Своя чужая

      Обещанные синоптиками похолодания прошли мимо столицы, и к середине ноября столбики термометров, несмотря на недавние ночные заморозки, остались ртутью балансировать у семи градусах выше нуля. Жаркие весной, в ноябре они больше походили на предвестников крайних тёплых дней, которых придётся ждать лишь в новом году, ближе к апрелю.              Москва для Ларионовой напоминала пепелище; уже «облысевшая» своей жёлто-красной кроной, утонувшая во влаге дождей, столица превратилась в серые лабиринты, образованные стенами высотных домов и хрущёвок, росших чуть ли не друг на друге. И тонкие корочки льда, образованные на иссохших лужах, вместе с тонкой прослойкой инея, опускающейся на крыши ночью, красоты городу не добавляли.              Даша только сильнее хохлилась, пряча нос в замотанном на лицо шарфе, что постоянно норовил развязаться и шею открыть.              Непостоянная погода обманом била по людскому здоровью, особенно сильно подкосив преподавательский состав Ларионовской кафедры экономики. Придя на пятую пару, Леонид Петрович, мерзнущий в рубашке, жилетке и тёплом пиджаке, четверокурсников встретил чихающим:              — Простыл, студенты, — и это его сожаление с задних парт встретилось сдавленным «йес!» и таким же глухим хлопком ладони. — Простыл… Уже не молод, а врачи, сами знаете, у нас тоже, народ занятой. Уж простите, товарищи, но мне сегодня позарез к дежурному терапевту надо попасть! Так что, давайте посмотрим, что вы сделаете дома…              …Здоровье всегда было лучше болезни, Даша это никогда не ставила под сомнение, но, взглянув на исписанный домашней работой тетрадный лист, только чудом не присвистнула — Алиев на дом оставил и семинарскую работу на паре, и задание на закрепление старого материала, и новые темы для практических выступлений…              «Лучше бы полтора часа посидели!» — сдерживаясь, чтоб каблуком не раздавить корочку на лужице, Даша сильней запахнула пальто, в котором на улицу выходить было уже поздно, и поторопилась на остановку маршрутного автобуса.              Часы показывали пятый час. Вечерний час-пик подкрался к столице незаметно и, оглядываясь на проезжающие мимо маршруты, Ларионова понимала всю плачевность своего положения — люди в желтых автобусах, на человек двадцать от силы, чуть ли не щекой прижимались к стёклам.              Ей сделалось трудней полной грудью дышать ещё на остановке, когда очередь вся, ждущая тридцать второй маршрут, едва-едва впихнулась в автобус; крайней девчонке, с трудом втиснувшейся на ступеньки маршрутки, куртку зажевало грозно чавкнувшими дверьми, но транспорт, забитый под завязку, всё-таки двинулся, тарахтя, по Кутузовскому проспекту.              Оптимизма от такой картины у девушки не прибавилось…              …Очередь на девятый маршрут начиналась чуть ли не от самого поребрика, и Даше чрезвычайно повезло занять место в первой десятке; да, кого-то в спину пришлось бы толкать, как и пришлось бы от других в спину терпеть толчки, но шанс влезть в автобус был невероятно высок.       Ради такого можно было и постоять на ветру.              Когда люди в толпе принялись с сомнением вглядываться в бесконечную дорогу, кося иногда глазами в циферблаты часов, а у Ларионовой нос сделался холодным, пришла мысль о том, что маршрутка задерживалась. Может, где-то собралась пробка, или авария, где машины две полосы из трёх перекрыли — мало ли причин для затора?              Она терпеливо ждала, как и остальные. Но так же, как и остальные, чувствовала, как прекращали в ботинках сжиматься-разжиматься пальцы. И хохлилась, засовывая кулаки под мышки.              Очередь на маршрутку всколыхнулась, когда первый человек — какой-то один жилистый мужчина высотой чуть ли не с остановку — засеменил к подъезжающему автобусу. Даша прищурилась и глазам не поверила: в приближающейся «девятке» не было видно никого! Она была абсолютно пустая!              — Быстрей, девушка! — кто-то ей в спину плюнул, торопя, и Ларионова, едва не роняя сердце от мысли, что повезёт сидя поехать домой, скорей направившись к задней двери.              