Дорога в никуда

      Поездка Жене, естественное дело, не понравилась. Трясло, девки вокруг неё первое время толпились, жужжа, пытаясь хоть что-то узнать, — «что случилось?», «куда Космос уехал?», «а с Валерой что?», «а с нами что будет?», «куда нас везут, Жень?!» — и омоновцы, ехавшие с ними рядом, постоянно гавкали:              — Молчать!              Или:              — Разговорчики!              И это — единственное, за что Игнатьева могла им в пояс поклониться. Потому, что в голове даже продумывая ответы в голове, она понимала, как стрёмно они будут звучать вслух.              Не сказать, что ей девок жалко, — разве что к Насте хотелось подсесть, чтоб её не кошмарили так сильно два омоновца в балаклавах — но стоило Женьке только представить, как она всё, произошедшее за двадцать секунд до начала пальбы, расскажет, так голова начинала кругом улетать. Что уж было тогда говорить про Светку, до сих пор колыхающуюся в истерике, так и не нашедшей среди всего бедлана своей майки и надевшей на голую грудь оставленный Холмогоровым пиджак? Или что говорить про Нату, продолжавшую пялить в пустоту со взглядом тупых стекляшек?              Их, в конце концов, всех отпустят, когда смекнут, что толком про косяк Белова никто ничего не знает.              И только Женю, вероятней всего, будут до крайнего держать, пока не устанут. Или пока Игнатьева не придумает какую-нибудь лютую дичь, — что-нибудь про проституцию, терроризм международного масштаба и переход в неположенном месте — которая вкупе Саше будет светить лет на десять.              Так и выходит. Едва бобик тормозит, а всех «пассажирок» заводят в милицейский участок, — чей номер Женька не успевает выцепить взглядом — так чёрт в балаклаве Игнатьеву пихает в конец колонны, ведя крайней.              Её серьёзно потряхивает. И даже не от прохладного утречка, и даже не от похмелья, наступившего даже без сна.              Перед Игнатьевой — спина мента, превратившего оконные рамы чьей-то там дачи в решето. Омоновец ведёт ни живую, ни мертвую Зиновьеву, которая, кажись, от стресса разучилась говорить — что не есть, к слову, «плохо», — и вся колонна сворачивает в каком-то из коридоров.              Женю же продолжают вести по прямой; синие стены, покрытые местами побелкой, по бокам мелькают бесконечной лентой, а протоптанный за годы эксплуатации линолеум под ногами стелется буграми.              Игнатьева не знает, как не запнулась о собственные ноги, что так по-скотски перестают держать именно сейчас.              Что дальше будет? Когда коридор подойдёт к концу? Куда её? Кто будет разговаривать? Что захотят узнать? И что говорить? Правду? Она, по сути, пустая же — ничем в поисках Белова не поможет, просто блядская судьба, которая столько помогала, холила и лелеяла, свела в ненужное время в ненужном месте, и вот теперь здесь, пьяненькая, по кайфом, не знающая ничего, за исключением того, что недавно Саша вернулся с Афгана.              Менты это уже точно знают. И навряд ли поверят, если Женя начнёт уверять, что им, волкам в погонах, известно даже больше, чем ей.              И ладно, если просто не поверят. В расход бы не пустили…              Черти ёбанные.               Перед ней мелькает дверь — такая же неприметная, как и множество других дверей, проскальзывающих до того на периферии зрения. Но именно за этот дверной порог её толкает омоновец, и до того, как Женя смекнёт, что ничуть кабинет не похож на камеру или допросную, которую она не посещала никогда, а так, представляла поверхностно, из-за спины доносится голос чёрта в балаклаве:              — Она с Беловым сидела.              Игнатьева догоняет; похоже, её не на сладенькое оставили, а, напротив, сразу захотели узнать всё, чтоб нервы лишний раз не трепать. Похвально.              Но, значит, Белов так нужен и интересен?..              «Чё ж ты намутил такое, а, сержант?»              Её «гостеприимным» жестом подталкивают к столу, за одной стороной которого — стул, а за другой — кресло. Сразу ясно, куда Женьке следует упасть, и она падает послушно, почти что ничком, на колченогий табурет, не осмеливаясь поднять глаза. Но дверь всё-таки закрывается, Игнатьеву оставляя один на один с ещё одним чертом — но не в бронежилете, а в форменном пиджаке.              