
Пэйринг и персонажи
Метки
Драма
Психология
Романтика
AU
Нецензурная лексика
Частичный ООС
Алкоголь
Как ориджинал
Отклонения от канона
Серая мораль
Элементы ангста
Курение
Служебный роман
ОЖП
ОМП
Измена
Преступный мир
Преканон
Психологическое насилие
Россия
Полицейские
1990-е годы
Борьба за отношения
Любовный многоугольник
1980-е годы
Нежелательные чувства
Советский Союз
Нежелательная беременность
Описание
Взмах крыльев бабочки может кардинально поменять историю. Что уж при таком раскладе говорить об отношениях Даши Ларионовой и одного криминального авторитета, завязавшихся на лавочке её подъезда? Нужно было с самого начала понимать, что ни к чему хорошему это бы не привело.
Но сейчас, когда все вокруг идут ва-банк, когда ставят на удачу свои и чужие жизни... Какой смысл, с чего всё началось?
Какой смысл, к чему всё приведёт?
Примечания
Я сама не знаю, чем кончится эта история. Но руки чешутся. Значит, чешем их - об клавиатуру.
🖤 https://t.me/+N16BYUrd7XdiNDli - ссылка на авторский телеграм-канал, где собраны мои мысли, фото/видеосклейки, ответы на вопросы читателей. Заходим, не стесняемся 💋
🏆 №1 в «Популярном» по фандому – 7.12.2023
1988. Пролог.
01 декабря 2023, 12:01
май 1988
В их районе появились новые лица. Даша заметила их сразу — их видно. Они… как будто такие простые. Забавные. Оглядывались по сторонам, на небо смотрели, будто оно не такое, как за соседним домом, но «новенькие» из машины, на которой приехали — хорошая подержанная серая «девятка» — не спешили вытаскивать тюки с одеждой, и газельки с мебелью не подъехало к домам с узкой дворовой дорогой, растянувшейся от подъезда к подъезду. Даша даже убрала в сторону «Капитал». Подобралась на скамейке, на которой до того сидела, чуть сползя бёдрами вниз. Новоявленные соседи её дома на улице Кравченко — молодые парни. Трое вышли из машины, и Ларионова смекнула — навряд ли братья. Не особо друг на друга похожи, они будто из анекдота вышли, где один высокий и худой, а второй, наоборот, низкий и полный. Так и вышло: первый — светловолосый, высокий и серьёзно худой юноша с холкой на спине, какую видно, только когда он в профиль оборачивался. Второй, напротив, темноволосый и смуглый, низкий, точно ниже самой Даши, полненький, и олимпийка в кислотных тонах на нём даже не застёгивается. Третий — как золотая середина между ними. Тот, на которого взгляд падает в первую очередь. В меру высокий, но не настолько, чтоб до его плеч можно было подпрыгнуть и висеть на юноше, как на турнике, он выше Ларионовой, у которой щеки, предатели, сделались в тон расцвётшим каким-то цветам на дворовой клумбе, на полголовы. В самый раз, чтоб в глаза смотреть, не запрокидывая слишком сильно головы. И из-под олимпийки — уже не такой «вырвиглазной», как папа любит говорить — можно просмотреть… мышечную массу. Именно мышцы!.. Сердце зашлось сильнее, и пусть она и знала, что и до того сердце у неё прекрасно билось, работало, кровь качало, в тот миг этот большой «кровавый насос» будто бы сильней зашелся в работе. Не значительно сильнее, не до тахикардии, но Даша, берясь снова за книжку, чтоб бегающий взгляд спрятать среди страниц, словила себя на мысли, что ей сейчас бы не помешал носовой платок. Им и выступивший пот вытереть, и слюни подтереть можно. Из Ларионовой очень плохой сыщик, очень плохой наблюдатель, который в засаде способен днями напролёт сидеть и ничем себя не выдать, даже тенью. В общем, с ролью Штирлица бы не справилась. У неё глаза бегали от страниц, на которых буквы в словах тасовались, подобно картам в колоде, к гостям района Раменок, где Даша уже как девятнадцатый год жила. И пока её не замечали, пока ответно взглядами не перекидывались, Ларионова, прикидываясь читающей, косилась. На того, третьего… Он черноволосый и очаровательно кудрявый. Будто бы специально каждую ночь засыпал с обилием мелких бигуди, какие были у Дашиной мамы, на голове. И синячки под глазами как раз оттого, что спать не получается с подобными «аксессуарами». Белый, как моль, но юноше это шло. Так же, как шла ему сигарета и цепь золота на шее толщиной почти один в один с мизинец Ларионовой. Даша аж сглотнула, когда у юноши острый кадык, только чудом каким-то не порвавший кожи на шее, подскочил вверх, а после вниз. А потом… что-то произошло. Может, она тому, третьему, которого