по-настоящему было с другим.              Каверин так же ничего не сказал, как и не посмотрел на Дашу. Только на миг какой-то поджал губы, шмыгая носом, и Ларионовой вдруг стало сомнительно, что хуже бы было — поток брани о том, как «такая хорошая девчонка по рукам пошла», или это молчание, в котором брани даже больше, чем в крикливых скандалах.              Сердце билось даже не быстро, оно билось напряжённо, с оттягами, что дрожью отдавали по рёбрам.              Даша чувствовала, как по́том обливалась, когда лицо почувствовалось настолько горячим, что захотелось по нему ногтями скрести, чтоб унять зуд осуждения. И раньше, чем себе исполосовала лицо, решилась всё-таки говорить — всё, что в голову придёт:              — Владимир Евгеньевич, я представляю, что вы можете обо мне подумать, и на то во многом ваше право, как Серёжиного брата, но поймите и…              Каверин лишил её права исповедоваться, когда проезжали над Борисовским прудом:              — Я и без того тебя понимаю.              Даша замолчала, так и оставшись сидеть с открытым ртом. Замолчала, а сама подобралась в животе, приготовившись к злым и хлёстким словам, которые ударить могли больней кулаков.              Не поверила — он вежливичает просто, вот и всё, говорит, чтоб не колебалась в ЗАГСе, клялась быть с Калиновским и в горе, и в радости, без переживаний о прошлом, чтоб просто спокойней было, а сам, наверняка, злится…              И Ларионовой сделалось так… тяжко тогда!              — Владимир Евгеньевич, я… — горло обсохло изнутри. — …до сих пор ужасно соболезную вам, Дмитрию Макаровичу и Валерии Ивановне; то, что с Серёжей приключилось — жутчайшая трагедия…              — И во многом он сам в этой трагедии и виноват.              Светлое небо без единого облака тогда будто бы треснуло. Ларионова, не веря, но слишком боясь себе резким оборотом защемить шею, подняла округлые карие глаза на Каверина, уверенная, что это сказал не он — может, кто-то мимо проезжал, услышал, в открытое окно ни к месту бред выкрикнул и ударил по газам, кто-то, но никак не старший лейтенант. Не Серёжкин двоюродный брат.              Но Владимир Евгеньевич скорость сбавил перед лежачим полицейским, и на кочке Дашу подкинуло в сидении вовсе не из-за неровности:              — Дашенька, я, всё-таки, тоже не дурак; на всё глаза закрыть только потому, что мы с Серым родня, не могу. Я ж видел прекрасно, что у него деньги появились, а откуда — объяснить толком не может. Сколько раз себе говорил — сам уж сдавать его не пойду, но если попадётся на моём дежурстве… Не отвертится. А ему везло всё — и с законом везло, и с тобой…              — Да в чём уж везло со мной? — Ларионова сглотнула слюну, и та показалась наполненной слёзной слизью, которая по носоглотке спускалась всё ниже. — Что, подумать можно, я крайняя во всей Москве…              — Уж, не знаю, какая ты там, крайняя или первая, мы к Серому старались не приставать с расспросами, — выгоревшие брови Каверина дёрнулись, словно на переносицу ему опустилось насекомое. — Но уж, Дашенька, так если подумать, что тебе оставалось после того побоища в Раменках делать? Да, нас всех подкосило, но… жизнь-то, она продолжается же. И у меня продолжается, и у родителей Серёжки. Что, тебе одной, что ли, оставалось траур этот нести?              Ларионовой под рёбрами ступило, словно под ними натёрло сильно; и с одной стороны, так разумно звучали объяснения, рассуждения, которыми Дашу и другие отводили прочь от скребущей душу скорби, которыми Даша сама себя утешала.              А с другой — так слабо верилось, что Каверин говорил искренне, в самом деле её не считал виноватой в том, что так скоро покойника разлюбила…              — Не знаю. Наверно, нет. Просто…              — Даша, — он перебил, но не так, что захотелось прикусить язык и перестать дышать. Ларионова лишь обратилась сильно в слух, надеясь за стуком сердца не прослушать каких-то важных слов:              — На Леру в первое время было страшно смотреть: исхудала вся, ни ела ни черта, в обмороки постоянно падала, а в её-то возрасте… Дима не лучше, прям казалось, что оба сами в скором времени под плиту ляжут, к сыну, их обоих серьёзно убийство Серого подкосило. Но даже они сейчас… оклемались. Ясное дело, что такое не забудется никогда, и родителю своего ребёнка хоронить — это не дай Бог! Но… как-то живут. Вон, всё лето на даче провели, в Красногорске, там огород, рыбалочка… Недавно к ним приезжали с женой, и ничего, Даш, живут люди, да, тяжело, но, и ты меня пойми, сына закопать… Это не каждый вынесет. А ты, прости меня, девчонка молодая. Жизнь же вся впереди! Тебе себя вместе с Серёжкой хоронить — ну, никак нельзя было.              Сглотнула собравшуюся в горле слюну; напоминающая пену, уже в гортани она словно затвердела и сделалась комом.              — Мне такое, знаете, кто только не говорил… — буркнула Ларионова, чувствующая в груди неприятные клокотания, и поспешила там, в этих шумам сердечного тона, спрятать, что, мало того, Даше всё это — про «жизнь впереди», «хоронить себя нельзя» — говорили.              Она в какой-то момент сама так стала думать.              