Своя чужая

      Она не стояла на ногах. Бежала за Шведом, который за локоть Дашу держал манерой конвоира, ведущего смертника на голгофу; вместе с коленями подгибались каблуки. Из рук валилось всё, сумка путалась ремешками и била по ногам, и без того подкашивающимся на каждой скрипящей доске грязного от времени паркета.              Сердце, замучавшееся, но продолжавшее из крайних сил биться о рёбра, как о стены, неслось наперёд Ларионовой по коридорам двадцать девятого участка. За ним не поспевала, едва могла видеть стены по бокам от себя, покрашенные в синий, и за них, те самые стены, старалась хвататься, когда Швед, ступающий уж слишком широко и неумолимо, Дашу за собой дёргал, как бурлаки судна тянули на волоке.              — Ларионова, не копошись!              Подгонял, только чудом не замахиваясь над её головой, когда Даша, больная от дрожи коленей, холода рук и нервной рези в животе, за ним тащилась вслепую. Веря, продолжая верить, что, может, ошибка?..              Вдруг Муху прибили, но в другом смысле? И потому её так ждали — чтоб сообщить? Может, какие-то показания надо дать?..              Вдруг Серёжа попал в больницу, а, может, его прооперировали буквально час назад, и он сейчас в реанимации, такой слабый, беспомощный лежит, едва-едва способный найти в себе сил, чтоб разомкнуть глаза, не в состоянии никого позвать — ни врача, ни санитарку, ни её, Дашу…       Она не могла воздуху схватить и смекнула это, когда в очередной раз каблук подвёл, а Швед вдруг круто завернул налево. Лицо Ларионовой тогда впечаталось в рукав мужской кожаной куртки, заныл приплюснутый Лёвиным плечом нос.              Вздох, схваченный искусанными губами, пропал — ей стало совсем нечем дышать.              Швед отворил одну из дверей. Даша, не спрашивая, влетела внутрь кабинета, только уже за порогом поняв, что стоило повременить. Но ступор её хлыстами ударил по трясущимся конечностям, только когда Ларионовой стало уже некуда отступать.              За спиной у неё ненадолго очутилась Лёвина грудь, и его ладонь подтолкнула девушку вперёд вместе с брошенным:              — Старший лейтенант, вот, девчонка его.              Будто бы к месту, а у «девчонки его» горло, казалось, кто-то гирей придавил — сделалось невозможным ни вздохнуть, ни сглотнуть, ни рта открыть даже без слёз.              А тех и без того было так много… в них только тонуть. Только захлёбываться.              Даша сама не заметила, как рука взмыла ко рту, открывшемуся в немом крике. А когда Швед оторвал ладонь от спины студентки, взмокшей под ещё маминым пальто, когда прикрылась дверь кабинета, а из-за стола встал мужчина в форме, Ларионова и вовсе осела на пол.              Сама того не осознавая. Сама того не понимая… Но мир сделался таким жестоким, когда, ударив под дых, пропал из-под Дашиных ног, отправил её в бесконечный полёт…              — Ну-ну-ну! Ну-ка!..              Будто бы кудахча, кто-то, спешащий, окликнул девушку. Ларионова услышала перед собой топот ботинок, под какими так же скрипели половицы, и до того, как ягодицы окончательно прижались к полу, её за локти сжали крепко и потянули на себя, согнутые колени выпрямляя чуть ли не силой.              Даша тяжелой шеи не удержала. Полная жутких мыслей, накрученных, как на веретено, голова прижалась к груди, спрятанной за милицейским пиджаком.       Так, что держаться в вертикали вовсе расхотелось.              А когда ладонь, мелкая для мужчины, но плотная и крепкая, будто бы мозолистая, легла на волосы Даши, скользнула в ласке, близкой к отцовской, и грудь милиционера под ухом девушки поднялась в тяжёлом вздохе:              — Вот видишь, Дашенька, при каких обстоятельствах мы с тобой познакомились… — то Ларионова не сдержалась.              Слёзы, какие глотала и судорожными стонами давила в машине, наконец, вырвались из девушки почти что рёвом. Плечи колыхались, как бельевые верёвки в ураган, ком в горле взорвался гнойником.       Ещё это «Дашенька»… Такое располагающее, смиренное, такое больное…              Ларионова руки прижала к глазам, чтоб слезами не оставить солёных пятен на голубой рубашке. И содрогнулась раз, второй, третий, мелкой дрожью зашлась, переходя в безостановочные колебания, какие милиционер не пытался даже прервать… Только терпеливо вёл ладонью от темени до самых концов волос, спутанных в кончиках, и снова, снова, у уха успокаивающе подвывал:              — Тш-ш, Дашенька, тш…              И это дало ей карт-бланш. На то, чтоб крепче вдавить пальцы в закрытые глаза, только б пережать слёзные каналы, на то, чтоб в голос прорыдаться, чтоб чёрная дыра в груди прекратила в себя засасывать всё, что было жизненно важно.              И Даша этим карт-бланшем пользовалась сполна. Выкрикивая нечленораздельными рыками всё, что накопилось за двадцать минут поездки, она на локтях старшего лейтенанта оседала — держась так старательно, но так неудачно, что проще было бы бросить окончательно попытки хоть как-то устоять на ногах.              Но её усадили за табуретку, подхватив под мышки.       Даша сама не заметила, как снова под ней оказалось хоть что-то твёрдое и устойчивое, и вцепилась тогда в ладонь милиционера чуть ли не до хруста; только б он не ушёл от неё сейчас, только б не направился в архив!.. Когда так нужен, когда так к нему неслись…              — Что случилось? — даже не спросила, а будто бы проквакала горлом, полным слёзной слизи.       