Своя чужая

      Вся дымка растворилась, когда она поднялась домой. Когда тепло квартиры на Ларионову рухнуло «пластом», когда руки под тёплой водой, бегущей из-под крана, замёрзли сильней, чем на улице, а сама Даша, в комнате переодеваясь в домашнюю одежду, складывая в шкаф рубашку с брюками, наткнулась на воротничок платья, который ей Мухин подарил на восьмое марта…              Всё встало на свои места.              Ларионова всё поняла. Что с ума сошла, позволяя сержанту себя подвозить, разговаривать с нею, сошла с ума, когда стала спрашивать о нём в ответ. Что нужно было ещё в первую же встречу с Калиновским установить границы такие чёткие, чтоб ему духу не хватило их переступить — как это было на его службе в Карелии.              Всё боялась выйти и под подъездом развернуть сцену на потеху всем зевакам, курящим на балконах и сидящим на лавочках детской площадки.              Теперь, выходит, сержант её молчание в квартире счёл за вызов, от которого не отказался.              Даша сидела в комнате, как контуженная. Хотелось есть, мёрзли руки и ноги, обутые в шерстяные носки, а Ларионова в пустой квартире, куда ещё не вернулись родители, не делала к кухне никаких поползновений.              Всё сидела и смотрела на бумажку, которую ей всучил Калиновский.       Губы сами по себе поджимались в усмешке, близкой к презренной: взгляните только, подготовился, записочку накалякал, прежде чем у остановки припарковался и её отвлёк от очереди на маршрутку. И ещё стоял после, такой весь из себя герой — предпочитавший упустить факт, что в дело Мухина залез, чтоб узнать, где учиться, откуда на учёбу ездит!..              Даше до ужаса захотелось кого-то стукнуть. И она кулаком ударила по кнопке настольной лампы, которая сразу стол с тетрадками, рефератами и иными учебниками залила тёплым светом, дошедший и до бумажки в её пальцах.              «168-55-04. Роман Калиновский»              Ларионова тесно поджала губы; всё равно, что визитка собственного производства.              Чтоб всё враз сделалось ясным, чтоб напополам разложить всё, как по чашам весов, в какой-то момент Даша даже метнулась со стула к шкафу. Привитая с детства щепетильность к собственным вещам куда-то пропала, когда Ларионова, не жалея плечиков вешалки, стянула платье; ужасно строгий, почти что офисный сарафан, в котором мама ходила ещё в Дашином детстве, перекочевал к дочери, но не носился почти до тех пор, пока Серёжа ей не преподнёс морозным мартом воротничок с ажуром.              Настоящий шик, красота!.. Раритет. И, может, та же Инка много всякой ерунды про Муху говорила, но у Дорониной едва ли не язык вывалился изо рта, когда она в осторожности пальцем провела по Дашиному украшению и воскликнула: «Ларионова, да это же отпад!..».              И вот… Тогда в её руках оказалась бумажка с номером и воротничок. И всё тогда стало так ясно; различающиеся друг от друга кардинально, как между собой различались и Рома с Серёжей, Даша себя особенно явственно почувствовала между двух огней.              Но была одна разница. Если первый огонь она сама разжигала, подкидывая в него хворост и прочие деревяшки, какой уберегла от ветра, — откуда-то с Люберец — какой оплакивала, слезами туша угольки… То от второго огня Даша убегала, как ведьма, какую подгоняли пламенем факелов.              И всё тут… Какая, в конце концов, из неё верная девушка, если не могла хранить об убитом возлюбленном памяти?              Калиновский-то сам, интересно, об этом подумал?              Она тихо сидела на стуле, способная испытывать только злость и умиротворение. Злость — от настырности сержанта, на которую Ларионова чуть было не повелась, ошибкой сочтя его дерзость за целеустремлённость. А, что, разве так похожа на трофей?!..              Но вместе с тем Даше было и спокойно; словно пламя, горевшее где-то далеко, за дверцей железной топки печи, её саму грело приятно. Так и-то…       Ларионова сидела и только радоваться могла, что, наконец-то, была в состоянии что-то решить, как-то на эту ситуацию с пугающим караулом под окнами повлиять.              