Но маршрутка не остановилась.              Мимо проехав с той же скоростью, с какой неслась по Кутузовскому, она выхлопом газовой трубы «помахала» всей толпе, сорвавшейся с остановки. Кто-то вскрикнул, пытаясь до водителя докричаться зычным «Эй!», но Ларионова, только утерев нос, хмыкнула: ох, наверно, злорадно сейчас он в пустой «девятке» хохотал!..              — Что за дела?! — возмущенно раздалось в толпе голосом, с каким исправно торгуют на базаре. — Куда поехал?              — Видать, поломался, — было ответом так же откуда-то из очереди. — В парк, наверно.              — В следующую суваться вообще бесполезно; туда, наверно, всех пересадили. Теснее, чем в бочке с килькой будет.              — А когда следующая-то приедет?!              — Минут через двадцать только.              Кто-то в очереди в сердцах на асфальт бросил спортивную сумку; видать, опаздывали на поезд.       Некоторые на всё рукой махнули и направились в сторону ближайшей станции метро, до которой пешком было аж четверть часа. Ветер одной барышне в очереди, которая кудри химией себе на несколько лет накрутила, испортил причёску и под её визг укусил за лица остальных.              Ларионова не знала, какими силами ей стоило не застонать…              … Несмотря на долгое ожидание и холодный ветер, большинство людей остались на своих местах — видать, сказались человеческое упрямство и вера в закон подлости, согласно которому транспорт подходит ровно в тот момент, когда с остановки уходишь. Где-то в конце очереди только-только подошедшие юноши с мужчиной преклонных лет начали обсуждать хоккей и грядущую игру с Горьким; молодое поколение уверяло, что ЦСКА всегда будет первым, а дяденька, кажется, с ним, этим самым поколением «армейцев», не спорил, хотя сам и не поддерживал уверенных возгласов юношей — может, сам душой был за «Химик».              Ларионова из звёзд Красной Машины знала только Харламова. И знала, что в «девятке», которая совсем скоро уж должна была приехать, обещала возникнуть давка, переходящая в массовое убийство. И только судорожно оттого выдыхала через рот, представляя грядущий хруст рёбер.              Только б тем, кто только подошёл, ума хватило не влезать в первую же маршрутку…              К остановке подъехал автомобиль.       Даша глаз не поднимала, боясь, как бы ей по-настоящему рёбра не переломало от маленькой зависти к тому, за кем приехали на машине, и только глянула на левую часть дороги. Стояла, лицо пряча от ветра, и только где-то через секунд десять, может, пятнадцать, через вой Москвы-реки до неё долетело:              — Гражданка Ларионова!              И сердце едва не вывалилось из груди. Уже не от зависти.              Оглянулась, боясь и одновременно с тем понимая, что иного, что в её голове нарисовалось, не будет. Не будет и быть не могло.              Сержант Калиновский стоял возле машины. Всё тот же жёлтый ВАЗ — ноль-три-один-семь — с синей полосой на капоте был, кажется, единственным, что в Москве осталось ярким. Точней, не единственным — в фонарном свете так же ярко тлели две толстые полосы на погонах и серп с молотом на фуражке милиционера.               Одетый в форму, он на Ларионову смотрел сквозь толпу. А Даше… захотелось провалиться сквозь землю — туда, кажется, как раз стремилось её сердце, упорно стучавшее в пятках. Другим людям до неё, наверняка, не было особого дела, но появление сержанта на остановке, с которой она до дома уезжала, на Ларионовскую голову будто бы вылило ушат воды.              Выглядело, наверно, со стороны так, словно Дарья была преступницей всея Союза, какой удавалось годами скрываться под чужим именем и фамилией, а её всё равно поймали.              Калиновскому оставалось только наручниками на её запястьях щелкнуть.              Желая оставаться принципиальной, но не в состоянии выдержать шёпотки в другой части толпы, где спрашивали друг у друга: «А что происходит? Где эта Ларионова?», не в силах стоять так же в очереди, будто бы вовсе не Ларионова, а какая-нибудь, например, Мухина, Даша… не смогла.       