Дорога в никуда

      Настя Сорокина — умница, красавица, комсомолка, спортсменка и прочие клише, составляющие собирательного образа советской девушки. Жене до Насти, как Дима любит говорить, «пердеть и пердеть», но по какой-то причине Сорокина Игнатьеву считает хорошенькой.              Не сказать, что без подружки Женя от тоски и одиночества полезла б в петлю, но иных знакомых, кроме Сорокиной, у Игнатьевой нет. И от общества умницы, красавицы и далее по списку она не отказывается — хотя бы потому, что с ней бывает интересно. Пусть и иногда.              Как говорится: дают — бери, бьют — беги.              Бить её Настя не бьёт. Потому, что боксу предпочитает плавание.              Охранник на входе в бассейн дремлет, а Женя сердечно не желает будить старичка. Подныривая под турникетом, Игнатьева проходит в холл, а оттуда — хорошо знакомыми коридорами до раздевалок старшей женской группы. За эн-ное количество метров до нужной двери она начинает слышать жужжание фена, унюхивает аромат «Тайны рижанки», которым себя обливает Наташа Короленко.              Женя тогда безоговорочно правильно открывает нужную дверь.              Привычный верещащий вопль раздается ровно в тот же миг, и полуголая Зиновьева себя прикрывает всем, чем есть. Справедливости ради, в руках у Иры ровным счётом ничего. Женя усмехается лениво со злости, от которой у пловчихи в глазах капилляры, кажись, лопнут сейчас, и выслушает от неё полное гнева и испуга:              — Игнатьева, блин! Стучаться надо! — и Зиновьева тогда разворачивается с напускными понтами, словно Олимпиаду выигрывает в этой самой раздевалке. Женя замечает, что купальник у Иры врезается промеж ягодиц, и сдерживается, чтоб не заржать:              — Будто там кто-то чего-то не видел.              Ира оборачивается, мокрыми волосами себя по плечам хлещет. Прям, какая амазонка. Игнатьева только снова лыбится, но уголки губ медленно вверх тянет, и тогда Зиновьева глаза прищуривает убийственно. Кидает:              — Дура.              Женя задумывается, как с таким оскорблением дальше жить, а Настя из-за стены появляется в тот момент и бросает подружке с улыбкой куда более располагающей:              — Всё-таки приехала! Я уж думала, что тебя не ждать!              Сорокина запахивается в полотенце, она куда больше Игнатьевой напоминает древнегреческую красавицу, нежели Зиновьева, и подбегает к самой двери. Берёт Женю за плечо, что-то сказать ей хочет, но так и замирает с раскрытым ртом. Закрывает, только чтоб сглотнуть:              — Чего, не сдала?              — Наши не сдаются, — поддакивает ей Игнатьева, ответно пихая Настю в плечо. Та улыбается, но так грустно, что Жене почти интересно спросить, чего это Сорокина такая кислая; у неё-то с учёбой всё нормально, первый курс биофака МГУ окончила на пятёрки сплошные.              Пловчиха, будущее советского спорта, вздыхает глубоко и горько, а потом ручкой машет, приглашая Женю внутрь. На ходу выдыхает:              — Вот блин, а… — а когда хлопает, закрываясь, дверь, Настя снимает полотенце.              Она, в отличии от Зиновьевой, полностью голая, и того не стесняется. Загорелая, складная, гладкая; с такой талией, ногами и такими бёдрами, как бы то не звучит, плавать в слитном купальнике — преступление. Даже Жене сложно не посмотреть на красивое тело, округлое в одних нужных местах и худое… в других нужных местах. Что уж говорить про мужчин?              Сорокина надевает трусики, каких Игнатьевой на базарах наблюдать не удается.              — Что будешь делать? — спрашивает Настя тогда. Её брови сходятся крышей какого-нибудь китайского домика в соболезновании, которого Женя не понимает.              Игнатьева прижимается плечом к шкафчику Сорокиной, которая поправляет грудь в чашках бюстгальтера.              Такого, которого, тоже, разумеется, не найти на рынке в Люблино.              — Да ладно, — Женька качает головой и виском слабо прикладывается к углу. Немного тупой болью отдаёт в черепушку, но Настя неказисто в ответ улыбается. — Не смертельно, — Игнатьева репетирует слова, какие мадре не утешат и не успокоят, на Сорокиной: — Прорвусь. На годик, значит, в Москве задержусь.              — Всё-таки будешь уезжать?              — И без меня тесно тут.              Настя молчит, рассматривая босые ноги; на ступнях видно следы загара, оставшиеся на пальцах Сорокиной от ремешков её каблучков, на которых пловчиха ходит, как некоторые не танцуют. Потом приподнимает глаза-янтари.              — А куда?              Женя говорит первое, что ей в голову приходит:              — В Симбирск, — и Сорокина сводит бровки всё тем же китайским сараем.              — Куда?              — Ну, Ульяновск, — поясняет Игнатьева, лишь мельком удивленная, что золотая медалистка не знает, как раньше назывался родной город Великого вождя, о котором, видать, у Булки были частые влажные сны. Но быстро Женя качает головой; не удивительно, что Сорокина, катающаяся с папой-академиком по санаториям, а иногда и заграничным курортам, не знает про прозибающий за Уралом городок. Или где он там расположен?..              — Чего тебе делать там? — вздыхает Настя, обувая в первую очередь босоножки, и только после того натягивая на себя лёгкое бело-жёлтое платье. — М?              Она похожа на крымчанку; ей только грозди винограда не хватает, чтоб окончательно сойти за коренную жительницу Симферополя.              Женька в чёрных велосипедках, выглядывающих из-под полов батиной олимпийки, и пыльных кедах — среднестатистический пример девчонки с при-МКАДного района.              — А тут чего делать? Всё равно, в институтах всё заранее уже запланировано.              Сорокина не отвечает сразу — крайняя фраза, наверно, всё равно, что камень в её огород, — но за Настю голос подаёт Зиновьева, которая, переодеваясь в уголке, рисует себе контур губ так жирно, будто у неё их в принципе нет:              — Отговорки для ленивы-ых, — последний слог тянет по-сучьи, что Короленко аж в сторону уводит фен, чтоб над ухом не жужжал, и выразительно лыбится в ожидании продолжения. А с последним Ира не тянет:              — Захочешь — любую фифу подвинешь, а не захочешь — уедешь в Симбирск.              — В таком случае, двигайся, — бросает Женя, в слова свои не вкладывая ни угрозы, ни усмешки.              Ответ просто сам по себе такой, почти рефлекторный; к Зиновьевой лишний раз прикасаться не особо охота, тем более куда-то её двигать, — Игнатьевой на юрфаке, за одной партой с пловчихой делать нечего.              Для Жени колкость — обыденность, а Настя за её спиной дёргает за локоть.              Наташка присвистывает, дурную привычку перенимая у Державина.              Ирка отводит зеркальце от своего лица. В глазах — молнии, а многочисленные лужи на полу, ведущие от двери душевой до шкафчиков, только с охотой токи возвращают в воздух.              — Ты сначала школу окончи, крутая наша. Потом только и посмотрим, кого ты там сможешь «подвинуть», — и вроде только Женька успевает язык прикусить, чтоб раздевалку не обернуть местом побоища, как Зиновьева кидает вдогонку собственным кислотам:              — Если я, конечно, доживу твоего выпускного.              Остальные две тихие девочки в раздевалке собираются, стараясь лишний раз не шуметь. Короленко ещё с секунду пожирает глазами девок, что с другими найти язык не в состоянии, а потом оборачивается к рыжуле, что у своего шкафчика сидит с понурой башкой.              — Ну-ка, хватит, — шипит Наташка и большим пальцем вытирает щёки пловчихе, хотя она и дёргается от её ладоней прочь. — Прям, «Максим»… Будто мир клином сошёлся на этом Максиме.              — Сошёлся! — гаркает рыжая и свой визгливый вердикт подгоняет рыданиями, которых достойна сама Дездемона.              Ира карандаш от губ убирает, теряя тогда к Игнатьевой интерес, — по крайней мере, на время — и на выдохе с места встаёт.              — Тяжёлый случай.              Настя только взгляд кидает за спину Жене. Потом на неё смотрит, предупреждая и коря за склоку с Ирой, которую склокой-то назвать сложно. Шёпотом, пока Ефимову успокаивают, добавляет:              — Не пори горячку с переездом. Это сложно, очень сложно, и ответственно. У тебя целых два года впереди, может быть…              Она ещё что-то хочет сказать, но замолкает, когда по косяку кто-то с обратной стороны коридора выбивает чёткую дробь. Зиновьева и Ефимова снова начинают верещать, так и не одевшись достаточно для того, чтоб каждого шороха не шугаться, и в разные углы бросаются, чтоб прикрыться. Рыжая и забывает даже, что у неё щеки в один цвет с волосами.              Настя юркает быстро к двери, за собой таща и Женьку.              — Прикрой их!..              Игнатьева мельком оглядывается за плечо своё, где Ирка впрыгивает в юбку, и намеренно прислоняется плечом к стене.              Пусть любуются; судя по тому, какие короткие шмотки носит Зиновьева, всё, что тряпки скрывают — народное достояние.              Одетая Сорокина открывает дверь и на пороге почти лицом к лицу сталкивается с каким-то Рэмбо. Иначе Женя гостя назвать не может; вся рожа у парня располосована, будто он с рысью дрался, и нос заклеен.              