Своя чужая

      — …Наконец, — отойдя подальше от скопления народа, которые оккупировали лавочки, ступеньки и спуск к Воробьевым горам, Калиновский остановился и, не долго подбирая нужные слова, взял Дашу за талию.              Без размышлений — к себе. Она — без размышлений — к нему. Подалась…              — Привет, зайчик, — поздоровался с серьёзным запозданием и поцеловал, наконец, с не меньшим запозданием.              У Ларионовой чуть сердце было тогда не выскочило, не выпало из груди; его, это самое падение, остановила грудь Калиновского, к которой тесно прижалась… А голова закружилась, и как-то на периферию ушли мысли о том, что её губы были накрашены.              Вдруг стали очень понятны переживания Макаровой Нади.              — Ты пришёл всё-таки!.. — выдохнула в момент, когда он Солнце спрятал полями своей фуражки, и, опомнившись, облизнула пальчик. Принялась стирать с губ Ромы отпечаток её поцелуя.              Старший сержант рассмеялся в моменте, всё так же за талию держа, и подушечка большого пальца у девушки соскочила на узкий подбородок.              — Это вопрос или утверждение?              Подул чуть ветерочек, приятно морозящий вспотевшую спину, и будто б сама природа, погода дала ответ на этот вопрос — утверждение. Всё взаправду; он пришёл, а она закончила институт…              Но только оттого, что всё было взаправду, всё и казалось каким-то невозможным.              — Сама не знаю…              — Как бы я не приехал? — Рома вскинул брови так, что будто бы на них, на бровях, и поднялась его фуражка, и девушке снова оставалось только улыбнуться, засмеяться — так просто, так легко. — У меня, вообще-то, невеста институт окончила.              — Прям, достижение…              — Ну, не скажи. Я вот, например, не окончил, — хмыкнул, передёргивая плечами жених, и клык в его улыбке блеснул, словно был золотым. На деле — кальциевый.              Даша снова усмехнулась; красный аттестат не особо хорошо подходил к белому платью в мелкий серый горошек, но сильно из чего-то выбирать ей не приходилось…              Калиновский, с чьих губ так и не удалось толком оттереть сладкую химозу помады, снова потянулся к невесте. Она, не менее упрямая, любящая его поцелуи, не стала рваться прочь — да и на каких правах ей было вырываться? Когда над ухом раздалось:              — Я тебя поздравляю, зайчик. Ты моя большая умничка, — вместе с поцелуем в волосы, как наградой, такой же важной и официальной, как сам диплом: — Люблю тебя.              — И я люблю…              Обширные плечи, за какие было так легко хвататься пальцами, в тот раз к себе манили хотя бы погонами; Ларионова тесней в кулачке сжала корочку из-под диплома и локти скрестила за шеей у Калиновского. Задевшая фуражку, Даша тесно грудью прижалась к Роме, встала на носочки, хоть и была на каблуках, как вдруг почувствовала напряженными мышцами живота, как… что-то ей упиралось в диафрагму.              Что-то жёсткое.              — Забыл, — шикнул тогда Калиновский, и Даша послушно попятилась до того, как Рома, натренированный сначала в армейских казармах, а после на милицейской службе, вывернулся из девчачьего захвата.              — Что это?              Из застёгнутого пиджака старший сержант, улыбающийся и подмигивающий Ларионовой с чем-то, что даже спустя полгода отношений продолжало напоминать невозможнейшую наглость, вытащил с лицом волшебника… камеру. Почти такую же, что была и у Димки Яковлева, но значительно более новую и передовую модель; у неё даже логотип ещё не стёрся.              Даша ахнула и сразу рассмеялась от удивления, когда так же быстро, как отскочила, подлетела обратно к жениху.              — Ничего себе!.. — и распахнула пошире полы пиджака; не нужно было намётывать глаз, чтоб не увидеть, как сырыми складками пошла Ромина синяя рубашка под жакетом.              — Упарился, да?              Не в его характере было жаловаться; Рома, стягивая с шеи резинку от фотоаппарата, сказал, как отрапортовал:              — Мне по форме положено застегиваться, зайчик, — и под Дашино цыкающее «кошмар!..», полное как возмущения, так и восхищения его стойкости, протянул невесте камеру. — Оценишь?              Ларионова, пусть и разбиралась в технике очень поверхностно, — только на уровне экономического анализа стоимости той или иной модели — кивнула. Повертела в руках — не очень придирчиво, но вполне внимательно.              — Хорошая камера, — и задумалась, прежде чем спросить: — Откуда она?              — У Влада попросил на день, — Рома снова поцеловал Дашу в висок, прижимая себе под бок, из-под которого по утрам не находила желания вылезать, и уже в волосы ей с попустительской усмешкой Калиновский бросил:              — Но, оказывается, у нас сегодня повода нет.              