Покинувший отражение

Иуда

      На обеденном перерыве полицейские толпились около одного конкретного монитора, посмеиваясь над последним выпуском «Загадки дыры». — Ну вы слышали, что он опять выдал? Ну депутат! Витька! Иди сюда, послушай, что твой любимый полковник исполняет! Витька всю ночь не находил себе места, и не придумал ничего лучше, чем первый раз в жизни напиться в одиночестве — исключительно в интересах здорового сна, разумеется, от чего на утро выглядел хуже, чем обычно. От одного упоминания Жилина его как ударило мешком по и без того больной голове, но отказать товарищам в просмотре очередного интервью он не мог. — Что же вы делаете со своими подчинёнными такое, что они готовы рисковать своими жизнями и честями, прикрывая ваше тщеславие?! — Ебу. В кабинете снова раздались едкие смешки, к которым добавились уколы в сторону Витьки: — Про тебя говорит, а? У Витьки было много слов, чтобы высказаться, но не было вокруг тех, кто мог бы эти слова выслушать. Он ровным шагом вышел в направление приёмной, где его уже ожидала Лида. — Его нет, когда будет — не знаю. Ничего не писал, на сообщения не отвечает, на звонки тоже. Но это если ты к нему, если ты ко мне — я абсолютно свободна! У Витьки подкосились ноги, и весь воздух покинул лёгкие: почему его нет? — Я так перед ним виноват. Голос предательски надломился, и Лида расценила это как отмашку к оказанию первой психологической помощи. — Да ладно тебе, Виктор Сергеевич, — своей узкой ладонью она погладила Витьку по напряжённой спине, — что ты мог сделать такого, на что Жилину не было бы всё равно? Витьке всегда становилось легче от этих разговоров в приёмной под кофе и тонкие сигареты, однако, кабинет начальника пустовал до конца дня, и все последующие дни — тоже, вгоняя в колючую, навязчивую панику.

* * *

— И что он будет со мной делать? — Жилин спрашивал слабо, стоя со своей несменной дорожной сумкой у порога. Вместо формы на нём был спортивный костюм, вместо туфель — тяжёлые ботинки на шнуровке. Убери с его лица это жалобное выражение, и получится вылитый Жила. — Неведомо. — Игорь не смотрел на него прямо, боясь увидеть тоску. — Скипидар надо будет пить? — Вряд ли. Он ж не изверг. Поехали, че мы стоим, сиськи мнём… Жилин не противился, но каждый шаг стоил ему титанического усилия. Уже в машине его одолела тревога, и вместе с тем — полное онемение. Игоря же вперёд вело то самое «нечто», та самая диагональ, что застилала глаза мутной пеленой, что шептала в уши на всех языках, тысячами голосов:

Пораͅ.

Как бы он хотел отключить эту передачу псевдогаллюцинаций в свою голову хоть на секунду и вернуть свой аффективный резонанс, включиться в страдания ближнего, снова стать нормальным человеком — но стук в голове заставлял жать на газ, уводить дальше в лес, пешком, сквозь ветки и зыбкую трясину. — Игорь, стой. Один оклик — и начинает попускать, слишком слабо, чтобы полностью прийти в себя, но достаточно для того, чтобы не гнать на всех парах, как паровоз, ещё и без надобности. Жилин стоит, как греческая статуя — величественный и абсолютно безжизненный в своей бледности. Его решимость держится на волоске, и в глазах пляшут испуганные огоньки, стараясь не затухнуть в ноябрьской сырости. — Стою. Готов? — Всегда готов. Жилин, как ему и полагается, врёт. Он не готов абсолютно — но он начал. — Тогда дальше ты сам. — Хорошо. Они меняются местами, и Жилин уже делает пару шагов навстречу избе Гвидона, но шагает он спиной вперёд, нехотя. Игорь тоже не горит желанием уходить, и бросает напоследок: — Береги себя. — А должен? — Вряд ли. Но на всякий. Отчаянно хочется отсрочить расставание, сроки которого никак не обговаривались: Игорь сказал, что Жилину помогут, а Жилин, уже не верящий в то, что это возможно, вцепился в эту идею, не прося разъяснений. У Игоря в голове бьёт медный колокол, как знак того, что он делает всё правильно, но незримые красные нити тянут его обратно в город —

Тоͅрͅоп̉исьͅ.

Надо сделать что-то ещё, что-то важное, пока непонятое. Тело пробирает дрожью, и Игорь не придумывает ничего лучшего, как взять Жилина за руки. Тот, в свою очередь, дёргает Игоря на себя, целует настолько отчаянно, насколько можно отчаяться в сложившихся обстоятельствах.

Мы прожили с тобой больше, чем жизнь

Уходи — я прикрою

Если сможешь — вернись.

Прикосновения рук и губ не таяли на теле — жгли с новой силой по мере того, как Жилин удалялся из вида. Ни один из них не знал, сколько будет длиться расставание, зато Игорь знал кое-что важное: Ему надо торопиться.

* * *

Старец

Стоило им разойтись, как Жилину сразу стало страшно — если с Игорем любое дело, любая авантюра имела огромное значение, то без него тут же теряла смысл. Оставаясь один на один с самим собой, своими мыслями и своими проблемами, Жилин тут же терялся в этой свободе, оставаясь сгустком пустоты среди леса. Тенью, потерявшей своего хозяина, фантомом, пародией на человека, настолько же тёмной и безжизненной, как чёрная дыра. Он боялся, что ещё немного, и он совсем раствориться в сыром воздухе. В голове назревала робкая идея развернуться и уйти прочь из леса, домой, под тёплое покрывало и надежное крыло, но этой идее перечила мысль о том, что сам из этой чащи Жилин не выберется никогда. Оставалось только крепче стиснуть зубы и идти на вид дыма из трубы — единственного ориентира.

* * *

Гвидон курил трубку на веранде, кутаясь в чёрный балдахин. То, чем он занимался, можно было описать как спонтанную медитацию: он закрывал глаза, и образы сами появлялись в его голове: чёрная фигура, нарисованная простым карандашом, печальный силуэт с человеческими глазами медленно брёл, держа в руках осколки того, кем когда-то являлся. Силуэт, безобразный в своей бесформенности, страшно завывал, и этот плачь доносился до внутреннего слуха —

«Собери меня»