разглядывала с такой же внимательностью, с какой «глазела» в «Капитал» попалась, или её переглядки «в одни ворота» перехватил кто-нибудь из первых двух, кто Даше не особо запомнился, но… они враз на неё посмотрели. Втроём. Каждый. И ладно, если б просто посмотрели. Они к ней двинулись. Для Ларионовой, у которой щёки только что были красные, как розы, а сейчас сделались враз белыми — тоже как розы, но уже другого сорта, — так и осталось загадкой, как Маркс не улетел тогда из взмокших рук под скамейку. И позвоночник щёлкнул, распрямляясь в такую прямую, что естественного в её осанке ничего не осталось. — Могу помочь вам? Уточнила, будто оттого они бы остались на месте. Глупости какие-то… Стали бы перекрикиваться через подъездную площадку. Юноши не остановились, только те, высокий и низкий, о чём-то перекинулись со смехом за спиной их курящего товарища, и Даша улыбнулась в нервах. Что, голос смешной? Или он сел не вовремя, и вопрос свой задала, как будто бы проблеяла? Зачесалась шея — там, где были лопатки. — День добрый, барышня, — первым заговорил тот, на которого Даша и бросала втихаря — или, видимо, не особо втихаря — взгляды из-под страничек Карла Маркса, от которого мозги уже давно превратились в кашу, или ещё точнее, в пюре, богатое серым веществом. Когда кудрявый на скамейку рядом сел, оставив между Ларионовой и собой расстояние, куда едва бы вошла плашмя книжка, составляющее черепной коробки стало совсем жидким — будто через блендер пропустили, чтоб в своеобразном «гарнире» не встретилось комочков. — Здравствуйте… — проговорила, а у самой в горле будто бы затянулся узёл из связок и гланд, которые только по милости Божьей в тот же миг не воспалились и не загноились. Нужно было, наверно, не только на курящего смотреть, но глаза её всё так же, как только что бегали от книжки к нему, бегали от курящего к… курящему. Будто бы косилась на сигарету, которая неподалёку была от её юбки, будто бы боялась, как бы ткань не пропахла, чтоб после не отчитали родные. А сама на пальцы больше внимания обращала, и пусть училась вовсе не на скульптора, не на архитектора и никакого иного человека творчества, не оценить их рельеф не могла. Эти перекаты, впадинки возле косточек фаланг, в которых сильнее собирались тени, отброшенные мелким пламенем сигареты… Ветер, слабый и тёплый, такой по-майски прекрасный, залетел во двор, разбежался по вновь озеленившим кронам берёз, уже скинувших серьги, и с той самой сигареты сорвал прогоревший пепел. И Даша будто бы из транса, в который вошла так быстро и мягко, что сама не заметила, вышла. И качнула головой, каштановые волосы разбрасывая себе по спине и плечам: — Вам что-то нужно? Тот высокий, с холкой, тогда хмыкнул так, что Ларионовой стало малость не по себе; он, будто имени её не зная, над ней рассмеялся, мол: «Умница, Дашка, опомнилась, что не одна тут!..». И щёки-розы снова налились цветом, из белых сделавшихся красными, когда русый сказал, как будто бы гусь надорвался в крике-смехе: — Познакомиться! Остатки транса и очарования тогда сорвало всё тем же ветром — слабым и неспешным, но достаточно напористым для того, чтоб оттянуть от окна тюлевую занавеску, за которой даже гроза с громом и градом — не больше, чем грибной дождик. Внутри всё сжалось, и Даша, предчувствующая маловероятный положительный исход, с места вскочила, так и сразу не поняв, за какие заслуги её приняли вдруг за ту, которая… с тремя мужчинами будет готова познакомиться. В чём её вульгарность была? Поднялась на ноги, враз задрожавшие в коленях, а те, которые у лавочки её остановились, тогда в единый миг выросли разноуровневой преградой, одну часть которой у Даши не получилось бы перелезть, а вторую не вышло бы оттолкнуть. И она оглянулась мельком на того, курящего, у которого и без того бледное лицо посерело, и не сказать, что искала поддержки… — Ребят, — качнула раз головой, качнула второй раз головой, пока та в рефлекторной не останавливаемой тряске не зашлась. — Вы что-то спутали. Простите. И сама не поняла, как крайнее слово из неё вылетело, как тот самый «воробей» из поговорки, какого Даше было уже не поймать. Девушка ещё раз мельком оглянулась и бросилась почти было к двери, так и оставив на скамейке «Капитал», — всё равно он мало кому, кроме неё, нужен будет — к подъезду, пока не догнали!.. Чуть