Парень улыбается, несмотря на лицо в ссадинах, обворожительно — даже для Игнатьевой, которая на мужчин смотрит, как на девчонок в брюках.              Для Насти, которая исправно с Женей делится подробностями своих сердечных переживаний, тем более.              — О, Настёнка!..              — Привет, Валер, — Сорокина голову обаятельно наклоняет вбок, кажется, даже не специально, так само будто получается, и названный Валерой должен всё внимание своё обратить к ямочкам на щеках Насти, если на девушек смотрит, как… на девушек.              Его отвлекает шум хлопающих шкафчиков Зиновьевой и Ефимовой. Обладатель полосатого лица тогда пальцем указывает вглубь раздевалки:              — Можно?              Настя оборачивается и не успевает ответить, как Валера мягко двигает её в сторону, проходя дальше.              Осматривается странно.              Женя у стены стоит, когда и её настигает взгляд парня.              — О, новые люди, — проявляет парень все чудеса внимательности и протягивает ладонь. — Валера. Можно просто Фил.              — Женя. Позывного нет.              Фил ей в ответ снова улыбается. Игнатьева ответно улыбаться не сильно хочет, потому ладонью бьёт по протянутой к ней пятерне и кулаки сует в карманы олимпийки.              — Ну, это исправимо! — и, оставив, видать, фантазию «настаиваться», Валера проходит в раздевалку чуть глубже. Ирка как раз успевает застегнуть крайнюю пуговичку на рубашке, а Ефимова — на поясе брюк.              Игнатьева с мелким разочарованием цокает языком; вот весело бы было, если б чуть не успели…               — Девчонки, салют!              Ему отвечает неровный хор трёх голосов — только одна пловчиха у стены собирает спешно сумку с тренировки — и взгляды пяти пар глаз, заинтересованных в большей или меньшей степени. Короленко без комплексов и без терпения, поэтому первая довольно скоро спрашивает:              — С чем пришёл, Валер?              Фил недолго качается в дверном проёме между двумя стенами, а после предлагает голосом, какой Жене чем-то напоминает интонацию Димона, ей под нос сунувшего марафета:              — Покутить хотите? Дачка есть за городом, места много, воздух свежий… Красота, в общем.              «Ну, посмотрите на него, прям Пришвин. С таким предложением же, да, парень к бабам приходит, только чтоб описать все прелести природы»              — А что, — протягивает Ирка, которая думает о том же самом, что и Игнатьева, но уже с другими мотивами: — Компания какая-нибудь будет?              — Будет, — утешает её Филатов. — Я, ещё три моих друга. Во такие парни! — Валера оттопыривает большие пальцы вверх под заливистый смех Наташи, которая, видать, уже предчувствует обещанное веселье. — Попить, поесть, развлекательная программа — это всё с нас. Нам просто не хватает… простого женского обаяния.              «Ну, понятно. Нашёл бесплатных шалав»              Та, что у стены тихо вещи собирала, пытается мимо проскочить, но из Филатова строгий комендант. Он ловит мягко пловчиху за локоть и, разворачивая девчонку к себе лицом, хлопает глазами:              — Ну, куда ты, Юленька? Поехали, а? Будет весело, это я тебе лично гарантирую.              Игнатьева глаза закатывает так круто, что планирует с внутренней стороны взглянуть на собственный мозг. А названная Юленькой только руку прикладывает чуть выше груди и ответно хлопает ресницами со святостью девы Марии:              — Валер. Какая «дача», какой «поехали»? Тебе совсем мозги на твоём боксе отбили? У меня завтра примерка платья на свадьбу. Я замуж выхожу в сентябре, ты чего!              Женя мысленно присвистывает, девчонке готовая захлопать — ну, отбрила так отбрила, не докопаешься!.. Филатов коротко хихикает, хотя это и выглядит смешно, но Юлю всё-таки отпускает. Она юркает тогда в сторону выхода, и пловчиху ненадолго задерживает вопрос Валеры, полный «заинтересованности»:              — Ты кем теперь будешь-то, Брагина?              Невеста оборачивается и улыбается мило — не удивительно, что её так старательно приглашают «поразвлечься напоследок»:              — Ткачёва!              И тогда окончательно уходит, чмокнув воздух возле щеки малость осевшей Сорокиной. Настя ей улыбается с запозданием, и Юля убегает, когда Валера, смирившись с первой — и единственной — неудачей, которую в состоянии себе позволить, разворачивается и, как ни в чём не бывало, спрашивает у оставшихся:              — Ну, девчонки, я надеюсь, больше никто тут замуж не выходит?              — Я свободна, как птица в небе, — протягивает Зиновьева. Игнатьевой становится интересно, почему Ирка так волнуется, что кто-то её в купальнике увидит, если на «дачу» соглашается, а Валера в ответ кивает с чем-то, напоминающим благодарность.              — Я против, — сразу высказывается рыжая, когда к ней на скамейку выразительно подсаживается Короленко. — Я не хочу ни с кем развлекаться!..              Ната, видать, уверена, что клин можно только клином выбить, и возвращает Ефимовой прямое:              — А Макс развлекался, — и Короленко даже не дёргается, когда подруга на неё смотрит полными слёз глазами.              Наташка белые кудри впушивает, и браслетики на запястьях стучат, перекрывая шёпот рыжей, что едва болтает головой, когда пловчиха, всё решив за двоих, уверяет:              — Мы тоже в деле, Валер.              — Зашибись, — довольно улыбается Филатов. Женю эта улыбка уже меньше привлекает, так и тянет огрызнуться, когда Валера, оттолкнувшись от стен, возвращается к двери и снова ловит взглядом Игнатьеву:              — Поедем, Женька? Как раз и придумаем тебе позывное!..              Ждать себя Женя не заставляет, и колкий ответ на языке уже вертится, но её неожиданно заставляет подождать Настя. Пловчиха подлетает на лодочках своих и руками, ещё малость пахнущими хлорной водой, обнимает Игнатьеву за локоть.              — Поедет! И я поеду! Мы… вместе поедем.              Сорокина на себя мало похожа в тот момент, когда смотрит на Фила, и Женя это понимает; видать, тестостероновый боксёр с побитой мордой хорошенькой студентке кружит голову. Желания из-за симпатии подруги подкладываться под какого-то сопляка, которого не видела ни разу, у Игнатьевой не возникает, но Настя умоляюще щипает сгиб Женькиного локтя, мол, «помолчи, пожалуйста, Женечка!..».              Пока Игнатьева рассуждает, отбрить ли Фила так же красиво, как это Юля сделала, или составить им «компанию», Валера, довольный собранным составом, подмигивает Сорокиной.              Женя чувствует, как на локте её становится тяжелее — Настя будто опадает.              «Господи, спаси, сохрани и помилуй» — закатывает глаза неверующая Игнатьева.              — Отлично, — Фил чуть ли не ладони потирает. — Тогда, девчонки, одевайтесь и выходите к главному; мы вас там ждём.              И ретируется до того, как кто-то выведет Валеру за порог. Настя провожает спортсмена взглядом, едва ли не растекаясь по стенке.              — И чё это было? — уточняет Игнатьева, поворачивая голову на пловчиху. Та оглядывается на Нату, любящую греть уши, и, пусть пока Короленко встряхивает Ефимову, рисковать Насте хочется меньше всего.              Она хватает свою спортивную сумку, которая к каблучкам и лёгкому платью не подходит совсем, и тянет Женю секретничать за стены раздевалки.              Уже в коридоре Игнатьева забирает сумку себе — хотя бы для того, чтоб летящая на крыльях Настя не запнулась и не вывихнула обе стопы. Сорокина сопротивляется вяленько, а когда Женя, выходя к турникетам главного входа, повторяет:              — Насть, — она разворачивается и на вдохах-выдохах поясняет одновременно стеснительно и горячо:              — Прости! Прости… Я просто так разнервничалась, когда представила, как там одна буду. Ну, то есть, не одна, но… одна. Я там никого не знаю, с Ирой я редко общаюсь, с Натой ещё реже, а Света меня, если честно, бесит. А Валера, он такой классный, сильный, знаешь… Ну, ты всё сама видела, какой он…              Женя прищуривается; зрачки у Сорокиной по форме напоминают сердечки. И это ей даже не кажется.              — …Ну, я и побоялась, что это не взаимно — ты видела, как он Брагину тормознул? Если б не её свадьба с Вовкой…              То, что чувства Насти не взаимны, — а если и взаимны, то не столь «высоки» — Женя видит так ясно, что даже удивляется, как того не видит сама Сорокина. Ей в отношениях чужих разбираться муторно, но что-то вроде здравого смысла подсказывает, что, будь у Валеры кто-то — например, Настя Сорокина — в сердце, так он бы по женским раздевалкам не ходил, собирая «компанию» на дачу.              Игнатьева молчит; розовые очки на переносице пловчихи сидят почти вплотную к глазам — стёкла бить всё равно, что осколки втыкать в хрусталик.              А Настя же локоть её вплотную обнимает, притираясь к Женькиному плечу:              — Мне с тобой спокойней будет, понимаешь?              — Я ни с кем трахаться для твоего «спокойствия» не буду, — отрезает Женя.              Настя в ответ на то вся резко вспыхивает, словно ей в мозг чип вживлён, который током бьёт, когда мягких ушей касается грубое слово. По сторонам оглядывается; разумеется, нехорошо будет, если кто узнает, о чём умница-красавица-спортсменка-комсомолка с подругой треплется. А Сорокина активно — как, наверно, ни на одном семинаре по микробиологии — шевелит извилинами, а потом в стократ тише, чем Женя до того, уверяет:              — И не надо! Нас, как раз, четверо получается: я, Ната, Света и Ира. И их четыре.              