Своя чужая

      

октябрь 1989

      Осень продолжала оставаться тёплой и яркой несмотря на то, что перевалила уже за половину. Аномально тёплые десять градусов выше нуля и редкий дождь — как правило, по ночам — превращали столицу в тот самый город, какой обычно рисовали на открытках, посвященных очередной годовщине празднования октябрьской революции.              Даша была далека до революции семнадцатого года и так же далека до иных событий, которые порождали споры и волнения в соседних республиках Балтии и Кавказа, потому… просто жила.              Просто ждала. Терпеливо засыпала в ожидании одного утра, сменявшего прошлый вечер, любовалась очаровательно пышными и красными кронами деревьев, которые не облетали, а так и стояли — все одетые, такие яркие.              Даша ждала новой встречи с Серёжей, принимая скребущуюся кошкой боль, — хотя, это не боль даже полноценная, а так… мелочь — за тоску по Мухину.              Радость о восстановлении пары Даше приходилось делить лишь со своим отражением: мама так и продолжала скептически поднимать бровь, стоило Ларионовой зайти домой после зажжения фонарей, и отец остался в неведении насчёт воссоединения с Серёжей.              Но поддержки родителей девушке было толком и не надо.              Она понимала: люди взрослые, со своими проблемами, как на работе, так и за её порогом, мать с отцом куда сильней волновали буйные пациенты в травмпункте с текучкой кадров в бухгалтерии, чем успехи на личном фронте дочери — какими она и без того не особо любила делиться. Так что… к спокойствию, равнодушию родителей Даша с самого начала была готова…                     …Но выразительное:              — Ларионова, ты, чё, опухла? — от Дорониной, сопровождаемое брезгливо оттопыренной губой и быстрым взглядом сверху-вниз было всё равно, что удар под дых.       Даша, казалось, натурально даже на три крупных шага попятилась, когда Инка воскликнула на весь шестой этаж главного здания:              — Ты, чё, терпила какая-то?              Извинившись перед проходившим мимо доцентом с географического факультета за «разговорчики», девушкам отойти пришлось от аудитории, где некоторые девчонки-одногруппницы случайно навострили уши, и всё обговорить неподалёку от двери мужского туалета — где, в принципе, обычно не разносилось сплетен.              Хотя, сложно их тот… диалог назвать «разговором». По большей части, это был возмущенный монолог Дорониной, которая за сердце держалась жестом, ей не соответствующим по возрасту, и перед подругой ходила, как военный командир на построении:              — Ларионова, это дикость какая-то! Какого чёрта ты его вообще пустила?              — А что мне нужно было делать? — Даша так искренне возмутилась, что у неё даже плечи взлетели. — Ждать, пока он у меня под порогом от потери крови умрёт?              Но Инна не повелась:              — Прям… Такие паразиты, как Мухин, так легко не мрут! — фыркнула, одёргивая накладной воротник платья. Его, кстати, Даша дарила — стараниями Серёжи, к слову. — «Что делать?»… Разворачивать на все сто восемьдесят и лёгким движением ноги — вон, прочь, к кукле той! А-то, чё, нормально он у тебя устроился! Фестивалит с одной, а раны зализывает у другой! Тоже мне, нашёлся падишах…              — Инна!              — Что «Инна»? — и не думая смущаться, она обернулась резко, блондинистым хвостом себя ударив промеж лопаток. Угловатые брови были светлыми, но под косыми солнечными лучами лицо Дорониной делали воинственно-угловатым. — Скажи ещё, что я не права!              Даша замялась. Не потому, что ей было нечего сказать. И не потому, что она Инку забоялась. Просто вдруг поняла, что теперь на Ларионову, едва она произнесёт имя или фамилию Мухи, будут давить не две, а три недовольные стелы — две молчаливые и относительно равнодушные, и одна, голосящая и возмущающаяся сразу за троих.              — Лена была ошибкой. Он сам мне это сказал. Она теперь в прошлом…              Доронина сотряслась в смехе, перешедшим в кашель — ей совершенно точно нельзя было курить.              — Ошибка… Вот знаешь, Ларионова, я тебе сейчас вещь одну умную скажу. А ты только постарайся не обидеться.              Даша хмыкнула — начало более, чем обнадёживало, и подсказывало, что не обидеться будет весьма проблематично — и, по сторонам оглянувшись, спрыгнула с подоконника, едва на горизонте появилась чуть ли не до головы заваленная какими-то отчётностями Астахова — профессор, на кафедре работающая больше, чем она с Инной на этом мире существовала.              — Если б у тебя была такая же «ошибка» из какой-нибудь Бауманки, — знаешь, высокая такая, умная, мужественная — Муха бы тебя в хату к себе пустил?              Ларионова не оттолкнула от себя Доронину только потому, что с ног побоялась сбить проходящую мимо них Маргариту Борисовну. Но как хотелось Инне напомнить, что говорили не о ком-то там!..              Сквозь зубы Даша высекла:              — Я бы никакой «ошибки» не допустила, — тихо, чтоб, пусть и старая, но очень хорошо слышащая Астахова не замерла за дверью лестничной клетки с такими же навостренными, как у оглядывающихся на них одногруппниц, ушами.              Инна хмыкнула так, будто язык у неё был пламенем, а зубы — колёсиком зажигалки:              — В этом-то и вся проблема, Даш…       И глаза закатила под потолок института, который, несмотря на звание «государственного», всё равно имел свойство трескаться и крошиться на головы студентов нанесённой на него побелкой.       — Как у него всё просто, а… Как кинуть тебя ради какой-то профурсетки — так всё нормально. А как по щщам получать от пограничника, которому рога наставили — так сразу «ошибка».              — Ошибка, — Даша упрямо сопротивлялась Инкиным попыткам прогнуться, сломаться, взять назад все обещания, какие Ларионова вчера дала Мухину, когда дула на щиплющие раны. — Разве нет? Елисеева обманула своего жениха, пока он был в армии, а он вернулся и всё прознал. Вот Серёжа и получил. Что, он после такого должен был с ней остаться? Простить?              Какое-то время Инна молчала, что Ларионова даже выдохнуть успела — всё, получилось переубедить, объяснить… Но только, вроде, Даша тому обрадовалась, что смогла до Дорониной донести свои мысли и мотивы, какие, вроде, и без того на поверхности болтались, так Инна снова засмеялась с таким ядом, что даже сделалось горько:              — Не, — подружка едва не задыхалась в низком томном хохоте. — Ларионова, то, как ты все мои слова наизнанку вывернула, это… просто обалдеть! Тебя послушать — так Муха твой ещё и крайний! А то, что он, с тобой гуляя, за другой юбкой стал бегать — это ничего?              И только Даша рот открыла, чтоб возразить, что, нет, правда, Серёжа тут угодил впросак… Доронина тогда вдруг шепотом настойчивым протянула, толком не размыкая губ:              — Я бы, на твоём месте, ещё б побегала, подсуетилась, чтоб этого мордоворота с Бирюлёво найти.              У Ларионовой брови сами по себе у переносицы столкнулись:              — Это ещё зачем?              — Руку ему пожать, — хмыкнула Инна, вскидывая бровь в чём-то, напоминающем вульгарность: — За то, что он сделал всё то, на что у тебя бы не хватило сил.              И… терпение вдруг кончилось. Даша стояла, поясницей облокачиваясь на подоконник, и, нет, не собиралась ни кричать на Доронину, которая даже в лицо ей не смотрела, а говорила будто с кем-то невидимым, кто рассматривал расписание дополнительной сессии у соседней стены, ни трясти её в злости за плечи, ни замахиваться на неё…              Ларионова просто вдруг поняла, что говорить с Инной сделалось бесполезно.              Ей, наверно, спокойней б было, если Даша в отместку Мухину пошла по чужим рукам, брюки сменила мини-юбками, или, если б в самом деле вытолкала побитого Серёжу, всего в крови, прочь с порога к Елисеевой, которая в тот миг была невесть где — и невесть с кем.              