ли не писк вырвался из Даши на выдохе, когда на её запястье сжалась крепкая, как наручник, ладонь. Но на том… всё. Никто не дёрнул, никто к ней не залез под юбку, зажимая грубо рот, и Ларионова, вздрагивая так, что должен следом наступить и озноб, оглянулась. Курящий её держал. Так крепко, что она и не думала вырываться. Не только даже потому, что она успеха бы не добилась, только растяжение лучезапястного сустава себе обеспечила б. Потому, что будто бы… хорошо эта его рука подходила к её запястью. Даже несмотря на то, что у курчавого пальцы пропахли табаком, а у Ларионовой — каплей «Красной Москвы», мельком стащенной у мамы с полки зеркала в прихожей. — Пацаны, вы чё, попутали? Не сразу Даше удалось понять, сказали это в вопросительной или утвердительной манере, но в одном уверена — в след словам про «попутали» последовало такое хлесткое ругательство, что Ларионова его не осмелилась повторить даже про себя. Как и не осмелилась вслух ахнуть, чтоб окончательно вырвать руку из ладони, которая держала… как будто гладила?.. Под сердцем будто бы кто-то натянул батут, и оно теперь, веселясь, прыгало от горла к пяткам, и Даша слышала, как гулко кровь стучала в ушах, когда враз поникшие от вопрошающего укора «пацаны» повесили носы, не забыв с тем потупить и глаза. — Дикари какие-то, ей-Богу… — недовольно цокнул курчавый языком и, прикурив, потянул Дашу обратно на скамейку. — Чего девочку пугаете, черти? — и «девочка» повиновалась, будто бы завороженная шоу, которое за миг перед нею развернулась. Но было бы всё дело только в шоу, а не в его «актёрах»… — Мух, — враз, как по повороту рубильника, тот, что с холкой, смутился и потупил глаза. Даша не особо часто представляла, как со стороны выглядела с тот или другой миг, но ей чуйка шептала: тогда он тупился так же, как и она. Буквально вот, только что. — Да я ж не в этом смысле, чтоб прям «познакомиться», ну, чё ты, в самом деле… И ещё после что-то бубнил, но уже что-то не особо разборчивое. Ларионова слюну попыталась сглотнуть, но во рту не оказалось ничего, кроме безвкусной пены, что всё равно, как вода, ушедшая в пустынный песок. Легче не сделалось, а венка на её шее дернулась так, что не заметить того можно только незрячему, у которого вся красота мира — в точках шрифта Брайля. А курчавый явно не слепой. И когда он, сщурившись так, что лицо его сделалось темней, будто бы ветвь под ветром накренилась и под тенью спрятала, бросил почти что указом: — Швед, Шило. Сходите-ка, прогуляйтесь. Скажете потом мне, чё тут, да как. Лады? То заместо названных Шведом и Шилом вышла прогуляться Дашина душа. Но сразу же она вернулась в грудь, пролезла обратно через рёбра со звонким маленьким колокольчиком, букетом полевых цветов и сплетённым из васильков венком с шелковыми ленточками. И сделалась она, душа, такой лёгкой, что Ларионова, покосившаяся мельком на руку, которая до сих пор на запястье жалась кольцом, подумала — как же к месту, что её держали. Иначе б, наверно, под небеса бы взмыла воздушным шаром… Как под небеса взмыла струя табачного дыма с сигареты юноши. Удивительно, подметила тогда Ларионова. Когда её папа курил, она нос зажимала плотно — потому, что пахло неприятно, и долго не выветривался запах табака. А тут табак казался пряным. — Вы простите их, девушка, — не держа с ней зрительного контакта долго, оглядываясь по сторонам, молодой человек докуривал. А потом, когда сигарета всё-таки окончилась, потушил её о подошву и обернулся уже окончательно. Рука продолжала держать Дашу за запястье. Хотя, она никуда и не рвалась. Хотя, она не была сильно против. — Они у меня невоспитанные. — Всё нормально, — кивнула Даша не сама; будто шейных позвонков у неё не было, будто вместо них позвоночный столб держала шелковая лента, которую осторожно потянули вверх. А после лента её изнутри пощекотала, отчего Ларионова сама не заметила, как улыбнулась, но успела подавить смех до того, как он вырвался из груди. — Мне, видимо, повезло, что вы воспитаны хорошо. Он на неё в ответ посмотрел. Какое-то время оставался лицом спокойным, внимательным, каким иногда становилось выражение лица у самой Даши на парах высшей математики. А потом… он будто бы расцвел. Улыбнулся, и шрам, напоминающий тот, который оставался от зашитой заячьей губы, померк за его приятной уху