Она оглянулась резво, хвостом чуть не ударив стоящую позади женщину, чьё лицо упиралось девушке в лопатки, и предупредила:              — Я занимала, если что.              И быстрей, пока не приехала маршрутка, подбежала к машине Калиновского.              По кровотоку разнеслась жаркая, отличная от погоды на улице, злость.              Ларионова затормозила у автомобиля. Оставляя между собой и сержантом крышу «Жигулей», на которую локти забросил, она пропустила раунд приветствий:              — Что вы здесь делаете?              Девушка, видимо, упустила новость, что теперь во внутренние органы принимали только тех, кто прошёл проверку на полиграфе — потому, что Калиновский и увиливать не думал.              — Решил подвезти вас до дома. Я, всё-таки, представляю, что значит вечерний час-пик.              Даша за миг до того, как рот открыла, усмехнулась: под большим вопрос была принадлежность Калиновского к завсегдатаям общественного транспорта — на чём-то, кроме милицейской машины, ей видеть сержанта не приходилось.              Руки похолодели в худых перчатках, когда Ларионова вдруг поняла…              — А… — и даже горло будто бы перетянули рёмнем, чтоб Даша не озвучила мысль, от которой у неё колени едва ли не подогнулись: — Как вы узнали, где я сажусь на автобус?              Сержант почесал затылок под фуражкой, её не снимания, и лицо Калиновского от Даши на момент спряталось. И ей вдруг сделалось очень радостно, что смогла-таки загнать его, такого «правдивого», в тупик, задать вопрос, на который не смог ответить сразу, да ещё и с его эфемерной наглостью, воспринимаемой «честностью»…       Радостно и практически злорадно.              — Дарья, — начал он в момент, когда мимо пронёсся, явно нарушая скоростной режим, какой-то лихач. Лучше б сержанту было включить мигалку и поехать за ним. — Я знаю ваш адрес. Знаю, где учитесь. Составить маршрут и определить, на чём вы чаще всего ездите — не так сложно.              — Разве я говорила, что учусь именно в высотке?              Калиновский оглянулся на толпу, в которой Даша, не жалея ног, простояла больше двух десятков минут. На них особо не смотрели, разве только что ребёнок, извечно дёргающий маму за руку, глазел на желтую милицейскую машину с открытым ртом.              Ларионова вдруг смекнула, что не знала, как без красных щёк и опущенных глаз могла после такого представления от сержанта в автобусе ехать со всеми этими людьми, которые слышат, явно слышат, и видят, видят, всё видят…              — Место вашей учёбы упоминается в деле, — признался Калиновский.              Голос — ровный и спокойный. Но что-то будто его самого от собственных слов отторгало, когда он произнёс «дело».              Будто по речной глади пустили «блинчик»; так и у сержанта на лице пробежались лёгкими касаниями тени.              Даша ни то от прохлады, ни то от самодовольства, что благочестного сержанта вывела на чистую воду, руки скрестила и подытожила:              — Пользуетесь служебным положением: на участковой машине катаетесь, как на своей, в дело без надобности заглядываете… — ей ветер в лицо ударил, словно указал замолчать, но Ларионова только сильней распалилась: — Сержант, это всякие границы переходит! Сначала всё под окнами отирались, теперь стали меня на остановках ловить…              — Значит, вы меня видели.              Ей не сделалось теплей от жара щёк, который вдруг вскипятил кровь в висках. Даше сделалось до невозможного душно после этого вопроса, больше по интонации своей напоминающей констатацию факта, и она секунды какие-то себе выбила на размышления, взглянув на сержанта.              В темноте приближающегося сумрака серые глаза Калиновского были светлей смурого неба, асфальта и мрачных окон высоких зданий. Светились, будто плавленый алюминий.              — Вас видел весь дом.              Сержант, если и был этим прямым укором смущен, того явно не показал. Только распрямил плечи, спрятанные под милицейским пиджаком, — Ларионова тогда только и заметила, что Калиновский стоял без верхней одежды — и снова, без слов, взглянул на Дашу через крышу автомобиля.       