Настя короткими перебежками торопится к телефонному аппарату, что стоит почти возле поста спящего охранника. Её каблучки по плитке бьют так, что под каждый шаг усатый жук дёргается во сне.              Как бы Жене не было весело от всего происходящего, прикрывая Сорокину, она всё-таки говорить начинает тише:              — Если там будут извращенцы и свингеры, то я за себя не ручаюсь.              Настя глаза выразительно косит на переносицу Игнатьевой, достаёт какую-то копеечку и кидает в прорезь, начиная набирать номерок:              — И извращенцев, и свингеров в ужас повергает такое слово, как «месячные».              Женя сильно сомневается в этом, но, представив, как лицо — того же Валеры Филатова — вытягивается в ужасе от поистине волшебного слова, то сдерживается, чтоб в голос не заржать; в холле с высокими потолками её смех слышен будет и в раздевалке, и в бассейне, и у поста охраны.              — Боюсь спросить, — тянет на выдохах Игнатьева, плечом облокачиваясь на автомат. — Откуда у дочери доктора химических наук такие познания о маньячных пристрастиях?              Настя свой взгляд коронный, какой папенька навряд ли когда-нибудь увидит, повторяет. Женя глазами следит за цифрами телефона, на который Сорокина звонит, и в комбинации узнает номер квартиры Насти, а сама думает, как же это девчонке голову кружит спортсмен, ищущий по раздевалкам бесплатных блядей себе и друзьям.              Любовь слепа, если это и любовь. А если не любовь, то глупость, которая, в свою очередь, неизлечима.              Игнатьева подбородком указывает на автомат; левое плечо вниз тянет Настина спортивная сумка.              — Чего планируешь делать?              На вопрос Сорокина не отвечает, а только пальчик прикладывает к губам, прося не палить контору высоким смехом, который у Жени многим походит на карканье чаек. Подруга, готовая к выступлению, обещает всеми силами держаться.              И Настя берёт трубку. Немного ждёт, крутя меж пальцев провод, а потом что-то в телефоне щёлкает так, что даже Игнатьева слышит, и Сорокина начинает тарахтеть и словами сыпать, как из пулемёта:              — Алё. Алё, пап? Да, я. С бассейна звоню. Ты дома? Ага. Слушай, пап, тут такое дело… Помнишь, я тебе про Юлю рассказывала? Ну, как, пап? Она со мной в группе занимается. Нет, не в универе, в бассейне. Да. Ну, всё, вспомнил? Во-от. Пап, она тут замуж через неделю выходит. Меня с девчонками пригласила к себе на ночевку, а-то потом, знаешь, начнётся — к мужу переедет, а там скоро и дети уж… Больше, в общем, и не посидим нормально.              Женя, вопреки своему обещанию держаться, фыркает звонко. Сразу же отходит чуть в сторону, ловя затылком откровенно слабую оплеуху от Сорокиной, которая белеет ужасно в страхе, что её свидание накроется медным тазом.              — Ну, как «что мне там делать», пап? Мы платье ей будем примерять, посплетничаем немного… Ну, могу, конечно, — в явном лукавстве и напускном послушании соглашается с чем-то Настя спустя паузу. — Но чего я, как белая ворона, буду? Все идут, Ната идёт, Света идёт, Ира… Да, да, Зиновьева!              Дядя Слава на том конце провода рассуждает так долго и тихо, что даже Женя, которую никто не держит, мысленно напрягается, скрещивая пальцы. Не так уж ей, конечно, и сильно хочется невесть где торчать, но Настю — дитя, которого родители с учёными степенями оградили от всех пороков — в эти самые пороки хочется посвятить. Даже если на то только и её желание.              Сорокина в трубку цепляется так, что коротко подстриженные ногти скрипят по корпусу, едва не высекая искры. Игнатьева пока пинает в отрешении шнурок своих кед, посеревших уже прошлым летом, и от столько увлекательного занятия её отвлекает стук каблуков.              Настя на месте подпрыгивает, забывая о дремлющем охраннике. Последний во сне крупно вздрагивает.              — Спаси-спаси-спаси-ибо, папуль! — благодарит попискивающим голосом Сорокина. Видел бы сейчас её батя — подумал бы, что он дочь на не девичник отпустил, а под венец. К полосо-мордатому.              Настя по протянутой Женькиной ладони бьёт часто, но тихо, и продолжает лепетать:              — Да, да, завтра буду дома. Разумеется. Да, приеду — и в библиотеку за учебниками. Спасибо, папуль. И я тебя. Давай, пока, целую!..              Сорокина вешает трубку, и разговор ей приносит явно больше радости, чем потраченные на звонок две копейки. Едва сдержавшись, чтоб не прыгнуть на Женю, она вся сверкает.              