Глаза Ларионова раскрыла, но ничего ими не увидела; косой тёплый свет, враз сделавшийся ледяным, от мокрых ресниц отразился, и картинка перед глазами будто бы порезалась на треугольники — скачущие, как камешки в калейдоскопе.              Но даже в бликах, на какие распались стены, шкафы, календари и пробковая доска, исколотая распечатками с фотороботами объявленных в розыск, Ларионова разглядела глаза старшего лейтенанта, не спешащего вырвать из хватки свою ладонь.       Карие, как и у неё, но близкие к чёрному цвету даже в оранжевом свете солнца, они смотрели на Дашу так, что боящаяся темноты, она… вдруг не почувствовала того липкого ужаса, который обычно в ком сминал желудок.              Ларионова только нервничала тогда. Ужасно сильно. Оттого, что эти тёплые, внушающее доверие глаза на неё посмотрели впервые… здесь. При таких обстоятельствах.              У Даши тогда снова всё-всё внутри ступило. Будто бы крутым кипятком обварили поверх содранных ран, и она, себя укусив за внутреннюю сторону щеки, захлебнулась в мокрых слезах:              — Мне Лёва… ничего не сказал, понимаете? Он всё говорил, что вы, вы что-то знаете, что вы мне всё расскажете… Я вас прошу, пожалуйста, расскажите, что случилось, я не могу больше, мне дурно, понимаете, дурно, — надрывно Ларионова вздохнула и о том сразу же пожалела.       В горле от сухости вздоха сделалось больно. Словно лезвием махнули по нёбу, кровь пуская по трахее.       — Пожалуйста, что там случилось, скажите…              Он её по руке погладил. Снова, с такой заботой, с таким нежеланием рассказывать то, что по Даше точно ударит нещадно… Девушка прижала тесно ладонь к лицу. Так, что было не оторвать. И ногтями едва не вцепилась в ладонь милиционера, когда он шагнул с подносу на комоде возле окна.              Старший лейтенант налил воды. С новым тяжким вздохом протянул Ларионовой гранёный стакан…              — Да, что случилось… Я, наверно, представлюсь сначала. Меня, вообще, зовут Владимиром Евгеньевичем. Старший лейтенант милиции, Каверин, Дашенька, и, вот, двоюродный Серёжкин брат. По мамкиной бабке мы родня… Он про меня не говорил когда, а?              Даша взяла стакан. Кружка в ладони задрожала, и она к губам ту побоялась даже поднести, чтоб себя не облить, но вместе с водой задрожала и её голова в кивках из стороны в сторону — в кивках таких слабых, что их и не заметить было бы можно, если б на Ларионову не смотрели так внимательно, как это делал старший лейтенант.              У Каверина поджался подбородок, будто Дашин ответ ему сошёл за очередную пощёчину, какую ему пришлось вытерпеть — как и всё остальное, что сошло за крайние сутки.       И Ларионовой… тогда сделалось так совестно! Так стыдно! Что она тут сидела, рыдала, умирала с воплем раненых чаек, пока, вот, двоюродный брат, родной Серёжин человек, сидел непоколебимо в милицейском пиджаке, украшенном погонами, и так стойко переносил один удар за другим в окружении бумаг…              Она право, разумеется, имела, чтобы плакать — ей Мухин был не чужим, ни разу не был. Но право это было и у Каверина.       И почему тогда одного, способного на боль, утешал второй, которому эта самая боль даже сильнее молотила в пыль рёбра?              — Вот как…       Владимир Евгеньевич так и сидел с поджатыми губами, и пальцы его, украшенные только разве что скромным обручальным кольцом, перестуком отбили по столу линию пульса.       — Видать, молчал. Может, стеснялся… Он-то, Даш, сама знаешь… Пацан у нас был… такой… Рисковый.              И вздохнул так, что в самый раз после такого было опрокинуть стопочку чего-то крепкого. А у Даши и без того сделалось всё… такое горькое! Такое… что не сдержалась.              Вскидывая голову, тяжелую, но внутри будто бы полую, — натуральное пушечное ядро — девушка воскликнула:              — Это из-за этого, да? — чуть ли не подскочив на месте, чуть было не оттолкнувшись от стола ладонью, упавшей с глухим хлопком. — Это как-то связано, да? С тем, что его…              Страшное слово в горле застряло не комом — кирпичом настоящим. Даша не смогла его не проглотить, ни вытолкнуть, и только чудом в тот же миг не разорвалась гортань, где это слово, приговор и заключение сразу, это конечное «убили», поселилось, давя на внутренности…              Ларионова так и не вскочила на ноги, но перед глазами снова всё расплылось — словно-таки художник забыл кисточку смочить и по уже готовой картине безнадёжности провёл влажными шерстинками.              — Ты, что, Даш…       Она опустила голову в надежде, что горлу станет не так больно, если подбородком прижмётся к ключицам, и даже так перед глазами мелькнула рука старшего лейтенанта.       — Знала?..              Студентка замялась. Руки, трясущиеся так же сильно, как стиральная машинка на «отжиме», мяли ремешок сумки, полной учебников, а Дашка сумки из Ижевска не жалела — мяла, царапала ручки, с них сдирая сползшие частички дешёвой кожи.              — Я… догадывалась, — сглотнула; ком поперёк гортани только сильней оброс слизью, как гноем.       