Своя чужая

      Они ехали так неспешно, словно Калиновский только днём ранее сдал на права. Это, разумеется, не так было, — не покрылись ещё толстым слоем пыли воспоминания, как юноша маневрировал, когда с участка Ларионову вёз, — но Даша, сидевшая по правую руку от сержанта, в какой-то момент себя поймала на мысли, что не знала, что было бы лучше — спешка, бесконечные «шашки» на дороге, или движение, не превышающее и половины от скоростного режима на Кутузовском.              Всё сделалось каким-то невозможным и неправдоподобным ещё на остановке института, а сейчас, когда она сидела в тёплой машине, на чьём торпедо изредка шипениями включалась милицейская рация, а не рёбрами в маршрутке собирала толчки чужих локтей, и вовсе стало абсурдом.              Её вёз домой милиционер. Тот, который Дашу впервые увидел в кабинете у Владимира Евгеньевича, когда Ларионова себя не помнила от горя, а дышать выходило только слёзными хрипами. Её вёз домой милиционер, который, выполняя указ, после работы — а, может, и вовсе, прямо во время дежурства — к ней продолжал кататься с прямым, как стрела:              Хотел вас увидеть.              Зачем? Сейчас зачем?..              Что ему было в ней интересно? Если что по делу хотел узнать — то оно, видать, и без того было у Калиновского на рабочем столе. Сшитое, склеенное и, видать, готовящееся к архивированию — если учесть, что Ларионовой повестки на судебное заседание Белова так и не пришло, этого придурка удалось кому-то отмазать…              Но, кажется, нет. Дело, собственно, не в деле — когда признался только, откуда про место учёбы её узнал, весь скривился. Нехотя…              Калиновскому не надо этого. Не видит нужным — или, лучше сказать, правильным?.. — сближаться, чтоб вытащить в страницы дела Мухина что-то из его грязного белья — как часто это любили делать в фильмах бесчеловечные сволочи с погонами на плечах.              А что тогда?              Фонари скользили по профилю сержанта. Даша следила, как тени и свет на лице Калиновского играли, друг друга регулярно сменяя.       Она вдруг тогда почувствовала себя скульптором, который пытался в мраморном изваянии древних греков найти изъян.              Бесполезно; Калиновский прямым носом, малость узким для мужчины, и очень скуластыми щеками весь походил на крутой склон, какой обрывался, пропадал из-под ног. Если пальцем по линиям его лица вести, то даже палец в какой-то момент соскользнёт, сорвётся…       Только если сержант его не словит губами.              Ларионова с запозданием поняла, куда ушли её мысли; когда рация снова шипением взвыла, включаясь, и откуда-то из динамиков раздался корежащийся голос, сказал что-то непонятное, что лица сержанта не изменило, до Даши словно бы долетела собственная оплеуха. Наконец-то.              Вздрогнула. Сжала ремень безопасности, перетянувший поперёк груди, какую враз сдавило приступом тахикардии и асфиксии. Выдохнула…              — Вы же ничего про меня не знаете, — вдруг опомнилась Даша. И сразу же Ларионову догнала куда более пугающая мысль: — И я о вас ничего не знаю… Что же это тогда…              — В этом и дело, — сержант сменил передачу так резко, что Даша, на него взглянув, вдруг поняла: так, как водил авто, он, наверняка, мог и шею кому-то свернуть. — Вы не знали моего имени, Дарья, когда отказали. Даже имени. Уж не говоря про то, какой я человек.              — Считаете, что не права?              — Нет, — он так же качнул головой, как сменил передачу. Даше во рту сделалось пряно, вязко. — Напротив. Разные бывают люди, особенно сейчас — на человека смотришь и не знаешь, кто перед тобой: нормальный или чудак. Так что, вы правильно сделали, что не стали со мной знакомиться.              Ларионова усмехнулась. Повернулась к нему полубоком.              — И потому вы стали ко мне под окна приезжать?              Калиновскому её вопрос понравился. Он на светофоре остановился, пропуская торопящуюся домой толпу, которая из только-только подъехавшего к остановке трамвая вышла, и рассмеялся так, словно его мягким пером погладили по шее.              