И она всё-таки смотрит. Исподлобья. Испуганно — и пусть только кто-то попробует узнать, в самом деле Женя трясётся, или только для виду… Не ответит.              Потому, что сама нихера не понимает.              На неё смотрят сверху-вниз так строго, будто это ради самой Игнатьевой и организовывался штурм понтовой дачи. У мента в грязно-тёплом освещении будто рыжее лицо, и на нём теряются выгоревшие светлые брови и волосы. Только в дрябленьких складках щёк и щелочек глаз видится что-то, что не теряется на этой «апельсиновой корке».              Злющие глаза. По цвету — такие же, как у неё, и пусть Женя сама ни разу не ангельское дитя, пусть сама частенько хмурится и глазами пытается убивать, так она не смотрела никогда.              Ух, прессовать не по-детски сейчас будут!..              — Старший лейтенант Каверин, — отчеканивает он, садясь. Оттого становится с Женей одного роста. Это уже проще переносить. — Фамилия, имя, отчество?              Как овчарка лает. Женя, отвечая, слышит под потолком мелкий звон цокольной лампочки:              — Игнатьева Евгения Романовна.              Даже не записывает нигде. Почему? Память такая хорошая, или где-то прячет диктофон?              — Дата рождения.              — Десятое августа тысяча девятьсот семьдесят второго года.              Каверин молчит. Женя смекает, — отсчитывает в голове её возраст — и, разумеется, расплывается в улыбочке, которая Игнатьевой не нравится абсолютно.              Её, когда менты после комендантского часа отлавливали, так же нелицеприятно лыбились.              — Несовершеннолетняя, — произносит данностью, а Женя себя чувствует так, будто её сейчас снова запихают в бус и повезут к главному, кто всех косячных детей ставит на учёт в ПДН.              Она молчит. А что говорить? Что у старлея с математикой всё хорошо? Это всё равно, что себе же в лоб стрелять. Молчание Каверину не нравится, это понятное дело, и он, не проявляя никаких чудес терпения, бьёт ладонью по столу.              — С Беловым знакома?!              Женя подскакивает, не успевая перехватить дрожь плеч, и сама не замечает, как её задница по стулу скользит на дальний край сидушки.              Как себя вести сейчас, что говорить вообще?! Правду, похоже, только правду и придётся лепить, только это и спасёт, она же в самом деле ничего плохого не делала — за исключением того, что, будучи малолеткой, к левым мужикам умотала, но что это, разве серьёзно? Нет, конечно!              За такое ОМОН не созывают.              — Не знакома я с ним, — искренне говорит Женя, только чуть руку не прикладывает к плоской груди. Под олимпийкой колется, горя, след от затухшей об ключицу сигареты, и ни то от боли, ни то от внезапно давшего по мозгам страха у неё голос ломается в мокроту: — Я его сегодня впервые увидела.              И это — одновременный риск и спасение. Игнатьева потому что думает, как невиновная дёрганная девчонка себя должна вести, когда её прессует, и понимает — первым делом сопли разводит.              Так, наверняка, себя поведут все девки, которых, видать, в обезьянник сгрузили в ожидании «разговора».              Так и чем она хуже? Тем более если учесть, что малявка, которая после десяти и носу из дома не должна высовывать?              Она моргать намеренно начинает реже, чтоб глаза заслезились, и так кстати в носу становится сухо, а вместе с тем и влажно. Чуть подождать — и говорить начнёт в себя.              — Впервые увидела? — переспрашивает Каверин так, что Женя вдруг вспоминает о змееустах, которые что с людьми, что со змеями говорили одинаково — свистя шипящими. — Так и что ж ты делала тогда там, а? Раз впервые увидела?              Из Жени актриса плохая, но сейчас она не может себе позволить не придуриваться напуганной. Сильно помогает, что старлей реально на нервы действует и реально пугает, ей тогда и стараться не надо, чтоб глаза бегали, и Игнатьева сама не замечает, как начинает лебезить:              — Мы с подругами были, я подругу с занятия в бассейне дожидалась, а потом там…              — Что?!              — Нас погулять пригласили…              Глаза режет. Женя сдерживается, чтоб не моргнуть. Рано, рано…              — Кто пригласил?              — Филатов! Пришёл, сказал, что дачка есть, пригласил погулять, ну, мы и поехали…              — С кем поехали?              Игнатьева не знает, почему у неё губа в предательском смехе не дрожит, когда она канючит:              — С м-мальчиками, — но заместо того губа — заячья — трясётся у Каверина, когда он, становясь как-то удивительно быстро оранжево-красным, выдыхает через нос. А Игнатьева добавляет: — Вы не подумайте, я не хотела ничего плохого делать, я просто с девочками поехала, вот и все, я не пила даже, я там особо не разговаривала ни с кем, на улице сидела, в гамаке там задремала, а когда проснулась, там Витя и Саша были, я с ними просто села, они меня сигареткой угостили, мы болтали, а потом там всё вот это началось, дом оцепили, и пальба…              Верещит, верещит, постепенно переходя на визгливый писк; сквозь прищуренные глаза видит, как темнеет красное от злобы лицо Каверина, и будто бы надо прекратить его испытывать, но назад пути уже нет — если сейчас начнёт понты показывать и права качать, то будет уже просто нескладно.              Она же для них — малолетняя шваль, которую сигареткой поманили, а она и прискакала. Не тот кадр, которого стоит опасаться.              Это Женя понимает. Потому на кончившемся вздохе она почти что ультразвуком пищит:              — Простите, пожалуйста, товарищ лейтенант, я больше так не буду-у!.. — и сухим горлом хватает воздух вместе с чем-то, напоминающим всхлип. Мент скалится, явно писком раздраженный, и заносчиво подмечает, выкидывая через сжатые вплотную зубы:              — Товарищ старший лейтенант.              «Ну, посмотрите на него, какой важный. Хуй, блять, бумажный»              — П-простите-е!.. — только сильнее трясётся Женя, завывая ещё громче, чем до того. Светке в конкурентки такими темпами метит, и скулит, скулит дальше мерзкой сучкой, которую пнули в живот: — Я п-правда ничего не знаю, т-т-да если б я только знала, я п-бы к ним н-ни за что и ник-когда не пошла бы!..               — О чём с Беловым говорили?              — Ни о чём, — сердечно клянется Игнатьева, разрезанную ладонь прикладывая поверх светло-серой олимпийки, на которой следы штурма остаются пылью и грязью. — Я ни о чём с ними не говорила, они с Витей между собой больше г-говорили…              Пусть мент и бесится явно, того толком даже не скрывая, но сквозь зубы в который раз он пропускает:              — О чём они говорили? — и при этом даже не доходит до рукоприкладства.              Удивительная профессиональность; Женя бы давно нытика как следует приложила б к стенке.              Ей самой стрёмно себя преподносить, как тупую соплю, загулявшую с левыми дядьками, но ничего не попишешь — в данной ситуации лучшей тактики и не придумать. И губой она специально дёргает, как в мандраже и лихорадке, когда хлюпает:              — Да, вроде тоже ни о чём…              И тут Каверина всё-таки прорывает.              Рука плашмя падает на стол с грохотом, с которым на города падают бомбы. Подскакивает стакан на столе, подскакивают ручки, Женя тоже на стуле подскакивает, взвизгивая, кажется, даже не для виду, а натурально, от страха, и старлей тоже подскакивает воланчиком на ноги.              Игнатьева не успевает обернуться, как он оказывается по правую сторону от неё. Наклоняется, гаркая почти что на ухо:              — Как ни о чём? Что они, всё время молчали?!              — Н-нет… — запинается Игнатьева снова абсолютно натурально, а вместе с тем и чувствует, как вся нутром сжимается, будто кожа скукоживается тесно, вынуждая напрягать мышцы, а те давят на кости, которые туже обхватывают внутренние органы, а им немного надо, чтоб взорваться.              — Так и о чём? — поднимает свой бас Каверин.              