И глаза на фоне абсолютно чёрного тела наливались кровавыми слезами. — Здравствуйте! Гвидон открыл глаза. Сквозь сиреневый дым он увидел стойкого оловянного солдатика, державшего свою слабость в кулаках. Гвидон ухмыльнулся: — Здравствуйте-здравствуйте. Так вот, какой ты в теле земном… Зачем пришёл? Учиться, что ли, вздумал? Духовной целостности-то? Хочешь учиться — иди лечиться! Не страшно же тебе, земному палачу, в метафизику лезть? — Мне уже ничего не страшно. — О как! Не страшно, говоришь? Тогда вон, видишь зайца? — Гвидон махнул своей палкой в сторону зверька, ещё вчера разносившего Жилину квартиру. — Поймай его! Жилин не то, чтобы ничего не боялся, но в своём стремлении почувствовать себя лучше был готов довериться чему угодно. В конце концов, он уже переступил через себя, дойдя до избы, и крутить носом в таких обстоятельствах казалось лишним. Как только команда от Гвидона была получена, Жилин бросил свою сумку, где стоял, и как полупомешанный бросился за зайцем. Чего и следовало ожидать, силы были не равны: заяц, убежавший в лес, ловко маневрировал между деревьями, пока Жилин, пусть и весьма вдохновлённый, спотыкался о корни. Он носился так, как никогда не носился за бандитами, даже в самые лихие капитанские годы, и всё равно оставался с пустыми руками. Он пробовал быть хитрее, выбегая из-за кустов — и это тоже не увенчивалось успехом, и приходилось бежать, бесконечно бежать, чтобы просто не потерять два белёсых уха из виду, бежать до тех пор, пока снова не окажешься на опушке около избы и упадёшь на землю, приложившись головой. Сердце протестовало изо всех сил, и колени ныли от такого резкого старта, а заяц так и не получилось изловить. — Заяц — трус, но заяц — жив. А ты, львиное сердце, чего полетел? — Вы сказали — поймай, вот я и ловил. — А если бы тебе сказали удавиться, тебе на горе и мне на радость? Все вы одни, вся ваша порода легавая… Выбить бы всю эту дурь, которая жить мешает, из головы твоей дурёханькой, да там и так — пустота, да и только. Жилин валялся на земле, а заяц шевелил носом около его лица. Не так ему представлялся процесс духовного роста. — Голубчик, я сюда пришёл, между прочим, чтобы мудрости преисполняться, а тут какой-то сплошной идиотизм. Меня, знаете ли, и на работе могут загрузить бессмысленными приказами, а потом оскорблять. — О! О как! Мудрости ему подавай! Да какая тебе мудрость, безобразие ты пустоглазое, если даже своей головой пользоваться не научился! Даже самим собой пользоваться не научился, всё передаешь себя с рук на руки, как сломанный самовар, как безделушку бракованную. И ко мне приполз, потому что сам себя собрать не можешь. Не помощи ты ищешь, а куда-бы себя сдать наконец-то, ищешь, кто бы за тебя всё решил, взял мудрость и сунул тебе в подсознание. А мне оно зачем надо, если ты сам себе не надо, горе фараоново? Жилина окотило холодной водой. Одно дело — знать что-то, и совершенно другое — слышать от чужого человека, облачающего знания в слова. — Я себе, может, и не нужен, а вот Игорю… — Ухты-пухты! Городские! — Гвидон разохался сильнее прежнего. — Ну друг перед другом, и так, и сяк, как гимназистки! Жилин слушал, и как бы между делом взял расслабившегося зайца на руки. Заяц сопротивлялся, но вырваться из полковничьей хватки не мог. А Гвидон продолжал возмущаться: — Хоть бы разочек, хоть один маленький разочек кто-то бы о себе подумал! Ходите, как потерянные утята, ничейные сыновья! Да что в твоей жизни вообще есть значительного, кроме твоего Катамаранова и твоей протокольной рожи? Что тебя силой наполняет, да смыслом? Жилин грубовато гладил зайца между ушей, а сам думал, правда, но не особо долго: — Дача моя. Я там редис сажаю, буряк, картошку, культуры всякие. Розы тоже сажаю, да, с ними надо общаться ласково… — По тебе сразу видно: садовник. Пойдём, садовник, будешь культуру мне наводить, а то у меня с садом всё совсем плохо: не культура, а сплошная дикость. А как окультуришь, так я тебе сразу мудрости и дам. Дам я тебе всё, да только ты, чучело садовое, не возьмёшь… И зайца моего положи, зачем его взял? — Животных люблю. — А они тебя не любят! Не любят зайцы ни лис, ни волков, потому что едят они зайцев… Положи, говорю! Он тебе сухожилие раскусит! Кому ты тогда нужен будешь, калека? Ты и сейчас-то никому не нужен! Жилин был настолько увлечён оскорблениями Гвидона, что даже не заметил, что заяц, действительно, прокусил ему кисть в одном месте, и теперь по руке стекала тёплая кровь. Жилин ослабил хватку, и заяц выскользнул из его рук на землю, навернул пару нервных кругов, и всё-таки сел рядом, злобно смотря косыми глазами. Жилин вытер кровь о штанину и последовал за Гвидоном, а за ним последовал и заяц. Они обогнули избу, и Жилин увидел теплицу, состояние которой отдавало должное и оставляло желать лучшего: всё стекло было забрызгано грязью и дождевой водой, а тропинка к ней и вовсе заросла. От такого зрелища Жилина трижды хватила судорога, а может, его просто продуло от принципиального хождения без шапки. — Вот, вот! Горесть здесь одна, горесть и моё разочарование… Как окультуришь, как вырастишь бедные мои кусты — так и разговаривать с тобой можно будет. В самой теплице росли печальные, пожухлые кусты неопределённой формы и неизвестного вида. — Интересные, конечно, у вас кустики… А это что при жизни было? — Да откуда ж знать я должен-то?! Что было в сундуках, какое семя нашёл — то и прорастил, да не углядел за ним, всё в материи разбирался, кванты на место ставил, порталы закрывал, а суженному твоему поднебесному — глаза открывал, да, но так и не раскрыл… Занимайся тут, садовник! Гвидон махнул полами чёрного балдахина и побрёл прочь. Жилин остался в теплице не один, но с новым питомцем, что уже принялся грызть засохшие стебли. Глаза разбегались: грязи было столько, что страшно себе представить, какое действие тут первично, а какое и не важно вовсе. Жилин вышел наружу, сел на выступ фундамента и закурил, задумался: «кто же садит на зиму, ещё и в стеклянной теплице? Ещё непонятно, какое тут отопление, есть оно тут вообще?» Он не смог сдержать порыва: встал, оглянул местность, наткнувшись взглядом на ветхий сарай. Зайдя в него, Жилин обнаружил внутри подобие котельной: печка с выходящими во все стороны трубами пугала своей запущенностью. Рядом горкой лежали дрова, на удивление не отсыревшие. Неподалёку так же располагался сарай, на этот раз истинный, в котором можно было найти и ветошь, и всё, что нужно для ухода за садом и огородом, местами заржавевшее, но вполне пригодное для выполнение своих прямых функций. — Ну что, Марк, поработаем? — Жилин обращался к зайцу, который всё так же продолжал бегать за ним, — Давай, бегом, кустики равнять мне будешь! Работа шла своим чередом. Никто не говорил под руку, и даже телефон не отвлекал ни звонками, ни уведомлениями. Как выяснилось позже, в этом месте просто не ловила связь, что приносило скорее благо. Свежий, уже колючий воздух и работа прочищали голову лучше любых нравоучений. Не было и тяжёлых мыслей — Жилин не думал ни о своём предполагаемом сумасшествии, ни о работе, ни о далёкой загранице. Существовали только неровные, жухлые кусты, куча мусора и заяц, жующий отработанный материал. Разобравшись с растительностью, Жилин приступил к отмыванию самой теплицы, нося воду из колодца, как и полагалось в подобного рода местах. Уже через два часа он радостно отметил, что фундамент был отделан красивым камнем, таким же, как и собственно сам колодец, а потом до него дошло: И колодец, и теплицу наверняка делал Игорь, когда пропадал вечерами. На сердце стало тепло, но тоскливо. Как он там сейчас, один, чем занимается, и всё ли у него хорошо? От тоски помогла уборка в пыльной и ветхой котельной, тоже оказавшейся вполне себе надёжной и симпатичной, как только была избавлена от тонны пыли и грязи. Жилин понятия не имел, что же растёт у Гвидона в теплице, и какая температура должна в ней оставаться, не говоря уже о том, как выставлять температуру на этой адской буржуйке. Он утешал себя тем, что по крайней мере, целый день поработал честно и от всей души, а значит, что-то да обязательно взойдёт. Жилин даже не заметил, как за пролетевший день он ничего не съел, а только выкурил пачку сигарет, запив колодезной водой, как и было завещано Снежаной Онопко. Он побрёл обратно к Гвидону с лёгкой душой, чтобы отчитаться о выполненной работе. Трижды постучал в двери, вошёл в избу и очутился в совершенно другом мире: со стен свисали звериные шкуры, а с потолка — целебные, пахучие травы; святой угол с иконой, написанной, очевидно, собственноручно, выглядевшей скорее, как плакат рок-группы, по типу «Багрового Фантомаса» с Богом и Дьяволом; незаконченные холсты и разбросанные кисти, масляные краски и открытые бутылочки скипидара, и всё это вокруг дубового стола — массивного, несколько неприглядного. За столом сидел и сам Гвидон, спокойно раскуривая очередную трубку. — Возвратился, вредитель? Навёл культуры? — Навёл, Гвидон… Как вас там по батюшке? — А ты моим батюшкой не интересуйся, мало там интересного. В саду культуры навести — любой легавой собаке под силу, а голову-то свою ты окультурил? Выдрал сорняки сомнений, или просто причесал? Сорняк окультурить не выйдет, сколько не культурь. Вижу, по глазам вижу: приструнил ты свой сорняк, да не выкорчевал… Что ж мне делать-то с тобой, с головой твоей под фуражкой? Жилин тяжело выдохнул, присев на табурет: ему целый день было так легко и спокойно, что думать о сорняках совершенно не хотелось. — Что надо — то и делайте. Я полностью в вашем распоряжении. — Опять ты ответственность с себя перебрасываешь! Мне эта ответственность ни к чему, старый я уже, да, старый. Ну, ничего. — Гвидон внезапно смягчился, то ли от усталости, то ли от чего-то ещё. — Сиди пока, сиди, поздно уже, птицы не поют, только волки бродят, сознание мне калечат. Завёлся тут недавно волк один, глаза у него сумасшедшие, да крылья драные. Видел такого? — Видел. Он меня чуть в болоте не утопил. Я по поводу этого волка, если честно, и пришёл. Гвидон кряхтел, замешивая в ступке нечто. Это нечто пахло травами, названий которых Жилин не мог знать, но которых почему-то не опасался. — Пей. Пей, солдатик, генералом будешь! Пей и спать ложись на печку, а пока будешь спать — поработаешь с потусторонним, пока спать будешь. Будешь у меня так жить: вставать спать и ложиться работать. Жилин не задавал лишних вопросов и молча принял из рук отвар. Он был на вкус чуть хуже, чем травяные чаи, которыми его пичкал Игорь после работы, но чуть лучше, чем ожидалось. Эффект последовал незамедлительный, и очень сильно напоминал эффект от первого применения антидепрессантов: в голове стало пусто и спокойно до звона в ушах. После такого раздеться и лечь на жарко натопленную печку казалось единственным верным решением. Перед глазами встал лес, освещённый залитой кровью луной, и волки, что жадно жевали добычу, а потом — только запах сырого мяса, как в морге, и слова Гвидона, что тихо бормотал со своего кресла: — Да-а, парень ты хороший. Хороший, земной! Только грех у тебя тяжкий, тоже земной. Погубил ты себя, и губишь до сих пор. Газ внимаешь, зелёный да отравленный, а должен от Игорька его Диагональ внимать. А что Игорёк? Ходит всё во тьме, по земле твоей, а не должен! Разные у вас дороги, да соседние: небо и земля, как две параллельные линии. А вы что? То сбежитесь, то разойдётесь, то бредёте молча. И ты его Диагональ не укрепляешь, и он тебя всё никак из царства смерти не вытащит. Боитесь! Страх свой превыше сущего ставите, кожерыжки… Жилин убаюкивался разговорами о земном и небесном, понимая каждое слово, не в состоянии собрать их в единый смысл. Когда видения с волками поутихли, нагрянул первый сон: в этом сне он гладил Игоря по волосам, лёжа в их постели. Игорь смотрел на него, как на восьмое чудо света, сияя желтыми глазами. Жилин даже не мог предположить, что сейчас в их доме, в городе, Игорь засыпал и видел тот же самый сон — как его гладят по волосам, приговаривая самые нежные слова.

