Своя чужая

      

июнь 1990

      

      Доронина была в центре внимания — словно тринадцатого июня единственная закончила экономический факультет.              Окруженная цветами, бывшая подружка радостно прыгала на высоченных каблуках в попытках дотянуться до плеча своего кавалера — вроде, как-то раз Инка, заливающаяся звонким холодом, юношу прозвала «Валерой» — и перед носом кучерявого ухажёра трясла корочкой синего диплома.              Даша в толпе светловолосую голову ловила взглядом не потому, что сделалось вдруг сильно грустно в день своего второго выпускного в одиночестве стоять под стенами главного здания высотки, в кабинетах которой упрямо все четыре года грызла гранит науки — хотя, и не без этого…              Ей по себе было просто грустно — что столь значимый период жизни, во многом определивший ларионовскую жизнь, остался позади; что четыре года обучения обменяли на документ с гербом Нерушимого, но упорно распадающегося на отдельные республики, Союза.              Да, в красной обложке, но… как будто, всё равно, должно было быть что-то ещё…              Даша оглянулась снова, когда где-то относительно неподалёку Доронина в очередной раз взвизгнула — так громко, словно кавалер к ней прилюдно приставал и лез под юбку.              Ларионова через плечо правое на бывшую подружку смотрела, стесняя кончиком носа сидящего на этом самом плече ангела. А тот, маленький крылатый Гавриил, старательно Дашу дёргал за серебряную серьгу в ухе, причитая, что было бы неплохо поговорить с Дорониной.              Сейчас, когда топор войны был зарыт, — во всех смыслах этого выражения и, особенно, олицетворении топора — обижаться на что-то было бессмысленно. А после окончания института — и вовсе, глупо…              — Дашка! — воскликнули вдруг над плечом, звуковой волной окончательно с нагретого местечка «сбивая» белокрылого.              Злата Тихомирова, одногруппница, которую Даша рискнула б даже «приятельницей» назвать, если б не прекратила бросать «проверяющие» взгляды на Доронину, Ларионову обняла порывом за спину, чуть взмокшую от нервов, и улыбкой удивительно белых зубов поманила за собой, к ступенькам:              — Что ты тут стоишь одна, как прокажённая? Пойдём!..              Навряд ли б Ларионову увели очень далеко, но девушка пошла отнюдь не сразу. Лишь поняв, что опрометчиво оглянулась за спину, где Инку на руках кружили, перестала противиться Злате. А та, вопреки внешней хрупкости, Дашу тянула так упрямо, как иногда пахотная лошадь не тащила на холке плуг.              — Куда?              — Мы там с девочками сфоткаться хотим на память. Идём к нам!              Оглянувшаяся ещё раз по сторонам, но уже не ищущая взгляда Дорониной промеж лопаток, Ларионова чуть было не столкнулась плечом с каким-то выпускником с потока. А потом так и подумала… Почему бы и нет?              В конце концов, кроме самой головы, воспоминания могли хранить только фотографии.              Возле ступенек главного здания чуть ли не очередь выстроилась, чтоб долгожданных умников и умниц запечатлеть на фоне стен, ставшей им за годы обучения «альма-матер». Но даже во всеобщий праздник не унимались споры, вызванные нервами; когда Злата с Дашей, маневрировавшие между толпами выпускников, их гостей, родителей и попросту зевак, выскочили, наконец, на ступеньки главного корпуса, Юлька Науменко чуть ли не всей собой отбивала у какой-то женщины право сделать фото всей группой разом — по крайней мере, женской её половиной:              — Женщина, что вы, вообще, учудили? Мы друзей ждём! Куда вы нас прёте?!              — Да где ваши друзья-то ходят! — только и возмущалась ей в ответ чья-то мама, платочком вытирающая лоб. — Будто вы одни тут выпустились… Я с Перми сюда к сыну ехала не для того, чтоб ждать, пока тут всякие… барышни во всех позах сфотографируются!              Науменко в ответ на возмущения даже глазом, накрашенным, пусть и ярко, но достаточно аккуратно, не моргнула:              — Ну, вы же к сыну ехали. Вот и поболтайте пока с сыном!              Надя не удержалась от звонкого фырканья, что рот, накрашенный яркой помадой, пришлось зажать. Гражданка же, с которой Юле повезло поцапаться, сильно округлила глаза, вздыхая глубже для новой гневной тирады:              — Ах ты… хамка!..              — Всё-всё, пришли! — пацифистки выкрикнул кто-то из девчонок, стоящих уже на лестнице.              