Ларионовой пришлось лишь виновато выдыхать и хлопать ресницами.              У Влада Павлова, хорошего Ромкиного знакомого, которого сам Калиновский называл другом и даже позвал на свадьбу в качестве свидетеля, было, наверно, всё — от рубля взаймы на обед до импортной камеры. Саму Дашу, если уж честной быть, подобные богатства милиционера удивляли, и она даже как-то шепнула на ухо Роме опасения, что лейтенант Павлов вещдоки использовать мог в личных целях.              Шутку её жених оценил, а Ларионова не рискнула добавлять, что, на самом деле, не шутила.              Девушка в окошечке камере, приставленном вплотную к глазу, поймала стены родного института, на который слюни пускали абитуриенты со всего Союза, а Калиновский на ухо сказал поцелуем:              — Давай, зайчик, сфоткаю тебя.              Особо позировать и перед камерой крутиться Даша не любила, — ей потом, когда фотографии в ванной тёмной проявляла с папой, своё лицо на снимках редко когда казалось удачным — но в день выпускного торопилась сделать из правил исключение. Вывернувшись из Роминых объятий с сердцем, что малость затрепыхалось от волнения до удачного снимка, Ларионова оправила кудряшки и обняла у груди корочку красного диплома.              Вздохнула. Выдохнула. Улыбнулась:              — Ты подскажи только, как встать.              — Ногу чуть согни, — посоветовал Калиновский, лицо спрятавший за крупной камерой. — Не, другую. Да, так… И улыбнись. Ты ж университет окончила, Даш, или каждый день диплом получаешь?              Ларионова рассмеялась не с того даже, что Рома о том попросил, а с мысли, как бы старательно пришлось грызть гранит науки, чтоб каждый день получать по корочке. А когда жених сам рассмеялся влюблённо, уголки губ аж заныли оттого, какой широкой – и, что немаловажно, искренней — сделалась улыбка Даши.              Только б, думала, не моргнуть…              Ей ветер мягко на плечо бросил кудри, когда в шелесте листвы раздался щёлчок камеры, даже не ослепившей белой вспышкой. Дарья оттого улыбнулась ещё шире, и Рома снова нажал на затвор, а когда в третий раз попытался нажать на кнопку, Ларионова махнула ладонью и поспешила к старшему сержанту:              — Ну, всё, хватит! Плёнку всю переведёшь!..              — На тебя — не жаль, — без лести качнул головой милиционер, а прежде, чем вчерашняя студентка успела смутиться, Рома сам её перехватил за талию.              Миг — чтоб переплестись глазами. И миг, чтоб почувствовать в груди приятную щекотку, напоминающую ласку мягкого пера.              Когда Ларионова, каблуками стучащая по асфальту, встала на носки, чтоб дотянуться до губ Калиновского, он, не медля, ей щёку обнял ладонью, помогая подняться. Тогда дыхания стали едиными, а пульсы — тихими…              Такими тихими, что за раздавшимся вдруг откуда-то сбоку:              — Даш! А, Даш! — девушка и вовсе не почувствовала сердца.              Оно сжалось так больно и резко, что Ларионова, зная, как белела, опустилась на всю стопу и обернулась.              Не стояло невозможной жары, от которой не выходило спрятаться, но Даша, когда увидела вышагивающую к ним Инку, себя почувствовала жертвой солнечного удара.              Доронина, подружка с первого по третий курсы включительно, весь четвёртый год обучения провела от Ларионовой на дистанции. И… может, временами Даша скучала в одиночестве на большом перерыве, отчего испытывала чуть ли не настоящую потребность до того, чтоб в коридорах разыскать Инну, но, в целом, когда тоска отпускала, студентка понимала, что от ссоры не сильно-то и страдала.              Ведь много думала, анализировала, голову включала… Уже не по первому кругу — за один даже сегодняшний день — Даша себе напомнила, что аж целые два семестра ей уши не забивали гноем грязных сплетен; что времени стало намного больше, когда пропала необходимость чуть ли не каждый вечер с Дорониной созваниваться и выслушивать не по первому кругу рассказы про чужие «шуры-муры»; что никто не сыпал на раны целые пуды соли, припоминая того, кого отныне вспоминать стоило раз в год — в день смерти, выгравированный на одном из крестов на Расторгуевском кладбище…              Всё говорило о том, что ей без Инки было лучше.              Но, как по закону подлости, когда Доронина торопливо щёлкала каблуками в Дашину сторону, когда платьем красным — где взяла такое только?.. — развевала подолом, как парусом Грина, Ларионова в груди чувствовала болезную пустоту.              Мельком опустила глаза; красный цвет корочки диплома, контрастировавший с белым платьем, напомнил кровь, хлынувшую из груди, как от прилетевшей промеж ребёр охотничьей стрелы.              И проморгалась спешно; показалось, никакой стрелы, никакой крови…              А Доронина, добежав, наконец, до Ларионовой, улыбнулась вдруг и подскочила на носочках, ухватываясь за её плечи.              — Дашенька, солнце! — заговорила так, что неясно, как в крови не подскочил уровень сахара, когда одногруппница к ней прижалась вплотную. — Вот ты где, а мы с Валеркой тебя ищем… Выручай, Даш!              Выпускница только одну из тридцати трёх букв алфавита промямлила, думая, сколько спала, что Инна, выразительно от Ларионовой воротившая нос, ей вдруг стала снова прыгать на шею. А Доронина оглянулась за спину к себе и активно тонкой ручкой подозвала ухажёра — видать, того, с которым целовалась у главного входа в университет.              — Ну, иди сюда!.. — шикнула, что вряд ли названный Валерой кавалер услышал, а сама Инна обернулась снова. — Даш, будь другом, щёлкни нас с Валерой, а. А-то мне… что-то и попросить больно некого…              Ларионова под ногами не почувствовала земли, что столетиями была нерушима и спокойна, когда качнула головой; с серьёзным запозданием пришла мысль, что надо отказать, но подбородок чуть было не стукнулся о ключицы в момент Дашиного согласия — беспрекословного, но не особо инициативного:              — Да. Давай…              И когда только до них дошёл Иннин кавалер, что в руки ей пихнул камеру, подумала, что, как же это так, что Дорониной «просить больно некого» — ведь с октября по июнь так много времени проводила, на задних партах щебеча, с Лидой Кузьминой?              Валера, за талию перехватывая подружку жестом больного собственника, от которого даже Инна вдруг взвизгнула высоко, сразу заливаясь смехом, скользнул пустым взглядом по Даше. По Роме за её спиной.              — Здрасьте.              — Здравствуйте, — глухим ответным эхом отозвалась Ларионова, когда под мышку засунула диплом и взялась за камеру; у неё в семье никакого фотоаппарата не было, но, когда в руках у Даши оказался помызганный, жизнью помотанный «Зоркий-4», чудившийся жирным от чужих пальцев, отчего-то противно сделалось…               Противно, а вместе с тем — так непонятно.              Калиновский пальцами прошёлся по Дашиных кудрям, когда подержать взялся её диплом, неудобно зажатый под боком, и сказать ей что-то хотел, но Инна, уже обнявшая Валеру за хилые плечи, окликнула звонко:              — Даш, красиво как-нибудь сфоткай, пожалуйста!.. — что Ларионова кивнула, а сама в нехарактерной себе вредности подумала: что ей мешало пальцем зажать объектив на пол-экрана?              Передумала в крайний миг.              — Хочешь, я? — почти не размыкая губ, предложил Калиновский, и она тогда качнула в отрицании головой.              — Нет, не надо, Ром, — и себя старательно переборола, когда, откашлявшись громко, но тем не избавившись от чувства слизи в глотке, окликнула парочку, которой и секунды лишней нельзя было давать — сразу начинали тискаться: — Я снимаю?              Вместо ответа Доронина зашлась в смехе, чей приступ напоминал истеричный припадок. Даша лишь шею вытянула выше; по крутому изгибу талии Инны бегали мужские пальцы со скоростью настоящих олимпийских спринтеров.              — Да-а! — хохотала Инка, всё пытающаяся вырваться, а кавалер, летним днём кутающийся зачем-то в кожаную куртку, что истёрлась на локтях, только зубы в улыбке, близкой к туповатой, обнажал. — Всё, Валер, успокойся! Обними меня!              Калиновский, за третий год службы видавший многое, лицо держать давно уж научился, и только оттого, кажется, сейчас поползшей вверх бровью не приподнял со своего лба фуражки.              Инна, и без того красивая — чего уж себя обманывать… — в день выпуска из МГУ и вовсе блистала; красное платье-футляр выгодно облепляло её фигуру, в какой изъянов было меньше, чем в Дашином теле. В том смысле, что в обтягивающей юбке бёдра Дорониной выразительными округлостями притягивали взгляды, когда Ларионова себя в Инкиных вещах чувствовала вешалкой. Волосы, которые чуть ли не каждая девушка накрутила, Доронина, напротив, выпрямила; блондинистые пряди доставали так до тех самых бёдер, по-симпатичному пухлых.              Тех самых, за которых Инну обнял Валера.              Ларионова успела прикусить губу в смеси брезгливости и осуждения. И она отнюдь не святая, разумеется — сама чуть ли не весь тюбик «Балета» извела, прежде чем закрасила на шее оставшиеся после Ромы поцелуи, чтоб, фото с выпускного пересматривая в лет сорок-пятьдесят, не стыдно перед самой собой было.              Но, чтоб так… стыдно…              Неловкий кашель так и рвался наружу, но Даша его пыталась проглотить — как и всё, что крутилось в голове каруселью злых усмешек.              На вопрос, останавливали её совесть, или страх, она ответить не могла.       Вздохнув на счёт «четыре», Даша щёлкнула фотокамерой. Выдохнула на «шесть» — к тому моменту Инка как раз подбежала к Ларионовой и, наклоняя голову сильно вперёд, спросила:              — Нормально, Даш?              — Нормально, — кивнула в ответ, как-то потом только вспомнив, что понятно станет, «нормальный» там вышел снимок или не очень, лишь когда его проявят.              — Ну, супер тогда.              Ладонью, что движением пальцев напоминала мах грабли, Доронина назад увела блондинистые волосы; к ней со спины вплотную подошёл Валера, и Инна ему передала камеру, какую чуть было не вырвала с Дашкиных рук.              От хватки Инки Ларионова как-то сама, больше на рефлексах, попятилась назад. Спиной — на Ромину грудь.              — Спасибо, — не улыбаясь глазами, лишь рот растягивая, Инна продолжала неубедительно, но очень спешно отыгрывать роль лучшей подружки. — Выручила, Ларионова.              Даша сама не знала, отчего, но вся скукожилась, когда Доронина прищурилась, глаза хитрые пряча за пышными ресницами, что вместе с тем напоминали иглы — не смотри, уколешься.              Фамилия, что до сих пор была вписана в её паспорт, в тот миг прозвучала точно оскорбительно.              Рома смерил Инку взглядом таким выразительным, что, будь Валера попринципиальней — наверняка бы замахнулся на милиционера кулаком.       Ведь одно совсем дело — быть «Ларионовой» для одногруппниц, с какими по паре фраз за семестр перекидывалась. И совсем иное — откликаться на девичью фамилию на голос Инки, которая всё теми же длинным языком, зорким глазом и чутким ухом смогла разузнать больше, чем остальные девчонки — и, чего уж там — мальчишки в группе, не способные разглядеть на правой руке Даши обручального кольца — полосы скромного золота.              Даша удар старалась вынести стойко. И даже опустить попыталась напряжённые плечи, чувствуя под кожей жилы, выступившие на шее броскими тенями, когда подкинула подбородок:              — Я уже не…              Но Доронина опередила; махнув волосами, пахнущими никак не крапивным шампунем, девушка прицыкнула языком:              — Да я уж всё поняла, — и так проворковала, что Ларионова точно себя почувствовала диабетиком, которого силком кормили лишь шоколадом. Сладость в Инкином голосе казалось до безобразия приторной; чудом не скрипело на зубах.              — Жених же твой?              Даша кивнула, мельком едва не ощетинившись, — «нет, не жених, проходил мимо просто» — когда оглянулась за спину свою на Калиновского.              Так, словно боялась — что в какой-то момент обернётся, и окажется, что перед Дорониной всё то время стояла в одиночестве.              Но Рома с механичностью, что Даше исправно перебивала дыхание, отдал Инне честь отрывистым движением — молча. Диафрагма разрослась, точно губка в воде, и лёгким стало тесно — и тепло — в груди              А Доронина приподняла в медленной, «приветственной» улыбке левый уголок губ:              — Приятно познакомиться… — и лишь тогда её кавалер, который только что за бёдра дёргал выпускницу, так резко голову повернул, что даже послышался звук, как щёлкнуло что-то в его шее. — Я Инна, Дашина подруга. А это, — она махнула головой назад, затылком приваливаясь к плечу ухажёра: — Валера.              — Старший сержант Калиновский.              — А имя?              Даша рот открыть не успела, как раздалось сразу два ответа — один донёсся из-за спины со сдержанностью, от которой непривычно знойный июнь враз сделался холодным:              — Я при исполнении, — а второй буркнул уже из-за Инкиной спины:              — Тебя, чё, колышет, как его зовут? — чуть ли не лаем.              И, уж Ларионовой гадать оставалось, насколько Инку интересовало имя Ромы, но Валера девушку за локоть дёрнул так, что казалось настоящим чудом, как он Дорониной никакой мышцы в руке не растянул.              Левый уголок губ Инны, приподнятый, подскочил ещё выше, когда Валера её потянул с какими-то излишними собственничеством и ревностью, и под короткий цокот каблуков протянула почти лениво:              — Да нет… Даша просто у нас такая тихушница — настоящий Штирлиц! Замуж выходит — а подруге ни слова.              Ларионова себя отчего-то чувствовала так, словно её с ног до головы обварили кипятком.              Такое чувствовать доводилось, когда в школе вскрывалось, что её, Дашкина, контрольная один в один совпадала с контрольной одноклассницы, которая всегда за спину ей садилась и тыкала, тыкала ручкой под лопатку, слёзно прося помочь. Порывы Ларионовой помочь не всегда одобрялись; бывало, что химичка, Добронравова, оценку делила напополам между Дашей и Лизой — по тройке на каждую.              За идеальную контрольную.              Ещё обидней становилось оттого, что с Богдановой Даша никогда не находила вещей, о которых можно было, заливаясь, болтать.              