Своя чужая

      

май 1990

      Утро тянуло лёгкой прохладой с открытого балкона, и Даше, что привычно начинала хлюпать носом от лёгкого сквозняка, надо было бы уже серьёзно переживать, как бы следующим вечером не слечь с температурой под градусов сорок. Ноги мёрзли, но не до такой степени, чтоб перестать быть чувствительными, и сквозь сон она, лицо пряча в подушке, прижала к себе колени.              Уткнулась ступнями в голени, что были за нею. И не со зла полезла греться, но когда из-за спины донеслось бубнящее:              — Льдыха… Даш, ты летом тоже, что ли, в шерстяных носках ходить будешь? — когда поперёк груди, спрятанной под мужской майкой, крепче сжала чужая рука, Ларионова смех свой проглотила улыбкой.              — Через месяц и узнаешь.              Калиновский зашипел, как калёная сковородка, на которую положили кубики льда, но рук, ног её холодных не отбрасывал. Привстав чуть на локте, Рома ухватился ладонью под её коленями. Сильней согнул, Даша ему помогла, стопы расположив на внутренней стороне мужского бедра, и потом, на них двоих запахнув одеяло, лёг обратно на разложенный диван.              Ларионова прикрыла глаза… Открыла, когда под трепещущие ресницы залезли лучи только встающего из-за горизонта Солнца, и огляделась в комнате, которая уже не первый месяц сделалась не только Роминой.              Так, словно впервые сюда пришла. Словно впервые проснулась на разложенном диване, что был один в один с диваном, стоявшим в гостиной у её родителей. Словно не она повадилась дважды в неделю — в четверг, когда стояла практика, и всегда выходное воскресенье — прибираться в квартире, куда после смен возвращался её — с ноября — старший — с февраля — сержант…              На полированных поверхностях гарнитура во всю стену, добротном, сразу с книжными полочками, с полостью под телевизор, прыгали солнечные зайчики. Полочки она, Ларионова, в декабре впервые порог Роминой квартиры переступившая и ахнувшая от пустоты стенки, заполнила книжками, которым на её полке, в спальне на Кравченко, было тесно.       А с течением времени, которое их чуть ли не после боя курантов переселило под одну крышу, которое растопило зимние снега и пробило зелёные почки, в небольших фоторамках появились они. Улыбающиеся. Обнимающиеся. Целующиеся…              Одним словом — счастливые.       Счастливая… такая, какой её подле Мухина видели редко.              Вспоминать о мужчине, который первым заставил Дашино сердце трепыхаться, болеть и умирать, она не хотела — это всё равно, что вспоминать болезнь, когда тело было в здравии, а самым серьёзным поводом обратиться к врачу являлся случайный чих. Но… всё познавалось в сравнении. И Ларионовой временами, когда ей в парке развлечения, в тире выигрывали плюшевого медведя, делалось жутко от мысли, что этого всего — такого трепета, такой любви, внимания и заботы — могло бы у неё и не быть никогда, если б ноябрьской ночью сделала иной выбор.       Если б порвала записку, не позвонила бы никогда…              …Уверенная, что все мужчины были, как Мухин, она искала в сержанте подвоха. Ждала, спустя сколько свиданий, в которых пиком откровенности было держание за руки, Рома ей выбора не оставит, прижмёт к стене и залезет под юбку, Дашино испуганное лицо пряча за ободком милицейской фуражки. Думала, когда не выдержит, закатит глаза, если Даша от прогулки откажется, сославшись на важнейшие правки к диплому. Опасалась, когда, на диване с ним сидя, предлагала переключить телевизор с новостей на какое-нибудь кино.              Но Калиновский ей из видеосалона привозил кассеты — каждые выходные по паре фильмов. Калиновский встречал с библиотек, стены которых Даша покидала впритык ко времени закрытия.              Калиновский дважды спросил, насколько Даша, в одну из ночей не нашедшая сна, на нём сверху очутилась, была в себе, своих желаниях уверена, прежде чем взял Ларионову крепко за ягодицы.              Происходящее было таким прекрасным, что Даша в какой-то момент просто стала бояться. Бояться, что спит, что, может, в какой-то момент её сердце мук, устроенных собственноручно, не выдержало, и она теперь спала вечно, в этом бескрайнем сне зная только счастье и любовь.       И не хотелось просыпаться, но страшнее б было, если б проснуться и не получилось.              Оттого она всё щипала себя за локоть, когда Калиновский её укладывал к себе на грудь; когда под ливнями брал на руки, без страха в луже намочить свои ботинки; когда сквозь сон целовал в плечо…              …Сон не шёл. Даша, проснувшаяся от солнечного зайчика, так и лежала на разложенном диване, с прикрытыми глазами в ожидании, когда будильник, заведённый на ровные восемь часов утра, их негу прервёт. Лежала, грея ноги о бёдра Ромы и чувствуя, как он размеренных дыханием шевелил её волоски на затылке, вылезшие из хвоста.              Она лежала всё так же, когда Калиновский, толком не размыкая губ, спросил:              — Спишь? — и дождался слабого её «не-а», прежде чем сильней стиснул поперёк груди, прижал теснее, чуть ли не каждый Дашин позвонок впечатывая себе в грудину.              