Своя чужая

      Мир потерял краски. Ещё вчера такая яркая, золотая осень к утру следующего дня сделалась для Ларионовой серой. Главное здание университета, прошлым днём улыбавшееся ей мириадами окон, превратилось в великолепный в своём нагромождении похоронный обелиск — такой же серый, как и небо, как машины, как воздух…              И единственным, что в этом сером мире осталось ярким, были Дашины глаза — красные…              …Ночь с четвёртого на пятое октября была самой худшей ночью, какую Даша за всю эту осень пережила. Глаза удавалось сомкнуть даже в день, когда Мухин, очарованный кудрявой шваброй с Люберец, подставился под Ларионовскую пощечину, а она сама встретила рассвет, едва найдя в себе желание укрыть оледеневшие ноги. Даже тогда…              А теперь — никак. Слёзы не кончались, сколько б Даша не старалась прорыдаться. Но это было всё равно, что попытаться осушить Мировой Океан, всё равно, что растопить Антарктиду.              Ларионовой одного имени, мелькнувшего в потоке мыслей и воспоминаний, хватало, чтоб только-только умытые щёки снова намокли под солёным градом её слёз.              Родителей она видеть хотела, но не могла; утопив лицо в маминых коленях, в её ладонях, что отсырели быстрее Дашиных волос, она не могла успокоиться ни после ласковых утешений, нашептанных на ухо, ни после зычных указов «прекратить потоп». Сердце могло не выдержать, и это, наверно, было бы даже лучше…              Но мама до добрых двух часов ночи продолжала гладить по волосам, сама пару раз приложив к глазам платок, и отец, испуганный этой истерикой, вскрывшейся правдой о примирении с Мухиным, до тех же двух часов сидел в кресле напротив кровати дочери с бутыльком успокоительного, какое Даше можно было даже не запивать — «чистоганом» пить.              На утро Ларионовой хотелось одного — харакири сделать…              …Всё шло из рук вон плохо. Спать не получалось. Еда в горле казалась кислой, будто заместо слюны во рту у Даши вырабатывался желудочный сок. Не получалось даже моргать без страха заплакать, брусочек с тушью-плевалкой затерялся оттого где-то на полочке возле зеркала в ванной — чтоб в любой миг позволить себе слёзную слабость.              Что уж тогда говорить про учёбу?              Обучение сделалось натуральной пыткой.       Судьба над Дашей явно издевалась, что всё такое важное ей подкинула именно на тот период, тот год, когда думать о чём-то, кроме учёбы, было тем самым харакири.       Ларионова, смотря в учебники, методички и конспекты, слов не разбирала — они распадались на буквы и складывались в имя Серёжи. С числами была та же самая ситуация — процентные и статистические показатели с многочисленных отчётов перемешивались между собой, образуя по итогу дату его рождения.       И дату смерти тоже.              Стопка тетрадок, чьи страницы должны были к началу зачётной сессии оказаться исписанными самыми разными семинарскими заданиями, в свою очередь, перед Дашиными глазами выглядела всё равно, что посмертный обелиск.              Серый — как город. Как подступающий постепенно ноябрь. Как сам Серёжа, который теперь мог быть только чёрно-белым — на худом деревянном кресте…              …Чувствовать себя хуже, чем в тот период, Даша не будет больше никогда — она в этом была уверена, как в собственном имени и дне Великой Октябрьской Революции, ознаменовавшегося обязательным маршем неподалёку от Воробьёвых гор.       Ларионова перед глазами размахивала флажком, на котором золотыми буковками переливалась хвала во имя Коммунистической партии, а себя чувствовала так, словно явилась на затянувшуюся панихиду.              Ей кричать хотелось во всё горло. Хотя и знала, что не обратят внимания — во всей этой толпе, возносящей хвалы и почести в честь того, кто бальзамированной куклой лежал на Красной Площади уже три четверти века, подумали бы, что у Ларионовой экстаз от темпов, какими «великая перестройка приближает построение коммунизма».              И потому только Даша держалась. Держалась в одиночестве, успев несколько раз даже обрадоваться, что гордости хватило по возвращению с участка не трезвонить Инке, задыхаясь слёзной слизью, не вываливать Дорониной в сердцах всё, что с Серёжей случилось — эта химера бы только возрадовалась…       Ларионова губы кусала, обкусывала до боли, до голой кожи, что издалека походила на красную помаду — враз под октябрь, великий и такой же красный…              Союз продолжал танцевать на костях. Пока в приграничных республиках Балтии поднимались недовольства, подавляемые самыми жесткими методами, какие даже по радио не озвучивали, а в самой России рос сорняком криминал, который уже становилось сложно не замечать, Ларионова сидела у себя в спальне.       