Покинувший отражение

Никому и никогда не хотелось возвращаться на работу после праздников, и Жилин не был исключением. И в этом году ситуация не изменилась: сидя в шесть утра на кровати, поджав под себя ноги, он пытался зажмурить глаза так плотно, чтобы исчезла не только надобность работать, но и сами глаза. Он знал, что дело совершенно не в работе, ведь в тот день, как и все до этого, Жилин не собирался работать в полном смысле этого слова, а только удовлетворять собственное любопытство. Загадка смерти собственного отца, которая была и не загадкой вовсе, висела на душе мёртвым грузом. Жилин знал, что если сунет нос в дело о его убийстве, то обязательно наткнётся на истину, которая известна давно, но которой отчаянно не хочется смотреть в глаза. Он точно знал: всё переплетено. И то, что происходило с ним в лесу, и дело о каннибалах, и смерть его отца, и феномен мёртвых майоров — всё это кусочки одного большого расстройства личности генерала, и если сложить всё в правильном порядке, если достроить паралогику до логики и связать воедино, то можно будет… Можно будет что? В лучшем случае, завести большое дело на генерала и отправить его на пенсию в тюрьму. Ничего невозможного: Жилин белыми нитками шил и более сложные, и менее важные дела, но делалось это с различной мотивацией. Жилин многое делал назло, и ещё большее — на отъебись, и не мог вспомнить ни одного раза, когда делал что-то для себя. Даже в минувшем сентябре, когда новоявленный полковник верещал на всё управление о том, что отказывается увольняться по причине того, что дело о каннибалах — это его дело, он лукавил. Или нет — точно вспомнить он уже не может. Отчасти, это делалось назло Олегу, отчасти — из-за желания доказать что-то самому себе, но ни разу в жизни не было такого случая, чтобы Жилин хотел раскрыть дело от того, что просто хотел раскрыть дело. А может, и было, но над этим желанием всегда висели сотни отмазок. Любимая работа всегда выполнялась по приказу, по нужде, но никогда не для себя. Жилин посмотрел в окно: от вида яснеющего неба становилось неуютно и жутко. Его всегда пугало чистое, голубое небо, точно так же, как пугала свобода воли. Жилин тяжело и медленно поднялся, ещё более медленно пошёл на кухню, чтобы налить воды в стакан, и тут же его разбил. Не убирая за собой ни воды, ни осколков, наполнил второй стакан, разбив его тоже. Он так и стоял, смотря на битую посуду ещё какое-то время: день не заладился с самого начала. Было и тошно, и страшно, и кончики пальцев едва заметно дрожали. — Руки у тебя, конечно, из жопы, Серёг. В чувство приводил только окликнувший его Игорь, явно разбуженный грохотом из кухни, а Жилин никак не возразил этому факту.