Сказать, что иначе, без связи со всякой полу-легальной мутью, сложно было б безработному парню машину купить, одежды себе и ей обновлять регулярно, что видела как-то раз того же Муху со Шведом с окна его же гостиной, видела, как они деньги пересчитывали, а денег было в таком количестве, что и вслух произносить страшно, Ларионова как-то… не решилась.              — Это из-за этого? — спросить хотела тихо, а голос сорвался в звонкие восклицания. — Что случилось? Владимир Евгеньевич, я прошу, хоть вы… скажите мне хоть что-нибудь!!!              И снова слёзы, не успевшие даже высохнуть на ресницах, защипали слизистые, на коже век оставили будто бы химические ожоги. Ларионова не знала, как в голос не завыла, когда без страха себе смазать и без того растёкшуюся тушь-плевалку прижала пальцы к векам, а всё под рёбрами сбилось в комочек нервных клеток — такой маленький, такой жалкий, острый и больной…              Ей под нос снова дали стакан, но пить не хотелось. Хотелось одного: объяснений.              — Пожалуйста, — в дрожи плеч вылетело из Ларионовой, и на них, эти самые плечи, упала тогда рука Каверина: — Пожалуйста… Я с ума так сойду!!!              Даша резво развернулась на табуретке кругом, только чудом не сломав нос об пуговицы милицейского пиджака. И голову запрокинула так, что сделалось больно в шее, снова, так больно…       Но не больней, чем глазам, чем сердцу, чем всей ей.              — Да, что случилось… — лейтенант только руками развёл. Из-под пелены слёз Даша не увидела его лица, но была близка к тому, чтоб видеть, как выгоревшие брови под собой спрятали глаза, полные боли, скрытой за тремя звёздами на погонах. — Я и сам-то ничего не понял, что там случилось. Очередной вызов, где-то в ангаре, недалеко, кстати, от тебя… Ты ж Раменского, Даш, да?              Она кивнула. Так рвано и неосторожно, что не смогла удержать подбородок, когда он снова стукнулся от столкновения с её ключицами.              — Вот… Вызов. Драка. Мы приехали. Там, в ангаре этом — по секрету тебе скажу — подпольные бои шли, — Ларионовой под дых словно дали, и та ахнула, не успев плотно-наплотно сомкнуть губы. — За деньги. Бойцовский клуб, в общем.              Остатки воды на дне стакана заплескались между гранёнными стенками, как будто бы морские волны.              — Серёжа не мог!.. — воскликнула, едва ли не взмывая снова на ноги, но поплохело, только Даша представила, что могло происходить в крытом ангаре.              Воображение нарисовало себе картину, какую изо дня в день видел её отец: сломанные носы, вывихнутые конечности, «снесённые» челюсти, болтающиеся на одних только связках…       И передёрнуло.              — Он бы не стал на деньги драться! — снова воскликнула, но Владимир Евгеньевич молчал, с бо́льшей внимательностью изучая трещину на его рабочем столе, и тем под сомнения ставил слепую Дашину веру.       — Он… мог себя защитить, если то требовалось, но сам бы первый Серёжа не полез!              — Он и не дрался там, Даш, — утешил, и не споря, Каверин. — Там такая толпа на эти драчки посмотреть приходит… В метро в час-пик народу меньше, чем в этом ангар к полуночи съезжается. Пол-Москвы, сто пудов!              — Это какое-то сумасшествие…              — Представь только, какие там ставки, — а Каверин всё продолжал её посвящать в тонкости подпольных драк в ангаре в Раменках.       Возможно, того, который стоял где-то в лесополосе, неподалёку от развязки проспектов Ленинского и Вернадского… Такого, с виду, неприметного, заброшенного старого склада списанной техники с МАИ, а на деле — такого, где каждый вечер полы моются кровью, а дыры в покрытии стен и дверей залатываются выбитыми зубами…       — Бои без правил, Дашенька, там рассечённой бровью никого не остановишь и не запугаешь. Там бросают бить, если уж глаза не открываются, и подняться самому не получается.              Ларионову не били. Никогда — ни в детстве не угрожали ремнём, ни в школе не приходилось с ровесницами друг другу волосы рвать за улыбку от какого-нибудь старшеклассника, пойманную за обедом.       Но в тот момент всё нутро содрогнулось, будто первым же словом, первым же ударом ей снесли половину лица.              — Это же… незаконно! — мысль, такая простая, на поверхности лежащая, возмущающая, снова Дашины связки всколыхнула восклицанием: — Почему это происходит, если запрещено?! Почему милиция никак не помешала?!              Она с секундным опозданием поняла, что старшему лейтенанту жаловаться на милицию — всё равно, что самого Владимира Евгеньевича оскорблять. И с ещё одним секундным опозданием поняла, что ответ знала — и он до ужаса походил, вплоть до каждого слова, на то, что Ларионовой ответил, усмехнувшись вдруг, Каверин:              — Дашенька, если б они только сидели и ждали, когда мы их всех поймаем!.. Никакого беззакония бы не было. Никаких бандитов, рэкетиров, подпольных бойцов этих…              Она ничего не ответила. Только почувствовала, как снова защипало нос изнутри, словно дышала морозом, и поспешила изнутри укусить себя за щёку, чтоб не всхлипнуть.              — Но, вот, приехали мы. Кто-то уж нас вызвал, не знаю, не помню, вроде, даже с будки звонили, не из квартиры. Сказали, снова вопли стоят, снова кого-то там мутузят, и выстрелы ещё.              — Выстрелы?!              Вскинулась так, словно была древним человеком, не знающим ни об электричестве, ни о каких других прогрессах — что уж тогда говорить про пистолет и звук, какой он, стреляя, издаёт? И представила… Будто небеса содрогнулись куполом из стекла, осыпавшегося мелкой крошкой, и не успела укрыться до того, как вообразила её Серёжу.       