Смотрела в потолок, в люстру, в диск телефона, мысленно пальцем очерчивая цифры Серёжиного телефона — звоня, когда звонить сделалось уже поздно. Сидела, слушая, как в окно начинал порывами бить ветер, близкий к штормовому, и под себя поджимала холодные ноги, чтоб точно не оледенеть под тяжелым взглядом родителей, за ней подглядывающими в щёлку прикрытой двери, и невидимым, но ощутимым взором страниц учебных пособий, какие на столе её покрывались тонким слоем пыли…              Она, в самом деле, не знала, откуда брала в себе сил каждым утром по сигналу отвратительной трели будильника открывать глаза.       А Москва, равнодушная к тысячам, десяткам тысяч будильников, взрёвывающих в один момент в разных уголках города, постепенно отдавалась ночным заморозкам…              

***

             Ларионовой стоило огромных сил заставить себя в один день подняться и выйти из квартиры после трёх отслушанных пар. За два семинарских и один лекционный часы она уяснить смогла только плачевность своего положения — Астахова чуть было челюсть не выплюнула, втолковывая Даше, что она по всем срокам с подачей статьи горела.       А студентка враз прекратила разбираться в важности отрасли машиностроения для экономики Московской области.              Но, как бы то ни было, заканчивать с очерком было необходимо. Хоть как-нибудь, — хотя, «как-нибудь» Маргариту Борисовну бы и не устроило — но так кафедру подводить, когда уже взялась, пообещала, Ларионова не могла.              Мысленно себе угрожая такими жуткими вещами, что кровь стыла в жилах, Даша принялась шевелиться. Довольно вяленько, во многом напоминая животного, только-только вышедшего из спячки, явно нехотя, на горло себе наступая, на горло наступая желанию махнуть рукой — как вчера, как позавчера, как на прошлых выходных и неделю назад…       Она вышла из квартиры только к четвёртому часу, когда на небе уже назревало красное закатное марево, пророчившее завтрашний ветер…              …В библиотеке главного корпуса было, на удивление, многолюдно — пришлось аж минут десять кружить между учебными партами, из-за каблучков сапог ловить возмущенные шипения в свой адрес. И, только найдя место неподалёку от стола второкурсников, какие переговаривались насчёт какого-то проекта, — пусть и шепотом, но все вместе, и оттого шумно — Ларионова вспомнила, что в конце сегодняшней недели студентам второго и третьего курса требовалось научным руководителям показать готовую теоретическую часть своих курсовых.       Сразу стало понятно оживление читательских залов.       Даша сама себе хмыкнула, открывая учебник Островитянова…              — …Да, не, ерунда это всё! — возмутилась сидевшая неподалёку второкурсница с химзавивкой на рыжеватых волосах, отчего головой сделалась похожей на горящий одуванчик. Она положила на стол руки, на запястьях которых были многочисленные браслетики — бижутерия, конечно, но стучала звонко, словно позолотом на её ладонях тяжелели оловянные кольца наручников.       — Давайте по-другому сделаем! Про политическую географию Азии расскажем. А-то, меня уже тошнит от этих Янцзы…              Ларионова сбилась со счёта, в который раз старалась прочесть строчку, скачущую перед глазами, и бесшумно закатились к высокому потолку карие раздражённые глаза. Поучиться в тишине, видать, было возможным только дома. Но спальня, где стол рабочий стоял, гостиная и даже кухня квартиры, кажется, в себя уже впитали весь гнёт атмосферы, которая настраивала на что угодно, — на скорбь, на бессильную, опустошающую злость, на самобичевание — но не на учёбу.              Даша сильней стиснула зубы — больше из-за принципа — и упрямо ткнулась глазами в страницы о политической экономике. Подбородок — на кулак. И прочь от всяких мыслей…              – …Ну, вы меня ва-аще не слушаете! — не во второй, не в третий и даже не в десятый раз за крайние двадцать минут вскинулась второкурсница, чей стул соприкасалась со спинкой Дашиного места. — Я говорю: давайте про страны! Это ж куда интересней, чё вы всё прицепились к этому Тибету? Второй год про него диктуют, задолбало уже!              Ларионова сдержалась, чтоб не поддакнуть; её разговоры о проекте по странам АТЭС тоже малость задолбали.              — Гончарова, да ты припухла, что ли? — недовольным бубнежом, который Даша слышала не хуже звонких предложений Гончаровой, её окликнул одногруппник — по голосу, оставшийся на второй год и в школе, и в университете. — У нас экономическая география только на третьем курсе начнётся. Ты куда сейчас вперёд паровоза летишь?              