И ничего тут было не поделать; Доронина на низкой мести зациклилась до такой степени, что не могла за Дашу порадоваться. Вот и всё…              — Знаешь, Инн, — вздохнула глубже, руки на груди скрещивая силой, вплоть до натяжения пиджачка в плечах. И выдохнула:       — А не говори со мной больше.              Враз сделалось так легко. Так легко, что… сначала Даша даже напугалась, как, наверно, пугались люди, которые на воздушном шаре резко набирали высоту. А потом под рёбрами стало так же свободно, что, казалось, под ними, рёбрами, могла поместиться вся Москва — да что там Москва, вся Евразия со всеми океанами и горами!..              Инна моргнула глупо — так же, как делала почти всё, что касалось учёбы.       Ларионова, на её лицо, что враз из воинственно-скуластого сделалось осунувшимся и будто обвисшим, смотря открыто, даже услышала, как друг о друга потёрлись её накрашенные «плевалкой» ресницы.              — Чего? — Инка переспросила то, что явно хорошо услышала. И руки ещё к груди приложила. Вот ведь актриса!..              — Я не хочу с тобой говорить. И вместе сидеть, Инн, не хочу, — мысли и думы, теснившие рёбра, из камней раскрошились в песочную крошку. Так просто, оказывается, говорить, что думаешь. Что чувствуешь… — Давно надо было сказать. Но мне не нравится с тобой говорить. Ты меня не слышишь, Инна.              — Я тебя не слышу? — снова, будто, в самом деле имея проблемы со слухом, Инна возмущенно воскликнула, ахнула, пальцами ткнула себе в грудину.       Враз лицо Дорониной, загоревшее под крымским солнцем, стало напоминать сгнившую хурму.       От взгляда на подружку делалось во рту вязко, что хотелось плеваться.              — Да это ты, Даш, на своём Мухине, как повёрнутая, в рот ему заглядываешь, ненормальная! Он ноги об тебя вытрет и не заметит, а ты и рада!              Ларионова кулаки сжала за спиной. Подстриженные буквально двое суток назад, в тот момент ногти показались настоящими когтями, какими можно было бы себе на внутренней стороне ладоней шрамы оставить в виде полулунок, а на чужом лице — шрамы.       Но сдержалась…       Хотя так и вертелось на языке что-то из оперы: «Мне хотя бы есть, кому в рот заглядывать. В отличии от некоторых особ, которые в парках круги наматывают в ожидании, когда же у ВДНХ принц в трёх соснах заблудится!».              Вздохнула. Выдохнула…       Сделалось не так легко, как было только что.              — Я сама отсяду, Инн. Давай, без обид…       И развернулась на каблучках, на которых было так неудобно ходить по вздувшемуся от времени линолеуму. Пусть нужно было огибать аккуратно неровности, но Даша, уходя, чувствовала, как важно ей было уйти с прямой спиной, как важно было не обернуться ни при каких условиях.              И даже если учесть, что у Дорониной была хорошая попытка вынудить развернуться, её восклицание:              — Ну, и дура!.. — пусть и сотрясло потолки МГУ, пусть вздёрнуло одногруппников, но так и отскочило от Дашиного хребта обратно к Инке.       А та, сумку сорвав с подоконника, к лестнице бросилась прогуливать пару по микроэкономике в туалете с сигареткой.              У Ларионовой тогда впервые за все четыре года обучения не болела голова за очередную «эн-ку» напротив фамилии Дорониной…                     …За те две с половиной недели контакт с Инной сошел ни то, что к минимуму. Его не было вообще. И это не радовать Дашу не могло — она, только прекратив проводить с Дорониной по паре часов на телефоне, поняла, сколько у неё, оказывается, свободного времени было!       Иными словами, коэффициент полезного действия Ларионовой взлетел просто до небес; когда кончилась необходимость делать двойную работу, — за себя и Инку сразу — Даша и вовсе забыла, что такое «долги» и «отработки».              И это нравилось — в конце концов, неудов и пустых клеточек в табеле учёта успеваемости на последнем курсе было лучше не допускать.              Единственное, что пришлось, стиснув зубы, претерпеть — так это остроты некоторых преподавателей, которые считали, что очень забавной будет шутка про «развод и девичью фамилию», брошенная вслед взгляду на парту, где теперь сидела одна Даша.              