В момент, когда Инна, ей одинаково близкая и далёкая сразу, как никто иной в институте, своя и чужая, смотрела с прищуром… Ларионова не знала, как себя надо было вести. Одинаково слабым ответом казались и возмущенные крики, оспаривающие всячески «должность» Дорониной, и покорный кивок головой, мол, да, подруга…              Подруга… которая в момент, когда так нужна была поддержка…              Даша едва было не вздрогнула, когда её поясницу через ткань платья оцарапала пряжка милицейских брюк.              Это оттащило от мысли про того, что вспоминать не хотела.              Не сейчас. Хватит. Не теперь, когда её любовь ценили, принимали и возвращали в десятикратном размере…              Предательски зачесалась шея, какую Даша себе стала царапать до белых полос, когда на выдохе подметила:              — Ну, мне есть, у кого учиться. Всё-таки, я Валеру тоже впервые вижу…              И поняла, что Инкин выпад отбила до невозможности удачно, когда блестящее от косметики и жары лицо Дорониной едва заметно вытянулось.              Заминка со стороны бывшей подружки заняла всего какую-то секунду, но и того для Инки, у которой язык был подвешен где-то под нижними слоями стратосферы, было много.              — Видишь впервые, да, — прищуром Доронина сказала, кажется, больше, чем ртом, который уголками вниз не опускался. — Но ты хоть слышала, а я-то — всё от остальных, всё по слухам…              Ларионова не торопилась снова вставлять палки в Инкины колёса замечаниями, что не слышала ничего про её кавалера, что сама Доронина-то и была единственной, с чьей легкой подачки по группе побежали шепотки…              Она перед собой вытянула руку.              Кольцо сверкнуло в Дашиных глазах так, как свет фар бил в глаза животным, ночью выскочившим на дорогу.              — Я же говорила!.. — голос Инны вдруг раздался, как из-под льда. И холодно сделалось так же — как под слоем замёрзшей воды, всегда твёрдой от нескончаемой зимы моря Лаптевых.              — Пятнадцатого июля свадьба.              Отчего-то эта новость была ударом под дых. Даша сама не поняла, почему выше солнечного сплетения всё окаменело, сдавило нутро глыбой, как удалось выстоять новость с относительно ровной спиной и недрожащими ногами…              — Поздравляем.              Удар на себя принял Рома; крупной ладонью прижавшись к пояснице, он Даше успокаивающее тепло разлил под кожей, когда сам качнул в сдержанной радости головой — на Ларионовский лоб даже тень упала от козырька его фуражки в тот миг:              — Совет да любовь.              Инна свела у переносицы брови, филигранно выщипанные, когда приложила всё ту же правую руку, которой до того столько не жестикулировала, к груди:              — Только тем и придётся довольствоваться, — Доронина внезапно заканючила, губы складывая бантом, что у Даши на шее выступили крупные мурашки, исправно появляющиеся на коже бугристым рельефом, когда мел мерзко скрипел по доске. — Спасибо, конечно, но… Дашка подставила меня сильно. Как мне на собственной свадьбе быть без свидетельницы?              Ларионова осознала, что её в какую-то игру неясную впутывали старательно, лишь когда поддалась Инкиным интригам и, не успев прикусить язык, почти шагнула к ней.              — А ты меня свидетельницей хотела позвать?              Интонация — отнюдь не трепещущая. Отнюдь не такая, которой задавали подобные уточняющие вопросы, какие, по классике жанра, должны были быть произнесены дрожащим от волнения голосом, мокрым — от слёз.              А у Даши голос трещал, как поленья в камине горели; уголёк из пламени выскочит — и всё в округе вспыхнет, что есть деревянное или огнивом облитое.              — Разумеется!..              Инна такой только реакции и ждала; это Ларионовой было оплеухой, что вмиг вернула понимание момента, но вернуть слов своих сделалось уже невозможным. Губа сама подлезла под зуб, каким Даша себя прикусила, словно слёзы пыталась сдержать.              На деле — душила желание вцепиться в Доронинские патлы.              — Но, знаешь, я на тебя зла не держу.              Доронина вновь оказалась хитрей; она цокнула каблуками ей навстречу и взялась за руки, какие рефлекторно Даша в локтях согнула. Согнула, а сил и дерзости оттолкнуть — не нашла.              — Всё-таки, Сочи — не ближний свет. Да и сезон отпусков… Не каждый туда сможет поехать.              — Причём тут Сочи? — от удивления Ларионова сама не заметила, как по Инкинским правилам сыграла, спрашивая про курортный город со съехавшимися к переносице бровями.       — Ну, Дашк, как голову ты себе учёбой забила! Вообще не помнишь, что я тебе рассказывала, тетеря…              Ласково Доронина щебетала, улыбаясь резцами, а самой Ларионовой вдруг потребовалось срочно промыть красиво накрашенные глаза — почудилось, что Инка кислотой в них плюнула, когда протянула, точно патоку:              — Жених мой, вообще-то, с Краснодара!..              