И за столом вслед кто-то рассмеялся « в себя», но произошло это так мелодично, что Даша даже помедлила с желанием хлопать выразительно книгой:              — Каренина, блин.              Но Гончарова вспыхнула, наверняка, лицом делаясь в цвет своим волосам, и спинка её стула пихнула по спине и саму Дашу, которая грудью податливо налетела на стол.              — Да ну вас!..              И Ларионова мыслями всё-таки согласилась; серое вещество в мозге будто кто-то язычком пламени спички настойчиво грел в попытке довести до кипения, и она встала, захлопывая книги.              Убить одним выстрелом двух зайцев — поучиться и проветриться — не получилось. Напротив, пуля оказалась холостой.              Ей ничего иного, как книги по читательскому билету оформить, не осталось. И выйти из библиотеки, снова — в подступающие морозец и слякоть дышащего в затылок ноября…              …К моменту, когда передняя дверь маршрутного автобуса открылась на Дашиной остановке, саму Ларионову вынося вместе с толпой иных работяг и офисных планктонов, девушка своё желание выбраться из дома успела проклясть не с один десяток раз. Смачно так, едва сдерживаясь, чтоб не плюнуть себе под ноги, она хваталась за поручни, а иногда, не дотягиваясь, вжималась спиной в чужую спину и ехала, поддерживаемая толпой возле неё.              Это казалось безопасней, нежели держаться за спинки чужих кресел.              Глубоко вздохнув только на остановке, только, когда дверцы девятой маршрутки хлопнули с щелчком закрывшегося зонта, Ларионова смогла лишь покачать головой — вот, чёрт дёрнул в час-пик лезть именно в автобус, а не в метро спускаться…              Шею, какую прятать старалась и за воротником водолазки, и за шарфом, всё-равно холодным ветром прошило, который будто бы хотел на связках Дашиных порисовать витиеватым рисунком инея. Пришлось тогда поёжиться, запахнуться и, кутаясь в пальто, нырнуть в проход между домами, срезать дворами путь до своего подъезда…              …Мир ушёл из-под ног, когда Даша, скукожившаяся в груди, «вытащила» из плеч шею и увидела у своего подъезда жёлтую машину с синей полосой. Ту самую, которая её увозила из участка.              Она, едва найдя, куда каблук поставить на бугристом асфальте, на миг замерла, будто её кто-то невидимый поймал в салочках, и прищурилась, дабы точно не обмануться. Хотя, какой был смысл сейчас верить телу — если только что оно, тело, мерзнущее от ветра и погоды, явно переставшей подходить под стандарты «бабьего лета», враз сделалось потным от волны пробежавшего под пальто жара?              Как тут глазам-то верить?..              Но они, если и обманывали, то очень жестоко поступали. Потому, что найдя на автомобильном госзнаке нолик с тройкой и единицу с семёркой, Ларионова и вовсе забыла всё, что было после того момента, как Калиновский её, заплаканную, слепо оглядывающуюся по сторонам и сразу же оттого роняющую голову на грудь, вытащил из машины, чуть ли не силой перехватив поперёк талии.              И Даше аж поплохело оттого, как кровь, только-только прекратившая мучить голову болью, снова ударила по вискам так, что только чудом не навернулась на сколе поребрика.       Она теснее прижала к себе сумку с книгами и, чуть ли не маршем вышагивая, направилась к машине.              Не думая, что могли приехать по другой причине. Не думая, что кого-то в их доме грабили, или убивали с особой жестокостью, от которой не кричать было невозможным.              Ну, нет, быть не могло таких совпадений!..              На опустевшей от испортившейся погоды площадке не было никого, отчего и детские вопли, какие обычно после четырёх часов звучали в дуэте со скрипом вечно ржавых качелей, стихли. Оттого, кажется, сержанту Калиновскому, считающему количество окон, в которых горел свет, и услышался хорошо стук Дашиных каблуков.              Он на студентку оглянулся, когда между ними было метров пять. А когда враз вытянулся по струночке, отдал честь отрывистым движением к покрытой голове:              — Добрый день, гражданка Ларионова, — заместо приветствия, Даша к нему подлетела чуть ли было не вплотную.              Холодный воздух сделался паром угарного газа. Она сама не знала, из каких сил нашла в лёгких воздуха, чтоб выпалить:              — Что случилось? — а после понеслось, как по инерции… — В чём дело? Владимир Евгеньевич что-то сказал? Нужна, да? Поехали, скорей!..              И только чудом раньше сержанта не прыгнула в машину. Видать, решилась дождаться ответа хотя б на один вопрос.       