Ларионова в ответ смотрела на этих остроумных кандидатов, доцентов и лаборантов до тех пор, пока от её фамилии не переходили к «Михайлову».       Инка и вовсе выразительно глядела в окно — не только на «перекличке», но и на протяжении всего семинара.              Но, как говорится: всё, что ни делается… Даша привыкла на обедах сидеть в одиночестве, разрешая к себе подсаживаться младшекурсникам, не успевшим занять место, и волосы прекратили пахнуть табаком, каким Доронина продолжала травиться — иногда, прямо в кабинете, пока Зуева срочно вызывалась на кафедру.              Всё к лучшему. Молчание — золото, дорогу осилит идущий. Терпение — и есть ключ к победе, успеху, счастью…              По крайней мере, так думала Даша.       У Мухина, видать, была другая позиция — что-нибудь про «в омут кануть».              Он позвонил в тот день. Тогда мама сняла трубку, и только при счастливом стечении обстоятельств Даша успела перехватить телефон до того, как Серёжа, чуть не лишившийся дара речи от «встречи» на проводе, сбросил, едва-едва назвав её маму снова «Анастасией Викторовной».              Ларионова нервно рукой махнула прежде, чем у мамы выразительно от голоса Мухи дёрнулось нижнее веко, и прижала теснее трубку к уху.              Серёжа позвонил, чтоб сказать, что дошёл, — «жив-здоров, Дашок, всё пучком, выдыхай!..» — а вместе с тем хотел и разведать обстановку — «чё, как предки, поболякала с ними?».       Серёжа вместе с потрескиванием в трубе вслушался в шепот Даши, зажимающей динамики и отчитывающейся, что, да, поговорила, но…              — …Им время нужно. Понимаешь?..              Мухин понимал. По крайней мере, так сказал.       Позвал следующим вечерком смотаться куда-нибудь покататься, а после и пройтись — оставить машину где-нибудь, в каком-нибудь скверике, и пофинтить с компанией возле кафешки у площади Ногина.              Даша тогда сама не заметила, как сглотнула вместе со слюной что-то, что ей глотку изнутри распороло, подобно швейному лезвию.       Взглянула в экран телевизора; он работал с помехами, но Высоцкого в роли Жеглова Ларионова узнала.              И Даша тогда, откашлявшись в стороне от пластмассовой трубки телефона, вспомнила, что у неё, оказывается, завтра, после шестой пары, встреча была. С дипломным руководителем. Очень-очень важная! И послезавтра тоже, и через неделю…              Больше Серёжа не звонил.       Наверняка, решил ждать, когда в расписании Ларионовой появится окно от отменённой пары, и она сама назначит время и место, не подлежащие изменению — у него-то, Мухина, со свободным временем всё-равно было попроще. Как ни крути, а работа у него… без чёткого графика.       Так что… всё от Даши только и зависело.              Надо было только позвонить…              Она звонила.Серёжа не брал трубки.              В комнате, в её спальне, несмотря на жаркий октябрь за окном, несмотря на медленно нагревающиеся батареи, оттого становилось зябко. Сидя с конспектами за рабочим столом, Ларионова тёмными вечерами оглядывалась на свою кровать, заправленную так ровно, что ни один ревизор, ни один критик бы не подкопался, вспоминала: у Мухи всегда были тёплые ладони…              Даша, честно признаться, времени много по тому тосковать или убиваться не находила — несмотря на то, что с шеи своей смогла спихнуть подружку-прилипалу, до выпускного года доучившуюся только с её помощью, Ларионова в потолок плевать не успевала.       Потому, что сразу всё, что откладывала в долгий ящик, из этого самого ящика — Пандоры — вырвалось на девушку, как на дурачка чёртик выскакивал из табакерки, пугая вплоть до заикания.              Даша, пусть и не боялась, но себе, глядя на росшую на рабочем столе груду методичек, напоминала — глаза боятся, руки делают. Делают руки и голова. И потому училась, училась…              В первую очередь — диплом. После, в ноябре от кафедры бухучёта будет проводиться симпозиум, и пусть Ларионова, всю жизнь перед глазами видя маму, прознав ещё со школьной скамьи, сколько подводных камней и волокиты было в этой профессии, ещё с класса седьмого от бухгалтерства открестилась… Но иметь — в случае чего — запасной вариант было попросту необходимо! Да и в магистратуру-то, в общем, хотелось поступить, а туда без статей, без активной научной деятельности, врата с самого начала были закрыты. И что уж говорить про заданные на дом рефераты, доклады, отчёты?..              