На голову словно рухнул рояль, когда Даша взглянула на Инку. Та стала вдруг напоминать прорванную плотину — рассказ о всех прелестях готовящейся свадьбы в Сочи Доронина, которая после пятнадцатого июля невесть на какую фамилию станет окликаться, выпалила на одном дыхании, говоря про приданное, какое ей собрали родители, про банкетный зал, чья танцплощадка была чуть ли не на берегу Чёрного моря, про туфли…              И как-то в череде всех мыслей, что голову разрывали набатом, Ларионова смогла вдруг усмехнуться: за годы обучения Инна ни один параграф, ни один экзаменационный билет не смогла выучить так, чтоб он отскакивал от зубов. А про свадьбу свою заливалась, что и слова вставить в её рассказ не получалось.              Даша, только прекратив чувствовать пульс, который в висок сильно отдал, поняла ещё кое-что — что ей и слов никаких и не надо было никуда вставлять.              Ещё самой нужно было смириться с вибрацией в голове, что сдавила голову вместе с пришедшим осознанием, что это — не больше, чем попытка кольнуть исподтишка.              Уверенность в секундной мысли стала почти что железобетонной, когда Инка широко раскинула руки в стороны, вещая что-то про размер свадебного лимузина — повествовала она, кажется, одному только Роме, потому что Валера скучающе ниточки слюны пускал на асфальт, а Даша подругу слышала, но не слушала. Да и большим вопросом оставалось, точно ль Калиновский серьёзно Доронинским повестям внимал — ему, с его профессией, делать заинтересованный вид было просто…              А Ларионова в задумчивости следила за передвижениями золотого кольца на Инкином пальце перед её лицом. И думала: свадьба…              Доронина невесть как, но про обручение с Калиновским выведала, а сама, любимица побыть в центре общего внимания, затихарилась и не спешила перед той же Кузьминой хвастаться колечком и идущим с ним «в комплекте» кавалером?              Как на Инну не похоже.              И, с одной стороны, Даше самой не хотелось себя ставить в центр Вселенной. Не хотела думать, что вокруг неё всё вращалось со скоростью планетарного движения, но складно так получалось, что будто бы эта «фотография» с Валерой — на деле, не нужная Дорониной даже даром — была лишь предлогом.              Чтоб подойти под ручку с кавалером, родом с юга, и поведать про свадьбу — широкую и богатую, если судить по незатихающим её рассказам.              Поведать не всем и каждому. А конкретно Даше.              Чтоб нос ей утереть — что, видать, после их ссоры, случившейся из-за того… из-за кого случилась, особенно было б символично. И особенно унизительно.              У Ларионовой губы сами по себе поползли вверх уголками в усмешке, какую даровала больше даже себе, нежели Дорониной. Сама спрашивала, едва ли не прицыкивая языком и не улетая глазами под небеса; мол, а не слишком ли высокого ты сделалась о себе мнения?              Высокого, — отвечать выходило только так. Но так вдруг стало всё понятно. Всё прозрачно, что даже… по́шло.              Усмешка так и рвалась наружу от осознания, как сильно Даше вышло Инку задеть — что для неё развернули даже весь этот спектакль.              Всё это шоу было для неё.              Инкин лепет на периферии Дашиного слуха сошёл на «нет», когда Калиновский, терпеливый хотя б в силу своего служебного пиджака с погонами, тихо и медленно выдохнул через нос.              Ларионова, если б невестою ему не была, внимания б даже не обратила.              — Ты точно не сможешь приехать? — снова подлетела к ней Инка, едва ли не подбородком упираясь в Дашины ключицы. Ларионовой оттого пришлось вскинуть голову.              — Даш, подумай, ну, вдруг… Ты меня иначе в неловкое положение ставишь, кого мне звать, как не тебя? Весело будет!..              Желание всё испортить и спонтанно согласиться буквально давило Ларионовой на плечи, но она ими в спешке передёрнула:              — Нет, я никак, — всё-таки подыгрывая Дорониной в её ладной легенде и фокусе, в котором Инка, вся такая счастливая и крутая, уезжает в тёплые края, Дашу оставив скорбной старой девой.              Ну, как вышло — вовсе не скорбной, и не старой…              — У меня самой дел невпроворот: магистратура, свадьба.              Инна ничуть даже не расстроилась, хотя голос у неё был чуть ли не надрывный:              — Ну, как…              — Инна, хотите, приезжайте на нашу свадьбу.              Калиновский вдруг сделал всё то, на что Даше не нашлось никогда смелости. Но Рома, обняв покрепче её за талию, прижав поближе, взглянул на Доронину, в одиночку разыгрывавшую весь спектакль, с невозмутимейшим лицом качнул подбородком:              — Вместе с мужем, — в сторону Валеры, больше заинтересованного в чётках с кисточками, какие вытащил из куртки.              