С пистолетом в руках? Или… с дулом чужого пистолета под рёбрами?..              Рука примагнитилась к лицу. Рот отказывался закрываться.              — К сожалению, — Каверин сказал, как ей самой под рёбра выстрелил, когда с лицом твёрдым, но дрожащим в желваках, признал: — Там, где идут подпольные бои, найти что-то запрещённое — оружие, пистолет там… — не так сложно.              Даша не заметила, как ссутулилась в плечах. В попытках стать незаметной, в попытках попросту пропасть из кабинета, где правда следствия свалилась на неё пластом похоронной плиты, она будто позволила себе душу исполосовать, как хищники мощными когтями разрывали заживо свои жертвы — разных антилоп, тушканчиков и гиен.              И не знала, что было больней — пытаться испариться или терпеть. До финального терпеть…              — Мы поехали, конечно. Причём, быстренько так собрались. Приехали, а там уж людей… раз-два и обчёлся. Основной контингент-то, когда пальбу услышал, умотал кто куда. А остались те, кто бежать уже не мог. У большинства — рожа вся в крови, глаза в кучу, только слюни до пола не свисают. О том, что было, кто с кем дрался, как в массовое побоище всё перешло — ни «бэ», ни «мэ». Всех в Склиф…              Ларионова в ужасе дальнейших слов сжалась ещё сильней. Новая кровавая борозда расчертила ей грудину от горла до пупка сразу, как попыталась слова Владимира Евгеньевича перебить своими какими-то лишними мыслями — об оторвавшейся подкладке на пальто, о желании покушать, о статье про промышленные отрасли Зеленограда, о чём угодно…              Но едва не взвизгнула, когда на выдохе Каверин лицо резво утёр ладонью:              — Ну, а когда скорую вызывать стали, нашли… — и стукнуло по голове судейским молотком: — Нашли мы где-то за коробками Мухина. Уже остывшего.              И после тех слов сделалось бесполезным на что-то надеяться. Бесполезно о чём-то молиться и просить у тех, кого Даша в глаза не видела никогда.       Трещины сделались слишком глубокими, и всё, на чём её вера держалась, рухнуло колонами разбитого в пыль Вавилона. Ларионова уверена была, что завопит, что рухнет на пол и ноги себе сломает в истерике топанья ног-рук по паркету кулаками. Но того не случилось.              Только ком гноя в горле окончательно взорвался. И она разучилась кричать. Разучилась звать на помощь. Разучилась проклинать в сердцах всё, что попадёт только под руку.              Ларионова могла продолжать только плакать. Тихо, почти не дыша.       Слёзы с издевательской медлительностью стекали по красным щекам, напоминая расплавленный, но застывающий воск — сначала горячий, что тёк со скоростью потоков водопада, ближе к подбородку он застывал, и капли делались ледяными фурункулами.              К окну, вздохнув, прошёлся Владимир Евгеньевич, невысокий, но статусный в форме, идеально выглаженной даже после многочисленных ночных вызовов, на одном из которых он увидел мёртвым своего двоюродного брата, лежащего в каком-то заброшенном ангаре, подобно какой-то старой больной собаке, убитой хозяином из-за приближения холодной и голодной зимы.       Он, Каверин, старший лейтенант, стоя у окна, горящего оранжевым закатом, напоминал Ларионовой непоколебимую стелу — всё равно, что одна из колонн Исаакиевского собора в Ленинграде, где эхо блокады раздаётся только в испещрённых войной фасадах.              Даша им восхитилась — так быстро, так вскользь, что сама того не поняла. И Даша так же быстро и вскользь с новой силой себя возненавидела — за то, что не могла сдержать слёз, какие беспощадно душили…              — Его застрелили, — и она тогда явно услышала, снова, как на перемотке, как на заевшей пластинке, тот выстрел, который стал крайним, что услышал, что увидел Мухин. Вообще — крайнее, что в его жизни было… — И выстрелили так, как, наверно, намеренно стрелять будешь — не попадёшь ни за что. А тут попали… Пулей лёгкое прошили. Насквозь. Тут без шансов… И ведь всё вверх-дном там перевернули, под каждый мат заглянули — ничего. Всё чисто. Даже пороха от выстрела нигде не осталось. Ни одна собака ничего не нашла.              Даше враз сделалось до ужаса холодно — так, как того хотелось, когда она, минут двадцать назад, сидя в жаркой истерике на задних сидениях «девятки», слезами захлёбывалась и дышать не могла. Лёгкие горели.              И сейчас продолжали гореть, но уже от мороза, какой, если и будет, то только через месяца-два.              — Как так? — вытолкнула она из себя на выдохе и зашлась в мелком ознобе. Самом отвратительном, с которым только приходилось сталкиваться. За всю жизнь. Да что там жизнь… — Совсем ничего?              — Всё вылизали.       Стоя к ней спиной, отчего показавшись ещё непоколебимей, Каверин всё-таки в слабости, таковой не являющейся, — не в слабости, а человечности, которой, по мнению людей, всех «мусоров» ещё при зачислении в милицейскую академию лишали, — заместо того вручая жетон и табельное оружие, уронил голову.       — Под чистую. Но это, так-то, понятно, стали б оставлять пистолет… А так — ни одного отпечатка. И ни единой мысли — кто…              Она лицо спрятала в ладонях в надежде, такой же пустой, безнадёжной, обманывающей, спрятаться от всего, что в кабинете было сказано, что продолжало холостыми пулями отскакивать от четырёх стен.       