На периферии размытого зрения, куда, кажется, стекают ручейки сворачивающейся крови, Женя замечает толстый короткий палец.              Дёргается, едва не улетая с колченогого табурета на пол.              — Мне, что, из тебя всё вытягивать надо? Говори всё, о чём знаешь!              — Они про девоч-чек говорили. Про жизнь, про страну… Кто кем в детстве хотел стать, я не знаю… Я не помню! Скажите, про что они д-должны были г-говорить! Тогда, может, и вспомню!..              — Ты ещё условия мне ставить будешь, дрянь?              Женя понимает, что настолько заигралась в соплячку, что ею и сделалась — слёзы и сопли сами по себе бегут по грязному лицу вместе с ручейками пожелтевшей сукровицы с виска. И она это не контролирует уже ни разу; сердце заходится, как после галопа, а когда мент вдруг руку со всё теми же пальцами-сардельками ей кладёт с силой на плечо, сразу же сжимая, будто специально выкручивая, Игнатьева натурально всхлипывает, переходя в смесь вопля и болезного стона.              А не переломала случайно там себе ничего? Иначе, чё так болит?              Женя вырываться пытается, дёргаясь со стула, но старлей придавливает сверху, не давая шевельнуться толком. И, может, оттого Игнатьева и встаёт почти что по стойке смирно, разве что пятки прилетают по полу от боли, а всё тело остальное как-то удивительно послушно каменеет, делаясь неподвижным, зато сердце за руки-ноги-голову отрывается: трясётся и кровь качает так, будто она перед Кавериным под «Комбинацию» скакала.              — Здесь ты должна рассказывать всё, что знаешь, и я тебе вопросы задаю, а не наоборот, — шипит чёрт в погонах; кажется, что патлы сейчас вспыхнут — Каверин, когда говорит, будто столб пламени извергает. — Ты уяснила, сопля?              Злость ломает кости, но страх сразу же на них накладывает шины и гипсы. Женя язык засовывает глубоко в задницу, губы свои кусает, как самое вкусное, что ей когда-либо удавалось попробовать, и унизительно для самой себя качает часто-часто головой.              — Что Белов собирался делать после ваших гулянок?              Игнатьева молчит, вспоминая. Шум крови в висках сбивает, и Женя спустя какие-то секунды, наполненные активными мыслительными процессами, ловит себя на мысли, что даже жалеет, что вся выжратая алкашка не развязала Белому язык, и он не выдал, как на духу, все свои грехи и дальнейшие планы.              Потому, что Саша в самом деле ничего ей не говорил. И она, передав то же самое Каверину, ни разу не соврёт.              Но мент не поверит.               — Они хотели ещё выпить. И снова к девочкам пойти, — пытается врубить дуру, но о хреновости своей затеи смекает сразу, как тупые слова слетают с языка. Потому, что осознает, как услышанное старлея дразнит.              — Ах ты шваль малолетняя!..              Его руки — в кулаки, а те — в ткань олимпийки. Женя за неё рвать готова, но сейчас ей возможности глаза выцарапать не дадут — ни обстоятельства не позволят, ни мент, ни отголоски здравого смысла.              Она едва успевает взвизгнуть прежде, чем её тряхнут, как следует.              Зубы щелкают по языку, так больно!.. Игнатьева скулит и инстинктивно хватается за трясущие её руки, чтоб башка в угол не отлетела случайно.              — Ты, чего, думаешь, что вправе сейчас шутить? Вообще, понимаешь, с чем тебя сюда привезли? Ты у меня пойдешь, как соучастница или пособница, если сказанёшь какую-то хрень, поняла?!              По рту будто текут железные реки; Женя со своей анемией должна радоваться и кровь собственную с удовольствием глотать, но тошнит.              Если её на звезды, сияющие на погонах, вывернет, то Каверин точно девчонку за участком прикопает.              Игнатьева втягивает носом воздух, но он забит так, что в ушах образуется вакуум, а в голове раздается низкий далёкий писк. И тогда слёзы, которые и без того щедро текли по щекам, начинают жечь ядом; везде, где они есть, где уже высохли, начинает с силою щипать — щиплет щёки, щиплет пальцы с частыми мелкими ранками, щиплет веки. Будто кислотой облили.              