Каверин какой-то неподдающийся описаниям поддакивающий звук издал, будто бы кашляясь, и даже чуть пальцем погрозил:              — Всё правильно тебе говорили. Ты, это… И думать не смей! — так, словно у Даши на запястьях и вверх, к локтю, краснели царапины от швейных лезвий. Мимо мелькнул знак ограничения скорости; красный круг напомнил Ларионовой огненный обруч.              — У судьбы на каждого — свой план. И твоё время не пришло ещё…              Даша кивнула, хотя и захотелось рассмеяться; свой план… Прямо как у Правительства!              Главное только, чтоб судьба не оказалась такой же инициативной, как кабинет министров — чтоб пятилетка не прошла за четыре года.              Каверин чуть помолчал. А после подкинул плечи, на которых в тот миг, хотя он и был на «гражданском», так и сияли звёзды — или, может, одна звезда. Майорская, к примеру.              — Так что… Какая твоя вина, что Муху прихлопнули? За что тебе себя же под монастырь подводить?.. Да и… Ромка-то хороший парень. Трудолюбивый, да и хватка для службы в органах явно есть.              Даша снова кивнула; шёпот словами, видать, по инерции сорвался с языка:              — Он хороший. Постоянно ночные дежурства себе берёт, чтоб свадьба была побогаче… — а потом вдруг не уследила за ладонями, которые сильно смяли подол юбки на коленях:              — Мне уже жаль его. Устаёт там, но не жалуется никогда, «нормально» говорит. Но я-то вижу…              Владимир Евгеньевич на неё сверху-вниз взглянул — так, что Даша враз опомнилась, что никак не с папой она говорила, не с мамой, и, как бы старший лейтенант не убеждал в том, что зла не держит на неё за скорую свадьбу… Ларионова головой чуть качнула, надеясь, только б того хватило, чтоб не пришлось за лепет свой извиняться ещё и словами, которых было то не подобрать, то не остановить.              — Родители не помогают, что ли?              — Помогают, — стушевалась Даша, которой деньги свои — как, в общем, и чужие — обсуждать было так же неудобно, как чьё-то грязное бельё. — Но Рома сам всё хочет. Говорит, всё, что мама с папой дадут — в моё приданное пойдёт.              — А свёкр со свекровью что?              У Даши в миг тот зачесалась голова; мысли, насколько честной можно было быть, чтоб лишнего ненароком не сболтнуть, бежали прочь, подобно крысам с тонущего корабля.              — Так… у него мамы же не было. А отца не так давно не стало; в июле три года было.              — Да ну, — Каверин подкинул брови, и чуть ли не впервые за всё время их беседы Ларионова его увидела действительно удивлённым. — Вот так да… Не обманываешь, Дашенька?              Она подскочила ни то от возмущения, ни то от нежного имени своего, которое в очередной раз расстреляло Ларионовой нервные клетки:              — Зачем мне про такое врать?! Нет, конечно! Мама ещё при родах умерла, а у отца тромб оторвался.              — Ни за что бы не подумал, — в сердцах Владимир Евгеньевич аж ладонь приложил к груди. Даша оттого отвернулась скорей к окну — на обочине уже показались дома, от которых до Роминого подъезда оставались какие-то сотни метров. — Потому, что все сироты, каких встречал… ну, прости уж, безмозглые оборванцы! А у Калиновского прям закалка мужская чувствуется.              — Говорю же — папа не так давно умер. Успел чему-то научить…              «Например, без него обходиться» — едва ли не сорвалось с языка каплей яда.              Она скрестила руки на груди, себе тогда уж строго запретив хоть как-то Каверина посвящать в личные драмы Калиновского — в какие он сам её посвятил на третьем их свидании, у Даши своей откровенностью не прекращая выбивать землю из-под ног.              Ларионова до сих пор помнила, как её рука — сама, впервые — потянулась несмело к ладони юноши, когда он сухо, но в основных красках, рассказал о том, каким был его отец.              А был он человеком, любившим покойную жену и память о ней сильней, нежели сына — единственного, что от Софии Калиновской осталось.       Был человеком, не способным видеть, как в лице мальчика со временем всё ярче выступали чёрты матери — особенно заметные в узком для мужчины носе и пухлых губах.       Был человеком, которому оказалось проще вокруг себя выстроить стены из камня, бетона и льда.              Анатолий Кириллович Калиновский подался в стройотряд в Мособласть, сына оставив на Ромину бабушку по маминой линии, а со временем — и вовсе осел в столице, как в бастионе.              До города с красностенным Кремлём ученику начальной школы было не докричаться — как бы не вторил себе снова и снова, из года в год, что «мужики не плачут».              Примириться отцу с сыном вышло лишь к моменту, когда младший со школы выпустился с аттестатом, где гордыми пятёрками выделялись лишь физическая культура, труды и физика. Лишь к июню восемьдесят третьего прошли — а Даша, со стороны на всё смотрящая, решила, что даже не «прошли», а скорее, «замялись» — взаимные обиды друг на друга.       Но, кажется, было уж слишком поздно; Рому многому научил не отец, а его отсутствие.              Он сам, отбивая себе молотком пальцы, научился забивать гвозди; сам впервые проехался по котласской улице Ленина на вечно глохнущей «копейке» с друзьями с соседних подъездов; сам, подставляясь под чужие кулаки, запомнил, что девушкам нравились наглые, но по-настоящему влюблялись они уже не в наглых Дон Жуанов, а в ответственных ребят.              