Дорога в никуда

      Щебетание Филатова и смешки Сорокиной Женя старается заткнуть шумом ветра в ушах. Но выходит плохо; лучше ветра она слышит шум крови, а ещё лучше — ощущает сухость во рту. Скалится, как гиена, самой себе под нос; это — не предвкушение вечера, не сулящего нихера хорошего.              Игнатьева симптомы успевает уже выучить, что сомнений не возникает: пары занюхов ей было недостаточно.              Полоса дороги ведёт куда-то, где Женя не бывала никогда, и деревья ввысь растут по разные стороны от магистрали. Влюбленная Настя глазками стреляет в Валеру так, что аж слышны свисты пуль, и не ясно, почему Филатов, испещрённый её стараниями в решето, на заднем сидении ещё не истёк кровью.              Игнатьева отвлекаться старается на музыку в машине, на забавный от стеснения взгляд таксующего кавказца, на сигареты, какими водила разрешает травиться.              Доставая сигареты во второй раз, Женя проверяет спичечный коробок. Их в кармане два; тот, который легче, лучше никому, кроме Державина, не показывать.              Игнатьева курит. Одна рука — всегда в кулаке, всегда в олимпийке. Хрен достанут.              Чуточку тошнит. Просто укачивает. Потому, что ей сзади ездить удобнее всегда. А так… укачало. Бывает.              Не смертельно. Не сдохнет.              Бомбила тащится вровень за тачкой Холмогорова, как и договорились у бассейна, иногда отпуская машину на пару метров вперёд, иногда притираясь почти вплотную. Когда до случайной аварии остаются секунда и полметра между капотом и бампером, Женя на заднем сидении замечает рыжую копну Ефимовой.              В какой-то момент разукрашенный катафалк сворачивает с трассы и по грунтовой тропинке едет в сторону железнодорожной станции и мелкого магазинчика при ней. Парковка на три машины максимум пуста, и бабки в платочках с корзинками огурцов, пирожков и прочей провизии сразу оживляются, готовые набивать своим товарам цену.              — Друг, мы на пять минут, лады? — договаривается Филатов, с явным трудом отлипая от Насти. Похлопав его по плечу, Валера заставляет горца обернуться; в кулаке у полосо-мордатого две купюры по рублю.              — Это тебе за простой. Не обессудь!              Мужик тогда всевозможные свои возмущения проглатывает, как сироп от боли в горле, и Фил, спокойный, что его барышню не увезут куда-нибудь в Дербент, выскакивает к Косу, Вите и шлюшкам из «Линкольна». Компания из двух сутенёров и триады их пассий уже двигает к ларьку.              Настя резво подпрыгивает на месте и наклоняется к сидению Игнатьевой, прикурившей сигу:              — Ты в магазин пойдёшь? — Женя ей в ответ отрицательно качает головой и открывает дверцу, чтоб было не так жарко. Вытягивает на асфальт ноги. Сорокина тогда, явно не желая терять секунд, кладёт ладошки на плечи подружки:              — Я схожу, с девчонками поболтаю… Ладно?              Игнатьева кивает, языком проводит по сухой, как песок, десне, параллельно пытаясь представить Валеру в юбке Наты Короленко; нормальная такая «подружка»…              Настя, вопреки её разрешению, не сразу уходит, а сидит, как малолетка, какую отчитать — отчитали, а отпустить ещё не отпустили. Сорокина хлопает ресницами, что чуть не взлетает, и спрашивает:              — Тебе чего-нибудь захватить?              — Иди уже, — Женька руку закидывает за спину сидения и наотмашь хлопает Сорокину ни то по плечу, ни то по мягкой груди. Настя мигом тогда выскакивает, и вслед ей Игнатьева с запозданием кричит: — «Юпи» мне возьми!              Но пловчиха, видать, помимо множества часов в бассейне, ещё выходные проводит на стадионе, где сдаёт марафоны. Иными словами, Настин след простывает, и дверь ларька хлопает за её ровной тонкой спиной.              