Руками поймала кончик собственного носа, как это делали пьяницы. Нет, увы, всё взаправду…              — Ты, думаю, Дашенька, знала, какой у Серого характер, — Владимир Евгеньевич, заговорив, провёл ладонью по непокрытой фуражкой голове. Будто снимал с темени невидимую шапку.              — Он вспыхивал быстро, но остывал так же скоро. Только… остальные вот не такие. Серый-то не особо с кем конфликтовал. А вот с ним...              Даша прикрыла глаза. Под них, под веки продолжала заглядывать смерть очередного солнечного дня, которая оранжевым солнцем жгла слизистые, как раскалённой медью капала на роговицы, а Ларионова всё сильней жмурилась. Сжимая глаза, чтоб прогнать кровавую корочку со склер, она в бордовых тенях старалась найти отражение того, кто отныне на неё сможет смотреть лишь с фотографий — черно-белых, какие будут или на каменной плите, или на могильном кресте.       Старалась увидеть Серёжу таким, каким видела в любой другой день — тем, каким он был, когда в восемьдесят восьмом подъехал со Шведом, Шилом к её дому и на скамейке в первую же минуту знакомства поцеловал ладонь; тем, каким он был, когда под Новый Год приехал, раскрыв с лицом Деда Мороза багажник, где теснились ящики с абхазскими мандаринами; тем, каким он был, когда на лице живого места не было, а разбитые в костяшках руки обнимали за талию, пока губы, не шевелясь толком, просили прощения — за всё, за Елисееву…              Она не почувствовала очередного удара сердца в груди, а потом оно, сердце, сразу же, как обезумевшее, закололо, защемило, задрожало так, что вместе с ним задрожала и Даша, оторвавшая ладони от лица.              — Совсем никаких мыслей?       Голос в предательстве то подскакивал, то падал в безмолвное шевеление губ, и в тот раз Ларионова почти что пропищала, едва в состоянии пропихнуть сквозь сузившуюся глотку хоть звук.              Владимир Евгеньевич на неё обернулся через плечо.              Даша поклясться могла на крестике своем, который к коже прикипел, что у Каверина воскресла вмиг надежда, но и та её сила, вера спряталась под формой.               — Есть, конечно… Но просто так же ни к кому не завалишься с прямыми обвинениями. Хотя бы мотив нужен какой-то, какие-то свидетельские показания…              — Серёжа недавно дрался с одним парнем!              Она снова не удержалась. Не уверенная в своих ногах, какие подкашивались, но уверенная в необходимости поделиться тем, что по голове Дашу ударило, точно обухом, Ларионова вскочила и воскликнула, сжимая края стола до побеления в костяшках:              — Он дрался с каким-то парнем из Бирюлёво! Он ко мне приехал где-то недели две назад, избитый весь, на ногах едва стоял! Он…       В горле комом встало упоминание Елисеевой, от которой у Даши будто бы случался самый натуральный паралич, и тот раз не сделался исключением; сглотнув обломок кирпича, встрявший в горле, студентка почувствовала, как по лицу будто бы прошёлся тик, дёрнувший веки:       — …едва на ногах стоял…              Владимир Евгеньевич замер. Всего какой-то миг потерял, о чём-то думая, а потом одним большим шагом оказался возле стола, возле вороха документов, в которых даже Ларионова, привыкшая к бумажной волоките за годы обучения в экономическом, могла затеряться.       Лейтенант, почти даже не глядя, из груды листов выдернул нужный ему.              — Из Бирюлёво, говоришь?              — Да, да! Там он что-то не поделил с каким-то…              — Имя знаешь, Дашенька?              Ларионова замерла так же, как и старший лейтенант, но в отличии от него на следующий миг не вернула себе возможности шевелиться.       Мозг, как большая машина, принялся искать в памяти всё, что могло быть важно — места, даты, имена… Но всплывали только мысли о Серёже, о его жутких ранах, большинство которых пришлись на лицо, залитое кровью и обезображенное гематомами, всплывали волнительные волны жара, к шее Даши приливающие, когда Мухин обнимал за бёдра и, извиняясь, целовал — как раз в эту жаркую шею…              — Нет, — прошептала она почти что с отчаянием, с ужасом, окольцевавшими шею шипастыми кандалами, и чтоб хоть как-то своё незнание компенсировать, сразу же всколыхнулась, затараторила:              — Я помню, что он Бирюлёво, мне Серёжа про него толком не рассказывал, но он из Бирюлёво, он отслужил недавно! Точно, точно, он только-только с дембеля, Владимир Евгеньевич! Он… у Афганистана службу проходил, он срочник, пограничник, я не знаю имени, вот, всё, что знала, сказала, что из Бирюлёво, срочник-пограничник из Бирюлёво, Владимир Евгеньевич, пожалуйста, он должен же у вас быть где-то в базе!..               Каверин, её слушая, щёлкал в размышлениях пальцами, и Даша под эти щелчки, ничуть не уступавшие щелчкам хлыстов, говорила, говорила, по кругу, будто оттого что-то ещё могло появиться в её голове или словах. Но, сколько б не повторяла одно и то же, — Бирюлёво, срочник, граница Афганистана, и снова, Бирюлёво, срочник… — это в момент, когда стрелки часов сходятся ровно в половине пятого, всё-таки сыскало свой эффект.              