* * *

Баллада о дружбе

— Почему ты не красишь глаза каждый день? — Что? Находиться в одном кабинете с Олегом — тоже самое, что находиться в одном аквариуме с акулой. Он не нападал, но вселял страх. Иногда он молчал по несколько часов, копаясь в документах и не принимая посетителей, а под вечер мог спросить Жилина о чём-то совершенно несуразном, слишком абстрактном или сугубо личном, не видя в этом никакой проблемы. За три дня, прошедших с момента объединения отделов, Жилин успел заработать себе очередное нервное расстройство на почве присутствия капитана Олега Михайловича. — Почему ты не красишь глаза каждый день? Как тогда, на задании. Тебе очень идёт. — Ну как тебе сказать, голубчик, — Жилин не знал, как объяснить такую очевидную вещь, не оскорбив при этом собеседника, — не то, чтобы это приветствуется на нашем месте работы. Мне, знаешь ли, Николай Васильевич и так в фуражку напихал за твоё предложение явиться к нему в моём боевом наряде, хотя, если мне память не отшибло, именно он мне такое задание и дал. А если я буду каждый день раскрашенный, как на панель? И так изо всех сил стараюсь не отсвечивать… Скажи честно, ты смерти моей хочешь? — Почему же? — на лице Олега мелькнула какая-то эмоция, больше похожая на недоразумение, — Наоборот. Когда я ещё работал в шестом отделе, он иногда приезжал, и всем ставил тебя в пример: говорил, человек стальной воли. Что он тебя как только не грузит, а ты — хоть бы что. Что потенциал большой. Он, на самом деле, бунтарей любит, а ты как раз бунтарь. А я — нет. Покричит на тебя несколько раз, ты не прогнёшься, и он будет уважать тебя в сто раз больше. Правду говорю, так оно и делается. — Да ладно. — Спорим на бутылку водки? Олег, у которого с деньгами всегда был какой-то непорядок, не стал бы ставить и трёхсот рублей на то, в чём не был бы уверен, и Жилин, как ему и полагалось по характеру, подкинулся. Пригубив из стеклянной бутылочки весьма разбавленную пепси, он открыл свою сумку, в которой уже тогда носил вещи на любой случай жизни. Среди карандашей обычных, канцелярских, лежал тот самый — чёрный, для глаз, купленный для одного-единственного случая. Вооружившись, Жилин робко встал, открыл дверцу шкафа, внутри которого висело пыльное зеркало, он пару раз провёл грифелем по нижнему веку, между ресниц. Попробовав сделать то же самое с верхним веком, он пару раз попал себе в глаз, пару раз ругнулся, но результатом остался доволен: вступившие от неаккуратности слёзы растушевали карандаш ровно так, как нужно было. — И сколько мне так ходить, чтобы ты купил мне водки? — Три дня. — И три дня на меня орать будут? — Три дня на тебя будут орать, а потом всё будет хорошо. И потом ты сам купишь мне водки. — Охуеть, Олег, на меня будут орать, а я ещё останусь должен! — Потом скажешь мне спасибо. Может, Жилину нравилась сама концепция споров, а может — ему просто хотелось побыть бестолочью, зная, что на твоей стороне есть хотя бы один человек. В жизни таким человеком всегда был Игорь, но на работе ни о каком Игоре и речи быть не могло, поэтому приходилось справляться одному. Уже через час, когда факт ношения злополучного карандаша был стёрт из памяти, Жилина вызвали отчитаться. — … три дня вам дал, а вы мне что? Скоро журналюги придут и разнесут нас, а кто потом оправдываться должен, я? — полковник брюзжал по поводу нерасторопной работы двух отделов, не смотря на то, что оба отдела работали, не смыкая глаз уже третьи сутки, но внезапно переключился. — Жилин? А ну-ка, посмотри на меня… Глаза свои бесстыжие покажи! Это что такое? — Что такое? — Жилин, конечно же, понял, о чём идёт речь, но решил упасть на дурака, как делал абсолютно всегда, но не всегда по делу. — Что-что? Почему глаза чёрные? У мужчины могут быть чёрные глаза в двух случаях: он или шахтёр, или пидорас, и что-то я каски у тебя на голове не вижу! У Жилина в голове моментально возник образ Игоря и его рыжей каски, в которой он ходил днём и ночью, и на улице, и даже дома, забыв её снять — настолько две контузии пришили ему привычку заботиться о безопасности головы, но не всего себя. Жилин не сдержал улыбки, уже представляя, как вечером нажалуется Катамаранову, и как тот будет смеяться. — Да чего вы начинаете, не выспался просто, вот и глаза чёрные… — Ты мне ещё, блядь, посмейся! — И толстая папка с документами столкнулась с непокрытой головой Жилина, тогда ещё не седой и не крашенной. В такие моменты Жилин и сам задумывался о ношении каски. — Смешно ему, да?! А то, что над тобой уже весь город смеётся — тебе как, нормально?! Смеются над тобой, а краснею за тебя я! — И папка ещё несколько раз приземлилась на голову тогдашнего капитана. — Ай, да всё! Это мы с Олегом поспорили, ничего такого… — Ах, с Олегом? — Николай Васильевич выглянул в приёмную и гаркнул: — Галочка! Капитана Олега Михайловича ко мне, прямо сейчас! Олег, как ему и полагалось, явился уже через минуту, и тоже получил папкой по голове. Это раздача начинала превращаться в беготню: Жилин с Олегом на пару кружили около полковничьего стола, уклоняясь от ударов, пока сам полковник эти удары наносил, не забывая причитать: — Вы посмотрите на них! Три дня прошло, а они уже спелись! — И спились! — Жилин, которому в моменте стало безумно весело, решил, что раз его и так бьют, то ещё один каламбур уж точно не усугубит их положение. Жилин ошибся. — Ещё и спились! Паразиты, блядь! Стоять, стоять, где стоите! Дыхните, оба! Как ты там говорил, Жилин? В каждой шутке есть доля шутки, а остальное — правда?! Дошутился, дошутился, дегенерат! Сегодня вы домой не поедите! После работы идите, сдавайтесь начальнику дежурки, он только рад будет — ему людей не хватает! Людей не хватает, а вы тут сидите, занимаетесь хуйнёй, полной хуйнёй!

* * *

— Хорошая работа, Олег! Из-за тебя нам обоим пиздюлей дали. — Зато получать пиздюлей вдвоём не так страшно. — И правда. Сидеть в дежурке — тоска смертная, но только первую половину ночи. Ближе к трём часам Жилин с Олегом не смыкали глаз, отвечая на звонки и благодаря судьбу за то, что они выпили накануне, из-за чего на выезды их не послали — но только сегодня. Они прекрасно понимали, что этой на этой ночи их мучения не закончатся, но теперь они хотя бы были не одни в своих бедах. Ближе к семи утра удалось вздремнуть — и перед сном по дежурной части разносились два смеха: один похожий на совиный крик, и второй, похожий на выдавленный и неуместный гогот.

* * *

Жилин проснулся незадолго до рассвета от тоски. Сон о прошлом всё ещё был свеж в его голове, и за ним планомерно последовали другие воспоминания, которым он решил предаться: если они возникли после поглощения отварчика, значит, они имели колоссальное значение. Он лёг поудобней на остывающей печке и зажмурился сильнее, давая потустороннему самому вести себя по тропам памяти. — Ты сейчас кого-то любишь, да? — Да, люблю. Очередная ночь в капитанской подходила к концу. На часах — половина пятого утра, сна — ни в одном глазу. Они с Олегом лежат на хлипком диване валетом, временами нарушая тишину. Слишком много времени они провели вместе за последние месяцы, даже для начальников объединённых отделов. Сложно было говорить, было ли это следствием какой-то особой связи, которая успела сформироваться между ними, или же невероятного количества сверхурочной работы, которую им подбрасывал полковник, но точно было одно: этот симбиоз жил и процветал. Жилин трещал без умолку, пока Олег находился рядом, молча наблюдая за всеми его выходками. Когда у Жилина пересыхало во рту и садился голос, Олег так же продолжал вбрасывать в эту тишину неочевидные вопросы. — А кого любишь? Жилин помолчал, потом вздохнул. На работе его никогда не спрашивали о личной жизни без риторической издёвки, а жаль. Он ведь был влюблён, и тоже хотел кричать на весь мир о своей любви, как это делали другие сотрудники. — Игоря. — И как это? — Ну, слушай, для меня что женщин, что мужчин — всё одинаково… — Нет, я не про мужчин и женщин. Я про любить. Как это? Олег всегда был странным. Не таким острым на язык странным, как Игорь, но и не таким неуклюже странным, как Инженер. Олег был пугающе странным, слишком тихим — но при этом не глупым, нет, наоборот, Олег был поразительно умён, но умён по-своему, в своих узких сферах. В других же сферах, казавшихся понятными для обычного человека, Олег был несведущ. — Любить это приятно. — Жилин мечтательно вздохнул, вспоминая весь тот спектр чувств, которые пробуждались в нём при одной только мысли об Игоре, наверняка ждущим дома. — Это как… Не знаю даже. Сначала так тепло, сердце приятно бьётся, бабочки, а потом спокойно. Когда хочется, чтобы на всю жизнь. Быть рядом, смеяться… Олег задумался, насупив брови. Что-то творилось во мраке его черепной коробки. — Все так про эту любовь говорят, а я даже не могу понять, как это. Говорят, она ещё и разная: родительская, дружеская, романтическая… А у меня никакой не было. Все друг друга только и делают, что любят, ещё и спорят, как правильно. Вот ты любишь по-другому, но всё равно же? Хотя бы умеешь это делать. У тебя со всеми нашими товарищами уже должно быть больше общего, чем у меня с ними. Жилин никогда не знал, как надо реагировать на внезапный поток мыслей Олега, но считал, что надо реагировать хоть как-то, и желательно по-человечески. — Да ладно тебе, голубчик. Может, ты ещё своё не нашёл. Будет у тебя ещё и любовь, и морковь, господи… — Когда? Когда, если до тебя у меня даже не было друга? — Ну так, появился же! И любовь у тебя появиться. Повисло многозначительное молчание. Жилин находился в состоянии одновременно и сна, и напряжения, а после того, как Олег снова открыл рот, напряжение только усилилось: — Может, у меня к тебе любовь? Всё внутри бедного Жилина покрылось иголками. Нет, таких романов ему точно было не нужно. — Хотя, знаешь, нет. Бабочек у меня от тебя нет, да и видеть тебя каждый день я не хочу. Ты меня просто не бесишь, как все остальные. Голос у тебя приятный, хорошо шумит на фоне, не отвлекает. — Это и называется дружбой, Олеж.