* * *

Отсутствие улик в одном деле — это отсутствие улик, а отсутствие улик в десятке дел — улика сама по себе. Само наличие этих дел, с жертвами, похожими до безобразия, уже было уликой, о чём кричал опыт полковника; уже то, что он сидит в подвале и разгребает архив было уликой. Орест Сергеевич был первой жертвой этой страшной вереницы, а Сергей Орестович мог стать крайней — говорить про последнюю было слишком самонадеянно. Исходя из всего этого, можно было только догадываться, какая извращённая мысль в мозгу генерала заставила его совершить это в первый раз, а затем — во все последующие; какая жестокая, псевдоинтеллектуальная и расчётливая философия зародилась в воспалённом сознании обладающего властью человека. Но Жилин намотал на свои усы одну истину: даже если все эти убийства не имели ни малейшего смысла для него, то для генерала обладали сакральным значением. Он понимал: в имеющихся документах нет ничего, что бы могло заинтересовать независимое следствие, а если бы и могло, то сам Жилин стал бы причастен к части убийств, как исполнитель. Доказательства этого точно были, хранились в папках с компроматом у Николая Васильевича в кабинете, и чёрт знает, где ещё, и чёрт знает, в каком количестве экземпляров. Полковник тяжело вздохнул, потерев веки, закурил третью. Слишком многое из того, что было понятно для него на уровне сакрального знания становилось теорией заговора для объективной реальности. Пора было возвращаться на поверхность из тишины и подвального полумрака архива, минуя комнату для оперативно-следственных мероприятий — пыточной, если называть вещи своими именами. Ключи от этой комнаты были только у Жилина, и он не мог вспомнить, чтобы в новейшем времени их кто-нибудь просил. Чуть менее, чем полгода, комната пыток пустовала, что вызывало воодушевление, которое длилось, к сожалению, не долго. Жилин был погружён в свои мысли о деле майоров. Ему стало действительно интересно, по какому принципу все эти люди были сняты с должностей таким своеобразным методом, было ли в них что-то общее кроме званий, было ли в них что-то, чего генерал считал неуместным, а возможно, даже опасным? — Доброе утро, хорошие мои, доброе! — Нагруженный папками и с широкой улыбкой на лице, Жилин распахнул двери отдела кадров. — Не поверите: не увольняюсь! Работаю, работаю, голубушки мои, не покладая рук! Давайте сюда свои кадровые архивы, всё смотреть буду, всё! Для Жилина это не было нормально: работать, так ещё и с улыбкой, поэтому он потрудился исправить такую оплошность. Улыбка сползла с его лица, стоило полковнику только набрать личных дел майоров по их управлению за последние тридцать лет. Все майоры были, как на подбор: тут тебе и честь, и доблесть, и профессионализм, и с коллегами в дружеских отношениях, и в быту ведут себя добропорядочно. Вот только все, кто остался в живых — холостые, а убитые — женаты. — Бред какой-то, — Жилин бормотал себе в усы, выкладывая папки по стопкам, — это же не вяжется. В голове появилась зыбкая идея, которую Жилин отложил на верхнюю полку своего ментального шкафа с идеями — не на самое видное место, но и не на самое далёкое. Перед тем, как эту самую идею подтвердить, с ней хотелось какое-то время просто пожить. Тем более, прошла уже половина рабочего дня, а к своей непосредственной работе полковник так и не приступил, тормозя бездействием весь аппарат, как на незапланированной итальянской забастовке.

* * *

— Итак, великие начальники, что у нас нового? — Жилин сел на стол, начиная плановое совещание. — Кроме того, что у нас раскрываемость стопроцентная, это я знаю. Как-то вы слишком хорошо работаете, не надо так делать, а то к нам вопросов слишком много. Ну как к нам — ко мне, в основном. Начинайте, кто смелый! — Сергей Орестович, у нас интересное дело! Продавец, вот, недавно с заявлением пришёл. Утверждает, что некий Шерстоватый ворует сыр с прилавков! И что нам делать? — Ничего не делать. Так ему и надо, козлу. А Шерстоватый этот из НИИ сбежал ещё в позапрошлом году, у них с продавцом с тех самых пор… Ну, своя какая-то пикантная история. — Жилин скучающе крутил в пальцах карандаш, обводя взглядом присутствующих начальников отделов: ему не хватало чего-то конкретного, а если точнее, то кого-то. — Валера, ты мне лучше скажи, где Олег? Он избегает только меня, что ли, или вообще на работу не ходит? — Да пёс его знает, этого Олега, вроде ходит, сегодня попросил за него на совещание сходить! — Понятно. Понятно с ним всё, примёрз где-нибудь к столбу, как обычно… Что-то ещё? Не то, чтобы Жилина сильно интересовало что-то ещё. Он спокойно размышлял, пытаясь склеить между собой обрывки мыслей.