Женя не знает, какого хера ещё не орёт.              Сквозь густую скачущую пелену она замечает, как у Каверина на сальном виске выступает вена. Такая яркая и вместе с тем тёмная, её будто бы нарисовали куском угля.              «Всё, пиздец. Довела»              Бабские вопли и слёзы старлей, похоже, выносит хуже, чем понтовый пофигизм, и, может, стоило вести себя иначе, чтоб сейчас не пускать слюни-сопли по лицу, но дороги назад нет.              Игнатьева представляет, как её со всей дури в стенку бросят, чтоб соображала лучше, чтоб придумала какую-то ладную легенду, способную устроить Каверина, а потом с его великодушного разрешения смогла идти — точнее, ползти — вон из кабинета. И в голове пустой, вакуумные пощёлкивания звучат с хрустом костей и сухожилий.              Женя заранее сжимается, готовая рефлекторно группироваться, когда тиски на её — то есть, батиной — олимпийке сжимаются крепче.              Мент её не швыряет только потому, что дверь без стука открывается, и внутрь врываются.              Игнатьева себя со стороны не видит, но, метнувшись затуманенным взглядом к ворвавшемуся в кабинет мужику, ловит себя на мысли, что он выглядит так, будто вместе с ней лежал под пулями, штурмующими дачу. Такой же растрёпанный, грязный, перепуганный настолько, что все силы остались лишь на то, чтоб дышать и бежать прочь, парень напоминает смертника, давшего драпу от своего палача.              Незнакомец темноволосый и загорелый — или такими кажутся все в этом освещении? Женя не знает. Незнакомец высокий и огромный, грёбанная скала и черномазый Йети, натуральный чёрт.              Игнатьева понимает, что таким он кажется снизу. А она в этом самом «снизу» и оказывается, то замечая, только когда неустойчивая табуретка под её бедрами падает на бок, а сама Женя, всё-таки откинутая Кавериным прочь, путается в собственных ногах и вслед за стулом летит на пол. Голые колени, разодранные до красных ран, чьи края уже почернели от грязи, в который раз на себя принимают урон. Игнатьева взвывает, когда тормозит такими же битыми руками и правой ягодицей, и надеется только на то, чтоб под шматки свисающей кожи не залезла заноза — у неё они с самого детства вызывают натуральную истерику.              Потому, что вытаскивать их безболезненно мог только батя. Мать всегда только рану бередила прежде, чем выдирала опилку.              — Меня пришьют, — с порога севшим голосом уверяет мужик.              Женя в пещерах никогда не была, но уверена, что так же дрожат сталактиты — или сталагмиты, так и не запомнила — перед тем, как упасть.              — Меня пришьют, Володь, всё, это край, мне эти черти уже мерещатся, они больше караулить не будут, они и так уже о себе дают знать, дальше только хуже будет…              Даже странно, что такой здоровый мужик, который, кажется, Игнатьевой мизинцем может сломать шею, трясется и колышется, как заяц. Он в военных берцах — именно военных, Женя точно знает, о чём говорит, похожие сапоги до середины голени у них в прихожей стояли до тех пор, пока батю не направили в Афганистан — подлетает к Каверину, а потом обратно к двери — смекает, что её надо прикрыть.              — Ты чего, слепой? Не видишь, у меня допрос!              — Володь, спасай, — как заговорённый повторяет мужик. Игнатьева грязными руками вытирает со щек слёзы горячие, как патока, — от них и в самом деле могут слипнуться ресницы, пальцы и задница — и не рискнет в лишний раз шевельнуться.              О том, чтоб тихо драпу дать, пока старлея отвлекают, и речи никакой не идёт. Потом ещё объявят в розыск — и пиздец.              — Это дальше зайти уже не может, если дальше — то всё, смерть, это однозначно, эти суки на этой «кровной мести» просто, блять, помешанные, я хуй знает, что они за своего Али-Бабу сделают со мной…              Каверин слушает, слушает, глазами бегая от глаз военного к его безразборно болтающему рту, а потом дёргает щекой, прицыкивая языком:              — С чего ты взял это всё? Они с тобой как-то на связь выходили? Я ж сказал, что всё нормально будет…              — Выходили! — вдруг взрёвывает мужлан и так резво расстегивает куртку, что Женя не удерживается от злобного смешка, какой быстро, со смертностью резво перекрывает сухим кашлем.              