Ларионовой дышать было свободно, но она предпочла не дышать, когда пробубнила:              — А что? — так же почти, как это сделал Рома, напоминая сомкнутыми губами чревовещателя.              Юноша паузу выдержал, какую заполнил поцелуем в изгиб, где шея переходила в плечо, и потом только, когда девочка россыпью мурашек под его губами ответила, пояснил:              — Иди тогда сюда…              И, может, не по-советски совсем… но Ларионова, улыбнувшаяся чуть ли не во весь рот, себе прикусила нижнюю губу, чтобы только не засмеяться в голос, и смекнула; ей долго сопротивляться не выйдет.       Собственным вопросом, заданным чуть ли не в подушку:              — Чего это, м?.. — она Калиновского точно бы не успокоила.       И себя тоже бы не успокоила; у неё, напротив, в крови было от всего волноваться, подобно морю в шторм — от всего волноваться, и хорошего, и плохого…              Рома поцелуем скользнул чуть выше. Губы мягко поймали шейный позвонок, а Ларионову оттого уже будто бы током ударили в костяной столб, что ей голову держал, грудь держал, ноги, всё тело. И не пришло в голову мыслей, как девушку кровать удержала, как не провалилась в бесконечность прямо сквозь матрац.              — Скучаю по тебе потому что. На дежурстве, блин, мысли в голове одни и те же…              Даша догадывалась… И оттого, кажется, только и промолчала. Осторожно глаза скосила на руку. А старший сержант её спиной на левую половину своей груди почти уложил; спрятать от Ромы шею и плечи, не скрытые мужской майкой, пришедшей на смену ночнушке, сделалось невозможным.              — Мне шкетов надо ловить, которые комендантский час за гаражами коротают, а у меня башка вообще не на дежурстве. Всё о тебе думаю.              Рука, держащая поперёк рёбер, поднялась вверх по впадинке промеж грудей, но там не задержалась.Знающий все слабые места, Рома ей чуть сжал шею в жесте, какой Даше казался чуть постыдным, а оттого… таким значимым. Она предпочла задохнуться, нежели так быстро воздух схватить стоном, почти сдаваясь, и оттого сильней сжала веки.       А старший сержант только на выносливость девочку, кажется, проверял, когда нос спрятал в «свалявшихся» ото сна прядях, а губы пристроил на косточке за ухом, куда протянул:              — О Даше Калиновской…              И Ларионову снова как током тряхнуло. Уже и вовсе не от Роминых движений, не от пальцев, что полукругом по шее водили, надавливая на сонную артерию, а от его слов.       От его фамилии, склонённой в женском роде.       От его фамилии, сошедшейся с её именем.              Не зная, от чего сильней затрепыхалось в груди, — от манипуляций Калиновского, который с шеей вытворял вещи относительно культурные, но с девушкой строго запрещённые, от нового поцелуя вниз по коже или от чего-то ещё — Даша хитро глаза скосила на правую свою руку, что ещё лежала неподалёку от подушки.              «Голый» до прошлого вечера, безымянный палец в солнечном луче блистал тонкой полоской золота.              Мужчина, в тот миг покусывающий, вылизывающий Дашину шею с остервенелостью какого-нибудь вампира-эстета, вчера Ларионовой сделал предложение.       Предложение руки, которая в миг, когда Даша взяла с его ладони раскрытую коробочку, легла на девичье колено, и сердца, что едва не выпало из груди в ожидании ответа.       А… она вчера, когда увидела, подумала, представила… слова все забыла.              Все, кроме двух: я подумаю.              — Между прочим, — буркнула и медленным движением, что не бросилось бы в глаза, засунула ладонь под подушку. — Я ещё не сказала «да».              Калиновский ответил, когда у него губы заболели от поцелуя, переходящего в попытку на Дашином плече оставить засос, и синячок собственного авторства зализал:              — Меня больше радует, что ты не сказала «нет».       Усмехнулся ей в изгиб шеи ехидно, и Ларионова смекнула, что сама по себе этим «ещё» палила, но нельзя было сказать, чтоб эта… игра не приносила удовольствия.       — А так, я-то терпеливый, ты ж знаешь, Калиновская…              — Ларионова, — упрямо поправляя через поджатые челюсти, она предприняла попытку от поцелуев Ромы убежать, но этим лишь сильней натянула мужские пальцы на собственной шее.              Он промолчал. За Калиновского всё сказал язык, который кончиком прошелся прямо выступам косточек плеч.              — Хорошо. Ларионова.              Дашу приятно передёрнуло, и ноги сами по себе стукнули по дивану, когда она качнула головой:       — Терпеливый, да?              Желая укусить его за мочку уха, но способная только себя за губы кусать, девушка сильней прогнулась в пояснице, но этим только ягодицами потёрлась о бедро старшего сержанта. Не удержала такой же ехидной, как и у него, усмешки, когда копчиком «зацепила» натянувшуюся ткань боксёров Ромы.       Калиновский воздух резко выпустил через ноздри.              Терпение старшего сержанта ставилось под большой вопрос.              — Вполне себе, — Рома сглотнул, что Даша чуть ли не почувствовала, как вверх-вниз скользнул кадык.              