Отличная абсолютно от подружки, Вика Борисова — по совместительству староста сто девяносто шестой группы — в самом миролюбивом жесте сложила руки, словно бы молилась, и залепетала, когда Злата, посмеиваясь, подтолкнула Дашу к свободному месту между Катей и ещё одной Юлей — уже совсем не резкой, как Науменко:              — Сейчас, мы сфотографируемся сейчас… Дим, давай!              Одногруппник, всё то время стоявший с камерой на изготовке, глазами косил вбок от себя, где через его плечо пыталась перепрыгнуть пермячка, сильней фотографии на фоне МГУ мечтающая вцепиться в лицо Науменко зубами. Проявивший чудеса терпения и выдержки, Димка компанию из девяти девчонок, которые в три ряда ловко выстроились на ступеньках, выхватил объективом фотоаппарата.              «Зенит» восьмидесятого года уже на ладан дышал, но в руках не разваливался. Значит, работал.              — Девочки, все смотрим в объектив! — окликнул их Яковлев, чуть горлопаня. — Смотрим, улыбаемся…              Надя, хихикавшая в ладошку, тогда опомнилась и перед Дашей, что в самом верхнем ряду стояла, закрутилась лицом то к Тане, то к Алёне:              — Ой, девчат, помада! Смазала? Сильно? — и прежде, чем девочки успели оценить масштаб повреждений, Макарова полезла в маленькую сумочку, висящую наперекрест груди, и оттуда поспешила вытащить зеркальце с платком вместе. — Дима, подожди! Не снима-ай!..              В образовавшейся заминке Вика Борисова фальцетом, к которому за четыре года обучения уже привыкли, проголосила:              — Дипломы не забудьте показать! — что стало удивительным, как мимо проходящие выпускники не вскинули под небеса свои корочки.              А Науменко, чуть было не сплюнувшая себе под лодочки — какие взяла, если её рассказам верить, у сестры младшей, что уже на полторы головы выше Юльки вымахала, — встала возле старосты, но до того успела за плечо своё кинуть:              — А всякие слова про «позы», женщина, — с кивком в сторону пермячки. — Вы при себе оставьте. Нам ваши фантазии тут ни к чему.              Женщина, чей сын, здоровый детина, за спиной мамы сопли жевал с бо́льшей жадностью, чем дети жевали жвачки, вздохнула снова всеми лёгкими так громко и выразительно, что её зычное:              — Что?!.. — перебило даже Надины горлопания:              — Дима, рано-о!.. Не снимай! Прибью, если сфоткаешь!              — Вот хамка!!!              — Повторяетесь, гражданочка!              Под наглейшую Юлину усмешку и похихикивания Оли Демидовой, что лицо, в отличии от поправляющей макияж Нади прятала в волосах, чья-то мама всё-таки взялась за локоть сыночки, что вырос телом, но, кажется, не головой.              Гостья столицы развернулась тогда с бубнящим:              — Пойдём отсюда, Лёшенька… Подальше сфотографируемся. А-то и непонятно будет, где ты, если прям у дверей-то толкаться будем со всякими швабрами…              Ларионова сдержалась, чтоб во весь голос не фыркнуть; подумать только, парню третий десяток пошёл, а для матери — все ещё Лёшенька…              Аж смешно.              Даша к груди прижала красную корочку, какую бы отдала только приёмной комиссии с остальным набором документов, нужных для магистратуры, а сама взглядом — смотрящим, но не видящим — посмотрела на объектив аппарата Яковлева, облизывающего в немом смехе резцы.              — Юль, — окликнула Науменко её тезка, которой чуть ли не через Надину голову пришлось перелезть, чтоб сквозь нескончаемый гундёж вокруг высотки докричаться до одногруппницы, жадной до скандалов: — Ты жестока.              — Ничего, — махнула ладошкой рыженькая, даже не постаравшись прикинуться разочарованной. — Возле ёлочек тоже красиво фотаться. Мы тоже туда сходим, к Лёшке.              А затем, даже ухом не поведя на хохот, что сразил каждую из девяти — за исключением самой Юли — девчонок, Науменко дёрнула подбородком на Яковлева.              — Всё, девчат, успокоились! А-то Димка от нас тоже сбежит. К ёлочкам!              А Яковлеву, улыбку давившему в кулаке, самому потребовалась секунда карт-бланша на даже не смех, а настоящий лошадиный ржач — чтоб пупок не развязался от натуги. И только откашлявшись, как иногда папа, которому давным-давно пора было бросать курение, кашлялся после затяжек, одногруппник в себя пришёл:       — Так, мадмуазели!..              С напускной строгостью в подскочившем голосе окликнул их, наконец, Яковлев, который на горе своё решил на выпускной прийти с фотоаппаратом.              Тем самым себе Дима подписал чуть ли не смертный приговор, но о том, кажется, ещё не знал; только после выпускного он, когда придётся на почте куковать, чтоб разъехавшимся одногруппникам отправить фотокарточки, всю плачевность своего положения осознает…              — Сейчас отсюда, — Яковлев пальцем почти что ткнул в объектив, но остановился прежде, чем его запятнал. — Вылетит птичка!              