Даша поклясться была готова, что руки держала при себе. Но улыбнулась ему сама…              — Можете быть спокойны. Мы, милиционеры, каждый год психиатра проходим.              — Вы, значит, не чудак?              — Абсолютно.              На столь самоуверенный ответ вполне себе можно было бы и ощетиниться, можно было попытаться опустить Калиновского с небес на землю. Но Даша снова хмыкнула в чём-то, напоминающем попустительство, и с рук стянула вязанные перчатки, во многом с виду походящие на те, которые носили выпускники детского садика, но никак не бакалавриата.              — И как же вас тогда зовут?              — Роман, — сказал, словно на построении, а после дёрнул уголком губ в улыбке и себя оправил: — Рома.              Даша на него взглянула осторожно из-под ресниц; почему-то, такое только имя ей в голову и шло, когда Калиновский разговаривал с Ларионовой больше пары секунд. И только вроде она, взглянув на загоревшийся жёлтым светофор, решилась в смехе представиться самой ещё раз — по-человечески чтоб вышло, а не так, как в участке, когда её, от слёз слепую, в руки сержанту передали, для утешения единый раз назвав «Дашенькой»…              Калиновский выжал газ. Из-под опущенного зеркала на его костяшки, сжавшиеся на руле, падал контрастный грязно-жёлтый свет, когда он, буквы перекатив во рту, заговорил.              Так, что Даша поняла — говорить стал о том, что с самого начала ей хотел сказать.              — Дарья, я, на самом деле, понимаю, как это всё со стороны выглядит, как, может, у подъезда стали говорить. Слухи, может, всякие поползли; людям-то только языками мести и надо…       Ларионовой захотелось очень перебить, осадить; огонь, так яростно жрущий в любой другой момент, в тот миг затих, но, кажется, снова разворошился, как кочергой.              — Вы не подумайте, что я вас виню, что бегали от меня, прятались, — вздёрнул плечом, на котором двух полос было мало; за честность нужно было, как минимум, давать младшего лейтенанта. — Я просто настойчивый, Дарья. До того, кто мне интересен.              Ларионова не успела прикусить язык; он извернулся, как щепоть пороха добавил на огонёк зажигалки:              — А я вам, значит, интересна?              Рома не колебался:              — Интересны, — а потом всё-таки на миг стушевался. Словно не знал, стоило ли ему быть таким же прямолинейным, но по итогу всё равно сказал, как сильнейший свой козырь бросил на «бито»: — А когда отказали — так и вовсе…              Даша чувствовала, что ходила уже давным-давно даже не про краю. Она на носочках ступала по песчинкам, какие ветром со склонов уносило в пропасть. Под рубашкой у неё выступила испарина тогда чуть ли не сыпью, и Ларионова силой себя заставила оторвать взгляд от шеи Калиновского, по которой кадык вверх-вниз ходил.              — Роман…              Позвала, не понимая, что теперь могла сказать в ответ. Врать сейчас бы не получилось, а правда могла показаться чересчур жестокой после того, что в салоне продолжало отскакивать от окон, спинок кресел и торпедо, только чудом не улетая в динамики выключенной рации.              — Дарья, — сержант перебил прежде, чем она придумала, чем собралась.       И руку даже чуть вскинул. Сразу опрокинул обратно на руль.       Даша вздрогнула в чём-то, напоминающем облегчение…              — Я понимаю, что смущаю. Наверняка, вопросы были всякие от родителей. Прав же?              Она кивнула прежде, чем подумала, нужно ли было всё-таки отвечать на честность Ромы ответной правдой. И подавила усмешку в многочисленных переплетениях шарфа; знал бы Калиновский, что от родителей были не только неудобные вопросы, но и куда более неудобные предложения прекратить его «морозить»…              Рома только кивнул. Ларионовой оставалось надеяться, что он не был тем, кто умел читать чужие мысли.              — Так-то, это правильно, — сержант снова вскинул плечами. — Родителям стоит беспокоиться о своём ребёнке. Особенно, если это дочь.              — За сыновей, что, можно не переживать?              Он мельком к Ларионовой скользнул взглядом. Неясная дрожь прошлась по его рукам, от которой не пострадало мастерство ведения машины.              — Вы спрашиваете конкретно за меня? Или сыновей в принципе?              Даша ответила прежде, чем поняла, какой из вариантов, рассмотренных Ромой, был интересней:              — В принципе, — и сразу же спохватилась, исправляясь, но не сильно вздрагивая. — Или ваш случай — не принципиальный?              Сержант замялся на какой-то момент. Серые глаза, кажется, на стекле нарисовали мелкую изморозь, когда он слова перекатил во рту, как леденец от боли в горле с солодкой:              — Мальчишкам… интерес родителей может быть не к месту. От клички «маменькиного сынка» избавиться сложно, а терпеть её… ещё хуже.              — Вы этой участи, как я понимаю, избежали?              Рома хмыкнул. Остановился снова во встрявшем на перекрёстке потоке машин. Наконец-то оглянулся на неё.       Он чем-то напоминал волчонка: не такого маленького, чтоб на всех бежать с размахивающим из стороны в сторону хвостом и радостным лаем, но и не такого взрослого, чтоб от его взгляда пропадало дыхание.              Даша неосознанно распрямилась.              — То есть?              — Репутация, как вы выразились, «маменькиного сынка», — губы согнулись в усмешке прежде, чем Даша успела её предупредить.              А Рома ответил не сразу. Взглянув на дорожную разметку, он мелко пальцами постучал по рулю, а потом завернул куда-то промеж домов.       Ларионова оглянулась с чем-то, напоминающим панику; неужели уже приехали?              Но вокруг были незнакомые дома, чужие окна и подъезды. А Калиновский ехал дальше, старательно огибая всевозможные колдобины на асфальте.              — Избежал, — ответил Роман в какой-то момент, и прежде, чем Даша снова усмехнулась, может, ни к месту, бросил – будто бы к слову: — У меня матери не было.              Это было неожиданно. Прямо.              Голова, кружась, повернулась к сержанту; а у него на лице — ни одной эмоции. Ни злости, ни тоски, ни слёз, какие, может, мужчину и не украшали, — как Даша любила считать — но были бы крайне человечны, не исказили Роминого лица. Словно он про кого другого сказал.              Навряд ли можно было подумать, что её округлившиеся глаза, морщинка, пролёгшая промеж бровей, и поджавшиеся в плотную линию губы требовали комментариев. Но, как бы то ни было, Калиновский добавил, позволив себе только чуть дёрнуть коленом:              — Умерла при родах. Обычно, в ситуациях, где выживет или мать, или ребёнок, маму спасают, но… у нас, видимо, была не обычная ситуация. Я особо не интересовался никогда, что там было, но, видимо, что-то с родильной горячкой. Не знаю…              Ларионову насмерть придушил шарф. Одёргивать сейчас шерстяную удавку она бы навряд ли смогла; руки от колен особо не поднимались, как онемевшие.              — Простите…       Даша сказала это больше испуганно, нежели сострадающе. Но она, когда такие истории слышала, никак иначе не могла; привыкшая жить по правилу «себя представить на чужом месте и потом только говорить», она в тот раз оплошала, не успела прикусить язык и, кажется, будто бы по побелевшему от времени шраму Калиновского махнула остриём ножа.              Дура!..              — Вы не знали. Всё нормально.              — Мне жаль…              Роман кивнул. Ларионова старалась искренней быть, но сомневалась, что ей это хорошо удалось; глазки девушки, карие, в темени салона почти чёрные, скакали от дворовой дороги, которой Рома, оказывается, срезал дорогу через забитый Кутузовский, к самому сержанту.              Выворачивая руль влево, он потянулся к рычагу смены передач, но первым его ладонь нашла Дашин локоть, который сержант потрепал, какой отпустил, чуть ли не гладя:              — Всё нормально, — следом добавляя: — Не берите в голову.              Очередное извинение уже вертелось на кончике языка, когда Ларионова с силой поджала челюсти. С такой же силой, какой вздохом глубоким поджала себе и грудную клетку…               — Так, и если к вам возвращаться… Естественно, что родители за вас беспокоятся. Правильно даже делают. Мой отец, думаю, если б у меня сестра была, тоже б всяких… под окнами отстреливал.              — Мой папа вам даже не грозил никак.              Калиновский беззлобно усмехнулся, когда с вернувшейся к нему нагловатой самоуверенностью Даше подмигнул в полумраке салона милицейской машины:              — Потому что я при исполнении, — и прежде, чем Ларионова успела размять затёкшие пальцы, чтоб хотя б отвесить по козырьку его фуражки щелбан, Рома снова сделался серьёзным: — Ну, а, в самом деле, я к чему веду… Нам с вами надо было хотя б раз увидеться — по парку там погулять немного, или в кафетерий какой зайти. Чтоб просто поговорить, понять, что за люди, что в головах вообще… Вот, например, вы где учитесь?              Даша хмыкнула:              — Вы же знаете, — и на палец накрутила ремень безопасности. Язык с силой упёрся в нёбо, когда она исподлобья глянула на профиль Калиновского, улыбающегося так, что Ларионова сержанта сочла хитрецом, угодившим в собственный капкан.              И вдруг отметила с серьёзным запозданием, что наглецу ужасно шла форма.              — Знаю, что МГУ. Но не знаю, на кого, — Рома сказал с тоном всё тем же, но одну из рук приложил к груди. К тому месту, куда сам прикладывал её руки на остановке. — У нас в участке один мамлей есть…              — Кто?              Зашипела рация, словно оттуда ей кто-то попытался ответить, и Даша сейчас лишь испугалась, а точно ли её не слышал никто на другом конце «провода». Сержант, вопросом удивленный, аж моргнул — она чуть ли не услышала, как хлопнули короткие ресницы.              — А. Господи… Младший лейтенант! — с запозданием в какую-то секунду исправился, смеясь, Калиновский, и Даша прыснула, враз прислонив руку к лицу, улыбку пряча; ну, «мамлей», чего только не придумают!.. — Так вот… Он, ах-ха-х, у нас учился вот, тоже, в высотке как раз. Но он на географаке учился. А я сомневаюсь, что вы там же.              — Правильно сомневаетесь, — в ответ улыбнулась ему Ларионова. — Я на экономическом учусь. Вот, в следующем году заканчиваю.              — То есть, сейчас на четвёртом? Или только перейдёте?              — Закончу в июне, — махнула рукой, и салон, ещё миг назад казавшийся просторней, будто вокруг них сжался, и Даша пальцем дотянулась до Роминых погон. И сразу же руку одёрнула, как ошпаренная…       — И хотелось бы в магистратуру дальше пойти; всё-таки, неокоченное высшее, кому я с ним больно нужна…              Камешки разломанного асфальта под шинами «Жигулей» шелестели, когда у Даши в висках сильней привычного застучало, а снова на Рому взглянуть сделалось чем-то, что выше её сил и смелости было. А он, только в себя откашлявшись, снова вклинился в поток машин — легко, как нож входил в подтаявшее сливочное масло.              — Университет — это дело хорошее. Но если б всё зависело только от образования, всё в этой жизни стало бы куда проще.              Студентка, ночами иногда не спящая, только б сдать на «отлично» макроэкономику РСФСР, хмыкнула почти с той же дерзостью, какую наблюдала у Калиновского с самого того октябрьского дня, когда он к ней впервые приехал под подъезд:              — В самом деле так думаете?              — Не думаю. Знаю.              Хмыкнула; руки от локтя и ниже почему-то покрылись мурашками, словно откуда-то машину продувало ноябрьским холодным ветром, а пальто её изнутри было сырым, отчего и прошлась по пальцам дрожь, способная разбить до мозга костей.              — Интересно…       И до того, как Даша ощетинилась, кусаясь, но не собираясь всерьёз прокусить кожу Калиновскому насквозь, прежде, чем спросила, где же он тогда, милиционер, который в органы пошёл сразу же после школьной скамьи — через армейский трансфер — получил образование, Рома лучшей защитой счёл нападение.              Точней, самонападение — то бишь, чистосердечное признание.              — Я тоже учился. Не в МГУ, правда. В Архангельск поступил. Физику всегда понимал, ну, и пошёл на электрика. Учителей в школе, когда в гости после выпуска заглядывал, от гордости распирало так, что мне аж интересно было, как они ещё не лопнули.              