В конце концов, Мухин ждёт. А Тимофеев, Астахова и Савченко не ждут — на каждой паре будущих экономистов горящими сроками кошмарили так, что даже у Ларионовой, у которой всё к нужному сроку было в ажуре, леденели руки.              Так что, как говорится: первым делом — самолёты. А девушки — в её случае, юноши, а ещё точней, юноша — потом…              …Но к извечным красным дням в третьей декаде октября стало проще.              Всё чаще и чаще преподаватели, кураторы и лаборанты привлекались для подготовки демонстрации университета. Московский Государственный остаться в стороне от празднования семьдесят второй годовщины революции не мог. И потому студентам, большинство которых день Красного Октября встречало с усталым: «Ну, наконец-то, выходной!», по мере приближения праздника становилось лёгче дышать.              Так вышло и восемьдесят девятом году: Леонид Васильевич, не знавший, за что хвататься, — за своих дипломников, за диссертацию или за реставрацию поблёкшего портрета Владимира Ильича, который всегда старшекурсники несли в первых рядах, — когда у порога своего кабинета толпу четверокурсников увидел, то от сто девяносто шестой группы открестился заговорщицким:              — Идите! Только тихо, и никому не слова! Если на Бориса Владимировича наткнётесь, то скажите, что я вас в библиотеку отправил, готовиться к семинарским занятиям!              Долго уговаривать никого не пришлось; пулей старшекурсники, забыв про указ не шуметь, поторопились к лифту, а кто не успел — съехал вниз по перилам, чтоб быстрей добраться к гардеробу.              Ларионова по отменённой паре не тосковала. Забрала с крючка вешалки своё пальто, у которого подклад на спине отрывался, и, запахнувшись в поясе, направилась спешно на остановку девятой маршрутки — как раз, приедет ещё не настолько забитая, и будет время, чтоб перекусить нормально, а затем снова, отдохнув за обедом, взяться за доклад к грядущему понедельнику по политической экономике…              Даша шла вдоль дома, приближаясь к своему подъезду.       Тёплая осень, почти что жаркие для октября тринадцать градусов выше нуля приподнимали уголки губ и вынуждали заполненной тетрадями сумкой раскачивать взад-вперёд. Девушка голову чуть назад запрокинула, заглядывая в створки раскрытых окон, и под стук собственных каблучков дышала полной грудью, радостная до каждой мелочи — до упавшего под ноги красно-жёлтого листа, до воробья на спинке скамейки, до курящего соседа с третьего этажа…              Её сотрясло чужой рукой.              — Ларионова! — и сердце рухнуло.              Засунувшая руки в карманы, Даша не успела его поймать. Только ахнула, когда в груди сделалось пусто и сквозно, когда от резкого движения головой защемило жаром онемения шею, и заскулила, а её все тянули куда-то.       Она едва проморгалась, разглядывая улицу сквозь чёрные мутные круги, и тогда лишь запротивилась.              — Эй!              Мужчина — даже не мужчина, парень, юноша — на неё тогда обернулся так резко, что Ларионова попятилась.              — Всё, узнала? Орать больше не будешь?              Из-под козырька клетчатой кепи на Дашу взглянуло знакомое лицо, чей взгляд ей никогда доверия и спокойствия не внушал:              — Лёва?              Лёва, или в простонародье «Швед», на эту кликуху отзывающийся более охотно, чем на собственное имя, пожадничал даже секунды, чтоб хмуро угукнуть. Дружок Мухина только под локоть её крепче перехватил и за собой быстрым шагом, что для Даши больше напоминал бег, повёл к машине, припаркованной под Ларионовским подъездом.              — Где тебя черти носят? Всё гранит науки, что ли, никак не сгрызёшь?.. Уж полчаса тебя тут караулю!              