Дорога в никуда

      ОМОН не церемонится — хотя, это и не в его компетенциях.              Проходит меньше минуты, когда пальба прекращается, Женя ведёт носом, а в воздухе пыль да палево. Она только-только голову приподнимает, только видит в оставшемся после посиделок мусоре куски отлетевшей со стен побелки, как её кто-то хватает за волосы, резво поднимая на ноги, и пихает в дом.              Игнатьева орёт; ощущение, будто омоновцам скальп с её головы нужен, чтоб убедиться, что штурм прошёл удачно!              Внутри дача похожа на облюбованную малолетками заброшку времен ещё имперской России; симпатичные люстры облысели от выстрелов, декоративные стекляшки «капелек» затерялись в осколках бывших окон, чьи рамы выбиты и черны, шторы тоже все в дырочку, где-то свет больше не горит засчёт простреленной лампы накаливания.              Её кто-то пихает резво на диван. Женя, выставляя ладонь, чтоб на пол, усеянный стеклом, не улететь, чувствует под пальцами на покрывале что-то холодное, мокрое и вязкое.              Когда оглядывается по сторонам, то замечает на самом-самом подлокотнике голую Свету. Рыжуля не знает, как прелести свои спрятать, ей рук не хватает, и до того, как Ефимова воскликнет с нескрываемым ужасом:              — У т-тебя кровь!.. — ткнув в Женю пальцем, Игнатьева смекнёт, что ладонью угодила прямо в лужицу чьей-то спермы.              «Фу, блять!»              Рвотный рефлекс не должен сработать потому, что у Игнатьевой желудок пустой, но её мутит серьёзно. Кривясь так, что от лица её можно отрезать куски и добавлять заместо лимона в чай, второгодка брезгливо вытирается о подушки. Только когда ладонь у неё относительно высохнет, она под рыкливый указ сторожащего их омоновца:              — Сидеть!              Опустится неподалёку от задыхающейся в истерике Ефимовой и вспомнит, что у неё кровь.              Только тогда Женя почувствует, что у неё в самом деле жжёт над бровью. Будто рожей в щебёнку ткнули и пару метров по только-только уложенному асфальту прокатили за волосы. Игнатьева осторожно пальцем касается дуги и сразу же шипит.              На подушечке кровь. Как и на содранных коленях, как и на ободранных стеклянной крошкой пальцах…              Сверху кто-то айкает, рыдая. На лестнице теснятся омоновцы, с ружьями бегущие наверх, а к стенам, едва успев захватить хоть что-то из одежды, жмутся Ира с Настей. Первая так и замерла бы, кажется, на ступеньках, если б её один из ментов с автоматом не дёрнул к остальным шлюхам на диван, а Сорокина сама, завидев подругу, кидается босыми ногами по осколкам:              — Женя!!!              Орёт, плача ни то от страха, ни то от боли. Девкам простора не дают, сразу всех в один угол сгоняют, Женя вынуждена потесниться, когда к ним из соседней комнаты выталкивают голую Нату Короленко, и Игнатьева снова едва сдерживается, чтоб не заржать, когда сегодняшняя пассия Белова отшлепанными и горящими оттого ягодицами приземляется на чьё-то холодное семя.              Настя прорывается старательно к Жене, но её отпихивают подальше. Сорокина едва ли пальчики на ступне не ломает о ножку стола, на котором целых бутылок нет, только битые выстрелами «розочки», и менты, из-за балаклав похотливо скалясь, бросают:              — Одевайтесь.              И девчонки слушаются не сразу. Ефимова оглядывается по сторонам в поисках своих брюк, пока Ната в пустоту пялится, не до конца осознав, что полностью голая и не пытающаяся ничем прикрыться, сидит перед мужиками, которых служба от любого говна отмажет.              Настя — единственная, кажется, кто указ понимает мгновенно. Размазывая загорелыми ручками слёзы и сопли по лицу, она натягивает, не глядя, платье на голую грудь.              Вставшие ни то от холода, ни то от страха соски проглядываются сквозь ткань.              — Женя, — в грохоте, раздающегося со второго этажа, её шепот едва слышен, но на то, кажется, и расчёт. Настя чуть наклоняется вперёд, когда спрашивает, сипя:              — Что вообще произошло?!..              Омоновец её так сильно за плечо хватает, что удивительно, как не ломает сустав к херам:              — Тихо, — басом запугивает волчара в погонах, рожу свою прячущий за чёрной тканью, и Сорокина взвизгивает. В череде её лепета Женя успевает услышать что-то про отца и сдерживается, чтоб в голосину снова не заржать.              