* * *

Досмотрев своё воспоминание, Жилин захотел наконец-то встать. Во время умывания и одевания его не покидал вопрос о том, когда же их с Олегом странный симбиоз успел перерасти в что-то настолько надрывное и абсолютно больное, а потом — разрушиться, казалось, насовсем. Когда Олег перестал быть просто странным и окончательно сошёл с ума? Если посмотреть трезвым взглядом, а Жилин считал свой взгляд сейчас максимально трезвым, то всё пошло прахом в один день: день, когда по негласному приказу был убит Жорик. Белый порошок, выпавший у него из кармана, уже неделю спокойно лежал в кармане куртки, как забытый трофей. Как и всё хорошее, это забвение не могло длиться вечно. Вернувшись с выезда, Жилин больше всего на свете хотел выпить чаю, покурить, и чтобы его никто не трогал, и как на зло — зажигалка всё никак не хотела нащупываться. Приходилось выворачивать карманы, методично раскладывая содержимое перед собой, как на ярмарке: ключи от квартиры, от машины, от кабинета, от архива, мятная конфета, ключи от гаража, телефон, мелочь, другая конфета — шоколадная, чек из магазина, бумажка с адресом и фамилией, сигареты, пакетик с белой субстанцией, и, наконец-то, зажигалка. Спокойствие продолжалось ровно три затяжки, до тех пор, пока Олег не появился из угла кабинета. — Откуда это? — Он бескомпромиссно принялся вскрывать пакетик и втирать содержимое себе в дёсны. — Жорика ёбнул, из него выпало. — А, это ты его? — Олег поморщился и плюнул в полумёртвый цветок, — Что, по дорожке? — Ты чего? Рабочее время же. — Рабочее время тебе не мешает пить водку. А это даже не водка, так, тебе на отдохнуть. — А ты? — И я отдохну. Два вдоха — и ни о какой работе не могло быть и речи. Долгожданное спокойствие обрушилось на плечи, сильно придавив к дивану. Хотелось полусидеть и бесконечно долго ощущать, что одежда — мягкая, воздух — тёплый и пыльный, а Олег — больше не напрягает своим присутствием. Олег, вообще, в тот момент оказался человеком очень приятным, надёжным и неординарным, на которого хотелось положиться, которому хотелось доверять. — Олеж, дёрни шторки, — из голоса самого Жилина пропала вечная снисходительность, — и иди сюда, расскажу что-то, — в моменте стало действительно важно, чтобы Олег не просто выслушивал, но слышал, — слышишь меня? — Да, слышу. — В первый раз Олег заговорил, как тогда казалось, нормально, с уместными, живыми, человеческими эмоциями, совсем не выдавленными. Он упал рядом, положив голову Жилину на колени, от чего тот почувствовал себя ещё лучше: ну чем не укротитель, которого акула не то, что не жрёт, а ещё и сама ластится? — Помнишь, ты про любовь спрашивал? Так вот это немного похоже. Тоже сердце стукает, тоже хорошо становится… — Так вот оно что. Вот, почему её вечно с наркотой сравнивают. И что, слезть так же тяжело? — С любви — невозможно. А с этого… Ну, нам-то что? Мы же по чуть-чуть. — По чуть-чуть. Работа же ещё… Вспоминая тот день, Жилин горько улыбался самому себе. Это «по чуть-чуть» продолжалось до самого вечера, ведь каждый полчаса работать становилось ещё сложнее, чем до этого. Даже скверное, гневливое настроение и двухдневный сушняк не испугал молодых энтузиастов, и спустя неделю «чуть-чуть» повторилось, и не один раз, и всё из-за того, что только в таком состоянии Жилин начинал понимать Олега, а Олег — чувствовать Жилина. А сейчас он смотрел в пустое зеркало над умывальником и грустно думал о том, что возможно, никакой дружбы никогда и не было. Был кокаин и его дешёвые аналоги, было желание выслужиться, была одна беда на двоих и общий враг, но была ли дружба на самом деле? Тогда к чему все эти страдания и громкие слова о предательстве, если пустоту нельзя предать? Жилин бродил по избе на автопилоте, спотыкаясь о коряги и натыкаясь на холсты, постоянно сутулясь, дабы не запутаться в пучках зверобоя и душицы, продолжая задаваться вопросами. Только заметив его, Гвидон тихо поднялся с насиженного кресла и вышел во двор — то ли чтобы не мешать Жилину думать, то ли чтобы Жилин своими думами не мешал Гвидону писать. На столе стояла радушно приготовленная крынка молока и свежий хлеб в качестве завтрака. Голода как такового не было — но пахло слишком вкусно для того, чтобы отказывать себе. Жилин был рад своему уединению, потому что не хотел прерывать ход мыслей, первый раз в жизни выстроившихся в ладный ряд. Может, Олег и не был ему другом, но они однозначно были лучшими напарниками друг для друга, идеальной гремучей смесью, способной растворить в себе любое дело. — … это всё хорошо, можете приступать к допросным мероприятиям, — Николай Васильевич ходил взад-вперед, чинно опустив голову, — я только умоляю, Жилин, подстригись! — он больно, хоть и без злобы, схватил тогдашнего капитана за волосы и дёрнул на себя, — что это такое? Вот так тебя дёрнут — и всё! А Олег — молодец! Всё по уставу, всё по форме! — и на контрасте, он погладил Олега по стриженной голове. — Всё, полетели! Орлы! И они летели, летели в подвал: первым всегда заходил Олег и беседовал около часа, в своей манере — монотонно, придирчиво, дотошно, не выражая ни капли эмоций. К концу этого часа подозреваемый был готов лезть на стену, лишь бы вдохнуть свежего воздуха. Олег безупречно читал эту усталость в глазах допрашиваемого, и стоило ей только возникнуть, как он произносил заветную фразу: — Вы можете беседовать с другим сотрудником, в случае, если я вас не устраиваю. И только потом заходил Жилин, уже посвящённый во все подробности дела. И только потом допрашиваемый понимал, что терпеть Олега было проще. — Так, солнышко, давай, быстренько, что там у тебя? Давай-давай, мы сейчас во всём разберёмся и не будем мучиться тут до вечера… Вот потерпевший описал как раз вашу мордочку, смотрите! Хороший мой, ну вы же понимаете, что сейчас вернётся Олег Михайлович и настучит по шапке и вам, и мне! И этот поток болтовни, фамильярной лести и уменьшительно-ласкательных суффиксов продолжался до первого возмущения или несогласия. Потом Жилин переключался, не меняясь в лице: — Ты понимаешь, что всё уже доказано и без наших разговоров? Ты у меня, сука, сидеть будешь, вопрос только в сроке, который я тебе скостить пытаюсь. — И мягкий тон тут же возвращался, как будто и не было перерыва на угрозы. — Зайчик, давай ты разрешишь мне сделать тебе добро, чтобы мне не пришлось тебе его причинять? Он взглядом указывал на вешалку, стоящую в углу с висящей на ней резиновой дубинкой, и в восьми из десяти раз одного этого взгляда было достаточно. В двух оставшихся случаях к делу снова подключался Олег, продолжавший допрос своим мутным, монотонным голосом, совершенно не обращая внимания на то, как человека перед ним методично превращали в фарш, не оставляя при этом ни единого синяка на теле.