Калиновский пообещал — не приедет, не придёт, если не попросит. В том, что он его, слово своё, сдержит, Даша отчего-то не сомневалась — хотя, может, всё им поведанное было лишь блефом, красивой картиной простого северного паренька, которому было две ценности: семья и Родина…              Это было уже вторично. Ларионовой достаточно было знать, что сейчас — её ход.              А она свой ход знала. Молчание.       Оно её не подводило никогда.              Все, в конце концов, теряют интерес, когда никакой реакции на свои действия не получают. Что хулиганы прекращают дёргать за косички, что бестолковые ухажёры с погонами на плечах пропадают из-под окон, в напоминание о себе оставляя лишь покрывающиеся толстым слоем пыли сплетни глазастых бабушек с нижних этажей.              В двери заскрёбся ключ, и Ларионова, сидящая в задумчивости, знакомой лишь статуе Сократа, так же, как минуты какие-то до того, снова дёрнулась к шкафу. Повесила платье, слыша, как скачущие внутри, словно черти, вешалки бились о внутреннюю стенку, как друг об друга хлестали, вскидывая рукава блуз и подолы платьев.              Почти не дышала.              — Даша, — окликнула её мама из коридора; за хлопком входной двери и топаньем сапожек с низким каблуком в прихожей Ларионова спрятала стук, с каким дверцы шкафа закрыла, пряча от чужих глаз драгой ей воротник. — Пришла уже? Ела?              Она вышла из комнаты, бумажку от Калиновского засунув куда-то в конспекты. Всё сделалось ясным и прозрачным, как только что вымытое стекло…              …Но предательская ночь, — холодная, с собой принёсшая первый снег, что к утру не растаял — на этом самом стекле изморозью всё расчертила. И за красотой зимней ночи вся правда скрылась.              Словно на неё, истину, как на статую, теперь светили двое, — Солнце и Луна — и две тени, одновременно друг на друга похожие и различающиеся до ужаса, упали на Дашины глаза.              Она не смогла уснуть. Хотя и верила до крайнего, что, наконец, уснёт быстро, едва б коснулась головой подушки. Но не вышло; от прохладной постели Даша, лёгшая спать в двенадцатом часу, поежилась, стараясь согреться…              А потом кровать сделалась неприятно тёплой. Словно кто-то на ней спал до того. Словно кто-то дожидался её в подушках.              К третьему часу ночи у Ларионовой сна не было ни в одном глазу. А сердце наполнилось волнениями.              То, что с такой лёгкостью похоронила, едва хлопнув входной дверью, стучалось к ней, как будто бы из-под земли — всё равно, что растоптанный ногой росток окреп и снова предпринял попытку дотянуться до солнца.       А Даша, кажется, не осмеливалась снова раздавить, растоптать только потому, что не знала, не переломает ли это ей собственные кости.              Потому… наверняка же Калиновскому от неё было что-то надо? Не от просто так же он это всё делал?..              Да, караулил. Да, в дело влез. Да… Но стал бы делать, если б не хотел того? А стал бы рассказывать краткую свою биографию, про архангельский университет, про службу в Карелии, про «мамлея» из МГУ?              Про маму бы свою стал рассказывать?              К чему ему это?..              Даша смотрела в потолок перед собой. Страшная лампочка пряталась с прошлого года под светильником дешёвой люстры, и Ларионова, на неё смотря, словно ждала, когда на лицо рухнет ободок из тяжелого матового стекла, ради которого отцу приходилось почти неделю на ночные смены выходить?              Так стало бы проще всё пережить, если б череп раскроило люстрой…              Крайний раз в собственной комнате ей было так не спокойно, когда Даша только-только с Мухиным разошлась. Когда рыдания глохли в подушке, что к следующей ночи не успевала просохнуть от слёз, а под закрытыми веками всполохами взрывов фейерверков проявлялись две фигуры: Серёжина и той кудрявой дряни с Люберец, у которой длина юбки была равна ширине Дашиного полотенца для рук.              