И почему-то Ларионова именно в тот момент себя почувствовала спичкой, на которую брызнули огнивом. Выдох сорвался во что-то, напоминающее рык, когда сама девушка выдернула шею из-под мягкой хватки Калиновского и, ни себе, ни ему не давая опомниться, забралась на мужские бёдра сверху.              Взгляд Ромы нужно было запоминать; вплоть до мелких колебаний диаметра его зрачка. Ларионова, едва приподнявшася на коленях, чтоб усесться поудобней, не сразу поняла, по какой причине волна жара прокатилась к низу её живота — из-за взора Калиновского, который раздел, даже руками не прикасаясь к Даше, или из-за тёплой твердости сержанта, почувствовавшейся промеж девичьих ног.              — Тогда я проверю, — чуть прищурилась, догадываясь, что её «угроза» прозвучала не так, чтоб Калиновскому впору было испугаться, но ладони плашмя опустила на крепкую грудь под собой. — Насколько ты терпеливый…              И только Даша наклонилась, чтоб в медленной издёвке поймать губы Ромы, он освободившиеся руки пристроил на ягодицах девушки. С таким же шлепком, с каким Ларионова опёрлась на его грудь.              И в одном только было весомое различие: Калиновский в ответ на ёрзанья своей полу-невесты отреагировал только тем, что голову запрокинул — плавно, вальяжно, почти блефуя. А Даша от этого хлопка, с которым её усадили на пах к старшему сержанту, не удержала тихого стона.              Вспыхнула…              — Сама-то выдержишь? — голосом, который ни то ото сна ещё не «размялся», ни то, напротив, от их незаметно начавшихся прелюдий сел, ломаясь на глазах, на Дашиных же связках. — М, зайчик?..       Она не ответила.              Руки, «подбивающие» не отказываться от смелой идеи проверить старшего сержанта на «терпеливость», враз жёстко ухватили за бедренные косточки, прижав чуть ли не вплотную.       Так, что если б не единичные слои одежды, то все прелюдии бы давно остались бы далеко.              — Мой тебе совет, Ларионова, — Рома в напускной скуке дёрнул на себя её бёдра, и Даша, вдруг особенно сильно почувствовавшая пульс промеж ног, могла бы даже поверить, что Калиновскому её игра не приносила никакого удовольствия.              Если б только не сидела у него на бёдрах.              — Не начинай игры, которой не доведёшь до конца.              — Ну…              Она миг себе дала на то, чтоб взвесить риски. Калиновский, не расслабляя хвата пальцев, ладонями провёл вплотную вверх, к её талии, на пальцы ткань майки собрал складками и глаз при этом, таких, в которые улетать, как в небо, не отвёл от Ларионовой.              — Насчёт «доведения до конца» — это от тебя зависит.              И прежде, чем снова оказалась в позиции, в которой мало бы что могла сделать, кроме, разве, того, что голос сорвать, Даша всё-таки поцеловала Калиновского.       Локтями упираясь в подушки по обе стороны от его головы, легла на него — животом к животу, грудью к груди. По-свойски Ларионова поймала нижнюю его губу, в поцелуе втянула, что Роме враз ту мелкими иголочками закололо, а пальцы длинные, по-женски гибкие, запустила в чёрные волосы.              Она знала, что Калиновскому нравилось — «собственную» технику поцелуя, которой научил в конце ноября, под ларионовским подъездом, он не узнать не мог. Должный «терпеть», Рома себя ничем, кроме пальцев, чуть ли не до синяков сжавших Дашины ноги, не выдал. Даже чуть назад откинул голову.              — Зайчик… — позвал, вдруг посмотрев так… стеснённо.              Даша, подбородок устроившая на его плече, парня таким не помнила даже в первый их раз.              — Я ещё же зубы не чистил.       Ларионовой больших усилий стоило, чтоб не рассмеяться во всё горло, будя ещё не проснувшихся соседей Калиновского. И ладонью погладила по щеке, поворачивая к себе и целуя снова…              — Если тебя это утешит: я тоже.       Проговорила в губы, какие едва ли смогла разлепить; насколько ей сейчас хотелось…              — Я уж думала, что ты всё.              — Что «всё»?              Спросил, руками всё так же держа за бёдра, а Ларионовой казалось, будто бы снова взяли за горло. Сердце особо стукнулось о рёбра, по всему телу посылая мелкую дрожь, и Даша попыталась снова подумать, насколько ей нужно было Рому дразнить — сейчас, когда он усилиями нескольких минут мог заставить забыть имя и умение стоять на ногах.              Думала слишком долго. Калиновский основанием ладоней надавил на бёдра так, что пришлось прижать приподнявшийся таз обратно к его паху.       Едва не задохнулась от того, насколько горячо и твёрдо было под ней.              Решение пришло само по себе.              — Думала… — губы облизнула, сырые от Роминых губ, — …что у тебя терпение кончилось.              Враз тогда прекратили держать. Даже моргнуть не успела, как резво перехватили под коленкой одной рукой, а второй — за талию, и хватом пальцев залепили, как печатью; царапающее слух наждачкой:              — Доигралась, — сделалось росписью, подкрепляющей этот приговор.              