И Даша не удержала взмывших бровей. Со стороны, наверно, это могло выглядеть даже оскорбительно. Но Калиновский, если и принял такую реакцию на свой счёт, того не выказал. Снова лишь вскинул плечо с двумя полосами.              — Знаете, нормально. Интересный был опыт, конечно, с этой учёбой — сессии эти все, зачёты, да и группа собралась неплохая, дружная, до сих пор с некоторыми ребятами общаемся… Есть, в общем, что вспомнить. Но, когда на третий курс пошёл, понял — не моё.              От услышанного Ларионова снова себя почувствовала девочкой «для битья»; опять зассаднило где-то промеж глаз, словно туда как следует дали кулаком в попытке из тканей мозга ударом ей выбить весь кислород.              — Как?              — Не моё, — повторил Калиновский, снова поддёрнув плечом. Со стороны подумать можно было, что у него развивался нервный тик. — Не то, чтобы мне не нравилось, или было тяжело… Просто как представил, что всю жизнь по звонку приходить да лампочки вкручивать… Не моё. На третьем курсе недель пять отучился и документы забрал. На следующий же день из военкомата пришли.              Ларионова, слушая, хотела, чтоб над ней шутили. Шутили, говоря про брошенный институт, про погибшую маму, чтоб, вообще, Калиновский, с которым разговор тёк сам по себе, не натыкаясь на подводные камни, весь был шуткой, плодом её воображения, заболевшего на морозце, на остановке «Университет», в толпе на девятый маршрутный автобус…              А Калиновский, если и был шуткой, то над собой смеялся так, как это делать умел далеко не каждый человек, и хлопнул чуть по рулю:              — Надо было видеть; в общаге всегда кавардак был, особенно на третьем этаже. Всегда кто-то слонялся, в туалете вечно в курилке кто-то тёрся… А тут, как ко мне с повесткой пришли, вообще никого! Будто я там вообще один жил, на пару с комендантшей! Все сразу за учёбу сели; такого даже перед курсовой не было!              Даша улыбнулась, того не успев осознать, а у самой сердце странным образом защемило; словно кто-то его прищемил дверью и оставил промеж желудочков и предсердий занозу.              — Я как раз на осенний призыв попал. Разумеется, годен… И отправили в места не столь отдалённые, — хмыкнул, словно в ностальгию погружаясь, и оправился до того, как фраза про «не столь отдалённые места» не заиграла иными, тёмными красками: — Я в том смысле, что служил в Карелии, на границе с финами. Не так далеко от дома вышло, как другим из роты; был рядовой один, он у нас вообще с Актюбинска приехал. А мне повезло. Иногда получалось даже с командиром договориться, на дня три из части выйти — к отцу на день рождения съездить там…              Она снова улыбнулась. Хотя и казалось, что в уголки губ ей до того вбили гвозди, запрещая становиться как грустной, так и ещё более радостной. Но вышло иначе — улыбка становилась шире, и даже не слышалось треска разорвавшейся кожи.              — А в милицию как попали? После армии?              — Да, — Рома дёрнул плечом; могло уже показаться, что он с него пытался стряхнуть ли то маленького ангела, ни то такого же маленького дьявола. — После дембеля уж всем предлагают. Мало кто идёт, не хотят особо в органы, а я так подумал — ну, что после делать? В институте восстанавливаться? Не то же, чувствую. Вот и пошёл… Жизнь и без того короткая, чтоб делать то, что большой радости не приносит! А если учесть, что советский человек живёт во благо труда, и работа должна быть такая — может, не простая, но такая, которая нравится.              А потом чуть помолчал, Даше дав над какими-то своими мыслями, которые закручивались в круговорот, в торнадо, подумать. Только потом, даже воздержавшись от хмыканья, добавил:              — И, думаю, не только работа. Люди тоже такие рядом должны быть — может, сложные, капризные, но любимые, — и снова до того, как и без того взмывший воронкой ураган Ларионовских мыслей ей в голове окончательно всё перевернул вверх-дном, подытожил: — Так что… Зависело бы, говорю, всё от одной только учёбы — жили б припеваючи!..              