Ларионова в те моменты буквально разрывалась; словно одна ей часть говорила сжигать мосты, Мухина оставляя в жизни, что была до вечера, когда машина Серёжи под подъезд пригнала с Елисеевой на задних сидениях, пока вторая Дашина часть ещё уповала на чудо. На скорое Мухинское «протрезвение», способное ей вернуть былое счастье и возлюбленного под бок.              И, казалось, хуже чувствовать себя не сможет уже никогда, что апогей страданий и ужаса её настиг в безжалостно юные двадцать лет.       Но ошиблась; за эту осень — уже дважды.              Хуже ей было. Когда Мухина убили, и все надежды на то, что будет, как раньше, вместе с самим Серёжей ушли под землю. И хуже было сейчас, когда в шкафу висел мухинский воротничок, а под настольной лампой лежал смятый листочек из блокнота, куда Калиновский, видать, лихачам выписывал штрафы, а ей — собственный номер телефона.              Но было одно радикальное отличие… Тогда Даша, себе силой зажимая рот, оплакивала то, чего изменить уже не могла — отдавая себя на растерзание собственной скорби, что всю кровь из Ларионовой выпивала, она мучения переносила бессонными ночами, на утро жалея о собственном пробуждении.              А сейчас даже разрыдаться не могла; слёзы щипали глаза, но никак не могли сорваться с век, отчего, казалось, копились в теле. Везде, где могли быть — в носоглотке, в гортани булькались солёной отравой, что на вид — всё равно, что серная кислота; они жгли нутро до волдырей, обещая по кровотоку пройтись через все органы.              Даша сомневалась, что её сердце могло такое выдержать, а учебниках патологоанатомов был бы описан хоть один случай подобной кончины.              В каждую из ночей, наполненных надеждами хоть что-то изменить, хоть как-то на события, вокруг происходящие, повлиять, Ларионова была уверена — хуже безысходности быть не могло.       Но, оказалось, снова-таки ошиблась; хуже безысходности мог быть страх.              Страх — своим долгожданным ходом всё обрушить. Неправильно поставить карту, увенчивающую верхушку домика, или случайно опрокинуть крайнюю кость домино прежде, чем поставить её в ряд к предыдущим двадцати семи пластмасскам. Так и то… Ларионова в кровати сидела, укрыв оледеневшие даже под одеялом ноги, чувствуя снова себя между двумя огнями, но уже не настолько уверенная в том, какой огонь ей нужно было оберегать.              И стоило ли оно того?..              Ведь… не могла забыть, как временами Мухин ей грубил. Как мог сорваться с места, если не давала прокуренным пальцам залезть под юбку, как частенько её учёбу называл «хернёй», как цыкал языком, стоило Даше заговорить об ограничениях, какие девушке ставили консервативные родители.       И, разумеется, не могла забыть и его измены — а в ней-то Даша, как бы не хотелось говорить о покойнике только хорошее, и не сомневалась; Лена, видать, была далеко не из целомудренных девушек. Да и Мухин — не тот, кому с очень правильными интересно…       Но списывала так всё на характер. Но так ведь была уверена, что все остальные — такие же, может, даже хуже, а Серёжа, в сравнении с другими, был ещё получше некоторых.              Не хотелось говорить, что не права, что ошибалась — это было бы всё равно, что признать ошибку в собственном выборе.       Пока на могиле Мухина даже снега не осело, это было и вовсе возмутительно.              Но, кажется… с Ларионовой сегодня впервые за долгое время говорили вежливо. Терпеливо. Слушали с интересом. Не перебивали, даже если были не согласны, не цыкали языком при упоминании родителей, что своим интересом ставят в неловкое положение, и учёбы…       Хотя, Калиновскому образование было так же чуждо, как Даше — служба в армии.              Ларионова опускала подбородок на колени, прижимала ноги к груди, отчего глубже вздохнуть никак не могла, и чувствовала себя аквалангистом, которому проплывающая мимо рыба-ёж проткнула мелкой иглой акваланг, из тонкой дыры выпуская оттуда воздух, впуская — воду. Так и она…              Бесполезно было спорить, что Калиновский умел разговаривать с ней, как герои друг с другом разговаривали в книгах, фильмах. Что Калиновский умел терпеть, настаивать и отступать, когда всё заходило в тупик; Ларионова до сих пор была под впечатлением его решения дать право на общение всякое, которое только к поздней-поздней ночи её встряхнуло не на шутку.              