Вряд ли Женин заказ будет исполнен.              Игнатьева наглейшим образом соврёт, если скажет, что очень тому расстроена.              Махает ей вслед пренебрежительно ладонью, чем немного веселит армянина-грузина, а потом, когда водила достаёт свою сигарету из пачки, по-барски делится с ним огоньком. Мужик кивает, прикуривая; Цой грустно завывает о жизни по встроенной магнитоле, когда Женя делает затяжку, а бомбила спрашивает:              — Далеко ещё вам ехать?              — Без понятия, — честно, как с матерью не разговаривает, отвечает Женя и пожимает плечами. Хотя, того, вероятно, и не заметно в её мешковатой олимпийке.              Бородач в ответ хмыкает и стряхивает прогоревший брусочек пепла из окна. А потом, видать, Женино решение остаться принимает за попытку сбить цену путем оплаты «натурой», когда болтает, сетуя:              — Господи, ну вот откуда вы, такие дуры, беретёсь, а? Не страшно чёрт знает с кем ехать, чёрт знает куда?              Жене не страшно. Потому, что быстро бегает, громко орёт и имеет хорошую карму. Может, в прошлой жизни натерпелась ужасов в каком-нибудь Биркенау? А теперь пожинает дары судьбы, благосклонной лишь временами.              Переводя взгляд на смуглого, не моргая в лишний раз, двоечница уверяет:              — Не страшно.              — Сидеть с незнакомым взрослым мужчиной в машине тоже не страшно? — хмыкает в ответ бомбила так, что Игнатьевой снова охота закатить глаза. — Мало ли, что я с тобой сделать могу, пока твои друзья в магазе затариваются…              — А я вас не боюсь.              — Да?              — Ага, — отвечает Женя, чувствуя сердце только оттого, что хочется нюхнуть. Ломку слабую перебивает пока никотином, и он отпускает, когда Игнатьева говорит, что аж яд капает со слюной: — Вы ни на папу, ни на мать мою не похожи.              Мужик ожидает, кажется, многих ответов, но не такого. Напускной недобрый прищур, какой рисуют на предупредительных детских плакатах о плохих дядях, с лица водилы пропадает, и смех звучит раскатисто.              Женя почему-то вспоминает россказни про Деда Мороза.              — Хорошо!.. — одобрительно похлопывает по рычагу передач горец и выходит из машины размять ноги. У Игнатьевой чуть поднимается настроение, и она тоже ноги тянет, закидывая правую лодыжку на дверь авто, где от опущенного стекла — полость.              Какая-то бабуля в платке с красными цветами нехорошо качает головой. Женя курит, на неё в упор смотря.              Душно…              

***

             Когда приезжают, наконец, к даче, то у парней уже шкалит тестостерон, а у девок — эстроген. Женя оглядывает дачу, что выглядит удивительно респектабельно, а когда знакомится с четвертым членом — во всех смыслах — компании, Сашей Беловым, в котором чёлка частоколом и застиранный свитер выдают простака, то сильно сомневается, что домик находится в правах недавнего дембеля.              Белый, как его называют, встречая, друзья, Жене нравится больше остальных. Хотя бы потому, что Санька не кидается на девок, как на мясо, с диким взглядом и следом слюны за спиной. Знакомится с «гостьями» вежливо, даже стеснительно; Нате, которая до сих со Светой пытается поделить Космоса, такие не нравятся, а Ирка за время поездки находит прочный канал связи с Пчёлой. Иными словами, для девчонок Саша не особо интересен.              А Женьке интересен. Хотя бы потому, что он не напоминает похотливого скунса. По крайней мере, пока.              Когда в гостиной включается радио с песнями La Bouche, Ирка о чём-то хихикает, а кавалеры накрывают поляну, Саша в разговоре о службе перед Игнатьевой чуть расстегивает рубашку, демонстрируя наколку. Она в ответ уважительно присвистывает:              — О, погран!              — А ты, чё, разбираешься? — удивляется Белый, когда Женя коротким ногтем проводит по «щиту» на его груди. Девчонка прыжком усаживается на столик в кухне, куда Космос и Витя таскают купленные продукты.              Болтавшие до того так, что слышно даже на втором этаже, парни выразительно затихают, утыкаясь взглядом на Женю и Сашу.       — Ну, и так сказать можно. Куда отправляли?              — К Афгану.              Особого веселья от упоминания службы в голосе у Сани нет. Женя понимает; сама того не осознавая, она в руку Саше вкладывает кинжал и его за ладонь держит, чтоб Белый вспорол шрам, затянувшийся и порвавшийся не в первый раз. Девчонка хватает кусок колбасы, что на вкус, как туалетная бумага. Потом хрустит огурцом, какой Саня режет, и добавляет толику откровений, из которых не видит смысла делать тайну, скрытую за семью печатями:              — У меня там отца грохнули.              Белый оборачивается. Несколько секунд не моргает. Женя овощем хрустит, отпивает немного из бутылки пива. Саша после забирает её себе и перед тем, как горло смочить, свои раскаяния и соболезнования вкладывает в тихое и краткое:              — Вот блин.              Отпивает. Игнатьева хватает с нарезки какой-то сыр, набивая брюхо — дома-то так не накормят!..              Саша кромсает томаты. Женя не особо стремится помочь, да и нож всего один.              Через раскрытое окно в кухню залетает какая-то жужелица, а оттуда — в гостиную, где почти сразу поднимает вопль Короленко.              — Давно?              — Ну, год уже. Почти полтора. Под Кандагаром.              — Там была мясорубка, — Белый говорит с ней, как с больной, которую лечить уже бесполезно. — Билет в один конец. Упаси Бог…              Женя про рубилово знает. Потому и не отвечает. Только опять у Белого забирает бутылку пива, которую они, видать, решают вдвоём всосать.              Когда на кухню «помогать» Сане приходит Космос, на голове себе повязавший косынку, Игнатьева ретируется. С выпивкой в руке; справедливости ради, Белому, только пришедшему из армии, пиво пить даже как-то не солидно — в характере недавнего дембеля должны быть напитки от тридцати градусов и выше.              Гостиная оборачивается прихожей борделя, в которой ещё чувствуется что-то вроде сдержанности, но и той — минимум. Ира кружит с Витей, танцуя, а Пчёле задница пловчихи кажется крепче и надежнее талии, за которую обычно держатся. Ната шепчет о чём-то со Светой, решая, видать, вопросы, кто всё-таки будет на Космосе прыгать.              Девки, видать, забывают, что с огромной вероятностью Космос попрыгать на себе разрешит, если не всем, то обоим.              Настя сидит в кресле у окна. Филатов, таская к столу нарезки и наспех намазанные салатики, после каждой «ходки» к ней разворачивается, что-то говоря на ухо и упираясь ладонями на колени Сорокиной.              Она в ответ улыбается так широко, что падающая в соседнее кресло с пивом Женя думает, как бы от радости Настю не хватил инфаркт. Вот прикол-то будет.              Сорокина Игнатьеву, кажется, замечает только из-за того, что Валера мимо неё тоже проходит, минуя коридор в кухню. Тогда Настя перекидывается через подлокотник кресла и спрашивает, как мама, приведшая ребёнка в цирк. Цирк уродов.              — Ты как? Настроение нормально?              Игнатьева кивает и протягивает подруге бутылку пива. Если в казарме Белый подцепил сифилис, то девочкам будет в подарок букет всяких прелестей, в сравнении с которой малярия покажется чем-то вроде Божьей милости.              Но Женя венеричек не боится — и без того ходит по краю, выложенному белой пылью.              