Но сразу же об этом и пожалела, напуганная, что сердце её, настолько исстрадавшееся, задержки в несколько мгновений попросту не вынесет.              И сержант ещё не торопился отвечать. Не торопился отступать назад на шаг-другой, чтоб сделалось возможным милицейскую форму одёрнуть, чтоб как следует на плечах сидела.              Даша подумала тогда Калиновского всеми учебниками, какие в забитой маршрутке на себе тащила, огреть.              — Гражданка Ларионова, — начал, а потом вдруг откашлялся в себя и руки спрятал за спину.              Сама не поняла, как попятилась. А когда юноша снова откашлялся и из-под козырька фуражки на студентку посмотрел глазами такими же серыми, какой за неделю-другую сделалась осень, вся Москва, когда позвал:              — Дарья, — то возможность отступать пропала.       Как и, вообще, любая возможность двигаться.              Желудок странным образом скрючился, когда милиционер, посмеиваясь, кажется, больше над собой, чем над Ларионовой, одёрнул себе воротник рубашки:              — Я, как-то, знаете… Всё думал, как с вами ещё раз пересечься где-то, думал, может, старлею вас понадобиться увидеть. Но нет, он всё молчал, а я думал, думал, как же… И ничего не придумал кроме того, чтоб правду вам сказать.              Даша тогда уже всё поняла, — точней, испугалась, что поняла — но всё-равно не успела прикусить язык:              — Какую ещё… правду?       А язык, к слову-то, подвёл. Запнулся, завернулся чуть было не в узел.              Сержант в каком-то очаровательном, не свойственном ему по профессии жесте развёл руками в стороны. И снова взглянул на Ларионову из-под лакированного козырька:              — Я хотел увидеть вас ещё раз.              Прозвучавшая откровенность напоминала удар судейского молотка, от которого девушка только чудом не вздрогнула. Как-то сама по себе из стороны в сторону завертелась голова, как в страхе, что сейчас — ни минутой позже, а именно сейчас — из соседних подъездов выйдут бабушки, оккупировавшие скамейки, и прекратят прохожим перемывать косточки.       Чтоб в череде бесконечного бубнежа не упустить ни слова во внезапном разговоре милиционера и студентки, которая никогда даже дороги в неположенном месте не перебегала.              У Даши чаще, вплоть до схватывающей боли в груди, закололо сердце. И снова глаза, не задержавшиеся на лице сержанта, бросились круги описывать по пространству за его спиной — по занавескам за закрытыми окнами, по облезлой с забора краске, по небу…              Такое серое и тёмное в силу вечера, уже вступившего в свои права, оно напоминало по цвету свинец. И, что важней было, сделалось враз таким же тяжёлым.       Молнии не было и быть не могло, но Даша заглянула в просвет между облаков, и будто бы перед глазами той самой вспышкой мелькнуло лицо Мухина — с этими его кудряшками, пропахшими табаком, с родинкой у линии подбородка, с рассечённой бровью…              И враз тогда сделалось стыдно. Так, что она прямо-таки почувствовала, как кровь от конечностей отлила к голове, будто бы её подвесили вверх ногами под потолок.              Даша… вдруг почувствовала себя проституткой.              Всё то время, пока оглядывалась по сторонам в одновременных поисках поддержки и страхах осуждения, он от лица Даши не отрывал взгляда. И смотрел, к слову, так же непоколебимо — словно с его честного, прозрачного, как кристалл, «хотел с вами увидеться» не прошло и мгновения.       И будто нечего смущаться…              С запозданием в какие-то мгновения Ларионова вспыхнула так, что ладони зачесались как следует надавать юноше по щекам.              — Сержант, — ей собственный голос вдруг сделался незнакомым; язык будто бы покрылся железным напылением, от которого слова приобрели жёсткость. — Вы, кажется, не понимаете…              — Понимаю, — не согласился с ней Калиновский. И сделал шаг вперёд.              Даша все ещё — какого-то чёрта — не могла отшатнуться к подъездной двери. Но могла отбиваться словами, как шпагой:              — Не понимаете, — упрямилась.              Сержант ей не уступал.              — Понимаю.       И Даша на него исподлобья метнула карими глазами молнию. Ту же самую, которая и у её лица мелькнула белизной, явив лицо Серёжи.       Но Калиновский не торопился свои слова брать назад. Наоборот, накидывал новых фраз:              — Если б не понимал, Дарья, я приехал бы к вам значительно раньше.              Ларионова снова оглянулась по сторонам. Вдоль подъезда все ещё никто не шёл. Она не знала, радоваться тому или выть на свет фонарного столба, подобно волку на луну.              — Вам явно не от скромности умирать, сержант.       