Даша успела за плечи, украшенные одной толстой лычкой, ухватиться и взвизгнуть прежде, чем её резво перевернули на спину. В позицию, в которой не смогла бы сделать ничего — кроме как сорвать голос.              И соврала бы нагло-нагло, если б сказала, что была недовольна…              Рома переменился почти что враз; губы его сделались жёсткими и жадными до Дашиных, когда она оказалась под ним. Ларионова не делилась своими сравнениями, но Калиновский иногда напоминал хищника, когда задирал повыше женское бедро, когда твёрдо вёл в поцелуе, напоминающим что-то типа наказания. Даша могла лишь поддаться, чтоб силы не тратить на бесполезные попытки вырвать хоть каплю инициативы, и, рот раскрыв пошире, позволила юноше всё.              Любую дерзость, на которую его, такого терпеливого, хватило бы. Любую дерзость, которую она бы смогла выдержать сама.              Становясь брусочком тугого пластилина, какой мяли, грея, Даша растеклась по подушкам и ниже. Голова, потяжелев, рухнула на подлокотник, запрокинулась; прятать хоть миллиметр губ, шеи от Ромы сделалось совсем бесполезным.       А Ларионова и не пыталась…              Калиновский жестом, какой девушка старалась себе приватизировать, но терпела из раза в раз неудачу, зарылся ей в волосы. Тугая резинка больно натянула хвост, и момент, когда Даша терпеть не смогла, Рома ей бесстыдно прикусил губу, оттягивая, совпал с Ларионовским стоном, больше напоминающим рык.              — Зайчик, — Калиновский, жёсткий губами и пальцами, впившимися ей в бедро, свободной рукой тогда резинку снял так мягко, что Даша загорелась, как береста, объятая пламенем спички.              — Врать не буду, мне нравится, когда ты себя не держишь. Но, Ларионова, время раннее, если по батареям стучать будут…              Волосы, какие больше ничто не держало, рассыпались по подушке, по ладони, на которой лежала Дашина голова, и старший сержант пряди перекатил промеж пальцев. Так, словно шёлк на качество проверял, смотря, как скоро сомнётся ткань.              — …сама будешь Марье Павловне объясняться.              — Ничего, потерпит…              — Удивительно…       Сильней, чем вплотную, Калиновский прижал её лицо к своему; губы, друг другу подходящие вот уже полгода, Дашу чуть царапали обветрившейся кожей, но она бы ужасной привередой сделалась, если б только за то оттолкнула мужчину прочь.              Не оттолкнула. Растеклась под ним, руками обнимая за плечи, а ногами — разъезжаясь в стороны.              Рома постепенно перемещал вес тела держать на локтях. Переносил на колени, бёдра. Ларионова силу его «терпения» оттого чувствовала всё лучше, когда языком, цепляющимся за язык Калиновского, дразнила сержанта.              Он усмехался ей в губы, прерывая поцелуя со звуком, с каким оставлял засосы.              — Сказал бы мне кто, какой врединой ты можешь быть — не поверил бы.              И снова хмыкнул, но чуть воздухом не поперхнулся, когда Ларионова, доказывая только что им сказанное, в позиции снизу дерзко ухватилась зубками за его губу.       Не так, как Рома. Чуточку злей.       Не потому, что горела. Точней, горела. Но не со зла…              Калиновский даже едва хмыкнул. Поудобнее устроился промеж её ног. А потом отпустил Дашину ягодицу, в какую вжимал тесно пальцы, и смачно вдруг по ней ударил; звук шлепка, в ответ на которые Ларионова могла только воздух хватать и сильней выгибаться в спине, отскочил от стенок добротного шифоньера.              Рома взглянул на девочку. На растрепавшиеся по его ладони волосы, что в цвет — древесная кора. На выделявшиеся под тканью мужской майки соски. На губы, пухлые от природы, а после его укусов и вовсе сделавшие почти что опухшими. На втянувшийся живот, когда чуть сильней притёрся к Ларионовой, членом к её промежности.              И снова поцеловал. С жёсткостью, от которой кровь превращалась в нугу.       Не потому, что горел. Точней, горел. Но не со зла…              Поцелуи опустились, когда Даша привыкла к ним. Когда привыкла к зубам, хватающими за нижнюю губу, а Ларионова, расслабленная и растёкшаяся по дивану, дышать прекратила — заместо вдохов и выдохов от стен теннисным мячиком отскакивали Дашины стоны.              Язык Калиновского сделался кисточкой с акварелью, которой он, как талантливейший из художников, очерчивал, «прорабатывал» тени сонной артерии на шее девочки. А та ему мешалась; вскрикивая, словно заместо языка у Ромы был кинжал, Даша брыкалась, визжа, и он бы даже прекратил её трогать, если б Ларионова не вцепилась в него ногами-руками.              — Ро-ом, — проканючила. Калиновский не особо любит скулежа, но у каждого правило было исключение. — Рома-а, ну, что ты делаешь…              — Целую тебя, — только и ответил, враз прекратил языком выводить острожные мазки.       Губами прижался тесно, вплоть до ощущения вакуума, возникшего между ртом и кожей, и Ларионова с серьёзным запозданием в секунд десять, а то и все пятнадцать, ему по плечам стукнула.              — Рома-а… Где твоя совесть?!.. — и снова всхлипнула. Вылезшая из-под матраца простынка с какими-то мелкими жёлтыми цветочками под узкими бёдрами смялась. — Как я с такими синяками ходить буду, лето же уже?..              