* * *

Никто не делал плохие вещи так хорошо, как они вдвоём. Сейчас это вызывало только чувство липкого стыда и отвращения к себе, но тогда — это был всего лишь ещё один повод выслужиться, взять с полки пирожок и очередной раз отдохнуть. Но было ли что-то, помимо товарищества? Было. Было саморазрушение, или как это называлось тогда — развлечение. Было сложно сказать, чем же двух молодых людей развлекало вождение в нетрезвом виде — только бурлила кровь от того, что всё закончилось хорошо. Но и хорошо заканчивалось не вегда. — Серёг, давай, поднимайся, поедем в больницу, — Олег настойчиво волок тяжело дышащее тело в машину, — прокапают тебя, всё нормально будет. — Не надо в больницу. — Надо. Денег дадим, корки покажем, и врач сам всё сделает! Жилин валялся на заднем сидении собственного Лексуса — могло бы звучать дорого и роскошно, если бы от этого корыта бородатого года выпуска не отваливалась новая часть каждую неделю. Жилина трясло, губы синели, и сердце своим стуком грозилось вот-вот сломать рёбра: переборщил, и переборщил значительно. Олег садился за руль и разгонялся до ста с небольшим, игнорируя и просьбы Жилина, и светофоры. — Олег, не гони, я ж не умираю. — Это пока! — На дорогу смотри! Олег открыл окно и подставил лицо ветру, закурил, не сбавляя скорости, не глядя на пустующую ночную трассу. В Катамарановске, откуда бы ты не поехал, дорога в больницу всегда вела через лес. Жилин чувствовал себя абсолютно беспомощным, борясь с тошнотой, дрожью и газующим Олегом, планировавшим, видимо, доехать в самый Ад. — Олег, лиса! Зверь застыл в свете фар, и у Жилина появилась ровно доля секунды для того, чтобы податься вперёд и дёрнуть руль влево, обеспечив лисе долгую и счастливую жизнь; рефлекторно, Олег дёрнул руль вправо, обеспечив им врезание в единственный на всю дорогу фонарный столб. — Блядь, куда ты лезешь?! — Куда ты за руль полез?! — Тебя спасать! — Ты меня чуть не убил! Спустя пять минут взаимных оскорблений, они уже болезненно гоготали, лёжа на траве рядом. Жилину стало легче от адреналина, но и этот истерический восторг начал сменяться гневливостью и сонливостью. Тогда он думал только о том, что руки Олега, растущие из задницы, угробили только правую фару, крыло и стёкла, а не их обоих одним махом. Они безумно гордились этой историей и тем, что вышли из неё живыми. Только оглядываясь назад через пелену лет, Жилин понимал: это была не весёлая история двух раздолбаев, это было красное знамя, кричащее о том, что они с Олегом зашли за все флажки, заигрались друг с другом и веществами. После этой ситуации Игорь не разговаривал с ним всю неделю, спасая бедное корыто в гараже в перерывах между основной работой и пьянкой. Жилин всё ещё был виноват, даже сейчас, и не из-за машины — из-за того, что не замечал, настолько Игорь был потухшим и болезненным в те дни, и во все другие. В какой-то момент Игорь действительно стал именно таким: молчаливым, холодным и грустным после их ссор. Этот момент тоже был чётко известен: — Скажи честно, Серëг, я похож на блядей с твоей работы? — Игорь говорит слишком трезво, слишком холодно для себя, но ситуация тому способствует. Он навёл пистолет на Игоря. На человека, которого любит всю жизнь. В пылу ссоры, в омуте непонимания, по привычке начал угрожать оружием. — Я тебя не боюсь, — Игорь делает паузу, наблюдая, как бегают глаза напротив, — ты всегда так делаешь, да? Заставляешь людей делать так, как ты хочешь. И они делают, потому что боятся. Но я тебя не боюсь. Я тебя люблю. Что для Игоря пистолет в руках Жилина? После горящего сарая на своих плечах, после Чечни, после кода пятисотого и собственных одиноких ночей в психозах? Игорь любит. Игорь ценит. Игорь уважает себя. У него есть принципы, как бы это не звучало и не смотрелось для посторонних. Жилин дрожит, стоя перед ним. Как он мог допустить такое развитие событий, как он мог довериться злой памяти? На его лице ходят вверх-вниз брови, ярость сменяется милостью, и весь он продолжает дрожать, не сдвигаясь с места. Пистолет с оглушительным стуком падает на пол. — Игорь... Но он уходит. Абсолютно спокойно уходит, хлопая дверью не слишком громко. Жилин остаётся в своей квартире один, как и многие годы до этого. Жизнь продолжается. И вот уже целый месяц Жилина на работе не видят трезвым. Видят потерянный взгляд, видят пепси, с каждым днём становящейся на тон светлее, чувствуют запах перегара вместо привычного шипра и не задают вопросов. Жилин работает много, работает усердно, но всё равно допускает ошибки и отключается прямо у себя в кабинете, в разгар рабочего дня. Жилина вызывают на ковëр. — Вы находитесь в нетрезвом состоянии, капитан? — Так точно! Жилин ничего не скрывает. Жилин снова не в себе, и ему абсолютно всё равно, что произойдёт с ним дальше. — Ты почему без табельного? Куда пистолет дел? — Забыл дома. Голову там же оставил. — Ты хочешь, чтобы тебя уволили? — Так точно! А потом он пьёт полковничий пятизвёздочный коньяк. — Ты единственный, кто тут работает, Жилин. — Получается, заменимые всё-таки есть?

* * *

Игорь не спит. Он пьёт практически всегда, но сейчас капля не лезет в горло, тревога завладела им до онемения, и с ней совсем никак нельзя справится. Тревога забирает у него желание пить, есть, выпивать и даже возможность спать. Он не знает, куда деть себя. Он не знает, что будет впереди. Игорь живёт так, как будто его отбросило на десяток лет назад. Игорь вновь неприкаян, он ночует в трубах, ночует в лесу, обречённый навеки чувствовать каждый вздох этого мира, ощущать каждое его колебание. Он не может этого вынести, и никакое количество спирта и скипидара не исправит это ужасное чувство — пульсации всей земли вместе с собственным сердцем, и без того раненным. Он чувствует острую необходимость пройтись по городу. Он обессилен: ничего не есть почти месяц — выматывающее занятие. Он идёт по пустым улицам, по пустым остановкам родного города, не замечая в нём ничего, кроме уныния. Игорь тяжело болеет собственным одиночеством и собственными принципами, которые не приносят счастья. Игорь не хочет находиться на этих улицах. Он хочет оказаться лишь в руках единственного в мире человека, но к сожалению, этому человеку сейчас поможет только психиатр, и то, вряд ли. У Серëжи проблемы с агрессией, ещё с самого детства. Но Игорь не боится. Ему не страшно, зато обидно до слëз, что за долгие годы совместной истории он так и не стал для своего капитана особенным. Не стал исключением из вереницы знакомств и лиц, которых можно припугнуть при желании. Но Игорь идёт по пустым улицам дальше, и натыкается на единственную фигуру в плаще, знакомую до ужаса. Они не говорят друг другу ни слова. Слова лишние тогда, когда говорят глаза: убитые, сонные, несчастные глаза. Небритые лица с ранними морщинами, ищущий, голодный взгляд внутри дрожащих радужек. Они не общались. Весь месяц. Не было ни письма, ни звонка, ни попытки отыскать друг друга, ведь каждый знал, что при встрече не сможет сдержаться. — Пошли домой, — Жилин протягивает свою руку, быстро находя в ней чужую, и голос его дрожит. В глазах стоят слëзы, и за эти слëзы Игорь готов простить ему всё, что угодно. Игорь не может выносить, когда Серëжа плачет. Это единственная слабость Катамаранова, превосходящая даже скипидар. Они заходят в квартиру в полном молчании, не включая свет, и Игорь сразу же опускается на колени, не отводя взгляда. Жилину становится плохо. — Я в тебя стрелять хотел, а ты ботинки с меня снимаешь? Может, ещё тапочки принесëшь? — Я тебе эти тапочки, капитан, готов в зубах носить. Не гордый. Ты только никогда не плачь. Игорь не боится Жилина. Не боится ни тюрьмы, ни оружия, ни боли, ничего в мире не боится так, как боится своей щенячьей верности, взявшейся из ниоткуда, распространяющейся только на единственного человека. Боится, что этот человек, что эта последняя тварь, протокольная рожа, которая не брезгует любыми методами в своей работе, да и что уж тут говорить, в своей жизни, что эта последняя скотина будет тихонько плакать себе под нос. Пистолет лежит на полу покрывшись пылью, ровно в том месте, где Жилин уронил его месяц назад. Игорь замечает это сразу. Не сразу он замечает то, что зеркало в коридоре снято и стоит на полу, повёрнутое стеклом к стенке. — Не буду. Только не уходи больше. — Не смогу. Они оба знают: они не разойдутся на долго никогда. Это успокаивает. Ведь тогда есть шанс двум сломанным людям починить друг друга. Это пугает. Потому что доломать друг друга до конца — проще в разы.

* * *

Жилин ненавидел себя за тот случай что тогда, что сейчас, и всё это — из-за Олега, из-за их ментовских замашек и гнева, что просыпался во время кокаиновой абстиненции. Из-за злой памяти кусок не лез в горло. Захотелось выйти на улицу и покурить, возможно, две или три подряд. Захотелось написать или позвонить Игорю, но связь ни в какую не хотела работать. У Жилина созрели предварительные выводы, и все они были неутешительными: мало того, что дружбы с Олегом никогда не было как таковой, так и любая связь с ним была разрушительной, чуть не забрав у Жилина самое дорогое — его любовь, и чуть менее дорогое — его жизнь, как минимум, несколько раз. Но мог бы он быть настолько идиотом, что продолжал доверять этому человеку, который ни разу не привнёс ничего благого, и ничего хорошего никогда не было?