* * *

— Игорь, выходить пора. Пойдём. Жилин пихал дремлющего Игоря под рёбра весьма деликатно. Они пригрелись под пледом за выходной день, и покидать этот кокон на ночь глядя совершенно не хотелось. Но выбора не было: они уже договорились ходить в лес в новолуние и полнолуние, дабы не пропустить новое убийство. — Пойдём. Термос сделать бы. Тебе, замёрзнешь же. — Ты бы не обо мне думал, а о убийце. — Да не будет убийцы, сам же знаешь. Жилин знал, точнее, чувствовал. Интуиция весьма недвусмысленно кричала ему о бессмысленности таких мероприятий, и интуиции он доверял, но не удостовериться лично не мог. И интуиция не подвела: за ночь Жилин не нашёл в лесу ничего кроме совиных криков и насморка. В предрассветном часу, уже по пути домой, сквозь дрёму, Жилин почувствовал, как Игорь затормозил и вышел из машины. — Что там такое? — Собака. — Под ногами Игоря действительно крутилась упитанная такса. — Смешная. Может, оставим? — Да куда мы её оставим, домашняя же. Вон, ошейник, кулончик, адресок даже есть… — Игорь сверился с написанным на обратной стороне кулончика в виде косточки. —Сбежала, наверное. Сиди, ща я её отведу. Это вон… Вон тот подъезд, второй, я там. Такса радостно виляла хвостом и шла впереди, как бы показывая Игорю дорогу к своему дому. Им повезло: подъезд был открыт. Дверь квартиры на третьем этаже — тоже, что не могло не насторожить. Стоило только Игорю подойти и попытаться заглянуть в узкую щель дверного проёма, из квартиры послышался выстрел и звон стекла, а дальше — ничего. Взяв таксу на руки, подумав, что так его точно не будут убивать, Игорь тихо пробрался внутрь квартиры без ремонта и без грязи. Тишина. Тишина, пустота и запах крови заполнили собой квартиру. Внутри не было никого, только труп на кухне положил голову на подоконник — как будто не умер, а много выпил и уснул. Окно рядом превратилось в красный витраж. Игорю не было страшно, только неприятно и гадко: он не любил присутствовать в подобных ситуациях. Смерть и время после неё — момент интимный, и не должен происходить в присутствии людей чужих. Он достал телефон и сделал быстрый звонок: — Серёг, поднимись. Тут по твоей части. И скорую вызови. Жилин подумал, что звук выстрела ему приснился. Оказалось, что отнюдь. Чего-чего, а работать ему сейчас не хотелось совсем — и всё равно приходилось. В трупе на кухне узнавался никто иной, как Поляк, что ещё полтора месяца назад пришёл убивать Жилина. В левом виске красовалась дыра, на разбитом окне справа — кровавая мозаика из мозгов, которые, вопреки домыслам, всё-таки были. Мешок с собачьим кормом открыт и стоит на полу, на столе — записка, не предсмертная, а как гласили чернила, вполне себе пояснительная. Поступая, как последняя свинья, не дождавшись криминалистов и успев наследить, Жилин повернул бумагу к себе и прочёл:

Майору Алексееву А.О.

От старшего лейтенанта Поплавского М.К.