А Калиновский того только и хотел — чтоб всё, и дружба, и вражда, и любовь, чтоб всё было по-настоящему…              …Каверин откашлялся, думая о том, что Даше было одновременно интересно и страшно спрашивать, и завернул левее, заворачивая туда, куда Ларионовой, об адресе своего прибытия совравшей, было не надо.              — Да, дела… Вот так смотришь на человека и не думаешь, что у кого в жизни было. Для нас же остальные все — так, картонки, фон. Все мы, Дашенька, в роде своем — эгоистичные сволочи, каждый — только про себя… Куда тебя?              — Да, вон, туда, — она, в чужих дворах не разбирающаяся, с уверенностью качнула подбородком на дальний подъезд дома. И поскорей стала расстегивать ремень безопасности — чтоб ничто ни на миг не задержало в машине.              «Волга», едва подскакивая на колдобинах, неспешно скользила к подъезду, когда Даша взялась за сумку свою и заранее поспешила засыпать Каверина благодарностями:              — Ещё раз спасибо вам, Владимир Евгеньевич, что подбросили, и… поговорили. Мне с вами давно, наверно, надо было встретиться, но вот никак не доходило…              Но выскочить на бордюр ей не удалось; паркуясь чуть ли не у самой двери незнакомого Даше дома, Каверин проговорил мягко, вдумчиво:              — Две минуточки, Дашенька, мне удели, будь так добра, — и снова дёрнул рычаг смены передач, что Ларионова снова очень живо представила, как с той же лёгкостью ей свернут в пустой машине шею. — По делам ты ж успеешь, вон как домчал тебя!..              И бесполезным сделалось рыпаться, уверять, что все ещё торопилась, что время горело — из всего, что гореть могло, полыхала только Даша.              Она кивнула, губами улыбаясь ничуть не жёстче, а сама силилась вздохнуть глубже, но не так, чтоб то сильно бросилось в глаза — и без того пышная грудь, кажется, подрагивала от пульса.              «Волга» прекратила стучать мотором под капотом.              Владимир Евгеньевич на Дашу даже не смотрел — выглядывая что-то в подъездной двери чужого подъезда, в задумчивости тёр гладкий подбородок, словно всё силился разглядеть на наддверной табличке номера квартир. И Ларионова не успела даже напугаться, что, возможно, Каверин знал настоящий Ромин адрес, как вдруг осознала:              С момента, как скомкано, но запредельно честно рассказала о родителях Калиновского, старший лейтенант на лицо и глаз стал серьёзней.              — Вот это да, — хмыкнул в какой-то момент милиционер, но с такой серьёзностью, что и мысли не возникло усмехаться в ответ. — Я, честно, уж Ромку никак всерьёз не воспринимал, — уж хотя б из-за возраста, сама, думаю, понимаешь — а сейчас… прям зауважал его! Принципы у него настоящие, мужские.              Даше сделалось вдруг так радостно, как, наверно, её родителям становилось приятно на собраниях в школе, где в честь Ларионовой преподаватели пели дифирамбы.              — Он, правда, очень хороший, Владимир Евгеньевич…              Старший лейтенант снова хмыкнул, так и не убрав руки от лица; прищур продолжил буравить переднее стекло:              — Ладно уж, убедила! — и потом только оглянулся к Ларионовой, подмигивая правым глазом.              Даша себя на мысли поймала, что обычно он подмигивал левым.              — Знаешь, как гордость за него берёт, так одновременно и жаль пацана. Такой молодой — и уже без родни толком, никакой поддержки, если вдруг что…              Щитовидная железа стала ощущаться вдруг тяжелой и холодной; всё равно, что ледяной кристалл, ставший посреди горла.              — А что «вдруг»?              — Ну, вот даже свадьба ваша, да? — Каверин хрустнул пальцем, а Даше показалось, что хрустнул её шейным позвонком. — Недешевое, так-то, удовольствие, особенно сейчас: кольца, ресторан, костюмы всякие — и те, ёлки-палки, раз в жизни оденешь это платье да фрак, а стоимость такая, что сапоги на зиму купить можно!.. Одному это всё вытянуть сложно будет очень. Может, если б у Ромы родаки были живы, ещё б не отказался от подачки, но от твоих уж не возьмёт ничего. Думаю, ты и сама понимаешь, Дашенька; жениху у родителей невесты деньги клянчить — просто унизительно.              Ларионова ничего не сказала. Точнее, не сразу сказала — потому, что пришлось сильно пораскинуть мозгами, чтоб найти в голове аргумент, на который за долгие месяцы ожидания свадьбы не придумала контраргумента.              — Я ему тоже помогу… — и уже сама хрустнула пальцами. И снова показалось, что хруст раздался где-то в шейном отсеке. — Не сразу, наверно, но, надеюсь, к октябрю отдам что-нибудь.              Владимир Евгеньевич на неё посмотрел так умильно, что Даше сделалось равно как спокойно, так и стыдно за слова, в каких так саму себя обнадёживала:              — Моя хорошая, сколько ж у магистров стипендия? Если больше восьмисот — то ты скажи, я, если прижмёт, до получки к тебе буду бегать!..              И старший лейтенант только за щеку её не потрепал. А девушке и без того захотелось вылететь из машины; словно вместе со словами о магистратуре Каверин из бардачка достал и список — тот самый, который на дверях МГУ висел.              