пересмешкой. — Видать, повезло… — Вы — наши новые соседи? Он замешкался на миг, но так, что в глаза это не бросилось сильно. Даша даже подумала, что юноша попросту растерялся от её вопроса, и сама за то себя осадила мысленно, мол, «куда ты лезешь?!». Так строго, что аж почувствовался пульс в вене на шее. — Знаете… мы тут работать будем. В этом районе. Так что, в какой-то степени… Да, соседи. Ларионова нашлась только на то, что с уважением на вдохе охнула, и не смогла на выдохе толком ничего сказать, когда книжка, до этого лежавшая на скамейке ровно, страничками зашуршала по её бедру, прижимаясь, а пододвинувшийся ближе юноша в наклоне головы уточнил: — Вы, значит, живёте тут? — и Ларионова только кивнула. Вообще без слов; гортань стала такой узкой, что в неё не получилось и капельки протолкнуть, что уж говорить про то, чтоб слово из неё выдавить? — Учитесь где? Работаете? — Учусь. В МГУ. На экономическом факультете. Неподалёку от лица её почтительно цокнул язык, и она не удержалась от застенчивого смешка, который сам по себе повторился, когда вслед тому юноша протянул, как сладкой карамельной нугой: — Ну, умница какая… — и сами по себе тогда резво дёрнулись скрещенные ноги. — Поступили только? — Второй курс, вот, заканчиваю… И вдруг большой палец молодого человека на её запястье очертил круг, будто бы браслет. На словах о собственных отметках, так и оставшихся в Дашиной голове, она запнулась, как на льду, и разом прошило, будто красной ниткой, стоило юноше спросить: — Небось, на «отлично» учитесь? Она была готова уже поспорить с самой собой, что щёки мало отличались от её платья, точней, горошинок на юбке и рубашечке. И сама Ларионова, вероятно, была вся в крапинку — бело-красная, как мухомор, но только наоборот. — Ну, — хмыкнула она в давке собственного смеха, вжимая в плечи шею. — Стараюсь. И её собеседник, ловя золотой цепью свет Солнца, выглядывающего из-за облаков и ветвей берёзы у подъезда, тогда улыбнулся куда-то обратно в небеса, возвращая огромному карлику свет. — Как завещал дедушка Ленин, да? Учиться, учиться и ещё раз учиться! Правильно, гражданка… Как вас зовут-то? — Даша. И, — в горле снова пересохло, хотя и казалось до того, что там и без того сухо, что пары литров воды не хватит, чтоб утолить жажду. — Если вы не против, то… давайте на «ты». — Не против. Но, что, вот, подойдёт сейчас милиционер, и спросит, как тебя звать. И, что, будут тебя окликать «гражданка Даша»? Она засмеялась. Не успев перехватить его, свой смех, не успев спрятать рот за рукой. И рухнуло что-то вниз, к солнечному сплетению. — Не-ет. Милиционер при исполнении, так что пусть зовут меня «гражданкой Ларионовой», — и снова что-то оказалось быстрее Даши, когда она, просмеявшись, чуть ли не закашлявшись оттого, как высохло горло, но уже не от стеснения и не от волнения, а от хохота, проговорила: — А ты зови меня Дашей… — Договорились. — А тебя мне как звать? Тебя, вроде, Мухой окликнули твои… друзья? Юноша усмехнулся мелко, наскоро и взглядом совсем ненадолго метнулся туда, куда скрылись Швед и Шило — ну, и фантазия же у этих мальчишек, неужели имени им недостаточно, чтоб друг друга окликать, зачем эти «позывные»? — Да это так… По-дружески иногда друг друга так зовём. Я просто Мухин, потому и Муха, — и Даша уже подумала улыбнуться в ответ, что она, вроде, и без того догадалась, что «Муха» не с неба взялось, но вдруг Мухин ей подмигнул, и она затихла. Точно пытаясь понять, не показалось ли ей? Может, ему просто в глаз что-то попало так не вовремя, и всё дело в соринке?.. Но сомнения ветром унесло, когда рука, так её за запястье и держащая, не потянула Дашину ладошку к себе, к своему лицу, к губам, где минуту назад была лишь сигарета. — А ты зови меня Серёжей, — указал Мухин и заместо печати, которой утверждались все договорённости, на руке Ларионовой оставил поцелуй. Такой чувственный, долгий, но сухой, и даже никак не помешал, не поцарапал Дашу шрам от заячьей губы. Она, вообще, ничего не почувствовала, кроме ударившей куда-то по переносице тяжести, но тяжести приятной. И аритмии, от которой сердце её зашлось в бешенстве, в каком заходилось после бега на парах физкультуры, что в сентябре и мае проводили в парке возле Воробьёвых Гор. Из Ларионовой на улыбке вырвалось снова, второй печатью, убедительное: — Договорились… Москва цвела.