Она, едва успев оглянуться, рискнула защемившейся шеей обернуться на Шведа.       Его прямой профиль, напоминающий резкий обрыв, в тот миг и вовсе был отвесной скалой, по которой даже б альпинисты не смогли взобраться. И лицо Шведа тогда, его неумолимый шаг к авто Дашу напугали сильнее даже того, что зачем-то она ему сдалась, что он её даже ждал…              — Что случилось? — воскликнула едва, не пытаясь вырваться, а только надеясь поспеть, не подвернуть сейчас ноги, не сломать каблука, и, не найдя на скулах Лёвы ответа, карим глазом метнулась по округе.              И враз замерла. За то Даша сразу же от Шведа сквозь зубы получила:              — Пойдём, ну, Ларионова!!! — смятое маякнувшим сигналом открытия машины.              Той, на которой Швед обычно катался лишь на пассажирском сидении.       Потому, что многое может Мухин отпустить, но за руль своего автомобиля он никого ни разу не пускал.              Провернувший в ручке серой «девятки» ключ, Швед на Дашин вопрос, из неё вылетевший на каком-то истеричном хрипе:              — Э-это же… Серёжина машина, — даже не обернулся.       Только открыл водительское сидение, вместе с тем шёлкнули и остальные замки «девятки» и снова под локоть её схватил, когда Ларионова попятилась, звуковой волной себя откидывая в первую очередь:       — Что случилось? Где Серёжа?!..              Но Швед только сильнее стал напирать, два её мнущихся шага нагоняя одним своим. И снова за локти схватился, что впервые стало больно, но не так, когда он, наклонившись, нос Дашин спрятав под тенью, отброшенной козырьком своей фуражки, прорычал:              — Всё, нету Мухи! Прихлонули, смекаешь?              Вот в тот раз сделалось больно.       Асфальт враз покрылся весь колдобинами, ледяными корками, что на них стоять сделалось невозможным, а сердце, только, казалось, вернувшееся в грудину, снова стало из неё вырываться, подобно перепуганному попугайчику, загнанному в клетку.              — Что?!..       Только и выкрикнула, но не получила ни малейшего ответа; прежде, чем Швед, и без того уйму времени потерявший тут, на лавочке под окнами дома на Кравченко, в очередной раз зажал Ларионову в силки, она сама прыгнула в машину.              В Серёжину машину.              Это сразу же сделалось её величайшей ошибкой.       Швед, ожидавший куда бо́льших капризов и вопросов, которым суждено было остаться без ответа, — по крайней мере, без его ответа — не стал терять ни минуты. Прыгнул воланчиком за руль и, кажется, машина поехала раньше, чем Лёва провернул ключ, а мотор послушно зафырчал.              Тишина не прожила и минуты; только поймав шиной какую-то колдобину на асфальте, круто встряхнув пассажирку и самого себя, Швед крепче взялся за руль, на неимоверных двадцати шести километрах в час проехал по битой дорожке возле дома на Кравченко.       Возле двери третьего подъезда началось:              — Лёва!       Окликнула, не желая того, а просто на вдохе не находя себя, не находя покоя, Ларионова вздёрнулась на заднем сидении, подскочила, не пристёгнутая, и едва за плечи его не схватила на повороте из двора на улицу:       — Лёва, как понять — «прихлонули»?! Что случилось?!              Вопросы сами по себе в голове собирались из разношерстных слов, и Даша ими сыпала так часто, как ртом воздух хватала. А в лёгких будто бы была пробоина, глотки воздуха через них вылетали, так и не доходя до мешков в грудине, Ларионова всё голосила:              — Лёва!!! Что случилось? Что с Серёжей, где он?!              А он ей не ответил. Только его холка на шее, напоминающая огромную горбатую скалу, которая собой перекрывала Солнце, тяжестью брани рявкнула Ларионовой так, что слова заменили размашистую оплеуху:              — Там, где все однажды будем! — и круто руль вывернул, перестраиваясь через один ряд под гудки водителя с синего «жигулёнка». — Ларионова, мозги мне не делай только!              — Куда мы едем?! Что с Мухиным?!              