Даша почти было закатила глаза, но на общем снимке полоумной выглядеть не захотела и вместе со всеми девочками, в объятиях кучкуясь, заглянула в камеру с улыбкой и дипломом.              — Дима, — не прекращая зубы оголять, Надя едва разборчиво говорила, но обаятельно в камеру хлопать ресницами не прекратила. — Точно помада не смазалась?              Даже если помада и смазалась, Надя ничего бы сделать уже не смогла; вспышка, ослепившая даже в светлый день, щёлкнула так звонко, что Ларионова от неожиданности вздрогнула плечами. И отодвинулась от знакомых, что каблучками по ступенькам застучали к Яковлеву.              Из всей взволнованной толпы Макарова за снимок переживала больше всех:              — Дима! — восклицала, подбегая к одногруппнику вместе со Златкой, и в сердцах даже на юношеские плечи замахнулась ладонью: — Если у меня там лицо всё красное, то, не приведи Бог, фотка у кого-то окажется! На себя будешь пенять!              Науменко, до таких сердечных обещаний жадная, только чудом не облизнулась и дёрнула их сегодняшнего фотографа за рукав рубашки:              — Слу-ушай, Яковлев, если Надька там вся в помаде, то я рубль за фотку плачу!              Девочки чуть ли не в один голос засмеялись, и только четверо из всей толпы остались спокойны — сама Юля, которая над собственными словами не улыбалась, Макарова, взглядом вцепившаяся в зеркало, и Борисова, потирающая в усталости переносицу.              Четвёртым «титаном» оказался сам Яковлев; он глазами по девочкам, его окруживших, бегал так, что, казалось, ещё немного — и Дима на ремне от фотоаппарата повесится на ближайшей ёлочке.              — Макарова, про тебя Магомаев пел! — и поспешил задним ходом ретироваться от компании, которая вряд ли бы отпустила Диму, если б хоть одна из девушек себе на снимке не понравилась. — А ты за какую-то помаду колышешься…              От своеобразного утешения Надя воскликнула в след ретировавшемуся Яковлеву так отчаянно, что ей будто руки заломали:              — Да не была бы она красная!..              Даша прикрыла глаза, какие от макаровского гундежа и вспышки яковлевского «Зенита» до сих пор неприятно пекло. Словно соли насыпали под веки.              — Да уж, — поддакнула неугомонная Науменко. — То ли дело, если б синяя…              Новая вспышка смеха вдруг в виски Ларионовой вогнала иглы, и она, жмурясь, оглянулась на всё ту же Юлю, которая напоминала чем-то сейчас Петросяна, над чьими шутками плакали до слёз, пока сам Евгений Ваганович лишь забавно оглядывался на хохочущий чуть ли не до истерики зал.              Науменко вдруг ей улыбнулась так, что щёчки надулись.              — М-м, Дашка-а!.. — главная зажигалочка сто девяносто шестой группы вдруг на Дашу пошла с широко раскрытыми руками: — Ну, ты чего тухлая такая! — и утянула в объятья, в ткань бирюзового платья прежде, чем Ларионова нашла хоть одну уважительную причину попятиться от Юльки. — Будто я тебе за улитку из столовой шести копеек не вернула!              — Блин, — Тихомирова вздохнула тоскливо, присев на перила университета, по ступенькам которого бегала, как и остальные выпускники, четыре года. — Сейчас бы творожной булочки… Юль, зачем ты напомнила?              — А что? Ты тоже Дашке задолжала?              Борисова, тогда только прекратившая массажировать переносицу, беззлобно улыбнулась. А Ларионова лишь единожды вздёрнула плечами, на которых рукава чуть подрагивали, и прислонилась виском к груди Науменко; и без того высокая, Юля и в шлёпанцах могла локоть на Дашино плечо закинуть, а в лодочках и вовсе сделалась дылдой под метр-восемьдесят.              Как-то мельком Ларионова подумала, что нужно ещё уметь так на чужое мнение плевать, как это делали дочки семьи Науменко — обе выше большинства парней, на каблуках Юля и Таня смело танцевали, как кто-то даже ходить не умел, и мимо «юношей», что им, шпалам, в пупок дышали, проходили, даже взглядом на ним не мажа…              Юля грудь Даше подставила заместо подушки для нытья, а потом, явно заряженная на многочасовой кутич с группой, постучала Ларионовой по плечам:              — Не тухни, Дашок! Не жизнь же кончается, — и тогда только девушка, диплом красный тесней к себе прижимая, отодвинулась; рука сама как-то по себе лоб с мелкой испариной утёрла.              — Ну, — на утопию, сладко звучащую в словах Юли, Ларионова вестись не торопилась: — Это ещё как посмотреть…              Науменко тоски по только-только оконченному институту не оценила и оттого цыкнула длинным, острым языком, который вынуждал иногда преподавателей за головы хвататься:              — Ларионова, тебе потоп разводить вообще не вариант. Всё равно ж через месяца-два — снова первокурсница.              И прежде, чем Даша сказать что-то успела, а Надя всё-таки успокоилась за свой макияж, Науменко за спину девушки взглянула и вскинула подбородок, сведя с тем вместе губы трубочкой.              Ларионова оглянуться хотела — не успела:              — Добрый день, девушки, — раздалось за спиной голосом знакомым, любимым. Роминым.              Пришёл всё-таки!..              Дарья развернулась почти, но… стало вдруг так интересно заглянуть в чужие лица!..              Тихомирова аж с лестницы поднялась, когда на Дашину талию упала рука, только что выпускницам отдававшая честь. Ларионова себя поймала на быстрой мысли, что не стала бы торопиться — теперь точно.       Хотя б для того, чтоб интерес свой ублажить.              Девчонки, меж собой прекратившие шушукаться с появлением милиционера, ответили неровным, но высоким строем голосов, среди которых привычно выделилась бойкая Науменко:              — Здрас-сьте, товарищ старший сержант!              Она даже честь отдала, но с двумя ошибками сразу; даже если учесть, что девушкам прощалось руку прикладывать к непокрытой голове — делать это, в любом случае, нужно было правой рукой.              — Мы, чего, — хмыкнула Юлька, перестукиваясь каблуками. — Нарушили чего?              — Никак нет, — Калиновский головой качнул так, что на миг тень от козырька его фуражки прикрыла Дашины глаза от солнца. — Но, я так понимаю, ещё не вечер.              По голосу Ларионова услышала в голосе Ромы попустительную усмешку, от которой девчата расплылись в улыбках, а забывшаяся Оля Демидова и вовсе рассмеялась особенно звонко.              И… само по себе плечо, прижатое к спине Калиновского, отвелось назад, вжимаясь лопаткой в мужскую грудь за формой.              Пальцы сержанта чуть ли не впеклись в бок девушки, как тёплая кожа намертво прилипала к ледяным качелям в январском дворе.              — Девушки, я у вас невесту свою украду, — и Калиновский, спрашивающий с утвердительной интонацией, второй рукой Дашу обнял тогда за плечо; выпускнице оставалось спиной прижаться к Роминому боку.              Точней — не оставалось; напротив, торопилась под его ладонь, в его объятье.              — Никто же не против?              Если и оставались какие-то сомнения у девчонок, не верящих слухам про скорую смену Дашиной фамилии, то сейчас Ларионова собственноручно эти колебания и уничтожила тем, как подбилась под бок к милиционеру и запрокинула, наконец, голову на своего жениха. Всегда становящийся особенно мужественным в форме, в тот раз он напоминал чуть ли не кронпринца в пиджаке с погонами достаточно высокого — для молодого юноши — звания, с фуражкой, что друг с другом позолотом ловили солнечный свет, отражающийся в широко распахнутых глазках Златы.              Даша до того себя не чувствовала так, словно б была героиней кинофильма Меньшова…              Пока бывшие одногруппницы между собой переглядывались, хлопая накрашенными ртами и ресницами, Рома чуть опустил голову. И, не пачкая девочке помады, поцеловал её в висок, чуть вспотевший от духоты и появления Калиновского сразу.              Чудом Даша не выронила из ладоней диплома — как таким же чудом не смяла документа в руках, сильнее сжавшихся в кулаки.              — Да идите уж, — дёрнув щекой, Науменко упёрла руки в боки, а потом, когда уж Рома, Дашу б уведший всё равно, даже если б каждая из девчонок вцепилась Ларионовой в ладони, ступни и подол платья, качнул головой в знак большого почтения вчерашним студенткам, Юлька окликнула:              — Дашк, а ты чего молчала, как партизанка?              Успевшая резво вложить пальцы в ладонь Ромы, она через плечо своё воскликнула:              — Да вы и без меня всё, кажется, уже прознали!..              И, вроде, стыдить-то не особо хотела, сама знала, как нагло и уверенно Доронина могла лапшу на уши вешать, но смех сам по себе вырвался…              Уходила Ларионова под не менее зычный вопросительный оклик от всё той же Науменко — единственной, кто от Дашиного ответа не залился краской:              — Ларионова, ты ж теперь не Ларионова будешь?              — Калиновская она, — ответил им уже Рома, и Даша снова засмеялась — уже не от злорадства, а просто от удовольствия: как красиво звучала эта фамилия.              Его, а скоро — и её фамилия…