Он подумал с миг, в какой губами снова скользнул вверх по шее, к ушной мочке, в которой у Ларионовой висели серёжки — неброские, но настоящие, золотые. Поцеловал… А потом снова на локти опёрся, словно планку над Дашей держал, на выдохе признал:              — Объективное объявление.              Чуть вскинул плечо, и только Ларионова попыталась усмехнуться, как вдруг задёрнул повыше ей майку. И поцелуй-укус оставил на женской груди — такой долгий, жадный, ходящий по той самой грани между похотью и грубостью, что Даша побоялась даже пискнуть.       Не пискнула, но себе в губу сама вцепилась с силой, затылком — вплотную в подлокотник.              — Зато тут…              Рома чуть ли не силой сам себя оторвал от Дашиной груди, которая ещё в старшей школе стала веским поводом для других одноклассниц, чтоб Ларионову не взлюбить. Сержант на творения собственных зубов подул заботливо, как дуют на ранки, и взглянул на засос с безумием творца, который в своё искусство был готов жизнь вздохнуть, даже если б для этого требовалось с собственным сердцебиением попрощаться.       Чуть девушку приподнял, чтоб стянуть с неё сделавшийся ненужным кусок ткани, какой обычно надевал себе под рубашку.              — …Никто ничего не увидит.              — Ты…              Чуть ли не напуганная тем, каким яростным Рома мог быть, когда на них обоих не оставалось ничего, но успокоенная его ласковыми касаниями, промелькивающими среди прочих грубостей, Ларионова приподнялась чуть на локтях. Христианский крест раскачивался перед носом Даши, когда она ладони в неосмысленной издёвке положила чуть ниже. На пояс от боксёров.              — …терпишь ещё?              И сама не поняла, как нашла в себе духу на усмешку. Но губы дёрнулись в оскале так резво, что сердце, с ума сходящее в грудной клетке, как будто куда-то провалилось. А вернулось уже зажатым в тиски.              Калиновский её опустил на спину снова так, что грудь заметно подскочила, и локтём отпихнул в сторону одну из девчачьих коленок.              — Терплю, — хмыкнул, а сам большим пальцем подцепил ластовицу её трусиков. Увёл в сторону.              Когда Ларионова смекнула, что он хотел сделать, было уже поздно вырываться прочь. Не по той даже причине, что она… не хотела его пальцев — напротив, это было причиной, по которой она вцепилась в простынку, ставшую уже бесполезным куском постельной ткани.              Даша тесно зубы сжала сразу, как Калиновский, над ней наклонившийся, в неё толкнулся указательным пальцем.       Тот проскользнул без труда, едва ли не утонув в естественной смазке.              — А ты? — хмыкнул Рома прямо над лицом Ларионовой так, что она… почувствовала себя вдруг пристыженной. Но оттого всё промеж ног только сильней сжалось.       — Держишься, зайчик?              Ей потребовалось сглотнуть слюну, какой в высохшем горле сделалось мало, прежде чем соврать:              — Держусь…              — Ну, хорошо, — в снисхождении кивнул Калиновский. И снова с поцелуем — уже не таким жёстким, рвущим, царапающим — наклонился к ней. Ко лбу, оттуда — по надбровной дуге к виску, к ушку, что даже не верилось, будто бы минуту назад этот человек чуть было губу насквозь не прокусил.              Палец не прекращал поступательных движений, по лобку и ладони развозя смазку, а Ларионова только за запястье себя укусила, чтоб не взвизгнуть.              — Хорошо, зайчик… — повторил, как одновременные молитву и проклятье, Рома.       Даша вдруг почувствовала заместо ног вату и едва ли успела их сильней согнуть в коленях. Запрокинула на поясницу Калиновского.              Вряд ли оттого она под его пальцами сильней растянулась, но движения внутри стали явно тяжелей. В груди сделалось тесно, Ларионова не знала, хуже будет, если она вздохнёт глубже или вовсе дышать прекратит, но прогнулась в пояснице, подаваясь бёдрами в такт движениям ладони и в какой-то момент поняла…              Калиновский указательным и безымянным в ней был. И оба пальца внутри плавно сгибал, поглаживая внутренние стенки.              — Держись, зайчик. Раз уж держишься…              От жалких попыток довести юношу до края терпения, от движений бедёр, что только простынку выдёргивали из-под дивана, и пальцев, скользящих по половым губам, Ларионова замахнулась ладошкой по его плечу. Так же хиленько, как сопротивлялась прочим вольностям Ромы.              — Ты… болтун чёртов!..              Калиновский в утешение лишь снова чмокнул девочку во взмокшую линию роста волос. И сильней упёрся членом, успевшим затвердеть, в диван. Пальцами в Дашу впился чуть менее злостно. Развёл их в разные стороны внутри.       Голова Ларионовой от одного плеча перекатилась к другому.              — Зайчик…              — Сам же уже скоро… Видно всё!              Врала; видно ничего не было. Не потому, что старшему сержанту зрелище его невесты, взмокшей, текущей и почти что беззащитной под ним не приносило удовольствия. А потому, что всем телом член прижимал, пряча.              — Ро-ом… Хватит уж, ну… — простонала, враз из злости переходя в мольбы. Как он за мгновения из жёсткой любви, какую было бы справедливее называть трахом, переключался в нежность, от которой у самого в животе просыпались какие-то мощнейшие по численности популяции бабочек.              — Прекратить?              Если Даша и думала прекратить, на очередном движении Роминых пальцев, мягко, но настойчиво поглаживающих внутри какую-то особенно чувствительную точку, эта её уверенность умерла вместе со стоном Ларионовой.       — Я же не в том смысле… Давай, как в тот раз.              — Понравилось всё-таки?              Он, напоследок сильней в Ларионову войдя пальцами, на все три фаланги, до напряжения, от которого у девушки низ живота напрягся, мягко её поцеловал снова во всё такой же взмокший лоб. Даша всколыхнулась, словно почти что заплакала, но быстро проморгалась и только взглянула на Калиновского умоляюще.              Старший сержант сам ещё не осознавал, как они друг от друга не сгорели.       — А ты боялась всё… — припомнил вместе с ещё одним поцелуем; губы, обветренные, обкусанные по лицу прошлись, как наждачкой.       Даша же только вздохнула через плотно сжатые челюсти, вскинула бёдра и только чуть ли не вплотную к нему протянула руки, стянутые, как невидимой верёвкой.              И задрожала:              — Ром, ну, хватит уже…              — Сейчас, зайчик. Потерпи чуть.              И, вроде, не издевался даже, в самом деле просил лишь чуть подождать… А после всех их игр с проверками на выносливость прозвучало почти что издёвкой, которую Калиновский понял, только когда девочка бёдрами проскользнула по их кровати вперёд.       И оттого руками, какие уже дрожали, как вся Даша под ним дрожала, потянулся за пояс боксёров. Поторапливаемый Ларионовским:              — Пожалуйста… Ром, пожалуйста, Рома… — старшему сержанту чуть ли не всё своё внимание потребовалось, чтоб стянуть окончательно с себя бельё.              Член, зажатый тканью трусов, болезненно пульсировал. Калиновский чудом только не хмыкнул, издевательски смеясь над самим собой; терпеливый, ага…              Так же сверху на неё опустился. Будто на рефлексах, Даша чуть бёдрами сильней вжалась в диван, когда плоть коснулась плоти, член прижался к лобку, задевая головкой клитор, и Ларионова дёрнулась, как от удара тока.              — Чш-ш, всё…              Дёрнулась. Снова. Но рук из-под его груди, чьи запястья зашлись в перекресте, не убрала. И окончательно заплакала уже больше от нетерпения.              — Ром, я так тебя люблю, а ты надо мной издеваешься!..              — Язык бы тебе намылить, — пустил, как сквозь зубы, и едва ли не почувствовал на шее локоть, каким обычно ловят в захват; желание снова плечи, груди и запястья все Ларионовой искусать дало по вискам горячей кровью.              Сдержался. Всю силу вложил в хват единой руки на паре запястий — так, что Даша аж ахнула в стоне.              — Да терпения уже нет…              Он тесней сжал тонкие руки. Но прежде, чем над головой Ларионовой их поднял, её ладони дёрнулись, и пальцы попали под луч белого солнечного света.              Калиновского ослепило отблеском золота. На её безымянном пальце. Правой руки.              Время тогда словно замерло, и в тот миг, в тот момент в реальность не смогло вернуть даже чувство нетерпения, от которого зудело промеж ног.              Рома не мог отвести взгляда. В момент, когда разгоревшаяся до молений и слёз Ларионова забылась, найти на её руке кольцо, какое за прошлым ужином так и положил в ладонь девушке, прямо в коробочке даже после её «я подумаю», девочку поймать сделалось… даже важней, чем «да» услышать в тот же миг, когда он перед Дашей встал на колено.              — Ром…              Он только шикнул на неё так, что ход стрелки часов сделался самым громким звуком в комнате. Даже пульс Ларионовой, способный снести к чертям грудную клетку, но такой глухой, будто бы раздающийся из-под толстой кромки льда, не шёл ему в конкуренты.       Даша, вся раскрытая, голая и мокрая — как от пота на спине, лбу и висках, так и от смазки на половых губах — на него посмотрела такими огромными глазами, словно Калиновский с ней сейчас не в постели был, а за допросным столом, на поверхности которого лежали все вещдоки, что распутали клубок запутанного преступления.       Она хотела что-то сказать, как-то объяснить — хотя, и абсурдно было оправдываться с разведёнными ногами, хотя и распадались слова на бессвязные буквы…              Рома на себя потянул её руки, что пальцами переплелись тесно. Не распутать, не раскрыть… А Калиновский и не пытался.              Его кольцо на её ладони для Ларионовой было сразу и алиби, и приговором.              — Зайчик, я тоже тебя очень люблю. Сильней, чем ты думаешь…              Старший сержант поцеловал женский палец. Потом второй. Третий… И так все десять. Каждый. Так медленно и вдумчиво, что Ларионова, в первые мгновения поцелуя напряжённая, ждавшая подвоха, на поцелуе шестого пальца только трепетно прикрыла глаза, и ресницы, голые без туши, задрожали…              Дёрнулись, когда Калиновский губами поймал не кожу, а полоску золота на безымянном пальце.       