Даша не смогла даже покачать головой; то, что ей Калиновский про жизнь свою рассказывал, Ларионовой было проще воспринимать как историю кого-то третьего — кого-то, кого они оба знали, но не слишком близко, чтоб о каждом шокирующем событии узнавать из уст этого самого «кого-то».              А от мысли, что он, сержант, её внимания добивающийся месяц со старательностью, от которой быки ломали рога о стены из красного кирпича, так просто, в первую же встречу рассказывал всё, что сама Даша бы старательно прятала в самые дальние уголки своего шкафа со скелетами, девушке будто бы щекоткой лезвия ножа подкручивали желудок.              Это казалось таким… странным. Всё равно, что попутчику в поезде за кружкой чая вывалить всю свою жизнь — от первого синяка до крайней секунды, прерванной стуком колёс.              Но была в той исповеди незнакомцу и Ромином монологе одна существенная разница.              Человек, с поезда на станции нужной сходя, своего слушателя бы навряд ли когда-то встретил. А Калиновский, выруливая постепенно к повороту на Кравченко, ей, кажется, даже не предлагал особо, а перед фактом ставил — что эта их встреча далеко не крайняя.       И не сказать, что Даша была бы этому очень рада, или очень опечалена, но у неё уже тогда, в милицейской машине, язык сделался куском неподвижной плоти… Никак не получалось представить, что могла в другой какой-нибудь раз с Ромой встретиться и обсуждать какую-то глупость по типу погоды и перелётных птиц, любимой книги и мыслей насчёт последствий политики Перестройки.              Какое могло быть дело до литературы, когда он ей, как на духу, такие сокровенности выдал?       Как могла спрашивать насчёт отношения к принципу «Ускорение, Демократизация, Гластность», когда сама молчала насчёт семьи, учёбы и всего, что нужно было вспоминать лишь наедине с самой собой?!..              Ларионова глаза отвела в правый нижний угол — где едва-едва можно было разглядеть ручку автомобиля. И не знала, что в тот миг было бы лучше — молчание, гноем забивающее рот, или ответная болтовня про собственные тайны, гноем забивающая уши?              Калиновский, заметивший воцарившуюся в салоне тишину, только руль взял двумя руками. И подрулил, язык упирая в зубы, к соседним дворам…                     — …Остановите, пожалуйста, здесь.              До Дашиных дверей оставалось ещё подъездов пять, но она голову вскинула, когда свет фар милицейской машины выцепил на детской площадке покосившуюся скамеечку. На тот момент сделалось совсем темно, как ночью, но по людям, которые то и дело исчезали внутри домов, становилось ясно — только-только кончился рабочий день, граждан трудящихся отпустив по квартирам.              Калиновский понял не сразу, но, когда Ларионова как-то неестественно сильно наклонилась виском к стеклу, «отстёгивая» ремень безопасности, а сама глазками косила к зеркалу заднего вида, всеми силами поджал челюсти, чтоб не фыркнуть — снова-таки, не со зла.       Сержант послушно выжал тормоз у стены десятого дома, от остальных стен отличной тем, что у неё не было окон, балконов и лоджий.              — Тогда, приехали.              Даша сразу же кивнула, но бросить такой же проверяющий взгляд в салонное зеркало уже не осмелилась; Рома и без того её поймал чуть ли не за руку, когда она едва ли не щекой прислонилась к окну.       Он только чудом не засмеялся над ней в издёвке.              Ларионова себя поймала на мысли, что сама бы над собой рассмеялась в издёвке.              Но, а с другой стороны, как выйти могла? Если мама со стороны Уральцевых прудов возвращалась всегда с работы?..        О чём она, мама, подумала бы, если б — по счастливейшему стечению обстоятельств, именно сейчас — вышла на дворовую дорожку и возле ВАЗа «ноль-три-один-семь» увидела Дашу с сержантом, о котором дочка полторы недели назад и слышать не собиралась, сразу поднимая крик?..              Неприятно заскребло внутри. И Ларионова сильно сомневалась, что дело могло быть в одном только стыде…              Калиновский, за ней наблюдающий одновременно и с самого того момента, как всё-таки выловил гражданку на остановке, и смотрящий вместе с тем не больше двух секунд подряд, понял. Может, не всё, но основное:       Девочка, что грядущей весной окончит университет, продолжала бояться оказаться пойманной с мальчиком.              