ОМОН папочкой-академиком не запугать; был бы Вячеслав Дмитриевич хотя бы генералом…              Зиновьева не с первого раза пихает ногу в юбку, которую напяливает на себя, забыв про нижнее белье. Женя не удивится даже, если сейчас её трусики валяются, смятые, в кармане у Пчёлы, и до того, как очередная глупая мысль в голове Игнатьевой вынудит прикусить язык и проглотить смех, она окидывает взглядом разодранные конечности.              «Съехавшая» с рук и ног кожа оказывает на Ефимову, которая так и сидит, колени прижав к голой груди, а одну из ладоней — промеж ног, прикрывая оба отверстия, бо́льший шок, чем куча омоновцев. Света, кажется, даже не дышит; глаза — стекло. В них смотреть можно заместо зеркал.              Жене до шлюшки Холмогорова дела нет, но когда на неё пялятся так… Терпеть не может.              Игнатьева прямо-таки чувствует, как по виску стекает капля крови с сукровицей, и оглядывается по сторонам. ОМОН сторожит, но, хочется верить, не откроет огонь на поражение, если Женька сделает то, что они и велели делать?..              На это — чуть ли не все её надежды в тот миг.              Двоечница с места привстает, глаза пялит в пол, когда один из «шкафов» с автоматом почти было пихает её обратно на диван, но успевает с тумбочки схватить брюки Ефимовой, докуда они долетели.              В повторный полёт тряпка отправляется, когда Женя ею замахивается и в лицо Свете пуляет:              — Одевайся давай!              Ефимова вздрагивает, когда штанины хлещут по плохо прикрытым сиськам, и заместо ожидаемого шевеления и шороха тканей Женя — и все присутствующие — получают плач, походящий на вой сирены.              Свету накрывает истерикой. И, если так посмотреть, во многом тут — вина Игнатьевой.              Она сама это понимает. Инициатива, как говорится, ёбет инициатора.              Женю сразу же за ворот олимпийки хватают, а она и без того уже грязная, испачкавшаяся, где-то стеклом изрезанная, и сильнее её испортить она не может себе позволить, ни себе, ни ментам. Потому в удивительной для себя послушности следует за омоновцем, который её резво выводит из дома, только хватается за его запястье над своей головой, чтоб случайно не запнуться, не расцарапать себе окончательно ноги трухлявыми состреленными ветвями.              — Куда?! — только и спрашивает она, когда выпихивают за частокол забора, когда выпихивают и всё равно продолжают вести куда-то чёрт пойми куда, куда-то в темень леса, куда фонари не дотягиваются.              «А может, этих болванов поймали? И меня к ним сейчас ведут?»              Руки в заломе ноют, как ноют конечности и мелко изрезанные пальцы.              Мент в камуфляже на визг её отвечает значительно позже, когда впереди появляется какой-то бронированный бобик, где явно будет тесно всему отряду, когда из окон соседних домов начинает прорываться свет лампочек, а самые бесстрашные и любопытные вылезают из домов.              — Куда? — повторяет рыком Женька; висок печёт, будто рану «заботливо» промывают медицинским спиртом, который голое мясо жрёт болью.              — Щас узнаешь, — обнадеживающе хмыкают, ловко открывая дверь буса и внутрь заталкивая без проблем.              Игнатьева ступеньку одну пропускает, отчего коленями снова проезжается по полу бобика, взвывая; ноги в суставе почти что горят от трения с металлом.              — Сука, больно ведь!..              Все её недовольства стоит изложить в письменной форме, чтоб омоновцам было, чем подтереться. До того, как Жене оплеухой назад прилетит её же ругательство, дверца с грохотом металла о металл закрывается так, что проще себе собственноручно проколоть барабанные перепонки, чем… всё, блять.              Игнатьева остаётся одна. В бобике с жёсткими скамейками, от которых ей всегда удавалось удирать, едва стоящий на стрёме кинет «шухер!».              Димка, пару раз внутри катавшийся, говорил, что уютного в «транспортировочном пункте экзекуции» немного — все хамят, пихают, никто даже пивка не предложит.              Женя ржала. Ржала и лезла к Державину с ватой и перекисью. Лечила ему рожу — хотя, ватой и перекисью там было не обойтись, Диме надо было с другим лицом родиться, чтоб что-то поменялось — и не особо возмущалась, если её персональный дилер перетаскивал к себе на колени.              