Он был именно мужчиной. Может, потому, что был старше, больше Ларионовой уже увидел в этой жизни, больше узнал; точной разницы Даша не знала, но явно Рома не был ей ровесником.              Рано было над головой сержанта Калиновского вешать нимб, повторяющий очертания его милицейской фуражки, она это понимала прекрасно — всё новое кажется лучше хотя б за счёт новизны.       Но ведь… в сравнении всё познавалось. С этим спорить было бесполезно, и в сравнении личностных качеств Серёжи и Ромы, в сравнении их отношений к ней…              Счёт был вовсе не в пользу Мухина — и это ещё с учётом того, что Даша ему мысленно отдавала должное за год и три месяца отношений.              Она метнула взгляд в сторону шкафа и прикинула, насколько высокой будет вероятность падения дверцы шкафа на голову, если сейчас встанет и пройдёт к столу, на котором лежала Ромина записка.              На свой страх и риск ступить на скрипучую часть пола, Даша в миг, когда за окном начался снегопад, на глазах переходящий в настоящий буран, всё-таки пересела в кресло. Ноги едва ли выдержали больше оттого, что холодом стоп скользили льдышками-пальцами по паркету, когда она опустилась на подлокотник, а сама взяла снова бумажку в руки.              Вспотевшая в её руке, когда Ларионова стояла подле Калиновского, напуганная возможным соприкосновением коленей, записочка местами потеряла свою чёткость; жирный след от пасты ручки на «Й» в его фамилии поплыл синей полосой вбок.       К счастью, номера его телефона эта участь не коснулась.              Даша сглотнула слюну, когда вспомнила, как часы какие-то назад клялась записку уничтожить — хоть огнём спички, хоть водой канализации, хоть руками, рвущими на мелкие клочки. И снова сделалось во рту сухо от новой мысли, что по голове, как обухом, дала: на кой чёрт снова за бумажку взялась?              Зачем?..              Ей сделалось так холодно, что, казалось, в сравнении с морозом под рёбрами ноги могли показаться горячими — как у больного в лихорадке.              Ларионова скукожилась, пока в её голове велась борьба между мыслями. Она думала иногда, в чём была победа над собой: проигрышем или поражением? И сейчас об этом подумала, но настолько вскользь, что ответ сделался чуждым.       Какая была до того разница, если всё равно она одна была сразу в двух ролях — победителя и проигравшего?..              В тот момент Даше хотелось одного; чтоб ей, наконец, забрали с души камень скорби и дали право делать выбор, за который бы не сгрызли остальные люди, за который бы сама себя потом не винила.       А что могло бы быть сейчас страшней? Дать, всё-таки, Калиновскому шанс, в глазах собственных облачаясь в настоящую шваль, которая из одних рук переходила в другие, как по конвейеру?       И как тогда, думала, в зеркало без презрения смотреть?              Или, напротив, хуже было мертвецу, под себя подложившего чужую девочку, остаться верной? Рому оставить жить с надеждой, которая проживёт до тех пор, пока Калиновский не поймёт, что Даша выбор сделала в пользу прошлого, пока не забудет?..       Сделать то, за что ей бы был благодарен Мухин?              Ларионова в сердцах записку смяла.              А через миг, испугавшись, её аккуратно разложила на коленке. Натянула в руках, о край стола распрямила.       И едва всё-таки не разрыдалась, поняв, что оба действия — отказ и согласие — давались одинаково тяжело.              Она в самом деле не знала, что делать; и, вроде, сумасшествием было по первому же знаку внимания бежать на встречу с Калиновским… Но сейчас единственное, чем Мухина могла ублажить — две гвоздики ему на могилу принести раз в год, третьего октября.       А себя вместе с ним хоронить — и в самом деле, какое-то излишество…       …Которого Серёжа, может, и не заслуживал.              От посетившей мысли Дашу снова тряхнуло, словно она провинилась в чём-то, и простили Ларионову, как следует ударив ногой под дых.              