Пояснительная записка

Я, Поплавский М.К., не явился на службу 24.01.2019 по причине самоубийства. Решение это я принял самостоятельно, но ключевую роль в его принятии сыграл генерал Антипов Н.В. После невыполнения его приказа по убийству полковника Жилина С.О. я ощутил, что на меня оказывается давление. Полтора месяца я ходил под колпаком, и больше не могу выдерживать постоянного страха. Я уйду из жизни сам, поступив мужественно, и не буду дожидаться очередного самоубийственного задания, с которыми мне постоянно приходится сталкиваться, работая во внутренних органах. Жизнь моя не приносит этому миру никакой пользы, только вред, и будет лучше, если жизнь свою я прерву. Прошу позаботиться о моей собаке Прянике — он был единственным, что я любил. От прочитанного у Жилина набухли зрачки и сердце выдало несколько ударов вне очереди, проваливаясь после этого в пятки. Он получил первый весомый вещественный артефакт, с помощью которого сможет начать дело майоров, о котором думал накануне. Ни о каком ужасе или отвращении не могло идти и речи — полковник улыбался от нервного напряжения, как чумной. Вот только для дела майоров рано. Интуиция подсказывает, что сейчас самый неподходящий момент для обвинений в сторону генерала. Жилин прячет записку во внутренний карман пальто и закусывает палец, чтобы угомониться. — Игорь? Ты как, нормально? Ты записку прочитал? — Прочитал. — Катамаранов присел по другую сторону стола и закурил. — Эта записка должна остаться только между нами. Она ещё пригодится — потом. А сейчас молчок, понял? — Так точно, товарищ полковник. Игорь был мрачнее тучи и плохо это скрывал. Жилин был бы дураком, если бы списал такое состояние на реакцию от вида трупа — не первый раз. — Игорь, что такое? — А ты записку ещё раз прочитай. Что он там накалякал? Что его жизнь не приносит пользы, а только вред? Ты думаешь, он до этого своим умом дошёл? — Ясное дело, что нет. Генерал ему подсказал, скорее всего. Генерал всегда говорит, так сказать… Ну, токсично. Въедается в память, потом не отмоешься… — Не тупи. Это ему я сказал. Когда он у меня в заложниках торчал. Не то, чтобы соврал, но кто ж знал, что это так обернётся! — Ты не виноват. — Виноват. —Ты, вообще-то, помог мне. Два раза, и умереть не дал, и добыл доказательства! Тут же русским по белому написано, что ключевую роль в принятии вот такого решения, — Жилин махнул рукой в сторону трупа, — сыграл наш так называемый… Так что всё! Не надо мне тут… Ну умер человечек, ну не похуй ли? И вообще, что есть смерть? Игорь остолбенел от такого вопроса. Задавать дурацкие вопросы на экзистенциальные темы было его работой, но, видимо, что-то сильно изменило Жилина после пребывания в избе Гвидона. — Переход… Переход в другой мир. Для кого-то наказание, для кого-то подарок… — Поплавский теперь, по крайней мере, свободен. От страха, от работы… — И от жизни. — … и теперь я смогу разобраться с генералом по закону. И очень тебе за это благодарен. — Циник, блядь. — А ты? — Ну и я! — Ну и всё! Вон, пригуби лучше, — Жилин отошёл к кухонному шкафу, на котором виднелись открытые бутылки со спиртным. Укутав руки шарфом, он взял одну и налил себе в рот добрую порцию коньяка, — чтобы перегарчик сделать, как будто на даче выпивали. То, что я дело не закрыл, лучше, конечно, никому не знать. Игорь замолчал, докуривая. Почти сразу приехали криминалисты и врачи, которым Жилин крайне изящно разъяснил ситуацию, не забывая припудривать мозги, тщательно скрывая факт наличия записки и того, чем они с Игорем действительно занимались всю ночь. Им даже простили вождение в нетрезвом виде — когда-то Жилин водил исключительно в нём — и отпустили домой. Уже сидя в машине и откровенно клюя носом, Игорь неожиданно выдал: — Вот вроде убил его генерал, а такое чувство, что я. Это вот так ты жил? — Вот так и жил, хороший мой. —Пиздец. — Очень точно подмечено, голубчик. Игорь решил не спать совсем. Ему была неприятна вся эта канитель, и последнее, чего ему хотелось — чтобы она ему ещё и приснилась. Он решил продолжить диалог: — А когда ты убивал по его указке, у тебя была вина? — Ты что полегче спроси. — Жилин не менялся ни в лице, ни в голосе, как будто вёл разговор про погоду. — Приказы для чего созданы? Чтобы ничего не чувствовать: ни вины, ни сожалений, ни дураком себя не считать. Сделал дело — и молодец. — А сейчас? Жилин всё-таки шумно вздохнул: сломался. — А сейчас — постоянно.