Игнатьева себе обещает собственноручно зубы выбить, если окажется в таком же состоянии хоть когда-нибудь, но Насте качает головой.              — Ну, ты и стелешь, — в неком одобрении тянет второгодница, перебрасывая руку через плечо Сорокиной. Женю не смущает, что на своих лодочках Настя выше на полголовы. — Знал бы Филатов, на какие жертвы ты идёшь!..              Из коридора, ведущего в раздевалки, появляются три знакомые фигуры, когда Сорокина резво разворачивает Женю к себе:              — Не вздумай только Валере говорить, что я у отца отпрашивалась! — шёпот у Насти одновременно и умоляющий, и указывающий, что на миг в голове у Игнатьевой появляется червяком мысль всё-таки шепнуть Филатову о сорокинских безрассудствах. Хотя б для того, чтоб было не так скучно. — А то он ещё подумает, что я малявка какая-нибудь.              «Малявка. В двадцать лет. Как же»               Женя хмыкает, но больше ничего не говорит. К ним подходит Ирка, а за ней клином выстраивается и Ната с Ефимовой; Короленко прямо-таки во все оружии, у неё грудь из-под выреза платья красивыми выпуклостями выглядывает, а Света, видать, ещё сомневается, планируя сохранить верность для некоего Максима, которому её верность и даром не сдаётся.              Зиновьева откидывает чёрные, как зубная гниль, волосы. Оглядывает Настю, что лицом одновременно бела и красна, а потом поворачивается к высоким стенам, выполненным полностью из стекла. Чуть щурится:              — Они, что ли?              — Да вроде…              Женя оборачивается. Зрение у неё относительно острое, — по крайней мере, она была в старом своём классе одной из немногих, кто не носил очки и не щурился — но чего-то, кроме контуров машины и пары вьющихся возле неё силуэтов, разглядеть не в состоянии.              Ира поправляет бюст, не стесняясь, и начинает двигать к выходу. Ведя остальных за собой с уверенностью генерала, прущего авангардом на вражеский полк, Зиновьева немо говорит идти и остальным. Ната одобряюще тискает Свету за плечо. Настя же приобнимает за локоть Женю, у которой ничего не колется, не колышется и не дрожит от предвкушения.              Только во рту слюны становится больше.              На улице, по сравнению с прохладным бассейном — несусветная жара и духота. Женя ничуть не удивится, если Ирка разденется прямо сейчас — вот как она вышагивает, стараясь из одежды выпрыгнуть. Со временем силуэты, которые Игнатьева из холла видела, приобретают более правдоподобные очертания, а вместе с тем и девки начинают шептаться:              — Тот длинный ничего такой!.. — ахает Светка, у которой все воспоминания о бывшем остаются в раздевалке.              Ободряющая её Короленко тогда вдруг в сторону отходит, в плечо пихая малость Ефимову:              — Эй, нормально тебе? Он тебя не увидит даже, ты ж ему в пупок дышишь!              Рыжуля в ответ неожиданно скалится:              — Может, ему это даже больше понравится, — одной фразой себя из раненной Джульетты оборачивая в шлюху. Женя выразительно переглядывается с Настей, которая едва ли в себе находит силы оторвать взгляд от Валеры, и думает, что ничуть не удивится, если увидит у Ефимовой раздвоенный язык.              До того, как Фил услышит их разговоры, Ира успевает, почти не шевеля губами, спросить:              — Насть, ты на того, в синей майке, не смотришь?              — Нет-нет, — будто бы испуганно отрицает Сорокина. А потом, поняв, что этим даже не намекает, а напрямую говорит, что глаз положила на другого, блефует: — Я хочу взглянуть ещё на того, который на даче ждёт.              Зиновьева оборачивается. Женя ненадолго переживает, что от такого взгляда Горгоны окаменевшую Настю придётся бросить — не переть же на себе статую ростом метр семьдесят пять!..              — Ну-ну, — выразительно бросает Ира и улыбается располагающей улыбкой, когда перед ними оказывается Валера и его обещанная компания. Филатов, в свою очередь, улыбается не менее располагающе.              — Девчонки! Прошу знакомиться!              — Космос, дамы, — протягивает длинный шкет, ставший причиной междоусобной бойни между Ефимовой и Короленко. — Зовите меня просто Космос.              Ира успевает бровями дёрнуть, как бы фыркая, мол, что это за имя такое?              Проходит секунда, чем Женя понимает, что мысли свои — и мысли Зиновьевой — озвучивает вслух. Какого-то страха вступить в словесную перепалку нет — в таких бойнях Игнатьева зачастую одерживает, если не победу, то достойное поражение.              