А потом девушка затравленно оглянулась. В комнате, где не могла согреться даже под одеялом, враз сделалось до невозможности душно, и хватать сухими губами воздух разучилась, только без толку оглядывалась в попытках понять, кто ей такую дурь в голову подкинул.              Оглядывалась… и наткнулась на зеркало.              Она была сразу и в углу, и на «выходе» из этого самого угла. Проигравшая и победившая.              Ларионову чуть ли не в самом деле лихорадило.              Потому, что вдруг подумала… Стал бы с ней себя вести Серёжа, как себя вёл Рома?              Мухин бы ждал Дашу под подъездом? Мухин бы дал ей возможность самой решить, насколько нравилось его внимание, насколько его хотелось? Мухин принял бы каждую из её зубоскальных усмешек, что временами выскакивали из Даши больше на автомате? Не сгрубил бы в ответ? Не выпихнул бы посреди дороги, если б в завуалированной форме прозвала — больше в шутку, нежели всерьёз — «маменьким сынком»?              Пальцы непроизвольно задёргались по столу. Наверняка, единый ответ на все эти вопросы выбивали азбукой Морзе.              Ладонь непроизвольно сжала рот, обратно в глотку загоняя всхлип. А из-под рёбер вдруг будто выдернули нож, какой там долго-долго был; и пусть по правилам первой медицинской это считалось медвежьей помощью, Ларионова себя вдруг… почувствовала почти что свободной.       Почти что воздушной.              Мухин бы не ждал её под подъездом. Не дал бы права решать, нужно ли ей вообще с ним видеться. Всё бы сделал по-своему. И при сопротивлении, наверняка, ещё бы обвинил Дашу — в том, что у неё «картина мира неправильная»…              А сейчас… не сделал бы ничего. Потому, что уже не мог.              Такая простая истина, которую Ларионова осознавала с самого начала, которой саму себя укладывала под могильную плиту, сейчас словно ударила со спины кулаком, вынуждая кашлять, хватать лёгкими воздух. Дышать… Видеть мир вокруг, пусть и через тёмные очки…              Какая разница? Если — даже в чёрных очках — смотреть на Солнце, оно оттого никогда не пропадает.              Даша взглянула ещё раз на записку — на поплывшую фамилию Ромы, на цифры, какие успела запомнить ещё по возвращении в комнату, когда на коленях было платье с Серёжиным воротником. На закрытый шкаф, в створки которого будто гвозди вбили, как в крышку гроба. В зеркало.              Её отражение сразу было бледно и глазом бешено. Так, что вмиг она даже напугалась, что задумалась над чем-то там…              А потом враз сорвалась с кресла и по квартире побежала по-спринтерски, но на носках. Чтоб никого не разбудить, ни в коем случае.              «Не подумав, как следует»? Так и сколько ж нужно ещё ждать, колебаться и думать, чтоб стало «как следует»? Год, два, десять?!..              В гостиной спали родители. На разложенном диване, который собирали каждое утро с кряхтениями и тяжелыми выдохами, на мятой простыне, они лежали под одеялом; любящий тепло отец, спящий ближе к двери на балкон, укрылся сверху ещё пледом. Ларионовой сделалось совсем душно, а слабый свет ночника, горящий у дальней стены, на собранном столе-«книжке», будто бы и вовсе сделал гостиную горящей.              Она остановилась, прекратив дышать. Чуть наклонилась к маминому лицу, проверяя крепость её сна. И веки Анастасии Витальевны не дёргались, не дрожали…              Даша пообещала себя собственноручно сгрызть, если б сейчас случайно навернула будильник подолом ночнушки.              Ступая на носочках самым напуганным вором, она высоко поднимала колени. В свете ночника едва ли можно было разглядеть, лежащее дальше метра от лампочки, отчего всё, что на полу лежало, — диванные подушки, плед, которым с утра до вечера застилали софу — под Дашиными ногами напоминало бугры, какими чудом вздыбился ковёр.              И только диск телефона, стоящий вплотную к настольному светильнику, в полумраке гостиной блестел, подобно новенькой магнитоле.              