Насте же надо перестать бояться, чтоб, когда Филатов её уведёт трахаться, коленки дрожали не от страха. Потому, выдыхая, как перед крепкой стопкой, Сорокина делает глоток. И тихо закашливается сразу же; пенящийся хмель едва не идёт через аккуратный носик.              Женя иногда не верит, что младше Насти на три года.              — Вроде, не так тухло? — с надеждой спрашивает Сорокина, когда утирает с накрашенных ресниц выступившие слёзы. Игнатьевой, на самом деле, тухло, но она только кивает Насте и ограничивается задорным:              — Бывало и хуже.              Пловчиха смотрит; в полумраке гостиной, где один торшер горит, и солнце из-за занавесок светит закатным оранжевым, у неё глаза блестят. Настя чуть молчит. Потом прыскает со смеху, а после пихает Женю, ахеревшую от того, как быстро уносит подружку, в плечо.              — Да чего ты!.. Не тухни, Женька!              — Мы заскучать не дадим! — уверяет вошедший Космос, который смех Сорокиной слышит с порога, и заносит с собой бутылку. За ним идёт Белый — будто потерянный и смущенный натуральным испанским стыдом одновременно.              — А, чё? Кто-то скучает? — спрашивает Пчёла, с Иркой выписывая фуэте в проходе и чуть не присыпая в косяк Фила с полосатой мордой.              Женя выдыхает, желая стать дымом от сигарет, или коксовой пылью, чтоб тихо вылететь за окно. Внимания этого не хочется совсем.              — Да вон, Евгенья Роман-на!              — Да ну? — хлопает глазами Витя. Игнатьева пьёт пиво, показывая, что ей не скучно, у неё компания самая увлекательная — компания в семь процентов. Мельком кидает взгляд на Сашу.              Его вдруг принимается холить Ната, вырисовывая вокруг Белого круги. Женя моргает медленно и машет в сторону Белова рукой; эх, охомутали!..              Пчёлкин целует в щёку Иру, а потом, прокрутив пловчиху вокруг своей оси, отводит её к стене.              — Эй, Несмеяна!              Витя подходит к креслу Жени.              Она мысленно готовит себя к фразе о месячных, но, кидая взор на растрепанного оболтуса, смекает: этого болвана такая артиллерия не возьмёт. Обязательно последует фраза про рыцаря и меч, который должен быть в крови.              Игнатьеву передёргивает. А Пчёла её берёт за руку, не предлагая, а уже утягивая к приёмнику:              — Давай потанцуем. Чё ты, как прокаженная?              Женя едва не расплескивает пиво — не потому, что руки вдруг становятся ватой. Её просто дёргают сильно. Она успевает взглянуть на Иру, стоящую у стены с таким видом, словно на голову ей публично надевают целое ведро с помоями. Причём, надевает именно Игнатьева.              И именно Игнатьевой, кажется, в первую очередь она вырвет волосы.              Девчонка наступает на ногу Вите. Наступает сильно, чтоб он попятился. А потом, отпивая пива, решает это пресловутое грязное ведро надеть на Пчёлу.              Он, видать, тут главный сердцеед, которому не отказывают. Женя его хочет отбрить — ещё хлеще, чем Юлька Брагина отбрила в бассейне Филатова. В окружении его друзей это будет то ещё туше.              — Ты не в моём вкусе.               Пчёла, которому то, как слону дробина, только выразительно вскидывает брови. Приоткрывает рот; Игнатьева предугадывает, что сейчас последует что-нибудь из разряда: «Это только пока», и какое-нибудь слащавое «киска» или «детка» вдогонку.              Женя его опережает:              — Я по девочкам.              Саша так и остолбевает. Хотя, не только Саша — все так и встают кольями. Феерия. Игнатьева довольна. Пчёлкин на неё глаза выразительно пялит так, что она, кажется, даже слышит, как он моргает.              Женя сдерживается, чтоб не заржать, и старается, только б уголок губ не дёрнулся, всю её контору паля.              