Женя оглядывается на шпалу, и к ним с Настей подпрыгивают сразу двое: Галактика и Филатов:              — Чего ты тяжести таскаешь, а, Женьк?              Валера с плеча её пытается стянуть Настькину сумку, чего Игнатьева не с первого раза позволяет, расслабляя хватку только после того, как Сорокина снова щипает сгиб Жениного локтя. В то время Космос к ней наклоняется — не одна Ефимова в пупок верзиле дышит — и показывает всё своё пижонство, беря вдруг Игнатьеву за руку.              — Имя у меня греческое.              Жене кажется, будто мокрая жаба садится ей на ладонь, когда Космос оставляет поцелуй. Ефимова с Натой, видать, Игнатьеву собственноручно в машине удавят — по крайней мере, смотрят так, что по выражению лиц двух пловчих становится ясно: у них есть, как минимум, мотив.              Игнатьева сдерживается, чтоб пальцы не вырвать. Сдерживается хотя бы для того, чтоб не ткнуть Настю в грязь лицом. А вот воздержаться от кислой мины не удаётся.              — А вас, барышни, как величать?              Женя представляться планирует только после Сорокиной. А у той язык прилипает к нёбу, когда Филатов со спины к ней подходит. Даже Игнатьева чувствует тканью своей олимпийки, как Валера меж лопаток опускает руку влюбленной в него студентке.              — Это Настя, — говорит Фил так, что, если у Космоса и были на Сорокину какие-то планы, то после такого выразительного ответа эти мысли обязаны испариться.              Настя, какую лихорадит так, что только Женя и, возможно, Валера, чувствуют, в себе находит силы скромно улыбнуться.              Игнатьева мысленно закатывает глаза и со всем пафосом и непримиримостью берёт на себя огонь чужого интереса:              — Евгения Романовна.              — Ух, как официально! — оттопыривает губу Космос и, напоследок отвесив один поклон, уходит к Ирке. Зиновьева не горит желанием расставаться с синей майкой, которая глаза пялит на вырез её рубашки, но знакомство продолжается, и каравай рукопожатий доходит и до Сорокиной.              Парень с вороньим гнездом на башке и, кажется, таким же гнездом внутри башки, к ним подходит. Рука у него держит ремень; со стороны выглядит понтово, а Женя, таких «понтов» повидав немало, сдерживается, чтоб не заржать — что, штаны даже с бляшкой велики?              — Барышня, — тянет руку к Насте. Дешево на солнце блестит циферблат часов. Отошедшая немного от жеста явного покровительства Фила, Сорокина сама представляется:              — Настя. Приятно познакомиться.              — А мне-то как приятно, — возвращает ей лесть блондинчик, что, кажется, такой же глупенький, как и его сёстры по волосам.       Женя предпочитает закрыть глаза на то, что у самой волосы отливают цветом ржи.              Лицо дон Жуана поворачивается к ней и в пятый раз повторяет требовательно-обольстительное:               — Барышня.              — Женя.              Он в ответ кивает, опуская чуть голову, а вместе с тем и глаза. Игнатьевой хочется мерзко хихикать, когда после привлекательных вырезов платьев, маек и рубашек сопляк натыкается на плоскую грудь — и та скрыта за балахоном футболки и олимпийки.              Часть — если не весь спектр — эмоций выражаются на лице блондина так, будто выражение лица подчиняется одновременно тупой и умной компьютерной программе на два действия. Чтоб сдержаться и всё-таки не заржать, Женя смотрит на разукрашенное чудо автопрома, на котором пригнали сегодняшние сутенёры. Оттого становится только хуже — от желания фыркнуть уже чешется в носу.              «Или дело не в этом?..»              Женя к себе прислушивается и давит ругательство, когда понимает, что была бы не против вернуться «припудрить носик» — не пудрой.              — Мы все туда не поместимся, — отвлекая себя и остальных, Игнатьева перебрасывает мысли прочь от странного, пока не столь заметного чувства в носу и диафрагме.              Кос, уже травящий какие-то байки Ефимовой и Короленко, оборачивается на Женю с лицом, что мигом становится задумчивей. Настя же, пытающаяся ловить одну волну с кем-то, кроме Игнатьевой, тогда наклоняет чуть голову к крайнему парню, который с ними знакомился:              — Так, а тебя-то как зовут?              Лохматый блондин от профиля Жени отворачивается и улыбается Сорокиной:              — Виктор Пчёлкин, барышни, к любым вашим услугам.              — Оч-чень приятно, — возвращает лестью Женя, что, видать, даже не прикрывает грубость в тоне, отчего Космос оборачивается снова. — Как ехать будем? В багажник пару-тройку людей запихаем?              Витя фыркает, подскакивает к Косу и, пихая локтём под рёбра, что-то ему говорит. Негромко, но Ната слышит, и смех её гремит, как взрыв. Видать, хлорки в бассейне наглоталась.              