Под дрожь её коленных связок Владимир Евгеньевич достал очередную какую-то бумажку и прочёл с одновременной задумчивостью и торжественностью, напоминавшей интонацию, с какой зачитывали судебный приговор:              — Белов… Александр Николаевич. Шестьдесят девятый год рождения. Как раз двадцать, значит? Сразу со дня рождения — в военкомат… Прописка в Восточном Бирюлёво: улица Касимовская, тридцать девять, квартира девять…              — Вы думали на него?       У Даши в груди было не сердце, это точно, не сердце, птица… И птица эта всё рвалась прочь, испуганная, всё прочь, всё мимо крыльями хлопала, отвратной щекоткой смещая нутро, будто желудок пыталась пропихнуть в глотку.              Ларионовой терпеть становилось всё сложнее.              Владимир Евгеньевич оттянул галстук, пальцем почесал по сонной артерии.       Даже с размывшимся зрением Даша не упустила из виду, как напряглась рука, сжимающая что-то типа досье этого Белова.              — Думали… Мне Серёжа сам про пограничника что-то говорил, — и тогда уже Даше сделалось нечем дышать. А когда старший лейтенант, губы поджав, лист отложил со словами: — Да ещё и Лёвчик, Гошка его в ангаре этом видели с его друганами.              То Ларионова и вовсе вскрикнула:              — Так и какие тогда сомнения?! — не боясь от асфиксии задохнуться. Сколько б не пыталась воздуха пропихнуть в горло, он до лёгких не доходил, и Ларионова только хлопала глазами. — Это он!!!              Старший лейтенант не сразу что-то сказал. Подбородок, с которого свисали складки кожи, сложился у воротника рубашки «гармошкой», а у Даши в который раз оледенели руки, контрастные с горячей шеей, под которой вены и артерии горели. В секундном перерыве Ларионовских вскриков глухо били часы, равнодушно отмеряя убегающее от них время — такое важное…              — Почему вы его ещё не арестовали?! Если у них с Серёжей был конфликт, и его, этого Белова, там, в ангаре, видели? Кто, если не он?! Вдруг он прямо сейчас убегает куда-то?! Где его потом искать?!              — Дашенька, — секунду только себе позволив, лейтенант утёр в который раз лицо, а после поднялся на ноги. Попытался поймать девушку над локтями. — Было бы всё так просто… Мотив — это одно, мотив и у других есть. А то, что его там видели, ещё ни о чем не говорит, понимаешь?              Даша не далась. Вырвавшись, словно её к стенке припирали всеми этими сложными словами про мотивы, алиби и иное, она взвилась в ужасе куда-то опоздать, что-то не успеть, и снова возмущенно вскричала:              — Как вы не поймёте! — и, горя ни то со стыда, ни то от обиды, объяснила, как будто выплюнула: — У Серёжи с Беловым был серьёзный конфликт! Я по рассказу его даже поняла, что они оба принципиальные! Он был после одной драки бы не отстал!!! Это точно он!              — А если не он? — свёл брови Каверин, но не с угрозой, не со страхом, и даже не с рассуждением. — У нас не так много свидетельских показаний, Дашенька, чтоб так явно это утверждать.              И она, в самом деле, не знала, как ещё не взорвалась. Всплеснув руками так, что ладони хлёстко ударили по бокам, Даша оглянулась; пространство вокруг закачалось, подобно юле, и голова её тогда следом пошла кругом, но будто бы уже серьёзно накренилась вбок, когда Ларионова, слезами задыхаясь, ахнула:              — Да, Господи же, Боже… — а после сразу вскричала: — Давайте я дам вам эти показания! Всё скажу, всё, что надо, только уж возьмите этого Белова!!!              Каверин на неё посмотрел с секунды-три. Даша смотрела в ответ. Смотрела, но не видела. Пелена, какую только-только получилось сморгнуть, снова затянула глаза, будто бы завесила шторочками. И Ларионова поделать ничего не могла. Только стояла и чувствовала, что ещё немного такого бешеного ритма стука сердца — и она замертво тут упадёт.       И увезут её в тот же морг, где сейчас лежал, уже со справкой о судебной медицинской экспертизой, Серёжа. Её Серёжа…              Как тут можно было медлить? Как можно было допускать, что виноват кто-то, кроме Белова? Он, видать, в край повёрнутый — из-за какой-то профурсетки, какой-то… сучки! С ума сошёл! Человека избил. И, видать, не успокоился? Мало было?!              Даша горела, но не обугливалась. Когда слёзы совсем уж высоко подобрались к горлу, а ладони сжались в кулаки, готовые стукнуть по груди Каверина, только б заново завести его холодное от службы во внутренних органах сердце, он всё-таки сжалился.              За стол усадил. И прежде, чем Ларионова вскочила на ноги за ним следом, перед Дашей выложил на стол чистый лист.              Она за ручку взялась раньше, чем об этом сказал Владимир Евгеньевич.              — Пиши, — и сердце в очередной раз замерло в ожидании, как перед диктантом. Самым важным её экзаменом.       Наверно, в жизни…       — В правом верхнем углу: «Старшему лейтенанту Каверину В.Е». Потом в центре, в середине, крупно: «Заявление». И со следующей строки… «Я,», твои фамилия-имя-отчество, «располагаю следующей информацией»… И пиши, что знаешь. Везде полные имена, чьи знаешь. И в конце, дата. Роспись…              Даша не смела ослушаться, и буквы заплясали перед глазами.              «Старшему лейтенанту», «Каверину В.