Никого не жалко, никого

Ни тебя, ни меня, ни его

* * *

На обеденном перерыве Жилин спал в своём кабинете, и мог бы проспать так до конца рабочего дня, если бы не настырный стук в дверь, позже сменившийся на стук каблуков. — Сергей Орестович, к вам… Серёжа! Вставай, к тебе важный человек! Жилин открывал глаза неторопливо, с ворчанием, проклиная тот день, когда Лида начала ходить на работе в туфлях. — Все они важные… Пошли его куда-нибудь, ну, как ты умеешь. — Не могу! Говорю же, к тебе депутат! Зрачки Жилина сузились до размеров кругозора предполагаемого депутата. Лицо полковника выражало смесь сонливости, брезгливости и страха, и в этой смеси основном компонентом была всё-таки брезгливость. — Какой депутат? Короткий, в пиджаке ублюдском, один глаз на вас, другой — на госзаказ? — Вот ты так про него сказал, что лучше, конечно, и не скажешь! — Так это его надо слать не куда-нибудь, а на хуй! Не пускай его! Меня нет! Жилин вскочил с места, пытаясь одновременно привести себя в порядок и ища пути отступления, которых не оказалось: даже окно было плотно изолированно решёткой, не давая сбежать. Было поздно — поздно было всегда, когда речь заходила о желаниях этого конкретного депутата. В полосатом пиджаке с кокаиновым подбоем, развязной походкой, во второй половине дня двадцать четвёртого числа зимнего месяца в кабинет полковника Жилина вошел депутат Марк Владимирович Багдасаров. — Серёжа Жилин! Сколько лет! Ты, наверное, и не считал, а я считал — в тюрьме считать приходится, особенно, если сидишь в одиночке, чтобы с ума не сойти… — У тебя не получилось. Лида вышла за дверь достаточно тактично, чтобы не смущать серьёзных мужчин, но увидев, что сами мужчины, казалось, никого и ничего совершенно не смущаются, ещё ненадолго задержалась в дверном проёме, наслаждаясь зрелищем. — У меня никогда не получалось! Я тут не для этого! Серёжа, я так рад, что ты вернулся в своём звании! Я как раз назначен временно исполняющим обязанности губернатора, и мне нужна крыша. — Это тебе к кровельщику. — Я серьёзно! — Я тоже. Жилин закурил не с первого раза. Онемевшие до локтя руки не слушались и пальцы выгибались в обратную сторону, не желая внятно держать сигарету. Хотелось лечь на пол и изобразить из себя дугу, хотелось биться головой о тот самый пол, желательно крича что-то отчаянное и по возможности плакать, громко и уродливо — истерика, в самом чистом своём проявлении, до которой Жилин мог быть доведён либо крайней степенью нервного истощения, сдобренного психологическим насилием от начальства, либо Марком Багдасаровым. — Марк, давай так: пять раз я тебя крышевал, и пять раз ты сидел, и каждый раз ты снова на каком-нибудь посту. — Так может, у меня просто крыша дырявая?! — Тебе под стать. На кой тебе вообще… — Жилин встал и открыл окно настежь от того, насколько ему стало плохо, — … ну ты и так на месте губернатора, сам кому-нибудь крышей стань! Я тебя вообще не понимаю, ты… Ну очень неправильно живешь! — Ага. — Марк сел на стул, расслабленно, насколько вообще