Женя слышит скрип в районе челюсти.              Фил выступает неким миротворцем, когда, подсчитывая количество людей, начинает рассуждать — сразу видно, кому больше всех нужна тусовка на даче с пятью барышнями:              — Ну, нас восемь. Пятерых к Косу можно посадить, и тогда трое остаются… Сейчас, Жень, тачку поймаем, — и рискует к нелюдимой прикоснуться, потрепать по плечу. Игнатьева мельком бросает взгляд на Настю.              Она спокойна, видать, не видя в Жене ни конкурентки, ни предательницы, способной охомутать парня, пришедшегося ей по душе.              Игнатьева на миг усмехается, не зная, воспринимать это за комплимент или оскорбление.              «И на том, как говорится, спасибо»              Витя снова берётся пальцами за шлевки на брюках, но с Косом всё-таки двигает к дороге, чтоб ловить машину на всю компанию — веселую только местами:              — Сам, Фила, с бомбилой будешь расплачиваться.              — Я не бедствую, Пчёла! — утешает ни то его, ни то себя Валера и вокруг себя собирает всех барышень. Ира с Натой и Ефимовой сияют; последняя лыбится так, что даже сложно представить, чтоб её только что терзало больное расставание. — Девчонки, кто с кем поедет?              Всё распределяется просто фантастически — для Жени. Настькины подружки, оказавшиеся теми ещё шлюшками, в один голос утверждают, что поедут на «Линкольне». Точнее, голоса у них три, и «Линкольн» больше напоминает понтовый «Запорожец», но Игнатьева терпит. Потому, что хоть дорога до неведомой дачи ей предстоит не в компании двух угодников и триады их новых пассий.              Настя куда привычней и приятней, чем остальные пловчихи вместе взятые. Валера, увлечённый Сорокиной, вероятно, тоже не сильно будет долбать. Да и, вроде, переднее место ещё никто не занимал.              Значит, сядет к водителю, при желании с ним обсуждая переменный ток в розетках, лучшие сигареты на Люблинском рынке, и будет смотреть за всеми «прелестями» заМКАДья…              Звучит даже не так гадко. По крайней мере — пока.              Сорокина обхватывает тесно локоть Женин, готовая, кажется, на ней повиснуть, и уводит подругу за собой, к пойманной машине, возле которой уже отираются Витя и Космос:              — …да какая тебе разница, куда ехать, какой адрес? — тарахтит Холмогоров, склоняясь в три погибели, чтоб возле окошечка бомбилы оказаться. — Просто за моей машиной езжай, братан, ладно? Нам за город надо.              У мужика тачка хорошая, ничем не разукрашенная. Ещё и красная. Женя ничуть не удивится, если выяснится, что бородач за рулём — какой-нибудь армянский посол. Вот смеху-то будет, если Кос его за три, ну, или край пять рублей, уболтает молодёжь подкинуть на дачу!..              Полный горец в ответ на простое предложение Холмогорова щурит глаза и, готовясь цену накрутить, спрашивает с интонацией шиитского шайтана:              — И за сколько?              Теперь над ним ржёт Пчёлкин:              — Уж не обидим, дядь, не ссы, — и из кармана достаёт пресс троек, пятёрок и десяток. Ирка губы дует, будто свистит, когда Витя отсчитывает около пятнадцати рублей и, переваливаясь через окно бомбилы, складывает деньги на торпедо:              — Держи, отец. Это тебе, авансом!              «Твою ж мать, ну и пижон» — подмечает Женя и глаза теперь закатывает не мысленно, а совершенно натурально; на неё всё равно никто не смотрит.              Ната задумчиво косится на Космоса, потом на Зиновьеву, что начинает сиять начищенной монетой, а после и на Витю.              Ветер ей приподнимает юбку. Короленко не пытается поймать подол.              Горец размышляет неестественно долгую секунду, а потом кивает в манере, знакомой только боярам. Космос что-то радостно вякает, и ему в ответ подвывает Ефимова, заходясь в скрипучем смехе. Все садятся по тачкам; Пчёле, кажется, в задницу суют ракету, и он почти летит к разукрашенному чуду техники.              За ним — три девки, но в задницах они, кажется, предчувствуют что-то другое.              Настя и Валера юркают на заднее сидение. Женя садится слева от азера-армяна-даги, не разбирая национальности.              Тачка начинает тарахтеть, набирая скорости вслед за «Линкольном» Холмогорова, когда девушка хочет Насте кинуть острую шутеечку про Зиновьеву, но смотрит в зеркало и замечает, как рука Фила падает на острую коленку Сорокиной.              Не нужно поднимать или опускать голову, чтоб в узком горизонтальном зеркале увидеть выражение лица Насти. Аж слышно, как она дышит громко.              Игнатьева вздыхает; ну, видать, понеслась…