Е»… «Я, Ларионова Дарья Алексеевна, располагаю следующей информацией»… «Конфликт между Беловым Александром Николаевичем и Мухиным Сергеем Дмитриевичем»… «Серьёзные разногласия спровоцировали личную неприязнь», «драка»… «Может выступать обоснованным мотивом Белова Александра Николаевича для убийства Мухина Сергея Дмитриевича»…              Через минут пять, когда воздуха в лёгких не осталось, Ларионова, забывая дышать, писала в умопомрачении всё, что знала, поставила дату — четвёртое октября тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. И расписалась…              Но самой надёжной печатью, закрепляющей каждое её слово, — сказанное, выкрикнутое и написанное, — сделалась слеза, рухнувшая ровно под округлой подписью Ларионовой.              И она тогда зарыдала. Снова.       Так, как не рыдала в машине, как не рыдала, едва переступив порог, рука снова приросла ко рту, изогнувшемуся в захлёбывающемся крике, а сама Ларионова согнулась, как от удара в живот, в солнечное сплетение. Под веками сделалось разом темно, светло и красно, и этот истеричный фейерверк, какой слепил, глушил и ресницы жёг злым огнём, никак не успокаивался, а напротив — как девятый вал, накатывал очередной волной.              Даша уже предчувствовала: эту не перенесёт. Это — невозможно. Не вынесет...              Не перенесла. Когда её, всю скукожившуюся, Каверин взял под локоть и дёрнул на ноги одновременно так требовательно и заботливо, поддерживающее подставив грудь Дарьиным рыданиям, она, как и думала — не перенесла.              Взвыла. Как себя не помнила, взвыла… От мысли, что всё произошло неподалёку от неё, что, может, даже не спала в момент, когда тот бирюлёвский придурок в ревности Отелло убил, но не Дездемону, что совсем ничего не сделала, чтоб всё предотвратить, что не позвонила, не позвала пройтись, что могла спасти, если б не сидела бездушной амёбой за книжками…       От мысли, что всё кончилось, но оттого ни разу не ознаменовало начало.       Это у Серёжи жизнь кончилась выстрелом под рёбра. А её жизнь, напротив, заходила на новый виток, напоминающий мертвую петлю.       И оттого Даша и выла. Срывая голос. Выжигая глазницы слезами. Не щадя себя, как её щадил Каверин, гладящий по волосам несмотря на то, что Ларионова от его ласки убегала в истерии, шепчущий:              — Всё, всё, успокойся, Дашенька, всё… — и сильнее сжимал в объятье, напоминающим отцовское успокоение. И вдохнул, на выдохе качнув больной головой: — Сейчас-то… уже ничего не изменить…              И как-то очень быстро вдруг очутился у порога. Открыл дверь, кого-то из коридора позвал резким махом руки.              Даша не успела свой страх сформировать в единую мысль, как на негнущихся ногах, в которые будто бы с мириады иголок вогнали, подлетела обратно к старшему лейтенанту. Схватившись за локти, повиснув на них, она испугалась, как в открытую дверь орать, и оттого зашептала, зубами цепляя заплетающийся язык:              — Нет, изменить!.. Владимир Евгеньевич, изменить! Зло должно быть наказано, а преступник должен сидеть в тюрьме. Пожалуйста, Владимир Евгеньевич… Иначе быть не должно! Поймайте Белова, он виноват, я в этом уверена, пожалуйста…              Он её под плечи перехватил, когда откуда-то из коридора донеслась чёткая поступь милицейских ботинок. И так же ей шепнул, одобряюще стуча по хребту:              — Поймаю, Дашенька. На этот счёт не беспокойся… Он у нас с тобой… на нарах будет куковать. И мамке плакаться, что сигареты с носками прислала.              И Ларионовой сделалось легче. Но только на миг: стиснувшие портупеей рёбра боль, несправедливость, страх, злость вернулись сразу, как только Даша попыталась в лёгкие взять глоток свежего воздуха. Снова захотелось взвывать, голову опрокинуть на плечо с погонами, под веками увидеть те же звёзды, какие с гордостью позолотом отливали на пиджаке Владимира Евгеньевича, и только, вроде, она это сделала, как у самого порога раздалось чёткое, будто отчитываемое под марш:              — Сержант Калино́вский!              На пороге, приложив ладонь к голове, покрытой милицейской фуражкой, большой для сержанта, стоял юноша в форме — тоже, кажется, ему немного большой.              — Сержант, — Владимир Евгеньевич Ларионову тогда под рёбрами обхватил, чтоб взять было удобно, и Даша чуть было ногтями не вцепилась в ладонь милиционеру, когда поняла, что её сейчас попросту увезут отсюда, больше ничего не сказав, не показав…       — Гражданку надо домой сопроводить.              — Владимир Евгеньевич! — только и ахнула, но прежде, чем возмутилась, слёзы окончательно передавили горло опухолью.       С ней не смириться, с ней не жить…              Даша и не пыталась. Сил не осталось, чтоб пытаться.              Калиновский, только выдохнув резко через ноздри, подхватил Ларионову под локоть. Ничуть не слабей, чем это сделал Каверин.              — Дашенька, — только и сказал, а сам захлопал себя по карманам. — Ты сделала очень многое — для дела, для Серёжи. Спасибо тебе, спасибо… Я за тобой пришлю, если будет, что сказать или подтвердить. Не переживай, не волнуйся, Даша… Всё будет хорошо.              И прежде, чем она в себе нашла наглости это оспорить, всё перед глазами заплясало. Стоя на месте, Ларионовой почудилось, что мир вокруг неё дрогнул — словно планета стала вращаться в другую сторону.       Но оттого Солнце не торопилось подниматься снова из-за запада, и время не обернулось вспять.              Мухин не вздохнул снова.       А она вздохнула. Снова…       И оттого всё зажгло в лёгких так, словно дышала над хлоркой. Ноги не удержали.              