Было. Да, было.

Однажды Олег спас ему жизнь, пусть сам того и не зная.

* * *

— Почему в зал не ходишь? Теряешь форму. — Олег ткнул его в давно раненое плечо. — Что там одному делать? И зачем? Ты же знаешь, это не моё, все эти драки, разборки, лучше тут посижу, мозгами пораскину, на лейтенантов поору. — Зануда. — Ой, от зануды слышу. — Пошли. Сейчас там никого нет. Бросим друг друга через прогиб пару раз — и по домам. Олег сдержал своё слово, и действительно несколько раз швырнул Жилина на маты, и ещё несколько — мимо. Синяки, поставленные ему в отместку за такую наглость, делу не помогали: месть местью, но меньше падать Жилин не стал. Со своим внушительным ростом и крепкими мышцами он был абсолютно бесполезен перед астеничным и обтекаемым Олегом. — Много копаешься. Реакция медленная, сила грубая. Тебя так скоро убьют. — Ага, щас, убьют… Пару раз в челюсть съездить это ж дело не хитрое… — Не успеешь. Вот что ты будешь делать, — Олег начал моделировать ситуацию, заломив Жилину руки за спину, приставив к голове пистолет, никогда не убиравшийся далеко. Жилин попытался как-то дёрнуться, лягнуть Олега, но, как и ожидалось, ничего не вышло. — Видишь? Не успеваешь. Если бы я напал на тебя в переулке, — Олег убрал пистолет от головы и выстрелил в маты, лежащие под ногами, — вот, что бы случилось. Перепонки заболели, наполняя голову противным писком. Возмущение возрастало с каждой секундой. — Блядь, Олег! — Сам ты блядь! Ты же терял напарника. Что, уже забыл, как это неприятно? Если ты умрёшь, я снова останусь один. — Если ты будешь палить в помещении, я умру быстрее! — Освободившийся от хватки Жилин сжался в обиженный комок, потирая ухо. — Тебе надо быть быстрее пули. — А, всего лишь… — Я не шучу, — и на лице Олега была вся его серьёзность, — тебе надо не просто быстрее двигаться, а быстрее думать. Тебе надо было начать действовать уже тогда, когда я стал сзади! Всю ночь Жилин учился противодействовать чужой ловкости, а потом — каждую последующую ночь на дежурстве. Он не воспринимал эти занятия как что-то действительно прикладное, скорее, как возможность расслабиться после работы. Казалось, что лучше будет нанести друг другу некоторого урона, чем приходить домой злым и нелюдимым. Временами они переходили все границы, и их тренировки перерастали в простые, как пять копеек, пьяные драки, в которых вряд ли можно было отточить умения или нарастить мышцы — только злость и резкость, спасающие, тем не менее, в череде трудовых будней.

Жилин никогда не думал, что это поможет ему не умереть, и даже больше — продвинуться по службе.

* * *

Он докурил, почувствовав, как река мысли, плавно несущая его дальше и глубже, всё мельчает, и его прибивает к острым камням. Плыть стало слишком сложно, слишком больно, и настало время пообщаться с Гвидоном, работавшим над своими картинами в поле зрения. — Старик, дай отварчик! — Мильён! — Гвидон раздражённо повернулся к Жилину, оглядев его так, будто видел впервые. — Зачем тебе отварчик, солдатик? С ума сойти хочешь? Рано тебе, ум ещё не вырос, чтобы с него сходить! — Да я только начал вспоминать кое-что важное, и остановился, так сказать, на главном. А если я не вспомню, то и ничего понять не смогу, и ума никакого не поимею. — Ну вот и вспоминай себе, молча, своё главное! Меня не трогай, паразит. Вот, во время работы вспоминается будь здоров! Шесть утра уже, а ты только вспоминать начал! Дрова не колоты, вода не ношена! — Гвидон несильно стукнул Жилина по голове палитрой, которую держал в руках. Жилину показалось, что он понял, чего от него хотят: не рационального, но абстрактного, искреннего объяснения своих переживаний. Переступив через себя, он открыл рот и попытался описать то состояние, в котором находился: — Понимаете, — он сел на жухлую траву рядом, сбавив тон, — мне кажется, что мне очень надо вспомнить. Нырнуть, как будто, поглубже, и достать что-то, чтобы потом решить, дурак я, или лыжи не едут. А отварчик этот… Помогает в погружении. Гвидон выпустил дым от трубки, сложив руки на груди. Сквозь пыльные стёкла очков его взгляд стал в высшей степени одухотворённым. Он заговорил тихо и бегло: — И так я тебе скажу, что дурак ты, от того лыжи и не едут. Но и лыжи на воде тебе ничем не помогут. Вспоминать, решать… Откуда ж сила в тебе, чтобы решать что-то, своей-то головой пустой с мозгами полусгнившими? Да-а, для воспоминаний тебе другое место нужно, не это, не это… Не помня себя, Гвидон поднялся с места и побрёл в сад, Жилин — за ним. Этот сад не баловал зрителя особой красотой: даже последние пёстрые листья держались на ветках на одном лишь добром слове. Вместо них, под дубом, своими красками сверкали мухоморы, такие насыщенные, каких Жилин никогда в жизни не видел. — Заходи в круг. Ожидай. — А Игорь говорил, что заходить нельзя. Мол, феи украдут. — Много знает твой Игорь! Триста лет феям ты нужен со своим протокольным котелком! Сиди, думай и жди, а я тебе сейчас такого отварчика принесу — обомлеешь! Жилин робко ступил в круг и сел на сырую землю, не боясь простудиться. Как только он оказался внутри, вокруг него начало происходить что-то невероятно красивое: промеж грибов начали прорастать веточки, украшенные нежными розовыми цветами. Цветы быстро расцветали и увядали, а их место занимали ягоды, спеющие на глазах, меняющие цвет с красного на чёрный. Жилин сам про себя подумал, что удивляться тут нечему. Подобного рода аномалии происходят в их городе каждый божий день в огромных количествах, просто почему-то никто и никогда не обращает на них внимания. Никто, кроме Игоря, разумеется. — О! О! Вот этого нам и не хватало, вот это — главный элемент, квинтэссенция! — Неуклюже покачиваясь, Гвидон торопливо подошёл ближе, сорвал ровно девять ягод и вмешал их в отвар с помощью ступки. — Теперь и пить можно! Да что там — нужно! — Куда такое пить? Это ж волчеягодник, ядовитый, как зараза. — Ой, ой! А ты же у нас совсем не ядовитый! Совсем не отравленный мирской гнилью, которую ты впитываешь, аки гриб, расселся тут! Пей, сказано тебе! Будучи человеком приказа, Жилин принял из рук Гвидона отвар и выпил до дна за три больших глотка, тут же поморщившись: — Фу, гадость какая! — Чего ж ты хотел? Молока парного? Ишь, молодёжь пошла! Ладно, не куксись, вот, запей. — Гвидон протянул ему непрозрачную фляжку. Жилин жадно, но с опаской отхлебнул. — Вот это намного лучше. — Понравилось? Ещё, бы, из батарейки водичка, ох, водичка! Жилин чувствовал, как возможность плыть возвращалась к нему. На чём он остановился? Точно. Олег спас ему жизнь. Но как это было? Он точно не прикрывал Жилину спину в смертельном бою, и точно не протягивал руки помощи; он просто научил быть быстрее пули.

* * *

Цветок и Нож

— Олег, вставай. Проспишь же сейчас! — И что? Жилин боялся, что сам уснёт стоя. Сил, как и настроения, не было совершенно. Он удивился сам себе, когда на остатках воли приготовил кофе, тем более, что сделал он это на кухне Олега, куда и без кокаиновых отходняков было страшно лишний раз сунуться. Про квартиры, подобные квартире Олега, обычно говорили «нехорошая». Тут было грязно абсолютно всегда, даже после уборок; казалось, что если бы тут отмыли весь жир, то жилище тут же развалилось бы за неимением каркаса; и полы, и банки с пугающими овощами были измазаны в одной и той же вязкой жиже неясного происхождения. Чашки постоянно были в серо-рыжем налёте, который не брал ни один порошок — это Жилин знал точно после своих безуспешных попыток помогать Олегу с бытом, терпевших оглушительный провал. Вместо гигиены он притащил в нехорошую квартиру светодиодную ленту и кое-как приклеил её над диваном. После этого общее впечатление притона, которое создавалось в жилище Олега только усилилось, зато моменты употребления ощущались совсем как в старом американском кино. На утро, к сожалению, вся эта атмосфера неизбежно рассеивалась, оставляя после себя только серость, вонь и липкие полы. — И что? Этот старый козёл опять будет орать, ещё и нагрузит. — Никогда такого не было, и вот опять. — Я тебе этот кофе сейчас на голову вылью. — Да пошёл ты на хуй, — Олег, тем не менее, поднял голову с подушки и сел в постели, — тут не кофе надо, — Он потянулся за тарелкой, стоящей на полу и начертил две небольшие дорожки, — Ты будешь? — Да убери ты. И так плохо. На правах более бодрого, Олег сел за руль, а Жилин, на правах самого вялого, пытался доспать восемь часов за двадцать минут, сидя на пассажирском. Он знал, что этот болезненный сон будет сопровождать его целый день, а может, что и два. Уже находясь в их кабинете, Жилин в очередной раз проснулся от чьего-то деликатного кашля над ухом. Он сонно разлепил глаза —

Майор.