Включенный поворотник отбивал сухими щелчками секунды, а для Даши, не находившей на задних сидениях воздуха, сделался всё равно, что метрономом, каким в блокадном Ленинграде предупреждали о налётах люфтваффе. И молчание Шведа, в руль вцепившегося на манер гонщика, пугало сильней, чем любой его ответ.              А что он мог сейчас сказать? После того, как своим однозначным «нет Мухи!» ей ударил точным хуком в переносицу, оставалось вопросом, что было хуже — тишина или отрывистые слова, какие не приносили ни капли ясности, а только били, били наотмашь, били, рассекая хлыстами кожу до крови.       Даша не знала, но прямо-таки чувствовала, как одна нервная клетка вслед за другой сгорала в пепел под стук поворотника, а этот самый пепел наружу выходил по́том, окропившим её всю — лоб, спину, ладони…              Дашу затошнило. Сердце, что от приступа аритмии сошло в груди с ума, зарвалось, зарыпалось прочь из-под плена рёберной решётки и собою придавило желудок — то у самого пищевода, то возле двенадцатипёрстной кишки.              Даже если б было нечем рвать, Даша бы скорее желчью желудочного сока, жгущего ротовую полость, захлебнулась.              — Лёва!!! Куда мы едем?!       Заорала вовсю, уверенная, что, может, он просто не слышит, просто сам весь в мыслях о дороге, о сигнале светофора и компании школьников из среднего звена на пешеходном переходе её не слышал. И снова рванула к его плечу, цепляясь, тряся, вмиг забыв, что водителя ни за что отвлекать нельзя.              Она отвлекала намеренно. Чтоб — в первую очередь — от ужаса отвлечь себя.              Не помогло. Сердце продолжало в груди рваться по швам, истекая кровью и вынуждая слёзы проглатывать, как омепрозол, когда резко вывернувший руль Швед, едва не мазнув капотом по дверце чужой машины в потоке, зычно рыкнул:              — Да блять!!! — и, выровнявшись, ладонью крупной, напоминающей мухобойку, не глядя, толкнул студентку назад.              Она не нашла в себе сил сопротивляться. Только стукнулась затылком о жёсткий подголовник, и перед глазами, чудившимися горячими, как лава, заплясал, размываясь, потолок «девятки».              — Ларионова, ты больная?! Пиздец, чуть в жопу ему не въехали… Сиди тихо, не дёргай меня!!!              Вся кровь прилила к нутру омерзительным жаром, в сравнении с которым померкла даже судорога шеи, оставившая после себя горячее онемение. И конечности вмиг сделались неподвижными, что от прикосновения ладони к лицу, ко рту, открывшегося в попытке рёв плача передавить немым воплем, через каждый нейрон, каждый мускул прошелся озноб.              — Куда ты меня везёшь?! — упрямо, гнусаво повторила, всматриваясь уже не по сторонам, не в затылок, спрятавшийся за холкой и фуражкой клетчатого кепи, а в красную темень под плотно сжатыми веками, она заколыхалась в слезах.              Швед прибавил газу, выплёвывая:              — Куда-куда… Куда надо, — и до того, как истеричка вскинулась и в очередной раз ему попыталась руль вывернуть, «девятку» направляя лобовухой в столб, всё-таки объяснился:       — В ментуру едем, у Мухи там братан сидит. Побазаришь там… С кем надо.              Кровавые реки в висках бурлили, пенились морем и застилали глаза пеленой — жаркой, мутной, плотной. Ларионова, сколько б не жмурилась, от неё не могла избавиться, как не могла успокоить сердце, неустанно бьющееся в груди с паникой пленника, взятого террористами в плен. Оно рвалось прочь, металось, жалось, умирало вместе с ней прямо в тот миг, когда «девятка», гоня на предельных для неё семидесяти километрах, колёсами собирала колдобины, тряслась, и Даша просто не знала, что делать. Как делать теперь…              Ледяные руки не грелись о жаркое лицо и шею. Они кололись с глухим хрустом сучьев хвороста, когда Ларионова, какой сразу было и душно, и холодно, на заднем сидении сбилась в комочек, истекающий слезами и захлёбывающийся стонами.              Всполохи красного пигмента на жёлтых листьях стали напоминать кровавые брызги выстрела.              Москва была вся в крови.