Ларионова его взяла крепко, большими пальцами прижав к корпусу трубку, чтоб она на пол не рухнула с грохотом бомбы, похоронившей Нагасаки, и обратно так же, стараясь даже не дышать, прошла назад, в комнату…              …Мысль о том, что Даша поступала инфантильно, Ларионовой стала казаться здравой, когда она уже прокрутила крайнюю четвёртку в телефонном номере Ромы.       Ночь за окном была тёмной, и вероятность, что Калиновский страдал такой же бессонницей, как и сама Даша, барахталась возле нуля.              Она подумывала сбросить, едва в трубке раздался первый гудок, но духу в себе не нашла опустить-таки трубку. Больше, наверно, потому, что не знала — хватит ли ей потом духу снова взять в руки домашний телефон и набрать на номер Романа?              Ветер злостно зарычал, забился в окно, когда Ларионова вместе с телефоном легла в кровать, готовая заснуть в ожиданиях и проснуться от щелчка на том конце провода. И сомневалась серьёзно, что смогла бы в скором времени уснуть, что прекратила бы мучиться, как слонялась по комнате до того…              На пятом гудке Даша в голове произвела уже самые разные причины, по которой Рома не брал. Самая простая была на поверхности — спал. Спал крепко, способный просыпаться только от сигнала будильника. Или был не дома…       Где ему быть будней ночью? Дежурство?       А вдруг…              Ларионова сглотнула слюну, вместе с ней только чудом не проглотив завалившийся язык. И закусила сильно-сильно губы, на которых следы от зубов уже напоминали шрамы, — то красные, то белые — когда особенно ощутила сердце в груди.              Не возьмёт. Придётся набрать позже — когда, например, не окажется чуть ли не единственным человеком в районе Раменок, кто на стыке поздней ночи и раннего утра не спал. Придётся…              — Алло.              Сердце улетело в пятки, а после от них отпрыгнуло и застряло в гортани. Ларионова чуть ли было не засомневалась, что уже не спала, но заговорила одновременно быстро и медленно:              — Роман, это я. Даша… Ларионова, — себя вместе с тем щипая за сгиб локтя.              Сделалось неприятно. Значит, не спала… И, наверняка, ей только позже стало бы понятно, хорошо это было или плохо. А пока только в щеках появилось напряжение — словно всеми силами сдерживалась, чтоб не рассмеяться с самой себя; ведь, надо ж было найти ума звонить среди ночи!..              Сумасшедшая какая-то, подумает ещё сейчас…              — Даша?              Она услышала, как на том конце провода скрипнула кровать. Сразу же щёки вспыхнули от мысли, что в самом деле поступила глупо — человека дёрнула среди ночи, тем более, человека такой важной профессии…              — Всё нормально?              — Да!.. — она едва ли не во весь голос воскликнула, по себе же паля, всю свою аферу с вылезкой в гостиную за телефоном раскрывая чутко спящей маме, и враз заговорила тише; ладонь сама взлетела к динамикам. — Простите, что разбудила. Я… как-то только сейчас подумала, что вы спите.              — Ничего, — она почему-то была уверена, что Рома в тот момент покачал головой, словно попытался с себя стряхнуть сонливость. И чувство вины сделалось лишь сильней, когда Калиновский чуть в себя откашлялся: — Было бы намного хуже, если б что-то случилось, и вы звонили не просто так.              По спине у Ларионовой прошлась волна жара, а ноги остались такими же холодными, что она их под себя подтянула и спрятала в ромбовидном вырезе на пододеяльнике.              — В каком-то смысле… — дыхание сделалось прерывистым, что пришлось ненадолго даже трубку от уха отодвинуть, чтоб себя пересилить: — Я звоню не просто так.              Наверное, началось слабое землетрясение с амплитудой в балла два; иначе не было причины, по которой под Ларионовой задрожала кровать, задрожала пышная грудь, на которой было неудобно лежать, и пальцы на диске телефона.              Калиновской промолчал, и на какое-то время Даша даже пожалела, что он ей предложил звонить. Почему не приехал под окна ещё раз в обговоренное время? Казалось, это было бы проще, чем лежать в кровати и всё равно под собой не чувствовать чего-то твёрдого, думать, в каком выражении у него сходилось лицо от этих слов.              