И, пусть таковым — то бишь, мальчиком — Рома себя не считал уже лет, наверно, пять, пошёл девочке — какой Ларионову считал — навстречу.              Вышел из машины первым. Специально обошёл милицейское авто спереди, поверх крыши с мигалкой бросая взгляд куда-то за поворот, откуда они минуту назад светом фар нагнали мужичка с секретарским портфелем.       Единственное, в чём подкачал — бросил такой же быстрый взгляд в лобовое стекло.              А за ним Ларионова вертелась бешено, стараясь увидеть чью-либо фигуру за маленьким задним окошком, протёртым дворником под ровный полукруг.              Рома усмехнулся. Снова, безобидно. Списывая всё на то, что она — девочка. Девочка… Отогнал мысль от себя, такую ненужную сейчас, что-то нехорошо в нём подпалившую, а та снова над ухом прожужжала назойливой мухой: — хах, символично-то как, мухой…              А боялась ли Ларионова быть за руку пойманной с тем уголовником?              Калиновский только облизнул губы и раньше, чем захотел себе самому всечь, открыл перед Дашей дверь.              Она вышла, не отказавшись от протянутой Ромой руки. Для мужчины она была нормальной, а Ларионовой показалась малость жёсткой, грубоватой — показалось, что будто бы даже нащупала мозоль на пальце, натёртую спусковым крючком табельного пистолета.              Не сразу стало ясным, отчего ей грудь сделалась разом жаркой и ледяной.              Когда держать пальцы на его ладони сделалось чем-то очень долгим, близким к чему-то вопиющему, Даша опомнилась. Руки опустила по швам, между своими и его коленями оставляя сумку.              — Спасибо большое, что подвезли.       Смотря на брови, толстые и густые, но достаточно симметричные, не дёрнувшиеся в его ответном кивке, Даша так старалась успокоить пульс и мысли. А они, предательницы, в голове кричали, как в рупор, напоминали, что за её спиной — милицейская машина, перед её грудью — милиционер, и рвануть некуда будет, если и попытается удрать.       Рома, наверняка, и не даст так убежать. Не после того, как столько откровенностей вывалил на неё.              Желудок сжался, наверно, по большей части от голода, но то Даша поняла не сразу. Теснее схватив ремешок сумки, у неё вместе с тем поджалось и остальное нутро, как перед кроссом по физкультуре, от которой в школе ещё удавалось косить…       Сейчас же — под стеной родного дома — Ларионова косить бы не смогла.              И поняла это, когда Калиновский едва-едва шагнул вперёд.              — Дарья…              Её бедра подались значительно назад, как будто током могло ударить, если б случайно столкнулись ногами, а Даша сама резко отвернула голову в сторону. Едва не задыхаясь…              — Прежде, чем вы уйдёте, — он отодвинул пиджак и из внутреннего нагрудного кармана достал какую-то бумажку. — Возьмите.              Ларионова посмела предположить, что на ней было написано, до того, как Рома протянул девушке сложенную на четвертинки блокнотную страничку, но всё равно спросила:              — Что это?              Он ответил, но не сразу. Даша не заметила, как пальцы смяли края листочка, когда Калиновский заговорил:              — Я уже сказал, что всё понимаю: наверняка, вас ставлю в неловкое положение, родители, может, лишнее спрашивают… Но, вот, мы с вами поговорили о разном…              — Поговорили… — не смела отрицать, но то поняла, только уже повторив.       И поняла, что если б губы красила вызывающим красным, лицом бы слилась с цветом рта.              Калиновский на неё взглянул. На Дашином лице крепко держалась вылезшая из хвоста прядка.              Сержант сдержался, чтоб не убрать ту самостоятельно. Своей рукой.              Он сказал, себя чувствуя сразу канатоходцем и палачом:              — Дальше — за вами всё.              Прозвучало это так внезапно, что Даша вздрогнула, как не вздрогнула при прямой правде о погибшей Роминой маме. И не удержала вскинувшейся головы, не удержала взгляда глаза в глаза — первого, настоящего, такого долго!..              — Что?              У Ларионовой ни к месту задрожал голос. Она за то себя не успела никак даже пристыдить, наругать, как, к счастью, не успела и поддаться. Только и замерла напротив сержанта, который перед ней стоял со статностью какого-нибудь капитана; две полосы на погонах Калиновскому, кажется, добавляли больше статности, нежели могли добавить две звезды…              Хрустнул сукой сук, когда Рома её кулачок с бумажкой сжал в своей ладони.              — Здесь — мой телефон. Если вы захотите меня увидеть — наберите. А приезжать до вашего звонка я не буду, — и чуть Дашиной ладонью потряс. Она не сразу поняла, что никак тому не сопротивлялась. — Не хочу вас больше смущать.              Колдобина у поворота на главную улицу была засыпана щебёнкой только этим летом, а Ларионовой вдруг почудилось, что она стояла — хотя, какой стояла, прыгала, пятками била — по льду, который не успел толстым слоем схватиться, и под этот самый лёд провалилась. Так, что чуть было не вскрикнула.              Это было… чем-то таким, что заслуживало уважения. Раз он всё понял — пусть и не сразу, но осознал, — как всё неудобно выглядело со стороны, значит, осознавал. И давал выбор, которого Даша в машине сама себя лишила, уверенная, что Калиновский её поставит перед фактом новой встречи, от которой не сможет откреститься.              А, оказалось, думала о нём хуже, чем сержант был…              В её руке находился, написанный на смятой бумажке, шанс.       Ларионова знала, что с ним собиралась делать.              Даша вздохнула. Выдохнула…              — Вы так говорите… это напоминает мне ультиматум.              И не поняла, что сказала. Зачем сказала. Но язык, враг её, более быстрый, чем мысли в Дашиной голове, самой же Ларионовой сделал межрёберное туше.              Мелко судорогой задело икроножные мышцы, когда Рома на неё взглянул. И глаза, по цвету напоминающие лезвие ножа, Дашу будто по-настоящему зацепили остриём, когда он, сильно язык поджав к нёбу, вытолкнул:              — Ни в коем случае, — впервые за всё время, что с ней говорил, чуть ли не по-настоящему оскорблённый.              Ларионова отчего-то этому поверила.              Не опуская головы, но опуская глаза, стараясь холодным воздухом успокоить пульс, какой с силой отдал в подвздошную вену, она поняла, что больше ничего не задерживало. Как, в принципе, не задерживало и до того, но теперь будто бы точки, оборачивающиеся из раза в раз в запятые, сложились в троеточие.       И от мысли, что только от Даши зависело, были эти три точки паузой или символическим финалом, рука, в которой заместо пера была бумажка с телефоном Калиновского, задрожала.              В крайнюю секунду ей удалось проглотить смех; да, ну и времена — раньше девочки писали свои телефоны, а сейчас!..              — Рома, спасибо… Что подвезли. Я… — она руку подняла, чтоб в сторону своего подъезда дойти, но махнула листочком с номером. Сжала с силою. — Пойду…              Калиновский кивнул; пиджак спрятал за своими бортами то, как недвусмысленно задрожала над грудью ткань голубой рубашки.              — Идите, — кивнул, не предлагая ей отныне локтя. И за то сразу же практически объяснился. — Я посмотрю.              Сказать, что Ларионовой эта чуткость польстила, было всё равно, что ничего не сказать. И потому она ничего ему и не сказала; только чуть кивнула, подбородком ударяясь о намотанный шарф, и направилась к подъезду.              Направилась, думая, не нужно ли было перед тем, как дома скрыться, на закурившего Калиновского обернуться — хотя б пожелать спокойной ночи.       Направилась, думая, сильно ли будет видно, если она прям у подъезда разожмёт кулак, в котором клочком смялась записка Ромы с его номером телефона.              И так и скрылась в парадной, не решившись ни на первое, ни на второе. Скрылась, у лифта стоя и дыша с тяжестью атлета, который в рывке смог поднять гирю в центнера-полтора.       Скрылась, смотря на сжавшиеся кулаки…              Москва за ними наблюдала так же внимательно, как Рома Калиновский наблюдал за ушедшей домой Дашей Ларионовой.