можно быть расслабленным после такой дозы кокаина, закинул ногу на колено и начал размахивать рукой. — Давай. Да. Поучи меня, как жить! Поучи, мент! Ты же умный! Умный, а тупой, такой тупой, что не понимаешь: я хочу не исполнять обязанности, я хочу остаться губернатором! И чтобы меня не ели каннибалы, как Самоедова! А Самоедова каннибалы съели как?! Да вот так — захотел он с тобой прокатиться по тем самым местам, да и напоролся! Среди дня! И на секунду Жилина перестало трясти. Руки снова стали послушными, как и торопливое сердце, появилась неподдельная ясность. Наморщив брови и преодолев брезгливость перед Багдасаровым, он переспросил — не как давний знакомый, но как мент: — Со мной покататься? То есть, Самоедов за мной ехал? — А за кем же ещё, придурок?! — И как же ты это узнал? И кто ещё знал? — Да все знали! Как не знать? Вышел, значит, Самоедов, злее, чем обычно, гаркнул, что сейчас тебя заберёт и что ты ему всё покажешь… Потом по телефону с генералом каким-то общался громко, пока по коридору шёл, я уже тогда подумал, что это тебя в генералы записали — а потом, думаю, нет, чего бы Самоедов орал в трубку «Коля, Коля!», ты же отнюдь не Николай! А я что? Я сновался там, пытался должность выбить… Вот и выбил! Поэтому тебе, Серёжа, спасибо, спасибо, что вместо работы ты сидел и хуй сосал, пока губернатора доедали — я выбил должность! А теперь почисти мои судимости, я знаю, тебе это под силу! Я даже залог уже внёс — всё тебе рассказал, хотя и не знаю, зачем! Не обращая внимания на Марка, Жилин собирал в голове детали паззла, увлекаясь полученным удовольствием от своих ментальных игр настолько, что совершенно никак не реагировал на простую истину: съесть хотели, вероятнее всего, не Самоедова — отчего и внеплановое нападение в полнолуние, а продолжение зодиакального круга — счастливое совпадение. «И что, что меня хотели убить, такого хорошего, со всех сторон, куда ни глянь, замечательного специалиста? Первый раз, что ли, господи? Зато у меня точно нет паранойи, получается, что я в плюсе!» — одна мысль крутилась в голове, да с такой интенсивностью, что Марку пришлось повысить и так повышенный голос: — Серёжа! Ты меня игнорировать собрался?! С судимостями помогать будешь?! — Да не ори, уже господи, уже всё… У меня тут что, кричальня какая-то? Вот и всё. Марк, твои судимости я тебе сокрыть могу, а то, что у тебя под рубашечкой — это уже не мои полномочия! Руки ещё все забил, с зубами у тебя вообще, что? Этим ты, голубчик, будь добр, сам займись… И не ори на камеру! Если ты будешь на камеру орать в состоянии, так сказать, опьянения, то я тебе уже никак не помогу… Иди отсюда! Иди, иди, всё сделаю! Вечность встала рядом с полковником. Стоило ему один раз довериться себе и своей интуиции, как жизнь сама начала давать всё необходимое — пусть и не всегда в том виде, в каком хотелось бы. Сейчас ему хотелось проверить ещё одну свою идею — оставалось только ждать, когда жизнь подбросит удобный момент, а она обязательно подбросит — теперь Жилин знал это точно.