Попытка на её же глазах становилась пыткой. А Даша… почему-то враз сделалась терпеливой заключённой, на которой испробовали уже самые разные издевательства.              — Да, Дарья?              — Роман, — ей понадобился стакан воды, чтоб смочить высохшее горло, но на кухню сейчас идти было слишком рискованно. — Я… Я учусь обычно до пяти. Каждый день, за исключением выходных и четверга, в четверг практику прохожу до четырёх. Во всё остальное время… я свободна.              Она прикрыла глаза и, лежа в кровати, себя представила почти что безумицей, которая в казино всё поставила на «зиро». Всё состояние своё, вплоть до собственной жизни. В горле запершило, но Ларионова кашель свой подавила. И просто прижала кулак ко рту.              Всё. Пути назад больше не было.              А когда Калиновский на том конце провода ей хмыкнул, но не жестоко, а так, что будто бы пером провёл по расслабленной ладони, Даше почудилось, что пути вперёд тоже не было:              — Дарья, вы только потому ночью не спите?              — Вы сказали позвонить, — плечо левое вскинулось вверх, скидывая с него довольного чертёнка, который всё пытался Дашу укусить за ухо. Она, лишь когда на бок перевернулась, вспомнила: Калиновский тоже постоянно плечом дёргал. — Вот я и позвонила…              Рома вдруг рассмеялся. Сдавленно, изломанно, как всегда люди ото сна говорили, не «разогрев» ещё связки, но заливисто:              — Господи, — простонал в смехе, и Даша, сжавшая в кулаке крестик, какой носила всегда под одеждой, почувствовала, как перья в подушке чуть ли было не обуглились от прикосновения её вспыхнувшей щеки. — Если б я знал, что вы оттого спать не будете…              — Дело не в этом, — почти было защитилась, но прозвучало, как зубоскальство, и оттого оправилась: — Точнее, не только в этом, я… вообще, сплю плохо.              — Точно?              — Точно…              — Хорошо, — Даша почему-то была уверена, что Роман, будь сейчас рядом, попытался бы носом поддеть её щёку в кивке. — Значит, будем разбираться с вашей бессонницей.              Интерес узнать, какими способами будет пользоваться Калиновский, был практически сильней Ларионовой, но спрашивать этого ночью у сержанта, которого только сегодняшним вечером хотела больше не видеть никогда, она не рискнула. В крайний момент язык прижало двумя челюстями, и она пальцем постучала по диску телефона…              — Тогда, я заеду за вами завтра. Точней, уже сегодня. Могу у университета забрать, могу уже от дома… Как хотите?              — Рома, а…              Даше потребовалась пауза в секунду, за которую у неё линия роста волос покрылась испариной, как россыпью драгоценных камней.              — Приезжайте за мной на Кравченко. Вы… с работы успеете?              — Успею. К шести?              — Точно успеете?              — Успею, — повторил Рома с интонацией такой, что у него, наверно, на другом конце провода рука дёрнулась к голове в жесте, отдающим честь. — У меня завтра ночное дежурство. До десяти — весь в вашем распоряжении, Дарья… Алексеевна же?              Она сдержалась, чтоб слишком громко не рассмеяться, а после взглянула на погоду, на колючий буран, который обычно дома запирал, вынуждая ноги и руки греть о батареи.       А их, видать, пурга не могла напугать.              И вдруг, как-то в потоке мыслей, что были всё равно, что падение снежинок, ускоряемое ветром, Даша вспомнила; Мухин вечно путался, её считая «Александровной», а маму — «Викторовной».              — Алексеевна, — подметила не без удовольствия. — А вы?              — Роман Анатольевич. Но не зовите меня так только. Слишком уж строго.              — Хорошо…              — И, вообще…              Рома откашлялся на том конце провода, и как-то неожиданно для самой себя Даша услышала, как сержант пяткой застучал по полу. Словно все нервы свои собирал ниже дёргающегося колена, сам голос оставляя спокойным — насколько это было возможным для третьего часа ночи.              — Может, на «ты» перейдём? А-то всё «вы», «вы»… Я понимаю, этикет, и вам приятно…       Она улыбнулась, уже радостная тому, что их «встреча» была не под окнами дома, а по телефону; если б Калиновский её видел, то, может быть, подумал бы даже, что Даша малость не в себе.       — А я, может, комплексую?              — Зачем?              — Старым себя чувствую.              Ларионовой сделалось уже сложным смех держать под рёбрами, отчего пришлось тесней сжимать губы и даже кулак приставлять ко рту, зубами оставляя следы на костяшках, прежде чем девушка утешила:              — Тебе это не грозит ещё лет… сорок-пятьдесят. Так что, можешь выдыхать.              И амплитуда того незаметного землетрясения на полбалла поднялась, когда Рома на том конце провода её на новой откровенности поймал:              — «Тебе»? — как за руку с баллончиком краски, каким на стене мэрии расписалась. Для Даши осталось загадкой, как голова не взорвалась, когда вся, кажется, кровь из сердца ударила в виски. — Не ослышался?              Она была горазда только головой перекатить по подушке влево-вправо и снова разочаровалась, что Рома её сейчас не видел.              — Раз уж комплексуешь…              Он рассмеялся. И Даша ему враз тогда так обзавидовалась — что Калиновский мог смеяться, нормальным тоном говорить, что ему будить было некого…              — Я беру свои слова назад, Даш…              Признался сержант так, что на миг у Ларионовой всё перед глазами побелело, а потом яркими красками настенного ковра выжгло склеры. Рука сама по себе метнулась к груди и хотя б не заткнула пропасти промеж лёгких, если б сердце и в самом деле ухнуло прочь, но без неё — ладони на рёбрах — переждать напряженные секунды молчания сделалось бы невозможным.              — Да?..              — Было бы намного хуже, если б ты позвонила мне просто так.              Мурашки, готовые на каждый мелкий треск в телефонной трубке отзываться, выступили на плечах, и Даша в тот момент почувствовала себя такой… маленькой…       Нос на пару с улыбкой сам зарылся в складки наволочки.              — Хорошо…              — Хорошо, — повторил за ней Калиновский. Кажется, с той же интонацией, что и у Даши была. Ларионова только чудом не нырнула, от самой себя прячась, под одеяло от этого его «хорошо»… — Тогда, до завтра? Точней, уже сегодня?              — Да… — кивнула, и взгляд сам метнулся к часам, стоявшим на прикроватной тумбочке. — Прости ещё раз, что разбудила. Надо было позвонить хотя бы утром…              — Даша, — или она уже на ходу засыпала, подкошенная банальной потребностью до сна, или дело было в чём другом, но голос Ромы в трубке показался Ларионовой глубже.              Вдумчивей. Ближе.              — Не думай об этом. Всё нормально. Договорились? — и девушка вдруг смогла отчего-то только согласиться угуканьем. И не сказать, что Калиновского этого расстроило: — Хорошо… Спокойной ночи тогда, Даш.              — Спасибо. Сладких снов, Ром…              — Пока.              — Пока…              И тогда только трубка упала на телефон. Как это, наверно, должно было случиться ещё минуты две назад — когда Даша стала сомневаться, что сержант всё-таки проснётся от её звонка. Так резко, с пластиковым скрежетом, так неприятно сквозь дрёму, которая незаметно Ларионову повязала по рукам и ногам во время разговора с Калиновским, что девушка зажмурилась и только через силу вспомнила, что во сне могла навернуть трубку на пол.              Очередной победой над собой — которая уж точно была победой, а не проигрышем — Даша подтянулась в кровати, под ухом сбивая плотнее подушку, и подхватила дисковый телефон. Поставила на тумбочку подле себя. Потеснила «Бесприданницу».              А после Ларионова уснула. Так быстро, как до того не засыпала уже целыми неделями. И спала без сновидений до самого того момента, когда зазвонил будильник…              …Москва всё это время заглядывала в горящие светом окна на Кравченко и Кантемировской. Заглядывала, сыпав на подоконники снегом и ночь делая не такой мрачной.