Ларионова от предложения Ромы дыхание затаила — сразу от страха, что сейчас Инка согласится и придётся её на свадьбе терпеть, и от предвкушения, как роль «кукловода» перекочует к «марионеткам». И губы оттого же и высохли… Но пальцы положила поверх рук старшего сержанта и себя старательно переборола — улыбнулась так мило, насколько только смогла.              Подружка, чьё сердце так по швам рвалось от разлуки с Дашей, враз тогда побледнела. И уж явно не от восторга предложенной идеей.              — А… — протянула гнусаво, что уж поболее стало похоже на тот «запал», с каким Инка отвечала на семинарах. — А когда вы женитесь?              — Восемнадцатого августа. Здесь, в Москве, — Калиновский улыбнулся настолько обаятельно, что Даше вдруг захотелось его за эту хитрость много-много расцеловать в щёки. — Вырветесь, может?              У Дорониной глаза метнулись вправо-влево, где-то за спиной Ромы, и Ларионовой тогда захотелось даже оглянуться: что, может, ей там кто-то чем подсказывал, как красиво съехать?              — Никак не смогу, — Инке потребовались удивительно долгие десять секунд, чтоб придумать отмазку — причём, такую неубедительную!.. — У нас с Валерой как раз медовый месяц будет. В Ялте, к слову. Так что… тоже пролетаю.              Даша сама не заметила, как у неё на груди скрестились руки, чешущиеся, чтоб снять с ушей навешанную лапшу.              Крупный ободок милицейской фуражки ткнулся в Ларионовский висок, когда сам Рома за её спиной с сожалением прицыкнул языком:              — Какая жалость, — так, что ясно было: ему не жалко.              Губы Ларионовой так и лезли уголками вверх от елейного разочарования — что вся Инкина постановка пошла крахом. И всё из-за Калиновского.              Невозмутимого. Наглого. Самого лучшего…              — Да уж, — поддакнула Инна, и её руки, чьи пальцы пропахли смесью табака и ментола, тогда лианами обвили локоть незадачливого молчаливого кавалера.              И как-то с запозданием Даша всё-таки хмыкнула уже почти что с искренним сожалением — что Доронинский кавалер и мог только за плечи её дергать в глупой ревности, а как заступиться — так сразу начинал дёргать за чётки…              — Но, ничего, — единственное, чем Доронина восхитила — так это скоростью, с какой снова схмурила глаза тем прищуром, от которого слюна под языком у Ларионовой стала казаться горькой — как от цианистого калия. — Мы все взрослые люди, всё понимаем… Да, Даш?              Вчерашняя студентка, сегодняшняя абитуриентка магистратуры даже не старалась в тот миг Инке не угодить.              — Да, разумеется, — ответила так быстро, что под большим вопросом вообще было Дашино понимание происходящего и сказанного: — Совет да любовь, Инн.              У подружки даже не получилось на лице себе нарисовать улыбку. Даже самую вымученную, хотя б для приличия… Не отпустив локтя Валеры, Доронина потянулась к Дашиной щеке, но поцеловать осмелилась только воздух подле её лица — в далёких пяти сантиметрах чмокнула губами.              — Совет да любовь, Даш, — и, напоследок уходя, помахала ручкой — легко и просто, словно прощались до следующего дня, а не навсегда…              Должно было стать грустно, а Ларионова… ощущала лишь пустоту. Но не ту, от которой подгибались колени, и слёзы бельмами застилали глаза.              Это была пустота, появившаяся в сумке после разгрузки багажа. Та пустота, от которой приятно ноет спина, руки и плечи, с каких наконец сняли тяжкий груз.              Доронина ушла, чуть покачивая бёдрами, и возле череды высаженных близко друг к другу лип снова оглянулась. Снова помахала — но уже так, словно ушла победительницей этого противостояния, нужного только Инне.              Ларионовой, когда за зелёными ветками спрятались фигуры двух влюблённых, каким ещё дожить надо до собственной свадьбы, не разругавшись, даже легче на душе сделалось. Оттого, что она никак играть и красоваться перед Дорониной не стала — со стороны вся эта плешивая игра, эта смесь тоски от расставания и радости за грядущие свадьбы, выглядела настолько плохо, что стоила разве что сцены Погорелого театра.              Пусть уж горит… Достаточно Инка подливала керосина, чтоб сейчас не вспыхнуть, не обернуться пеплом прошлого, которое вспоминаешь, лишь когда смотришь на совместные фотографии, какие со временем, решившись, режешь напополам и половинку, где блондинка улыбалась, выбрасываешь в мусорный бак.              Пусть горит. В своей душной Ялте…              Когда Даша, вздохнув и выдохнув, но не почувствовав толком воздуха в лёгких, оглянулась на жениха, Рома парочку провожал взглядом настолько выразительным, что ей не вышло не рассмеяться; в зрачках у Калиновского чуть ли не по слогам читалось смачное вопросительное ругательство, которого Ларионовой духа не хватило б, чтоб повторить.              