Целуется, всё-таки, Державин не так противно.              Сейчас Игнатьева не ржет, и навряд ли на колени к омоновцам полезет.              Потому, что никто ей аптечки не даст.              А ей многого не надо. Просто грязь вымыть и стекло, где оно есть… А по ощущениям — оно везде. В глазах, ушах, в открытых ранках и волосах. Чёрт вытряхнешь.              Женя оглядывается. Ходит, сильно прогнувшись в пояснице, по небольшому «салону», а в какой-то момент, когда капля сукровицы падает с подбородка, докуда дотекла, и вовсе падает почти что ничком на пол, выставив руки, как будто для отжиманий. Заглядывает под скамейки в поисках аптечки.              Глухо. И эта пустота Игнатьеву и ударяет мощно по башке — так, что она должна расколоться перезревшим арбузом.              Надо скинуть наркоту. Пока есть такая возможность.              Потому, что если устроят шмон, — а они устроят, эти черти уж точно-то не упустят возможность к делу пришить ещё один томик — то Игнатьева хер отвертится. Никак не отвертится.              Если будет молчать — отправят куковать на нары, куда-нибудь за северный полярный круг, в колонию для несовершеннолетних, где её точно уже никто не будет долбать вопросами про постоянный и переменный ток.              А если Державина сдаст, то в тюрягу отправят уже Димона. А её здесь пришьют.              И выход один. Скинуть наркоту сейчас.              Женя колеблется, будто на Титанике. Потому, что хер знает, что будет дальше, может, ещё не тронут, или не заинтересуются спичечным коробком, — что там, в конце концов, у обычного человека может быть, кроме спичек?!.. — или получится дурь спихнуть на кого-нибудь из пацанов, давших драпу; почему бы ментам и не поверить, что тот же Белый девчонку «угостил»?              Ведь не тупые, как бы этого не хотелось признавать — догоняют, что левые девки на левой даче делают с левыми пацанами, и что пацанами зачастую используются самые разные «допинги», чтоб девчонка точно не заломалась.              Но в этом-то и дело. Тупые-не тупые, а дурь заберут, кому бы она не принадлежала.              Женя колеблется. Ведь может ещё потребоваться… даже те три пылинки, те сотые грамма могут быть нужными…              Женя колеблется, и чашу весов в её голове, все ещё треснувшей, подобно арбузной «броне», перевешивает только внезапно вернувшееся осознание, что времени-то у неё в обрез.              Пчёлкин с Беловым, который, похоже, нехилых дел наворотил за то время, что вернулся с армейки, дали драпу. Хер знает, насколько удачно, но удрали. Фил с Космосом уехали и, может, скоро и вернутся, но есть ли у ОМОНа время сидеть и куковать их?              Да и откуда ментам знать про ещё двух пацанов? Нужен-то был, похоже, только Белый.              Девок сейчас, видать, тоже к ней приведут — когда ОМОНовцы по-быстрому прошмоняют каждый уголок и поймут, что ловить толком нечего. Ефимова, если до сих пор слезами орёт, наверняка крепко на нервы ментам действует, и терпеть их, бесплатных истеричных шлюшек, мужики вряд ли будут.               Вот же ж блядство.              Женя вытаскивает «спичечный» коробок. Достает зип-лок. Ну, он же почти что невесомый… И на свет толком даже ничего не видно, так, остатки по стенкам размазались, но их даже пальцем толком не соберёшь.              Под такую мелочь подставляться — просто унизительно.              Игнатьева думает. Трёт больное лицо в руках, забываясь о ране, вскрикивает, когда кровь с одной раны мешается с кровью другой ссадины, когда липкая сукровица, только схватившаяся подобием корочки, размазывается по виску, и прислушивается к боли, но боли другой.              Боль ломки спит. Как убитая. Будто её и нет. И не было никогда.              «Да ну нахер. Я и без того слишком фартовая»              Женя складывает всё обратно. Пакет — в коробок. Коробок — в кулак, а тот обвернут в длинном рукаве олимпийки. Ладонь заносит в броске с острого-острого угла. Будто будет сейчас пускать по реке блинчики, она забрасывает осторожно коробок под одну из жестких скамеек.              И докажи теперь, что это — её, а не какого-нибудь барона, которого вязали до Белова.              Игнатьева не знает, почему ещё не задохнулась.