Список, где Дашиной фамилии не было.              Она в очередной раз свой главный позор признала — на этот раз, смотря в лицо милиционеру:              — Я не поступила в этом году.              Каверин в очередной раз хмыкнул и даже рассмеялся, чуть откидываясь на своё кресло:              — Ты — и не поступила? — а Даше оттого кожа на костяшках сделалась такой раздражённой, что вдруг почесать её хотелось о что-то. Возможно, о торпедо «Волги».              — Не прошла, — как сквозь зубы. — Выделили мало бюджетных мест. А платно я учиться не пойду.              Сказала так, что гром должен был грянуть, но даже ни одного листочка не слетело с веточек лип, посаженных во дворе на Котляковской улице.              — Почему?              И Даше резко глаза свои захотелось промыть; казалось, что в вопросе Каверина была одна сплошная кислота — хотя и говорил он мягко, выжидая паузы.              — Да потому, что неправильно это! — она силилась, чтоб совсем отчаянно не вспыхнуть — иначе бы машина рисковала взорваться неподалёку от бензобака. — У меня красный диплом, куча статей, стопки благодарственных писем от кафедры, некоторые ректором лично подписаны. А теперь это всё пылится в секретере. Я с первого курса гранит грызла, что чуть зубы не ломала, всё по́том и кровью заслужила! В магистратуру пусть другие идут учиться за собственные деньги. А мне усилия должны воздастся.              — Должны, — задумчиво хмыкнул, повторяя, Каверин. — Жизнь, Дашенька, вообще штука несправедливая; она редко даёт то, что человек в самом деле заслуживает, и работает это в обе стороны.              Щёлкнула колёсиком его зажигалка, и Ларионова тогда почувствовала себя бикфордовым шнуром, чей конец подожгли; под рёбрами вертелась горящая верёвка, разбрасывающая щедро искры и не менее щедро дарящая ожоги.       — Но, что, теперь из-за этой несправедливости идти и топиться?              Даша себе со стороны напоминала упрямого подростка, каким для родителей не была, когда вопрос не в лицо Владимиру Евгеньевичу задала, а в зеркало заднего вида на дверце «Волги». И пусть сама в первое время от проваленного экзамена и ходила так, словно петля и казалась единственным выходом, понимала — не то…              — Вы сами, в конце концов, только что вот сказали — жизнь продолжается…              — А как иначе? — хмыкнул старший лейтенант и стряхнул в открытое окошко пепел. Даша, запах табака знавшая с самого детства, именно в тот момент задержала дыхание, чтоб в лишний раз никотином не травиться. — Конечно, продолжается жизнь… Что делать-то будешь теперь?              И, только зарекавшаяся не дышать, Ларионова больше воздуха взяла в лёгкие, как от страха на выдохе ничего не ответить, и выпалила — одновременно смело и убито:              — Работать пойду. Я на текстильном комбинате практику перед дипломом месяц проходила, меня там запомнили. Год пересижу, следующим летом снова буду поступать…              — Что за комбинат, погоди, — брови у Владимира Евгеньевича съехались, то те так на Солнце выгорели, что, если б не вертикальная морщина на переносице, Даша и не поняла бы, как Каверин нахмурился. — Я что-то не понял…              — В Богородском. На Подбельского выходить.              Выражение лица Владимира Евгеньевича менялось так быстро и радикально, что Даша не успевала его настроение улавливать — сейчас милиционер на Ларионову глядел так, что у него чудом не вывалились глазные яблоки.              — Дашенька, да ты, что, с ума сошла?              — В смысле?.. — у неё сердце упало до того, как Даша смогла представить в голове хоть какой-то контраргумент на ещё не озвученные недовольства Каверина.              А тот времени лишнего не дал:              — Поближе ничего не нашла? До туда ж километров двадцать, если не все тридцать! И, то, не знаю, что лучше — на общественном транспорте или на машине до туда добираться! Особенно к восьми утра, Даша, ты хоть представляешь, какие там пробки будут? Сколько ты на дорогу будешь тратить?               И Ларионова тогда и подумала — ей бы и часа на размышления было мало, чтоб придумать, что на то ответить.              А что могла ответить? Ромина квартира, доставшаяся ему от отца, а отцу — от завода, располагалась на третьем этаже хрущёвки неподалёку от строительной промзоны — чтоб работникам при любой погоде было легко добраться до своего места. И не настолько хорошо были связаны все эти промышленные зоны, построенные по окружности МКАДа, между собой, чтоб без труда от одной к другой территории кататься. Только оттого, кажется, Даша всё оттягивала момент, чтоб попроситься, всё-таки, засесть в ненавистную бухгалтерию, куда ещё прошлой зимой клялась «ни ногой», на год — до следующей приемной кампании в магистратуру.               Да, не нравилось. Да, в пятом часу утра вставала с апреля по май, чтоб к восьми утра прибыть на место прохождение практики. Да, Калиновский — по возможности, когда с ночного дежурства выходил именно в тот миг, в который Даша проверяла газ и свет в комнатах — за ней на милицейской машине торопился, чтоб невесте не сломали рёбра в забитом до отказа вагоне метро.              