А у гостя старшего лейтенанта шея под водолазкой вся в синяках и ссадинах, что не понять, что его душили, просто невозможно. Даже пацифист смекнёт, в чем было дело.              Чёрные дыры на коже — вот во что разукрашена глотка мужика.              Игнатьевой больно как от собственных ран расшибленных конечностей, так и от взгляда на мужика, который дёргается и из кармана облезлой кожанки, урванной на Люблинском рынке, достаёт кусок какой-то ткани. Ткань пыльная и старая, это Женя замечает даже расплывчатым зрением.              — Выходили, Володь, выходили, — приговаривает в дурости мужик, развязывая мелкий узелок, — в таком дурь хранить не получится, всё высыпется сразу — но только, вроде, почти развязывает, как вдруг заходится в тряске, с которой стиральные машины отжимают белье, и протягивает свёрток Каверину.              — Вот как они на меня вышли, ясно сказали, что ещё раз Максим Карельский им на глаза попадётся, то в следующий раз Максима Карельского можно будет встретить только на кладбище!              Старлей хмурится, мельком кидая взгляд на Женьку. Она смекает, что лишнего сейчас видит и слышит, и спешно оттого утыкает взгляд куда-то в половицы, которые скрипят под нею, куда-то в битые колени, прикидываясь, что заместо перекиси водорода на раны льёт свои слёзы и сопли.              Не столь профессиональный анальгетик…              Она порывается, чтоб вскинуть голову, когда раскрывший узелок Каверин вдруг шикает, но это лишнее. Потому, что ткань вместе со своим содержимым старший лейтенант сам от себя откидывает, и то, что только что было у него в руках, падает на пол неподалёку от Игнатьевой.              И, блять, Женя готова назвать себя дурой, не сдавшей ебучую физику на тройбан. Но не настолько ж она тупая, чтоб не узнать в куске отрезанной плоти ушную мочку!..              Маленький комочек кожи и плоти, мышц и крови, он уже совсем не кровит, он весь сворачивается и скукоживается, уже бесполезный и умерший. Женя на заднице отползает прочь, к самой дальней стене, в самый дальний угол, будто отрезанная мочка сможет отрастить ноги и дойти до неё, и Игнатьева поджимает под себя с силой колени.              Её тошнит, а крик, рвущийся из горла, только усиливает рвотный позыв, который она давит ладонью. Крик тогда пытается вырваться через глаза; глазные яблоки вылезают наружу так, что иголку к ним поднеси — и они лопнут, карим цветом зальют всё вокруг.              «Ёбанный рот, ёбанный рот, ёбанный рот!..»              Женя закрывает глаза, а картинка отрезанной мочки из-под глаз не уходит. Уже и какой-то мелочью кажется всё, что произошло до того — ни второй год не пугает, ни мать, которая всю жизнь из-за проваленных итоговых будет песочить, ни захват дачи, кончившийся битыми конечностями и головами. Игнатьева жмурится, вопя «в себя», так вопит, как ни разу ещё не вопила, не орала и не горланила — ни от счастья, ни от ужаса, ни от особо мощного прихода.              Сердце сейчас разорвётся нахуй.              — Ты чего здесь расселась?              Игнатьева раскрывает глаза, так и не оторвав ладонь ото рта. Каверин кривится настолько выразительно, будто возле ножки его стола не Женя сидит, а остывает кучка наваленного кем-то дерьма, от которого аж глаза ест.              Максим моргает, не находя себе места, но вместе с тем не находя смелости сесть на опрокинутый табурет.              Девчонка смекает, что больше не нужна, но окончательно это осознает, когда старший лейтенант языком цокает, как хлыстом, вслед подгоняя:              — Свободна!              И Игнатьева мигом бросается к двери. Срать на то, как выглядит, кем кажется. Женька едва поднимается ноги, готовая чуть ли не на четвереньках выбежать прочь из участка, и дёру даёт до того, как ей дадут под курдюк поторапливающий пинок.              Каверину, в конце концов, любую вольность простят звёзды на погонах. А Карельскому всё простит Каверин.