Она оступилась. Калиновский её удержал, снова себе позволив только выдохнуть коротко через нос, и второй рукой поддержал за другой Дашин локоть.              Каверин, только к Ларионовой на шаг ступивший, сразу отступил назад:              — Всё, достаточно с тебя на сегодня. Отдыхай, давай…       И она захотела тогда упасть в обморок. Рухнуть так, чтоб не удержал сержант, чтоб не успел словить Владимир Евгеньевич, и висок встретился с дверным порогом. И всё бы тогда сделалось таким лёгким… Таким простым…              Каверин в ладонь сержанту всунул ключ и отрапортовал так, как не всегда на бумаге читался указ:              — У крыльца стоит «жигуль», номера ноль-три-один-семь. Довезёшь барышню, куда скажет. И, если попрошу за ней съездить, туда же поедешь. Всё понял?              — Так точно, старший лейтенант.              И Каверин тогда кивнул:              — Идите, — махнул подбородком так, что задерживаться не посмел ни сержант, ни Даша.       Неподвижная, она сквозь слёзы ещё пыталась в лице Владимира Евгеньевича найти хоть какую-то тень поддерживающей улыбки, но, вспомнив, что ему двоюродного брата убил какой-то сумасшедший от ревности дембель, вся сжалась в груди. И животе, и шее, и ногах; какие тут улыбки?..              Калиновский её повёл за собой, окликнув по-уставному равнодушным:              — Пройдёмте, гражданка.              И она пошла. Против воли, тормозя сильно, каблуками проваливаясь в мелких сколах паркета, Ларионова двинулась прочь от кабинета, где её напополам сломали скорбь и ужас, гнев и оставшаяся после него пустота… Сломали напополам, а после каждую половину — снова напополам, и снова, снова…              До тех пор, пока Дашины рёбра не стали ей казаться пылью, а очередной всхлип наиболее крупные осколки костей не вогнал в лёгкие.              У поста дежурного захотелось попросту замереть. Душой и телом. Остаться, просто рухнуть, захлебнуться слёзной слизью.       Ларионова даже попыталась. Слёзы выжигали глаза так, что невыносимо сделалось терпеть, и ладони к ним прижались, вдавили глазные яблоки внутри под Дашин стон отчаяния, боли, ужаса, от которого сердце затерялось в перипетии вен, артерий и сосудов.              Сержант чуть было вперёд не ушёл, но Ларионовских локтей не отпустил. Попыталась вырваться — никак. Калиновский держал — не до боли, но явно не настолько, чтоб возможным было убежать обратно по коридору, к кабинету Владимира Евгеньевича, где он, наверняка, уже составлял фоторобот этого Белова, уже подавал его во всесоюзный розыск…              — Гражданка, — окликнул, но быть слишком грозным ему не получилось — видать, в силу возраста. И потому, наверно, вслед тому почти сразу же до Даши долетело:       — Пожалуйста, не плачьте. Пройдёмте, вам нужно домой.              — Мне… — запротивилась снова, когда Калиновский повёл Ларионову к дверям, но долго цепляться за стойку дежурного не вышло; из-под пальцев скользнула отполированная временем доска. — …здесь надо быть!..              — Ошибаетесь — вам отдыхать надо.              Он толкнул дверь, Дашу вывел вперёд. Ей очень привлекательной показалась идея оступиться на ступенях и разбиться, с них упав, но прежде, чем рванула прочь от сержанта, опомнилась — не умрёт. Только пальто мамино испортит…              Пришлось терпеть ладонь Калиновского на локте и дальше. Пришлось горячее, щиплющее лицо подставить под порыв октябрьского ветра, что после кабинета, где воздух весь выпила, показался почти ледяным.       Пришлось закусить губы чуть ли не до крови…              — Если вы потребуетесь, гражданка, меня за вами пошлют. А сейчас…       Сержант, молодой, только, кажется, вернувшийся с армии, но нашедший в себе ума, чтоб на гражданских не прыгать с пистолетом или ножом-бабочкой, открыл автомобиль. Желтый, с синей полосой на капоте, он внутри оказался таким же душным, каким был кабинет старшего лейтенанта.              Даша не села. Даша в ВАЗ-ик практически рухнула.              Калиновский спешно обошёл авто, когда за ней захлопнул дверь, взялся за руль и, времени не теряя, принялся выруливать.              — Дарья, — окликнул, и Ларионова вздрогнула, словно её поймали на воровстве, и сразу же в наказание по спине прошлись хлыстом. Вздрогнула и заколыхалась… Опять. Снова… — Куда вас везти? Где живёте?              Она хотела молчать. Хотя б для того, чтоб горло, которое болью сдавило, пожалеть. Но от горячих слёз слиплись пальцы, слиплись лишившиеся туши ресницы, и та вдруг как-то очень ясно среди всех мыслей, где хоть как-то имя Серёжи било под дых, поняла: не сможет не сказать. От неё не отстанут.              Того ещё гляди, бросят — чёрт знает где…              — На Кравченко, — выдавила из себя, и сержант ботинком надавил на педаль так, как, казалось, ей кто-то невидимый ступил на гортань. — Д-дом дес-сять…              И больше они не говорили.       Калиновский, молча, рулил. Даша, задыхаясь, плакала.       Плакала по Серёже, по себе, по ним… Плакала, срывая голос в хрип, не щадя крови, которая должна была выкипеть ещё ко встрече со Шведом, плакала, как не плакала ни за один свой экзамен, зачёт или курсовой проект.              Москва стояла непоколебимо, и только сигналы её светофоров пытались Ларионову подбодрить бесконечными подмигиваниями.