* * *

Кабинет Жилина зарастал лавандой ничуть не меньше, чем дом; из ран на стенах, откуда были вырваны арматуры, торчали кустики с неопадающими фиолетовыми соцветиями, что лично Жилину более, чем нравилось. Он не был одним из тех, у кого сильные запахи непременно вызывали головную боль, напротив — лаванда успокаивала, благоприятно влияла на его вечно простуженный нос и искореняла плесень по углам. И отпугивала Николая Васильевича, который избегал лишнего контакта с Жилиным, которого это более, чем устраивало. А если уж генерал и пожаловал всей своей персоной — значит жизнь подбросила очередной шанс для поиска ответов на вопросы. — Серёжа, привет. Дело серьёзное… Апчхи! Да почини ты уже стены! — Они не сломаны. — Вот это безобразие всё… — и генерал снова зашёлся аллергией. — Я не по этому поводу к тебе! Серёжа, будь другом, подмени на завтрашний день, я… Апчхи! Занят буду! — Хорошо. А чем заняты? Глаза Жилина смотрели прямо, бескомпромиссно, отражая в себе ту пустоту, которую содержала в себе его голова; эта пустота появилась после того, как исчез страх смотреть на генерала прямо — о наличии этого страха Жилин и сам не догадывался до тех пор, пока он не исчез. Появилась лёгкость, придающая силу для выполнения своей — наконец-то своей работы. — Командировка, Серёжа. На денёк, в Подболотске, сейчас вылетаю и завтра вечером вернусь, ничего серьёзного. Когда они последний раз беседовали, не имея в беседе двойного дна? Наверное, бесконечно давно, ещё тогда, когда не было в их отношениях ни неписанного устава, ни проверок-наказаний. — Понятно. Я думал, с женой что-то придумали, съездите куда-нибудь, отдохнёте, на дачу… Мы с Игорем часто на дачу ездим. Проветриться, отдохнуть, сами понимаете, работа нервная, а у него ещё и шумная — стройка, никуда не денешься! В своей жизни полковник видел много глаз: видел глаза подозреваемых, видел глаза осуждённых и заключенных — и все эти глаза могли принадлежать одному человеку; видел глаза свидетелей и потерпевших, видел, как на него смотрят со страхом и ужасом, с неприязнью и ненавистью, видел отчаянье и горе. Видел глаза коллег — пустые зеркала, выцветшие со временем. Видел абсолютно чёрные омуты Олега, что оставались для него нечитаемыми. Видел, как плещется нежность в солнечных лучах, когда на него смотрит Игорь. Видел преданность в глазах Витьки, видел стекло, что больше не бьётся, а режет во взгляде Лиды. Жилин знал, что глаза не врут, и внимательно, почти прожигая дыру, наблюдал за глазами генерала — такими же выцветшими пустыми зеркалами, ища в них всё, что только можно найти. — Да куда ж от шума денешься! Знаю, халтурил по молодости. Крыши делали, а там не только шум, ещё и слов крепких набрался… — Вот-вот. Так и сидим по вечерам, бывает, молчим, друг друга не трогаем несколько часов — а как отойдём, можем и всю ночь проболтать. Зачем же жить вместе, если перед сном поговорить не хочется? — И тут ты прав. Умный ты человек, Серёжа, хоть и делаешь вид, что тупой. Жилин никогда не рассказывал генералу про то, как живёт с Игорем. После той ночи, когда Жилин выпил и выпал из шкафа, он никогда не поднимал эту тему при начальстве. До этого момента. В отличие от той ночи, в тот момент он не пытался стыдливо залезть в шкаф обратно. В тот момент Жилин вальяжно распахивал двери, демонстрируя внутреннее содержимое и внимательно следил за глазами, что были напротив него. В глазах напротив была явно негативная эмоция. Это не была ненависть или отвращение, это было что-то ещё, что-то, что терялось в мутнеющих зрачках. — А вы с женой? Тоже шушукаетесь? Или бережёте тайны следствия? — Тьфу на тебя. Апчхи! Личное — не публичное! И убери ты эту траву, дышать нечем! Пусть тебе вон, твой… Заделает дыры, он вроде с руками! А я поехал. На, возьми ключи, завтра не проспи, к тебе приедет этот… Ну козёл в очках, не беси его. Ключ от генеральского кабинета звякнул о стол, а Жилин думал над тем, что только что увидел. Он пытался дать название увиденной эмоции, но стоило ему приблизиться, как он забывал слово. Что-то склизкое. Что-то болотное. Что-то зелёное и очень детское. Оставив попытки вспомнить, Жилин вынул из уха неизменный наушник — Смысловые Галлюцинации по десятому кругу кричали одно и то же:

Умрёшь

Умрёшь

Умрёшь

Умрёшь

Вынул для одной единственной цели — различить в шуме за окном мотор генеральской машины — и вставил обратно. Как ребёнок, оставленный один дома, он пулей побежал на четвёртый этаж. Нужно было уточнить одну деталь. Дорвавшись до своих личных дел, Жилин жадно принялся сравнивать их с делами покойных майоров. Всё сходилось, как под копирку, кроме строчки о семейном положении. Не теряя запала, он пошёл на отчаянный поступок: обратился ко второй папке о себе, честной и неофициальной. В этой папке его семейное положение описывалось несколько раз:

̶Ж̶е̶н̶а̶т̶

̶З̶а̶м̶у̶ж̶е̶м̶

̷Н̷е̷ ̷ж̷е̷н̷а̷т̷

Находится в семейных отношениях с другим мужчиной.