Но Даша так и не нашлась, что могла бы сказать… Только посмотрела на него так, что Рома свои слова взял назад — вот теперь он хотел тот взгляд на всю жизнь запомнить.              Он запрокинул Даше за голову руки. Теснее прижал к подлокотнику дивана, когда головкой раздвинул в стороны складки половых губ. И наконец вошёл.              Ларионова уверена была, что вскрикнет. И в самом деле закричала, только немо; рот раскрылся, и оттуда вылетел глухой стон. Запястья напряглись под ладонью Калиновского, которому в Даше стало сразу так тесно, так жарко и влажно, что не вышло не прорычать от удовольствия.              — Твою мать…              Плавно, но до конца. Плавно, но целиком. Назад. Вперёд. Под аккомпанемент хлюпанья естественной смазки и предсемени где-то промеж их тел. И снова. Полностью в неё, полностью из неё. Размеренно, но не медленно. Быстро, но не до такой степени, чтоб кончить в первые же толчки. Ларионова едва не задыхалась, и грудь под толчками дрожала, что, были бы у Калиновского ладони свободны, он бы обязательно хоть одну из мягких округлостей взял в руки.              Чтоб пульс девочки чувствовать напрямую — через сердце, через грудь, в которой оно пряталось.              — Ро-ом…              Снова всхлипнула, простонала. Руки под ладонью старшего сержанта дёрнулись, и не ясно, порывалась Даша к себе жениха притянуть тесней, за плечи обнять, заместо четырёх капитанских звёзд ему оставляя четыре полулунки из-под ногтей, или хотела своё лицо спрятать.              Не позволил. Не одобрил ни одного мотива.              Даша зажмурилась сильно. Калиновский толчками её отвлекал до стонов, какие она пыталась проглатывать, но всё равно через челюсти их выпускала рыками, и всё сильней хотел девочку — хотя, казалось, куда ещё сильнее? Когда двигался, брал её, подстраиваясь ритмом под подскоки Дашиных бедёр, подающихся ему навстречу, когда временами аж член выскальзывал от силы, когда сержант поддавался слабеньким ударам ступней в поясницу, прижимая Ларионову всё тесней к дивану?              Снова нацелился на шею. Не зубами. Губами. Те за крайние пять минут не стали мягче; всё та же наждачка…       И девочка шикнула, дёрнула опять ручками. Словно вырваться пыталась. И только ритмичные сокращения внутренних мышц, что тесно обнимали Калиновского ниже пояса, и ноги, скрещивающиеся сильнее на талии старшего сержанта, говорили — не вырваться.              Нарваться сильней пыталась.              — Чёрт… — всхлипнула, всё-таки, когда Рома ей жарким дыханием поднял волосы на затылке, когда поцеловал, нос утопив в прядях, а потные в грудной клетке тела соприкоснулись. — Ещё…              И кем он был, чтоб спорить с дамой?              Старший сержант свободной рукой, какой себе помогал войти, взялся за её бёдро крепче. И снова двинулся, толкнулся под Дашин резкий выдох через нос. Не до конца, выйдя чуть больше, чем на половину, Калиновский вошёл снова. Уже жёстче. До того, что звук хлюпанья смазок соединился со звучными шлепками, напоминающими хлопки.              Стоны, места себе в этом дуэте не найдя, вплелись в молекулы воздуха.              Рома себя не помнил. В голове не осталось холода; по кровотоку словно бешенство цикрулировало, и Калиновский губами по девочке бегал мелко; без зла, без грубости, он целовал везде, где на толчке мог дотянуться. Поцелуями ловил Дашины немые стоны, ловил трепыхания сонной артерии на шее, ловил прыгающие под силой его толчков соски.       А она только сжимала сильней челюсти и веки — вплоть до морщинок возле глаз.              — Зайчик…              Собственного голоса не узнал. Оттого, кажется, Даша и дёрнулась; не признала, посчитала, что кого-то с раскрытого балкона услышала…              — Даш, — позвал, вбившись ещё раз. И ещё. И ещё. И каждый раз — Даш, Даш, Даша…       Она в ответ только стонала, шипя, скуля и качая головой, что Калиновский ладонь был вынужден с её запястий даже снять. Обнял рукою за лицо.              — Ларионова. Посмотри на меня, зайчик, ты чего…              Позвал, а она, всё так же жмурясь, резво размяла руки. Прокрутила ими так, что мелко хрустнули какие-то косточки в суставе, и провела ладони под мышками сержанта, обнимая его за спину, за плечи.       Как он и видел; вместо четырёх звезд, что были далеко в мечтах, Даша ему подарила четыре «вмятинки» из-под собственных ногтей.       Грудь к груди. Кожа к коже. Губы — к уху. И произнесённое:              — Вообще-то, Калиновская, — всё равно, что поднятый высоко-высоко белый флаг.              Рома ничего сказать не смог. Зато всё почувствовал. И в руках девочку сильнее сжал, сжал бы ещё сильней, если б не боялся насмерть удавить в объятьях. Но боялся… И потому только вполсилы сжал; одной рукой — поперёк спины, и пальцы в растрепавшиеся каштановые волосы, второй — в подлокотник дивана, что для них, как изголовье кровати.              