Калиновский явно ответ знал, когда ладони опустил на красивую Дашину прическу и осторожно пальцами по волосам повёл вниз — чтоб кудрей ей, щедро сбрызганных сладкой водой, не сломать, но всё-таки спросил:              — Она тебя действительно приглашала на свадьбу?              Ларионова ему в рубашку, улыбаясь, а вместе с тем едва не плача, фыркнула:              — Нет, конечно! — и под птичий звонкий пересвист где-то в университетском парке призналась, сжимая пальцы на спине его выглаженного пиджака: — Она со мной год не общалась, а теперь…              Вряд ли Рома её просил себе старые раны бередить, но рука с кончиков волос упала на спину, на поясницу так мягко спустилась, что… Даше стало не до Инны. Ларионова сухими губами, на которых помада играла блеском, едва схватила душного воздуха, и всеми пятью чувствами постаралась обратиться в касание Калиновского.              Такое знакомое, но с тем же вместе — такое новое… Как было всё — сам, кажется, Рома, ей казался таковым: сразу знакомым, настолько изученным, родным и понятным, что слов не нужно было произносить, чтоб друг друга понять, и чуть ли не чужим в каждом взгляде, действии и том же самом слове, что из раза в раз в её старшем сержанте Даше открывало что-то до того неопознанное, незнакомое.       — А теперь… — за Ларионову он закончил так и оборвавшуюся фразу, ладонями её перехватил за щёки, за виски и подтянул к себе для поцелуя. — …другим будет нервы делать.              — Это ещё вопрос, кто кому нервы сделал! — воскликнула до того, как Калиновский о Дашин лоб приподнял козырёк вечно спадающей фуражки, и она шепнула всё тем же смехом: — Ты когда её на свадьбу позвал, я чуть с ума не сошла — думаю, а если согласится?..       — Не согласилась бы. Слышала, как она про свою церемонию тарахтела? — и покачал лицом из стороны в сторону.              Вместе с тем — носом потёрся об кончик Ларионовского носа.              Она оттого за шею его обняла, растаявшая от мягкой спонтанной ласки и мысли, что права была, вся Инкина игра — один большой, дешёвый фарс…              Даша с одновременной жадностью и осторожностью поцелуем поймала удивительно полные для мужчины губы.              Калиновский задолжал ей всего секунду, но и того было много; старательно наверстывая упущенное, он боролся с желанием поднять Дашу на руки себе, прижать тесно-тесно, чего б старшему сержанту китель не позволил, и оттого лишь руками жадно по спине гулял — как музыкант по струнам. И не менее жадно языком со ртом Ларионовой творил вещи, какие… вряд ли были одобряемы обществом до свадьбы.              Да и после свадьбы-то…              Рома ладонями ей тесно перехватил талию так, что глухо в губы только получилось ахнуть, — точно корсетом резко затянули ленты — и Даша вдруг решила, что, если б сейчас прям предложили расписаться, — без свадебных костюмов, гостей и банкета в ресторане — она бы согласилась.       — Сожми, сожми… — прошептала, сама головой, волосами закрученными подставляясь под сержантскую ладонь, разрешая в кудрях путаться пальцами.              И Рома послушно разрешением пользовался, взялся, смял, словно хотел в ладонях сохранить аромат её парфюма, — чёртовой «Красной Москвы», единственных духов, какими были богаты — а сам снова поцеловал невесту прежде, чем признался:              — Прости меня, — и снова поцеловал, забирая её немой вопрос, забирая удар сердца себе, в подскочивший от горечи пульс. — Прости… У нас такой свадьбы, у моря, в Сочи, не выйдет. Но я просто так тебя люблю, зайчик…              В осознании всех его извинений, поцелуев, что на щёки Дашины и губы летели с тем же смыслом и порывом, что слова, Ларионова враз задохнулась от любви, возмущения и грусти. Так, что аж замахнулась:              — Дурак!.. — и стукнула пальцами по задней части его фуражки, близкой к затылку.              Для самой Даши осталось загадкой, метилась она на головной убор или желала яростно отвесить Калиновскому подзатыльник, чтоб больше за дурости всякие не смел просить прощения, но, когда с глухим хлопком фуражка упала на асфальт, сама ладони запустила в волосы Роме, растрепывая ему взмокшую от духоты чёлку до середины лба.              И поцелуями — как словами, каких ей сказать не хватило б никогда хладнокровия и спокойствия, вскипела бы, взбурлила сотню раз, возмущаясь мыслям сержанта, что первей хотела пышной церемонии, а не его — всё выбила, как на подкорке. До каждой запятой, до каждого слога…              До каждого удара пульса. Люблю, люблю, люблю…              Калиновского, наверно, вновь до сержанта могли б понизить, — за превышение должностных полномочий — но Ларионову он в тени университетской высотки целовал до неприличия долго.