— Ох уж эти семейные отношения с другим мужчиной… Николай-Николай, что ж ты слов простых боишься. Жилин не обратил внимания на эту мазню в прошлый раз, увлечённый подсчётом количества своих жертв, и, видимо, не случайно. Всё давалось ему именно тогда, когда это было нужно, ни раньше и ни позже. Смысловые галлюцинации в левом ухе продолжали в своём темпе: Умрёшь Умрёшь Умрёшь Уирёшь

* * *

За окном шёл утомляющий снег. Метель в конце февраля не могла обрадовать никого, за исключением тех, кому повезло оказаться внутри собственноручно созданной уютной норы дома. Жилин лежал на спине, раскинув руки и ноги под несколькими слоями одеял и пледов. Сырые волосы небрежно расхлестались по подушке — завтра завьются, и нужно будет опять прятать это под фуражкой. Кудряшки по должности не положены, да и Жилина раздражают, но сил сушить голову феном нет никаких. Зато Игорю эти завитки на затылке по душе. Сам Игорь копошится то ли в кухне, то ли в прихожей, пытаясь задобрить домового, что украл его перфоратор после внеочередного ремонта. — Игорь! Что ты там копаешься? Найдём мы твой перфоратор, господи, а хочешь — новый тебе куплю. Не шуми на домового, ты уже сам, как домовой! Иди ко мне. И Игорь идёт. Шатается, ворчит, находится в состоянии усталости и усиленной диагонали. По пятам за ним идёт рыжий кот, как фамильяр за ведьмой и первый запрыгивает на кровать, умащивается прямо на подушках. — Холодно, что ли? Как в бане живёшь. — Игорь открывает окно, дабы было, чем дышать и ложится рядом. — Ты ж не банник. — Не банник, голубчик. — А знаешь, почему? Потому что ты обдириха. — С чего это? — Любишь драть в бане. Меня, в основном. — Из песни слов не выкинешь. Игорю было некуда положить голову — подушка занята котом. Но Игорю и не нужна подушка, для него грудь, в которой бьётся живое сердце мягче всякой перины. Он рычит, как дикий зверь и пахнет лесом, и в сонных жёлтых глазах пляшут потусторонний огоньки. Игорь — существо абсолютно всесильное, тёмное и потустороннее, необузданное и непокорное. Длинный, нескладный, огромный, от чего и пугающий, он всё равно лёгкий, как пёрышко, и всё равно ластится, как домашний кот, всё равно требует, чтобы руки, по самые плечи измазанные кровью, перебирали его непослушные чёрные лохмы. — Игорь, — Жилин зовёт шёпотом, осторожно, не отнимая руки от его волос, — а как называется чувство такое зелёное, как плесень и склизкое, как жаба? Детское такое, похожее на обиду, но ещё более зелёное? — Зависть. Жилин усмехнулся себе в усы. Конечно, зависть. Как он мог забыть это слово? — Я кое-что понял, — он продолжал говорить шёпотом, убаюкивая, — генерал меня совсем не ненавидит. Он мне завидует. И не только мне. Он завидует каждому, кто не одинок. Кого дома ждут и любят, у кого есть семья. Потому что у самого семьи нет. А знаешь, что это значит? — Что он нереализованный конченный психопат? — Это тоже, да. Но ещё это значит, что он считает нас семьёй. — Вот уж, блядь, спасибо, считай благословил. Убийца, тиран, но не гомофоб. Тьфу на тебя, Серёг. — Гомофоб, ещё какой. Но он, грубо говоря, в прямом смысле слова гомофоб. Он меня боится. И меня это успокаивает. — А меня нервирует. Ваши с ним качели, то ты его убивать хочешь, то не хочешь, то он тебе подарки дарит, то пиздит до кровавых соплей… Может, хватит рассуждать? — Ты прав, хватит. Но ты, голубчик, не переживай: я уже всё решил. И что делать буду, и как со всем справлюсь… Надо только дождаться весны.