Но… а что делать? Иной квартиры им с Ромой всё равно не получить, дорог новых, напрямую от Кантемировской до текстильного комбината, строить не планировали, а вертолёта за ней, такой особенной, никакой бы завод присылать не стал. Так что… оставалось лишь перетерпеть.              Ей, в какой-то степени, везло даже — всего лишь год. Чуть ли не половина страны так всю жизнь мучилась — проводя по три часа в дороге, вставая ранним утром, когда на улице ещё темно, изо дня в день приезжая на нелюбимую работу за зарплату, от которой хочется или смеяться, или плакать.              А тут — год. И то, меньше даже…              — Знаете, Владимир Евгеньевич, — она замялась, рука сама потянулась к шее; под низким хвостом скопилась мелкая неприятная испарина. — Там коллектив хороший.              Каверин фыркнул, и Даша, оглянувшись, вдруг поняла, что он прищурился сильно:              — А зарплата? Тоже хорошая?              Ларионова, сама того не замечая, подставилась под второй весомый аргумент, на который ей ответа не было. Зажгло щёку, как от оплеухи.              Она руки свои, какие вдруг сделалось некуда девать, смяла у себя на коленях до хруста в фалангах, когда почудилось, будто бы на допросе, и только лампы, светящей в лицо, не хватало, чтоб почувствовать себя в своём стремлении вернуться на текстильный комбинат виноватой.              А Владимир Евгеньевич вдруг прошипел так, словно у него язык был, как у змеи, раздвоен, и предубедил:              — Дашенька, тут всю жизнь гребёшь в органах, на всякую чернь выезжаешь в любое время дня и ночи, изо дня в день рискуешь, что на вызове какой придурок будет, по всем подряд со ствола шмаляющий — и всё за одну зарплату. Я-то, без двух минут капитан, едва концы с концами свожу, а сколько сейчас сержанты получают — это вообще жуткая цифра. Если семью содержать, то это невозможно, только на ночных и придётся сидеть постоянно — а это ни жену не видеть, ни детей, ни родителей, вообще, ничего, кроме всякого отребья.              Она вся скукожилась; на голову словно вылили ведро ледяной воды.              Правда ситуации, жизни, в которой они оказались, никак не сходилась с теми картинами, которые в детстве рисовались, когда впервые слышалась сказка про дядю Стёпу.              Вся милицейская романтика билась вдребезги в реалиях нового десятилетия. Даше стёкла розовых очков влетели в роговицы, когда она на выходных просыпалась в восьмом часу утра не от будильника, а от звука поворота ключа в замочной скважине — Рома с дежурства возвращался тогда, когда люди обычно на работу уходили.              И сердце по швам рвалось, но Ларионова его снова и снова штопала в две-три нитки. Осторожно к нему, уставшему, под бок подбивалась с нежными объятьями, на которые Калиновский не находил сил сквозь сон отвечать, и уверяла себя — он себя изматывает оттого, что свадьба скоро, что нужен банкетный зал, ему — костюм, ей — платье…              Уверяла, что так часто Рома на ночные уходит — лишь потому, что необходимость. Что потом будет иначе, что ему поможет…              А сейчас сидела и думала — чем поможет? Что сама до полуобморочного состояния упахиваться будет пять дней в неделю, в двадцатых числах принося в их семейный бюджет… сколько? Триста рублей, пятьсот?              Господи, как сложно-то всё…       Господи, какая дура. Почему поступить не смогла, сейчас это всё!..              — Владимир Евгеньевич, — она постаралась улыбнуться, как улыбалась, когда в машину села, но не вышло. Губы, напротив, сделались тонкой линией, что аж задрожали: — Вы думаете, не понимаю?..              — Хочу думать, что понимаешь, — Каверин в своём кресле аж подскочил, словно его током ударили в крестец, и плечом прижался к Дашиному месту, будто бы до того она его не слышала. — Ты ж девочка смышлёная!              Ларионовой бежать изначально был не вариант, а в момент, когда ноги стали казаться чужими, в обратные стороны вывернутыми, поняла — не смогла бы. Даже если б нашла в себе смелости дёрнуть дверную ручку прочь.              Отстёгнутый ремень безопасности продолжил давить на грудь и брюхо.              — Дашенька, я просто хочу, чтоб хоть ты с Ромкой в эту кабалу не влезала! Он бюджетник, на таких государство всегда скупится — что учителя ничего не получают с врачами, что мы за копейки корячимся. Хоть сержант, хоть капитан — всё одно и то же. Если и ты пойдёшь на государственный комбинат, то вы из этого водоворота уже не выберитесь, пойми, моя хорошая! Всю жизнь — от зарплаты до зарплаты, да и той-то не на всё хватит. Вы такую жизнь себе хотите?              Ком в горле материализовался чуть ли из ниоткуда.              — Да кто ж хочет?.. — вторая к ряду попытка улыбнуться вышла такой же плохой, что Даша даже побоялась представить, как искривились губы, как задрожали от чего-то, напоминающего безнадёгу.              Владимир Евгеньевич тогда только назидательно как-то агакнул, будто бы сказал:              — То-то же, — и затем только обратно прижался позвонками к спинке водительского сидения. Ларионова не знала, отчего, но вздохнуть сделалось проще только после.              Может, всё в одеколоне Каверина — её от резких ароматов спирта в парфюмах исправно мутило.              — Что я вообще это начал всё… Я тебе говорю, Дашенька, на государство идти работать — это самая неблагодарная работа! Самая крайняя ситуация, когда уж ничего иного не остаётся, вот тогда-то уж, ладно, но пока ещё есть иные варианты…              Ладони, то леденеющие, то покрывающиеся испариной, в очередной раз между собой спутались пальцами, как рыболовными крючками, когда Каверин шёпотом заговорил:              — У меня есть знакомый, — толком не размыкая губ. — У него частная компания своя, занимаются производством компьютеров уже как третий год. Поставляют даже в другие республики, представляешь? Детали, к слову, импортные, с Чехословакии возят. Ну, а ты, думаю, экономистка наша, понимаешь — где импорт, там и экспорт. И цены соответствующие…              — Понимаю.              Даша сказала, как хлыстом ударила, но хлыстом тем самым пользоваться ещё не умела, и оттого заместо Владимира Евгеньевича ударила себя.              И вздрогнула так же крепко. Ни то от своих мыслей, что двумя красными нитками друг к другу тянулись, ни то от страха, что её мысли могут быть правдивы…              — Ему секретарь нужен. За два года на ноги встали, крепко теперь так держатся, чуть ли не единственные, кто оборудование поставляет, ну, понимаешь. Разрослись, короче, знатно, первая помощница уже не справляется со своими обязанностями.              Она повторно вздрогнула. Мир ушёл из-под несмотря на то, что Даша сидела. Предложение было снегом на голову, и даже никак подготовить себя к мысли о возможной работе не успела — потому, что не думала даже…              Язык был Ларионовским врагом, она это давно поняла, но не успела прикусить:              — А почему я? — так спросила, словно хотела поставить в тупик. Так, словно бы нашла в себе смелости выйти из машины, хлопнуть с силой дверью, если б Владимир Евгеньевич замялся больше, чем на три секунды, так и не ответив — почему она?..              Но Каверин не растерялся — словно каждый шаг был продуман, а ответ на каждый каверзный вопрос был подготовлен заранее, и старший лейтенант только разве языком не прицыкнул в похвале:              — А ты смышлёная. Это сейчас — огромная редкость. Вон, образование какое замечательное, как раз экономическое — считай, по профилю. Даже у Артурки такого нет. Ты и подсобить сможешь, и подсказать, и незамыленным взглядом на ситуацию посмотреть!..              Даша слушала, но с тем вместе у неё возникало ощущение, что она не слышала — будто бы, вникая в слова, она, запоминая конец предложения, уже забывала, что было в начале. И оттого вся череда этих слов, между собой ладных, какой ладной могла быть только музыка Чайковского, белела пустотами каких-то пробелов, без каких всё казалось чуть ли замечательным…              Где-то был подвох. Всё так красочно и ладно на словах расписал Каверин, что явно где-то что-то не сходилось… Что, может, этот некий «Артурка» — тот ещё психопат, которых подчинённых воплями доводит чуть ли не до истерики. Или, может, до этой компьютерной конторы добираться столько же, сколько до текстильного комбината…              — Владимир Евгеньевич, — послевкусие от сладкого пломбира почудилось в тот миг почти что отвратительным, словно в горле застрял ком клея. Даша снова в обратную сторону ладоней извернула пальцы, себе готовая шею таким же образом развернуть, если б сказала неправильно, неосторожно…              — Я, конечно, вам очень благодарна… Но мне кажется, что это неправильно.              Старший лейтенант даже не моргнул прежде, чем вперил в Ларионову каменный взгляд. К Дашиному собственному удивлению, она оттого не зашугалась.              — Что «это»?              — То, что вы мне предлагаете, — не нашла она правильных слов, и выпалила: — Я не хочу, чтоб меня брали по блату. Это неправильно.              — А то, что ты с красным дипломом мимо магистратуры пролетела в сторону швейной фабрики у Щёлково — правильно?              Даша не ожидала. Это было всё равно, что корчить рожицы зеркалу и в какой-то момент понять, что отражение с большей злостью кривило лицо и тянуло острый язык изо рта — кажется, в двойном размере все задолженные мерзости возвращая.              Каверин говорил её словами.              Её же оружие обернул против Ларионовой; это было всё равно, что если б охотник в лесу наступил в капкан, какой собственными руками спрятал под листвой для поимки медведя.              Девушка так и молчала, зная, что этим только сильней утопала в зыбучих песках, но… что было говорить? А Каверину её молчание сошло за самый лучший ответ:              — Дашенька, — потерев подбородок и заговорив так, что старшего лейтенанта слышно бы не было, если б машина была заведена, он принялся поучать: — Подобная должность, в частной компании, всё равно уйдёт кому-то — не тебе, так кому-нибудь другому — по такому же «блату». Но ты хотя бы соображаешь, что да как — не то, что всякие курицы, которые на рабочее место приходят ногти пилить. Так и не лучше ли будет взять, да, по блату, но человека, который знает, почему нельзя просто напечатать много денег, чтоб побороть нищету?              Ларионова… так ничего и не сказала — ни глазами, ни лицом. Сидя в этой машине, она…почему-то чувствовала себя так, словно к ней домогались, но попытки залезть под юбку оправдывали бездумными комплиментами.              