Света, перебравшаяся на колени к Космосу, в тишине с искренним ужасом шепчет:              — Я-то думаю, чего она вечно к нам в раздевалку без стука заходит!.. — и это так на руку, что Игнатьева на миг думает в пояс поклониться Ефимовой. Филатов присвистывает, а Женя, продолжая прикидываться «розовенькой», только ведёт головой, как вскрывший свою роль мафиози.              Ну, фантастика!..              Короленко оборачивается на сильно побледневшую Сорокину, невесело бросает:              — Насть, я бы на твоём месте теперь с ней была осторожнее, — и сама со своего совета неказисто смеется, как будто блеет. Студентка биофака в ответ на это глазами крутит, вертит, как в калейдоскопе, а фары у неё огромные, будто от пива вырастают в объёме, и Настя начинает бормотать, чтоб и себя не выставить такой, как злобно шутящая Женя:              — Да ну, вы что… Она шутит! Она нормальная.              — А, что, нормальность определяется мечтами, кто именно меня трахнет? — возвращает Женя, продолжая играть. Пчёла, кажется, даже язык проглатывает. Игнатьевой оттого в рёбрах тесно, что хочется улыбаться от уха до уха. Но держится ещё.              За место неё скалится Зиновьева у стены, выходя тогда вперёд:              — А тебе только и остаётся мечтать, чтоб на тебя клюнул хоть кто-то — ни парень, так тёлка.              Ира пытается лицом в грязь втоптать. Попытка, справедливости ради, отличная — у Игнатьевой аж пальцы в ладони хрустят. Женя уходит из захвата, сражаясь с желанием прямо при свидетелях устроить драку, в которой победит, если пловчиха не будет лягаться крепкими ногами.              Игнатьева только отвечает, как будто зеркалит:              — Нет, ты не поняла; меня не интересуют ни мальчики, ни крупнорогатый скот. А вот девочки — совсем другой разговор.              Настя бледнеет смертельно, что, кажется, в ближайший десяток минут компания точно будет не музыку слушать, а сельскую тишину в надежде услышать приближающийся вой медицинской сирены.              Саша вдруг начинает сильно лыбиться. Женя, видать, блефует вяло, раз Белый её игру раскусывает, как яблоко. Но Игнатьева из последнего держит оплот обороны.              Переглядки заменяют вопросы из разряда: «Чё, правда, что ли?». Ответить может только Женя, но она в глаза не смотрит. Только Иру жрёт взглядом, а та оттого лишь бесится, будто у неё под кожей ползают жуки:              — Да хорош уж лапшу на уши вешать, — и дёргает её прочь от Пчёлы. Жене аж смешно. — «По девочкам она», ага. Что ещё придумаешь?              Женя отпивает ещё пива — на пустой желудок он крепче виски. Для смелости, так сказать, совершает глоток, а потом, удостоверившись, что все, кто надо, смотрят, перебрасывает руку через плечи напросившейся на фокус Иры.               В детстве Игнатьева жаб в руки брала, потому покрыться бородавками от прикосновения к Зиновьевой не боится. Та каменеет, когда Женя прижимается к ней губами на несколько секунд, но приходит в себя, когда тишина прерывается одобрительным мужским гулом, и вырываться начинает, напоминая смертницу на электростуле.              Поцелуй не походит на то, что она как-то раз по-пьяни творила с Державиным — твёрдое прикосновение одного закрытого рта к другому завести сможет только сверх озабоченного психа. А таких, видать, вся гостиная; Космос визжит, будто запись немецкой порнухи воплощается в жизнь, и Женя крепче давит шею Ирки.              Та рвётся так старательно, что Игнатьева ради собственной безопасности дольше пяти секунд её держать не собирается. Расслабляя локоть, отходит. Ира отпрыгивает в сторону, отплевываясь под смесь смеха и свиста, а Женя, радостная, что умыла не только приставучего блондина, но и его сегодняшнюю «любовь», отпивает ещё из бутылки.              