Так едко, что сама от себя не ожидала, Даша усмехнулась. Как не ожидала вдруг оказаться под внимательным взглядом Калиновского, у которого глаз блестел платиной, не ожидала найти наглости прижать ладонь к его груди и чуть пихнуть от себя.              Смелости на то, чтоб сразу юркнуть в подъезд, жаль, не нашлось; грамма дерзости хватило, чтоб просто направиться домой, за спиной оставив улыбавшегося ей Калиновского с его — точней, даже не его — полосатой машиной…              Ларионовой оставалось лишь молиться, чтоб её за решетку не упекли за нападение на милиционера при исполнении обязанностей.              В спину заместо пули отлетело:              — Надеюсь, Дарья, что умирать от разбитого сердца мне тоже не придётся!              Она не сразу поняла, что улыбнулась во мраке подъезда, куда уже практически вошла. А когда поняла, самой себе за секунду отвесила с тысячу пощёчин.              Гортань спуталась морским узлом, что её было проще хирургическим вмешательством удалить, чем снова вернуть Ларионовой возможность говорить.              Девушка через плечо обернулась.              Калиновский перед машиной стоял так же, как стоял до того, как заметил плетущуюся с остановки Дашу. Руки он засунул в карманы и голову запрокинул, не пряча бесхитростного, но самоуверенного взгляда за козырьком фуражки, на которой перекрестом сходились извечные позолоченные серп и молот. И сержант явно на её довольно однозначную реакцию не разочаровался — не хрустел кулаками, не играл перекатами желвак, не курил частыми короткими затягами.              Ларионова сама не заметила, как качнула головой, враз бросив чуждые ей дерзости:              — Сержант, — сдержалась, чтоб в сердцах не приложить ладони, какой самого Калиновского оттолкнула, к груди. — Не нужно… Вы ошиблись.              И тогда уж скрылась в подъезде.              Уже там, возле лестничной клетки, стоя в ожидании лифта, Даша напряженно вслушивалась в звуки во дворе.       Прошла не одна декада секунд с того момента, как Ларионова поняла, что ей было страшно.       Страшно не слышать шума заведения машины, не слышать, как визжат о побитый асфальт казённые шины жёлтых «жигулей»; единственным, под что подстраивался мелкий пульс в висках, сделался цоколь лампочки, мигавшей от напряжения сети.              Но прошла ещё не одна декада, прежде чем она поняла, что вместе со страхом было… спокойно.              Потому, что она не слышала шагов у подъездной двери. Не слышала их на лестнице.              Не слышала дыхания Калиновского за спиной.              Что ему мешало зайти в подъезд? Деревянная дверь без домофона? Вряд ли. Форма, погоны на плечах? Напротив, они бы юноше могли всё простить — ну, хорошо, не всё, сержант, всё-таки, далеко не генерал-майор, но уж точно б не стали милиционера при исполнении гнать из парадной взашей…              Но он не заходил.              Ларионова проклинала лифт, никак не торопящийся открывать свои створки, и всё жала на кнопку вызова в попытке побороть своё желание осторожно, лопатками прижимаясь к стене, выйти на следующий лестничный пролёт и заглянуть в небольшое прямоугольное окошечко почти под потолком.       Хотя б для того, чтоб убедиться в местоположении сержанта; если их обоих — и самого Калиновского, и желто-синий ВАЗ — будет видно, то надо будет выждать…              Если его самого нет, а машина есть, то можно на своих двоих нестись на седьмой этаж, быстрей, пока подъездная дверь не хлопнула!..              А если нет ни Калиновского, ни машины, то можно выдыхать. И возносить сержанту благодарности за его осознанность и умение принимать отказы.              Хотя, так если посмотреть, за что тут благодарить?       За то, что поступает, как адекватный человек?.. Что за табельное оружие не хватается, чтоб свои вопросы решить?       Что с желанием «увидеться» приезжает к девушке, которую сам из участка зарёванную, горем убитую увозил?              И это Мухину даже сороковины не прошли!..              Дашина рука сжалась в кулак так, что глухо хрустнул большой палец, и с силой она костяшками надавила на кнопку вызова. И ещё, ещё раз, ещё — до тех пор, пока не поняла, что с каждым ударом и у неё внутри, как по нажатию кнопки, взрывалось нефтяной баррелью скопление многочисленных нервных клеток.              А потом прислушалась ещё раз.       За стенами подъезда было тихо. Как в самом подъезде.              Лифт на все эти нажатия никак не реагировал.       Потому, что оказался сломан.              Ларионова чудом только не взревела. И рванула тогда подниматься по лестнице к квартире…