Так и сейчас — приглашали к какому-то Артурке, который себе со всей Москвы секретаршу найти никак не мог, и уверяли, будто бы одна она такая, кто ему по всем параметрам подойдёт…              Да, и разве девочка без высшего не сможет боссу сварить кофе? Что в неё так вцепились?..              Разве крайняя — экономистка — во всей столице?              С глубоким вздохом, которым ознаменовывалось иссякание запаса терпения, Владимир Евгеньевич через Дашины колени растянулся и из бардачка вытащил блокнот с простым карандашом. Тупой толстый стержень писал плохо, деревом корпуса царапал по большей части лист, и Ларионова сидела, не дыша и не понимая, почему оттого сердце стучало лишь сильнее — словно по её коже пытались занозами оставить адрес пресловутой компьютерной конторы.              — Я тебе дам Артуркин телефон, — старший лейтенант свои действия озвучивал, что лишним было, Даше и без того дышать от тревоги, тесно давящей грудь, делалось всё сложней. — Позвони ему, Дашенька, как сможешь. Но чем скорее, тем лучше — я ему обещал с тобой поговорить уже как недели две, а руки всё никак не доходили…              Ларионову ушатом окатили, не иначе. Две недели?              Мысль о том, что встреча их была случайной, на Дашиных же глазах становилась такой глупой, что продолжать себя уверять в совпадении делалось всё более бесполезным.              — Он тебе всё объяснит, расскажет… Может, пригласит в саму конторку, приедешь, посмотришь, что там да как…              Закончив тупым грифелем водить по листику, Каверин его вырвал с блокнота. Звук рвущейся бумаги, кажется, и в Даше что-то разорвал, какие-то мышцы и сосуды; она оттого закачала мелко головой, как в судороге, и ладони резво сжала в кулаки на коленях. Словно в скомканной бумажке ей пытались в руки вложить то, за что в их стране сажали по двести двадцать четвертой статье.              Не чисто, что-то тут не чисто…              — Владимир Евгеньевич, не нужно, — и пусть бы её за то назвали маленькой трусихой, которая сама от своего счастья отказывалась, Даша была готова всё стерпеть. — Правда, не стоит…              А Каверин всё напирал, вдруг став по похожим на Дашиного дедушку, который ей втихаря в детстве пихал в ладони по паре-тройке копеек на мороженое.              — Дашенька, возьми, — ни то прошептал, ни то прошипел. Ларионова себя чувствовала загнанной в угол, ломающей о стены ногти и конечности жертвой, чьё сердце давно уж должно было от страха разорваться. — Это же тебя ни к чему не обязывает!..              — Нет, правда…              — Даша, ты обидеть меня хочешь? — и прежде, чем она себя почувствовала виноватой, чем пожурить себя успела за вредность и упрямство, что не взяла записку, только чтоб сразу выбросить, Каверин подкинул брови и хлопнул ладонью по колену.              К девчачьему счастью, по своему колену.              — Для тебя же и стараюсь, дурочка — на зарплату мамлея молодая семья не проживёт!..              Вряд ли бы Владимир Евгеньевич хотел её обидеть, но Даша уже воздуху побольше взяла в лёгкие. И только оглянувшись с возмущённым «что?», почувствовала, как слово встряло в горле — как перевернувшаяся в ходе страшной аварии машина перекрыла всю полосу движения.              — Мамлея?..              Не ослышалась же? А Каверин — не шутил же?..              Даша, как и до того не дышала, в тот миг и вовсе забыла, какой на вкус был воздух. Кровоток прекратил свои движения, когда она развернулась на кресле боком, только б увидеть ответ на профиле Владимира Евгеньевича до того, как от его озвучит вслух.              А старший лейтенант, замеревший в кресле, неестественным напряжением подбородка сделался таким же, как и Даша, неподвижным. С секунду глаза бегали мелко по капоту перед передним стеклом «Волги», а потом… с улыбкой вместе блеснули.              Ахнувшая Ларионова сдержалась, чтоб раньше времени не захлопать в ладоши.              — Ты ему не говори только пока, — взял с неё обещание проболтавшийся раньше времени старший лейтенант, и Даша, враз из упрямицы сделавшаяся невероятной послушницей, снова закивала — но уже вверх-вниз.              — Приказ из районного управления на подпись пришёл. С тринадцатого числа в лейтенанты перейдёт.              — Я не скажу!              В восклицании уверила Ларионова, когда прямо-таки почувствовала приятное покалывание в плечах. Словно это не Роме, а ей с погон срывали лычку, заместо неё надевая маленькую, но гордую звезду младшего лейтенанта милиции. Она руки, к груди взмывающие, не удерживала, и те прижались к сердцу в благодарностях:              — Спасибо! — голос задрожал, подобно краю хрустального фужера, по которому вилочкой постучали. — Спасибо, он так давно хотел!..              — Мне-то за что, — Каверин хмыкнул так, что Даша даже прищуренными в улыбке глазами заметила выступивший у старшего лейтенанта румянец. — А, вообще, давно пора было его повысить. Пацан уж третий, если не четвёртый год, в органах работает, — и всё ещё сержант! Как так!..              