И девушка вдруг почувствовала в этом немом диалоге одними глазами пари: кто первый взгляд отведёт, тот проиграет. Тот, кто взором подавит, поступит по-своему.       И оттого Ларионова, сильнее скрещивая на трепещущейся груди руки, вскидывая подбородок и открывая ветру шею, смотрела в ответ на сержанта. Так, как не всегда удавалось смотреть самым строгим учительницам.              Под диафрагмой торкало. Било, трясло от желания развернуться и вернуться в очередь с гордо поднятой головой. Но Даша стояла…              Словно ожидала извинений.       Она не знала, почему до сих пор не развернулась.              А потом её на левый глаз ослепило вдруг фарами.       Даша оглянулась, вздрагивая, когда девятая маршрутка уже открыла свои переднюю и заднюю дверь. На «Университете» вышло, от силы, человека три, а внутрь хлынула целая толпа, которая до того стояла на улице аж с полчаса. Уставшие, замерзшие и голодные, люди, забыв о вежливости, хлынули неудержимым потоком к дверям.              Женщина, которой Даша напомнила, что место занимала, чуть не над головой своей держа авоську с продуктами, побежала быстрей к ступенькам маршрутки, пока водитель, к креслу которого и без того старательно жались со всех сторон, не ударил по газам.              В эту толпу вклиниваться сделалось бесполезным — Ларионову бы попросту чужими руками-ногами прижало — наверняка, насмерть.              Она бы так, наверно, и стояла, наблюдая за москвичами, враз обезумевшими, как, по библейским сказкам, только Бог наблюдал за всей живностью, пытавшейся влезть в Ноев ковчег. Но где-то по правую сторону от неё выразительно хмыкнул Калиновский, и Ларионова тогда, как ошпаренная, вскинула руку, и поспешила схитрить — пролезть в переднюю дверь.              Не успела. Сделав только пару шагов, она замерла, когда водитель в татарской тюбетеечке с неодобрением Даше посигналил один раз и двери закрыл.       Стал выруливать, а Ларионова, опустив тогда в сердцах ладонь так, что в самый раз было следом тому ругнуться, вдруг оглянулась на остановку и поняла, что в «девятку» втиснуться смогли даже молодые хоккеисты.              Под козырьком стояли только люди, ждущие другие маршруты — тот же тридцать второй, или девяносто пятый, которые исправно ходили каждые минут семь-десять.              Они взглянули на неё, кажется, с бо́льшим ехидством, нежели Калиновский.       Ей таких сил стоило, чтоб не заплакать тогда!..              — Дарья.       Юноша так внезапно оказался у девушки за спиной, что она не сразу поняла — лучше стоять так же, взглядом прожигая бесконечную полосу Кутузовского, или к сержанту обернуться и взглядом прожечь уже Калиновского.       Выбора Даше всё-равно сделать не вышло; видать, оттого, что проиграла сержанту в гляделки.       Его ладони вдруг Ларионовой сжали плечи под пальто, и та окаменела.              — Разрешите вас отвезти. Не мучайте себя, сколько вы тут стояли… Задубели, наверняка.              Отказываться становилось всё менее и менее целесообразным. А Ларионова, видать, мозжечок подморозила, когда языком цыкнула в раздражении и сказала, как дротиком пульнула:              — Между прочим, это по вашей милости мне тут придётся стоять ещё больше.              — Так и дайте мне тогда возможность извиниться, — отбил, что Ларионовой будто сразу засчитали техническое поражение в словесной перепалке. Да и, будто бы, не только в ней…       — Отвезу вас, Дарья. Всё равно же тут только для того.              Ларионова не знала, как у неё сердце, которое то предательски замирало, то начинало биться сумасшедшим образом, ещё не замерло насовсем. Даша прямо-таки почувствовала, как губы сделались обескровленными, а всё остальное лицо, напротив, превратилось в красное полотно, как Знамя Победы, когда Калиновский ей чуть плечи сжал, стягивая с одного из них сумку, в которой Ларионова из года в год носила сгрызаемый гранит науки.              «Только для того»? Как интересно получается.              — Сержант.              Она сказать всё думала на одном дыхании, но из головы как-то упустила, что вздохнуть нужно было до того, как открыла рот. И потому судорожно воздух схватила губами, как задыхающийся аквалангист.              Захотелось провалиться сквозь землю. Снова.       Но Даша смогла только вдруг разом обернуться.              Калиновский того, кажется, не ожидал. Малость вздрогнул — больше будто бы от холода.       А потом улыбнулся. Едва-едва… Так, словно бы мог спугнуть.              — Я же вам отказала… Для чего вам это всё?              Ответ на этот вопрос явно был у сержанта, но он смотрел в Дашины глаза, словно понять всё можно было, только вглядываясь в них больше трёх минут. Ларионовой потребовалась вода, чтоб горло не превратилось в пересохшую трубку, но она только сильней сжала ремешок сумки между пальцами, и посмотрела в ответ.       Исподлобья. Но не озлобленно.              Второй раз Даша смотрела в лицо Калиновскому. И, конечно, что-то радикально в нём не поменялось, но… кажется, что впервые, когда он с наглостью Шарикова из «Собачьего сердца» ей признался в тоске, Ларионова его рассмотрела лучше. Потому, что возмущение дало огня, дабы смело заглянуть в дерзкое лицо сержанта.              А сейчас, когда он с такой же самоуверенностью, граничащей с сумасбродным помешательством, её отловил на остановке, сжал плечи и… улыбнулся, словно сделался вниманием одарённым внезапно. Будто и не надеялся, что будет с ним разговаривать…       Даша поняла, что вся раскраснелась.              — Дарья.              Не ответит. Ларионова, поняв, хмыкнула и подбородок почти что прижала к ключицам; веский повод был задуматься и, терпение потеряв, направиться всё-таки к метро, до которого идти минут пятнадцать, от которого потом до дома тоже идти не меньше двадцати…              — Давайте отвезу вас. И по пути объяснюсь.              Надо было отказывать. Надо было напоминать, что интерес Калиновского прекратил быть здоровым ещё в тот момент, когда он после отказа под окна приезжать повадился. Надо было грозить, что жаловаться пойдёт в участок, к Владимиру Евгеньевичу — а он-то уж явно не будет церемониться с сержантом, решившему с возлюбленной его убитого двоюродного брата встретиться. Не будет…              Милиционер её за руку взял. Двумя ладонями.       Ларионова дёрнулась уже тогда, а когда Калиновский пальцы девушки к своей грудной клетке прижал, прислонил ладонь ровнёхонько в вырез пиджака своими руками, как прессом, Даша и вовсе задрожала.              Как сердце Калиновского под её ладонью. В его груди…              — Замёрзли, — он Дашину дрожь истолковал неправильно. А, может, напротив, правильно…              Ларионова сама уже запуталась, где было правильно, а где ошибочно, и оплеухи, какие лепил здравый, гордый смысл, до её лица не долетали.              — Вы тоже.              Она руку к себе одёрнула не сразу, когда сержант отпустил. Разница — в секунду. А Даше многое оттого показалось таким… не таким. Таким, чего после очередного учебного дня быть было не должно — эта сломанная маршрутка, эта толпа вплоть до ларька с сигаретами и газетами, этот Калиновский…              — Я привык, Дарья.              — Закалка хорошая?              Он только пожал плечами:              — Котлас не балует жарой, — и прежде, чем Даша задала глупейший вопрос: «Вы из Котласа?», Калиновский ей протянул свой локоть.       Перед Ларионовой снова под фонарным светом мелькнули позолоченными нитками две полосы на погонах сержанта, глаза эти серые, алюминиевые, мелькнули.              — Москва, конечно, теплей будет, но и она — не Ростов. Поедем домой?              Какое-то безумие. Мир с ума сошёл.              А Ларионова — первая в списках во все психлечебницы, где её встретят в только-только выглаженной и выстиранной смирительной рубашкой…              Почувствовалась подошва собственного ботинка на горле, когда Даша ладонь положила на сгиб сержантского локтя.              Москва горела фонарями. Ларионова горела щеками, когда на переднее сидение желтого ВАЗа присаживалась.