Жилин поторопился было встать перед начальством, но был прерван: — Сидите, сидите. Плохо себя чувствуете, да? Сергей Орестович, у меня к вам разговор. — Он говорил неожиданно спокойно, а на его лице была многозначительная то ли улыбка, то ли гримаса боли. — Ну, что-ж, разговаривайте, я слушаю. — Этот разговор не для этих стен. В десять вечера, в «Канарейке», как раз успеете отдохнуть. — Добро. Жилину стоило бы принять во внимание и выражение лица и тон собеседника, однако, сделать это ему мешала сонливость и головная боль, хотя разум и говорил обратное: не может быть начальник в хорошем расположении духа просто так. Ему по статусу не положено. Если же это так, то и ситуация, однозначно, внештатная. Жилин принял во внимание другую фразу — про отдых. Но вот беда: если капитан начнёт отдыхать прямо сейчас, то точно ни черта не успеет, а даже если и приступит к делам, то раньше полуночи точно не освободится. Выход виднелся за столом, в дальнем углу. — Олег. Олег! Что ты там делаешь? У меня есть предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Давай ты за меня везде распишешься, а я тебе свои два грамма? — А много расписываться? — Олег вынырнул из своих папок, как страус из песка. — Везде! Жилин вывалил на стол восемь толстых журналов и соответствующую им кипу подотчётной документации. — Тут на всю ночь работы, хотя бы три. Окрылённый Жилин ни разу не пожалел о чудесном избавлении, а внезапно резво отдал Олегу пачку из-под сигарет с двойным дном. — Я тебя ну просто обожаю! Я тебе это уже говорил? — Говорил. Но можно и почаще.

* * *

Весь верхний этаж «Канарейки» был в распоряжении только двоих человек, что было вполне нормально — для решения важных вопросов в криминальном кафе всегда бронировался целый этаж. Жилину было всё равно и на разговор, и на устаревшую роскошь зала, виденного не единожды — хотелось побыстрее уйти, но он сидел, а ему зачем-то улыбались, подливали в бокал кислого вина. Уже в скором времени он не выдержал и всё-таки спросил: — Давайте по делу: о чём вы хотели рассказать? С лица Майора сползла вежливая улыбка; он прочистил горло и недобро сверкнул водянистыми глазами: — Кстати об этом, да. Возникла ситуация… Ситуация такова, что до меня дошли слухи о том, что вас, капитан, хотят повысить. — Я правильно понял: вы пригласили меня среди ночи для того, чтобы посплетничать? — Терпение Жилина держалось на последнем конском волосе. Он без интереса, но с раздражением отпил красного сухого вина. Пить не хотелось, ни в тот момент, ни в далёкой перспективе, но только алкоголь помогал против отходняков. — Разумеется, нет! — Майор улыбнулся, и вышло у него напряжённо. — Дело в том, что вас хотят повысить, но я не слышал, чтобы вас хотели переводить в другой отдел… — Да хватит уже. Знаете, почему вы ничего не слышали? Потому что меня от моих каннибалов никуда не переведут, и точно не повысят — не вылететь бы… Повесили мне аркан на шею. А вы откуда сплетен понабрались? От голосов в голове, что ли? — Не от голосов, — Майор принял неприятный вид, но говорил так, как будто совсем не отрицал наличие голосов как таковых, — от Николая Васильевича. — А. В голове Жилина сложился паззл. У Майора два выговора за этот месяц, и по два выговора за каждый до этого; Майор — тот, про которого можно сказать «мерзавец», потому что он выглядит как образцово-показательный гад: с извечной недовольной насмешкой на моложавом лице и водянистыми голубыми глазами; в свои сорок восемь он выглядел настолько вылощенным, что едва тридцатилетний Жилин рядом с ним был похож на голодную и замерзшую собаку. Своё звание мерзавца Майор заслужил не только внешностью кинозлодея, но и своим поведением на грани. С одной стороны этой грани были мужчины, что занимались метадоном, и которым он отчаянно не собирался уступать три процента, а с другой — Николай Васильевич, которому тоже никогда не перепадала доля в полном размере под самыми разными предлогами. Как Жилину казалось, Майор пытался обвести Николая Васильевича вокруг пальца, за что и был отправлен сюда, как скотина на бойню, хотя обычно было наоборот — Жилин приходил казнить неугодных, доставляя смерть на дом, а теперь он даже не имел при себе револьвер. Тем не менее, задача была ясна: Майор должен умереть, хотя убивать его не особо-то хочется. С Майором Мерзавцем хоть и со скрипом, но всегда можно было договориться, он всегда мог насолить Николаю Васильевичу, пусть и с последствиями, но враг врага всегда был скорее другом. Жилин твёрдо возомнил себя и судьёй, и палачом в одном лице, ведь именно этими полномочиями его наделяли из года в год. Он принял свою власть без малейших колебаний, и в пронюханном мозгу зародилась идея о том, что сейчас он может если не протянуть руку помощи, то договариваться с позиции сильного. — Я понял, зачем вы приехали, хороший вы наш, — он устало выдохнул и откинулся на спинку стула, — не переживайте, у меня с собой даже нет пистолета. О таком предупреждать надо, если хотите, чтобы вас стрельнули… Но, честно говоря, мне кажется, вашу проблему можно уладить разговором с Николаем Васильевичем, который я могу взять на себя. Мы останемся на своих законных местах, а может, вам получится отделаться увольнением — останетесь живы. Не так мало, да? В воздухе вокруг запахло перегоревшей проводкой: это Майор искрил водянистыми глазами. — Это шутка? Ты со мной шутить вздумал, падла, или дурачком прикинуться? Забыл, как майорское звание получается?! На столе догорала свеча и выдыхалось вино в бокале. Из старых динамиков под потолком едва хрипела Виагра. В голове Жилина гудел вакуум. — Я не то, что забыл, я и не знал. Жилин как будто сидел на экзамене, название которого никогда не слышал, и в его голове появилось кромешное безразличие наркомана. Он не мог не чувствовать опасность вокруг себя, но и обезопасить себя тоже никак не мог. Он решил сделать вид, что ничего вокруг не существует, а даже если и существует — это не всерьёз: — Я понял, понял! Не хотите — как хотите, моё дело предложить… — Жилин поднялся с места в порыве уйти. Брать нож на перестрелку — глупо, но не брать на перестрелку совсем ничего — глупо и смертельно опасно, тем более, в сложившихся обстоятельствах перестрелка казалась вопросом времени. Майор поднялся рывком и достал пистолет. Щёлкнул затвор, и Жилин смотрел в дуло, а дуло смотрело в него. Жилин, к своему сожалению, был Жилиным, а не Штирлицем, чтобы заставить дуло исчезнуть с помощью закрытия окна, да и того, как на зло, не было рядом. «Даже матёрый перед ружьём никто» — он понимает это трезво и ясно, не понимает только, как в один момент был разжалован из палача в приговорённого. — Захотел на моё место, так ещё и раздаёшь тут услуги! Взрослым себя почувствовал?! Ровно стой, когда с тобой разговаривают Жилин стоял пустым, как та бутылка вина. Наверное, именно тогда, смотря в лицо своей бездарной смерти он опустел в первый раз. В голове начинали прокручиваться сценарии возможного исхода вечера. Он мог бы спокойно сидеть за своими журналами в отделении, или же мог спокойно дремать, лёжа у Игоря под боком, мог бы хотя бы ворчать на Олега во всё том же отделении за излишнюю абстрактность его выражений — любой сценарий вечера был бы лучше смерти по собственной недальновидности. — Думаешь, я совсем дебил? Хочешь меня взглядом просверлить?! — Майор разрывался в искренней ненависти, давая ей вполне логичный выход, хватая за воротник и прикладывая лицом в тот самый стол. Жилин вспомнил: он должен был действовать уже тогда, когда Майор достал пистолет. Он должен был действовать уже тогда, когда был приглашён на этот разговор. — Не рыпайся! Может, у тебя получится остаться живым, не так плохо, да?! — Майор передразнивал его слова, приставляя дуло вплотную к голове, наваливаясь сверху всем своим весом. Нет, на такую смерть Жилин не согласен, а на такую жизнь — уж и подавно, но в его положении особого выбора как будто и не предоставлялось. Или предоставлялось?

Может, всё, что ему нужно сейчас — стать быстрее пули?