Ларионова пантомиму сотворила, будто бы рот закрывала на замок, и поклялась заговорщицким шёпотом, в котором улыбка так и слышалась:              — Я — могила!.. — и до того, как снова сорвалась с языка благодарность, что Владимиру Евгеньевичу одинаково была как чужда, так и приятна, Даша вслух проговорила на вдохе, какой наконец себе смогла позволить: — Такой сюрприз ему будет…              — Ты, может, тоже ему сделаешь сюрприз?              Ларионова верить хотела, что просто за Калиновским за сутки соскучилась, раз под «сюрпризом» поняла… не то, что стоило обсуждать со взрослым мужчиной. Сильнее ей только верить хотелось, что Владимир Евгеньевич был не из тех, кто носом зарывался в чужое грязное бельё. И только Даша заглянула в лицо лейтенанту…              Перед глазами маякнула бумажка с координатами некоего Артура. И Ларионова поняла…              Даша взор с бумажки перевела на старшего лейтенанта, и в его лице и взгляде тогда каким-то невообразимым образом мелькнули черты — давно забытые, но вместе с тем такие памятные — дедушки по маминой линии.              Дед всегда улыбался в свои поредевшие от старости двадцать семь зубов. И Каверин, пусть был в состоянии больные резцы заменять коронками, сделался тогда лицом всё равно, что дед Виталя.              Ларионова прекратила упрямиться и взяла в кулак записку. Хотя бы для того, что её после осторожно, в одной из тысяч московских урн, похоронить.              — Ладно, — буркнула она, глаза опуская, чтоб только те не выдали. И убрала блокнотный листочек в сумку — подальше, поглубже, чтоб глаза её в лишний раз не видели. — Я наберу…              — Ну, — старший лейтенант языком прицыкнул так сладко, что у Даши, кажется, сахар в крови подскочил. — Умница! Вот, что мне в тебе всегда нравилось — так это твоя рациональность!..              — Ещё раз спасибо вам, Владимир Евгеньевич. Что подвезли, что про лейтенанта сказали. За всё…              Каверин ключ зажигания повернул, и машина, уже достаточно возрастная, но продолжающая послушно заводиться после первого же раза, затарахтела мотором под капотом.              — Было бы, за что, — старший лейтенант хмыкнул, и предчувствующая свободу Ларионова принялась искать в сумке ключи — ведь, якобы, домой приехала. — Иди, Дашенька, с Богом. Надеюсь, скоро ещё тебя увижу.              И она кивнула в ответ, выпархивая из автомобиля, только спустя шаг поняв, что повторной встречи с Владимиром Евгеньевичем без предварительно пропитого курса успокоительных ей не перенести.              Ведь уже привычным становилось, чтоб за одну их встречу на Дашину голову сыпалось всё, что только можно — и убийства, и измены, и новые должности…              Слишком много всего.              Ларионова потом, уже только у подъездной двери без электронного звонка, почувствовала, как её каблуки, словно были продолжением ног, предательски подкашивались. Она себя чувствовала перегруженной электрической сетью…              Почти в темноте чужого подъезда, где Даша хотела минуты три прокуковать, чтоб случаем на пешеходном переходе с машиной Каверина не столкнуться, девушку догнал крякающий сигнал «Волги».              Сильней ей вздрогнуть вышло лишь от летящего следом, в спину:              — Даша!              Она почти стыдливо убежала в подъезд, но вернулась-таки; чуть ли не меньше всего хотелось, чтоб весь двор — пусть даже и чужой — слышал, о чём им было переговариваться со старлеем.              Неудобно к открытому окну наклонившись, Даша, молча, моргнула ресницами, всё спрашивая ими. И тогда Каверин, на неё, как на слепящее Солнце, прищуриваясь, повторил заговорщицким шёпотом:              — Мы с тобой договорились, помни. Калиновскому пока ни слова, — и только она поспешила с облегчением улыбнуться, как Владимир Евгеньевич подметил:              — Ни про повышение, ни про Артура.              И у неё сердце, не единожды из груди за их беседу выпадавшее, снова прижалось вплотную к просвету меж рёбер, словно опять порывалось сбежать.              — А про работу почему молчать?..              — Ну, как же, — Каверин голову вбок наклонил, вдруг напомнив премудрую сову, и Ларионова себя почувствовала дурочкой — как в тот самый момент, когда перед приёмной комиссией «плыла». — А вдруг сглазим?              И Даша рассмеялась, пусть и коротко, малость нервно, но искренне, когда старший лейтенант сплюнул через левое плечо, украшенное тремя звёздами. Почему-то ей это сделалось забавным — всё равно, что наблюдать крестящегося атеиста.              — Ладно, молчать буду!..              — Вот, умница, — в который раз её похвалил Каверин, что уже начинало явно льстить, и перед отъездом умело перехватил одну из Дашиных ладошек, на костяшках оставляя быстрый поцелуй. — Своих не сдавать — это по-нашему!              И под короткие улыбки, под лёгкие взмахи пальчиков, один из которых под солнечными лучами играл бликами золота, старший лейтенант задним ходом выехал обратно на дворовую дорогу. Даша взглядом проводила «Волгу» до тех пор, пока разобрать могла цифры и буквы на номерах машины, а затем уж завернула на минутку-другую в чужой подъезд, себя одновременно чувствуя и убитой, и самой живой.              Москва, измаявшаяся в жаре, но заместо неё по ночам дарящая прохладу подступающей осени, понимала.