Даша готова была поклясться, что вот-вот тело бы расплавилось от накатывающей волны дрожи, что ещё пару толчков ей, но никак не Калиновскому, не скупящемуся на поцелуи, осталось до исступлённого оргазма. Ларионова готова была уж голову запрокинуть — так всегда ей это чувство ярче казалось, — и думала о том, как будет умолять жениха замедлиться в первые, самые крышесносные секунды.       Но фантазиям — влажным — не суждено было сбыться. Рома, короткими ногтями скрипя о подлокотник дивана, замедлился.              Сперва движения стали лёгкими, почти неощутимыми, затем он и вовсе вышел, отчего в теле почувствовалась непривычная пустота.              — Ты чего? — Даша с такой жалостью в глазах взглянула, что на секунду Роме жалко стало девочку. Но прежде, чем подтянулся к ней и позволил усесться на собственные бёдра, Ларионова совершила туше:       — Терпения не хватило?       И стоило ей губу закусить, как былой азарт к старшему сержанту вернулся. Глаза засверкали, точно он малость поддатый был, когда Ларионова, умница, комсомолка и красавица, бёдрами к ногам его прижалась так, как умела не каждая развратница. Извивалась, просила, умоляла продолжить, заполнить её собою, чтобы искры из глаз и стоны изо рта, хотя и щурила глаза, словно не до того, словно все ещё ей важнее спор, а не разрядка, от которой взорвётся тугой узел в низу живота.       Мерзавка, а, но такая, блин, любимая зараза!.. Калиновская…              Грубоватая рука нырнула под выгнувшуюся поясницу и в мгновение ока перевернула Дашу на живот. Та взизгнула, но ни слова не сказала — лишь засмеялась и волосы, от пота влажные, смахнула, бёдра пониже опустив, к нему ближе.       Ладонь по ягодице хлопнула — там, где ещё не прошло покалывание от прошлых шлепков, — и Даша, напрягшаяся, ко второму удару приготовилась, но с удивлением расслабилась, когда губы сержанта коснулись следа на бедре.       Затем снова и снова, ведя дорожку из поцелуев до самого таза.              — А мама мне в детстве говорила, — она еле смех свой сдерживала, боясь жениха спугнуть. — Что меня туда целовать никто не будет, когда я вырасту.              Рома звонко усмехнулся, в ответ членом меж ягодиц проводя.              — Маме передай, что я тебя не только там целовать буду.              Милиционер, не спеша, вошёл в неё снова, слыша симфонию звуков, срывающихся с её губ — точней, с двух их пар. Пары толчков хватило, чтобы Ларионова капризным хныканьем пожаловалась на боль — поза ей не нравилась, — и приподняла бёдра кверху, облегчая работу им обоим.              И снова Калиновский почувствовал тепло её тела на себе, когда брал Ларионову сзади. Руки хаотично двигались, не зная, за что взяться первым делом: грудь? Бёдра, а, может, волосы?.. Чёрт знает…       А как тут решить, разобраться со своими желаниями, когда девочка, Даша, невеста теперь, с каждой секундой становилась громче, отчего только приближала финал? Знала ведь прекрасно, что крики эти, стоны, да и, вообще, самые разные звуки для сержанта — слаще музыки любой… Специально выводила, подкидывая таз в прогибе поясницы.       Ну, точно мерзавка. И как её не любить, как её не хотеть, на руках не носить?              Пальцы ног похолодели, предвещая накатывающий оргазм. В голове тут же возник таймер, отсчитывая секунды до того момента, когда без сил рухнет на кровать подле неё и будет дышать так, словно марафон пробежал. И Калиновский глухо простонал, когда отсчёт дошёл до нуля, выходя из Даши и кончая на прогнувшуюся поясницу.       По женской спине тут же пробежали мурашки, стоило почувствовать дрожь мужских коленей собственными икрами.              Рома перевернул девушку, ехидно глядевшую из-за собственного плеча, обратно. Смявшейся простынкой небрежно убрал со впадинок позвонков последствия их утренней зарядки и расцеловал в губы так жадно, словно в последний раз.       Хотя, с ней — что первый, что последний раз… Всё за гранью фантастики.              — Позволь, всё-таки, довести дело до конца…       Калиновский ухо ей почти ошпарил шёпотом, как жарко говорил, и девушка проморгала с десяток секунд прежде, чем дорожка мужских поцелуев пересекла шею, грудь и живот. Голова плыла и тяжелела на подлокотнике, словно бы Даша уже согласилась, но когда Ромина ладонь поднырнула под коленку в попытке перекинуть её ногу через плечо сержанта, она от этих самых плеч стопами и оттолкнулась.              Обхватив малость непослушными от дрожи пальцами, Ларионова чмокнула Рому в нос:       — Тебе терпения не хватит, — и тут же поднялась с места, успев увернуть запястье прочь от пальцев сержанта, попытавшегося под Дашин же смех завалить её обратно на диван, что им был кроватью.       Но девочка, не стесняясь прозрачных капель на внутренней стороне бедра, только сильней оголилась, когда у порога ванной припустила трусики. И скрылась за неплотно прикрытой дверью, нижнее бельё повесив на ручку, как флаг.       Через двенадцать минут будильник зазвенел пронзительной трелью.       Рома его не выключил — теснее прижимал узкие девчачьи бёдра своим пахом к намокшему кафелю. Даша его не выключила тоже — губами скользила по лицу Калиновского, а запрокинувшейся головой — по стенке ванной комнаты…