Смех сидит в груди, но Игнатьева давится старательно. Так, что больно в рёбрах — даже ломка, из незначительной сделавшаяся более требовательной, уходит чуть на второй план, когда Женя, делая Зиновьевой и Пчёле туше, облизывает губу.              От приторного блеска Иры мутит, но девчонка юлит, когда косо подмигивает красно-белой пловчихе:              — Сладенькая.              Витя пялит так, что Жене хочется жёсткими прямыми пальцами кольнуть ему глаза. Но сдерживается — потому, что по итогу она его из колеи всё-таки выбила. Прикладываясь к бутылке с «Жигулевским», Игнатьева как-то запоздало догоняет, что одно дело — блефовать, а другое — по-настоящему сосаться с Зиновьевой, которая хватает со стола бутылку минералки.              Женя кусает щёки; если Пчёла извращенец, то хрен она сейчас сможет отделаться от оргии со смазливым фарцовщиком и поливающей его собственными слюнями избранницы.              А тот, кажется, умеет мысли читать. Наклоняет голову так, что Игнатьева медленно, очень аккуратно ступает через стену к выходу в коридор.              Жене голубые глаза на относительно загорелом лице напоминают стекло. Некрасиво даже для неё — человека, не знакомого с основами эстетики.              — Да без проблем, Женечка, — хмыкает Пчёла. Рука сжимает чуть выше её локтя. Она глазами водит вокруг, ища, о что расколоть бутылку пива, когда Витя подзывает и Иру. Ладно, что хоть она ничуть не заинтересована в создании шведской пары на ночь.              Но Пчёлкин не теряется. Бесстыдный взор становится жадным даже до плоской Жениной груди.              — По девочкам — так по девочкам. Я тебя в этом очень даже понимаю…              Игнатьева руку рвёт из его хватки; то, куда Витя ведёт, более, чем очевидно.              Пчёла скалится. Женя закусывает губу; спалилась, блять.              Плохо. Лицо чешется. Хочется воздухом подышать.              Пчёлкин какое-то время смотрит так, что в черепе уже должна появиться дыра. Игнатьевой не страшно. Ей мерзко, и только сильнее становится дрожь, по спине пробегающаяся в манере святой девственницы, не знающей о различии между мальчиком и девочкой, когда Витя протягивает:              — Я ж не жадный, поделюсь… Никто голодным не останется, девчонки!..              Голос — как патока. Сладкий; купиться — на раз-два. Ната и Света уже попадаются на крючок, но тому и рады. Тупые шлюхи. Женя отпивает пива, от которого уже несколько кружится голова — всё-таки, плохая выходит закуска из пары нарезанных помидор.              Её тихо уносит. Ломка оборотов добавляет. Игнатьева только подмигивает, планируя одним ходом сделать и шах, и мат:              — Зато я жадная. И, если заберу Ирочку, то кому-то из вас, мальчики, — она оглядывается на диван, где Белый сидит с Натой, что на его руках распологается, как королевна. Указательным и средним пальцами, разведёнными в разные стороны, она указывает на Саню и Коса: — Придётся веселиться друг с другом.              И Женя сводит пальцы под собственный высокий свист.              Комментарии излишни. Певцы из приёмника немеют в раскате гогота. Космос, не догнавший, кажется, на что блефующая Женя намекает, складывается в три погибели, хватаясь разом за живот и лицо, и Света на его коленях едва не скатывается на пол. Ната что-то в приступе смеха городит, как-то шутя с шутки, существующей лишь в её блондинистой голове, а Фил лицо прячет на плече у ни живой, ни мёртвой Насти.              Ира дышит быком. На Игнатьевой красных тряпок нет, но она, развеселившейся компании махнув бутылкой пива, спешит убраться восвояси.              Она не оборачивается. За ней не бегут. И Жене даже дышать на крыльце становится легче…