Всё происходящее было вполне логичным: мужчины не подходят вплотную к другим мужчинам просто так, тем более, с подобного рода угрозами, тем более, в подобного рода обстоятельствах, но всё происходящее казалось невозможным из-за своего ужаса. Это происходит с кем угодно, только не с ним. Только не с ним. Никогда не с ним. Жилин затаил дыхание: если ему повезёт, то судьба даст ему ровно долю секунды для того, чтобы исправить своё положение, и судьба радостно, пусть и несколько лукаво бросает ему шанс, как кость собаке. Майор ругается себе под нос и кладёт пистолет рядом на стол, на самый край, то ли по глупости, то ли из-за самоуверенности, и тянется свободной рукой к чужому ремню. Как и завещал Олег, надо быть быстрее пули. Надо быть сильнее любого человека в этом мире, если хочется остаться живым и нетронутым в конечном итоге. Ширинка одним резким движением расстёгивается. Пора. На одном дыхании, со всей силой, которая взялась в онемевшем теле по воле шутницы-Фортуны, Жилин бьёт коленом по столу, заставляя упасть на пол лежащий на нём пистолет. Теперь у него есть ровно мгновение для того, чтобы воспользовавшись чужим замешательством освободить из-за спины руку и схватить ею пошатнувшуюся бутылку, некогда наполненную вином. Рука, как по божьей воле, сама разбивает бутылку о край стола, и с разворота всаживает розочку прямо в горло Майору, не успевшему ни поднять пистолет, ни среагировать на внезапно вёрткого Жилина. Кровь стекает и по осколкам стекла, и по руке, пачкая рукава, но Майор умирает не сразу. Он успевает взглянуть в глаза человека, которого ему было приказано испытать, и дослушать припев из стареньких колонок.

Нож я подарю тебе, ты выиграл, бери

Теперь он вечно будет у тебя внутри

Он даже успевает услышать то, что Жилин говорит ему в порыве шальной удачи, захлестнувшей всё тело: — Своим любовникам я обычно дарю розы, сука. Не то, чтобы у Жилина было много любовников, а если говорить честно, то всего лишь один: человек с жёлтыми глазами и смоляными, непослушными волосами, что пережил две контузии и остался вменяемым, что лучше всех умеет жарить яичницу и стрелять из винтовки. Игорь останется последним его мужчиной, как и тело напротив останется мёртвым навеки. С последним, кстати говоря, надо что-то делать. В настоящем времени Жилин вынырнул из своей памяти тяжело дыша и упал на землю. Ему было тяжело даже сидеть. Ответ на свой вопрос он нашёл, но и нашёл воспоминание, которое долгие годы игнорировал. Память сопротивлялась, выталкивая его из того момента, предостерегая. — Олег… Олег точно был мне другом. Точно. Это мы поняли… — Кто мы?! Кто мы-то, головешка ты пустозвонная?! — Ну я и та часть меня, которая, так сказать… — О как! О как! На части себя расщепил, придурок! А потом ходит, жалуется, что простых истин не видит! — Гвидон крутил руками, сидя на древнем пне. — Ну, и хорошо, что вспомнил… Теперь — дуй работать! Дров наколи, спать будет холодно! И баньку, баньку себе растопишь, смоешь с себя грех тяжкий… — Не могу. — Жилин сел рывком, от чего у него закружилась голова. — Там дальше что-то такое, чего я даже не и не помнил! Очень важное. Дайте ещё отварчику! Гвидон затянулся пару раз и недовольно хмыкнул. Нельзя было сказать с уверенностью, было ли это раздражением, или, напротив — удовлетворением. — Где ж на тебя столько отварчика напастись, паразит? Игорь и тот, миской обходится, а ты всё вспоминаешь и вспоминаешь… Совсем голова у тебя пустая, видно. Вопреки показному недовольству, Гвидон налил из другой фляжки отварчик прямо в миску и протянул Жилину. Жилин, даже знакомый с вкусовыми свойствами, выпил всё до капли, отплёвываясь и морщась, зато — с энтузиазмом, и тут же упал снова, не в силах сидеть. Гвидон следил за тем, как дыхание становиться медленным, как сам дух покидает тело полковника, разрывая континуум и уносится в прошлое. — Эх, солдатик, пустой совсем, как дупло… Отварчиком-то не увлекайся: можно такие двери страшные открыть, из которых гнилью несёт, покойники там… Не увлекайся, нет, не увлекайся… Для Жилина голос Гвидона звучал всё тише и тише. Перед ним действительно открылась ржавая дверь, из которой сквозило безумием. Вопреки страху, он мысленно заходил в эту дверь, шагал по скрипучей лестнице, всё ниже, в самый подвал, в котором его давно ждало нечто. Он возвращался в тот самый момент, из которого его выбросило в реальность.

* * *

— Алло, Гриша? Добрый вечер! У тебя тут один бронировал второй этаж на сегодня, помнишь? — В телефонной трубке голос звучал даже слишком бодро и воодушевлённо. — Такая ситуация, понимаешь: надо прибраться! Пусть кто-нибудь из твоих придёт и спрячет… Да хоть твоей Натке корм для собак будет! Ну, так уж вышло, да. Разберись, пожалуйста. Сложно поддерживать добродушный тон во время того, как спускаешься на кухню и отыскиваешь там мясной топорик и первый попавшийся пакет, но у Жилина это получается. Как ему кажется, сейчас у него точно получится всё, за что бы он ни взялся. Ему кажется, что ему точно следует посетить виновника всей ситуации, ему кажется, что это сейчас — единственный верный вариант, но уже за рулём он сворачивает домой. «Надо ехать прямо сейчас чтобы вручить трофей Николаю Васиевичу — он это точно оценит» — говорит одно полушарие. «Ехать одному — самоубийственно» — говорит второе, и именно последние слова заставляют действовать, хотя и забываются. Если удалить человеку мозолистое тело, соединяющее два полушария, то с ним начнут происходить странные дела: взяв одной рукой жёлтый шар по указке врача, он не сможет объяснить своих действий. «Этот цвет нравиться мне больше» — придумает одно полушарие за другое, не имея с ним никакой связи. Мозг сам придумает себе оправдание, если не сможет или не захочет посмотреть на мир в полной мере. Жилин делает всё, чтобы подстраховать себя, но не понимает, почему от Николая Васильевича исходит угроза, если это его друг. Жилину, без его ведома, кто-то удалил мозолистое тело, и весьма не глупый человек превратился в собаку. — Игорь! Игорь, вставай! Бери винтовку! Игорь вскакивает на кровати, но не задаёт ни одного вопроса. Он зарёкся спрашивать хоть что-нибудь, поэтому не открывает рта, когда среди ночи его просят достать оружие, он молчит, когда видит, что Жилин весь в крови, молчит, когда его садят в машину и везут куда-то, где должна располагаться засада, но когда Жилин начинает пояснять, что произошло, а самое главное — для чего он едет, у Игоря срывает крышу. — …Игорь, мне надо просто с ним поговорить! Твоя задача — припугнуть, понял? На поражение не стрелять! — О чём тебе с ним говорить? — О том, что мы так не договаривались! — Жилин перекрикивал и мотор, и шум ветра, — Если он хочет, чтобы я кого-то убил, то не надо посылать ко мне! Я сам приду! — А ты не подумал, что этого майора отправили не к тебе, а за тобой?! — в Игоре закипела невероятная злость, такая, что Жилин резко затормозил, приложившись о руль. — Что?! — Что слышал, блядь! Не к тебе послали, а за тобой! Твой начальник не хотел, чтобы ты убирал майора, он хотел, чтобы тебя поимели и убили! Не первый раз такое! До тебя до сил пор не дошло?! До Жилина, конечно же, дошло, а точнее, только до одного его полушария, которое никак не могло передать это понимание другому полушарию и выстроить полную картину. Он понимал всё чётко и ясно, а говорил совершенно другое: — Игорь, не неси хуйню, пожалуйста! Делай то, что я тебе сказал! Выходи! Видишь, водонапорная башня? Туда залезешь и подстрахуешь меня! — «Делай то, что я тебе сказал…» Ну да, ты ж привык делать то, что тебя говорят… — Ты меньше думай о том, о чём ничего не знаешь! Ты вообще ничего не знаешь! Меня не могут хотеть убить, зачем ему убивать своего лучшего сотрудника?! — Да поебать ему на тебя, и на майора, и на всех. Хоть ты сто раз лучший! Он тебя ненавидит и хочет убить просто за то, что ты… — Что — я?! — Жилин перебивал, и уже трусился всем телом, явно не от ночного мороза. Игорь видел в его глазах нездоровый блеск. — Что ты с мужиком спишь. Со мной, если не понял. И за это тебя ненавидят. — Не неси бред, Игорь, не может такого быть… Внутри черепной коробки заработали ржавые шестерёнки. Жилин смотрел на истину в упор и вообще ничего не видел. — Не может же быть такого? То есть, не настолько же, чтобы… Чтобы убивать? — Я пошёл делать то, что ты мне сказал. На мгновение у Жилина подкосились колени. Это было жестоко: ледяной водой выплёскивать ему в лицо правду и оставлять в полном одиночестве, среди поля, среди ночной темноты. Было больно до безумия, истерики, до психоза, и даже наблюдать за этой болью со стороны было невыносимо. Настоящий Жилин, лежавший на земле среди мухоморов, был бы уже и рад перестать наблюдать за прошлым собой, но не мог: отварчик качественно притулил его к сырой почве. Он выгнулся дугой, как при столбняке, повернул голову и обратил ослепший взгляд к Гвидону: — Я вспомнил… Вспомнил, почему забыл. Нельзя было даже вдохнуть. Глаза моментально промокли, но не было уже возможности остановить кино, что сознание так радушно показывало. Жилин, засунув боль куда подальше, вытирая накатывающие слёзы, поехал к дому своего начальника, своего мучителя. Он ясно понимал, что должен оставить эту боль на потом: всё на его службе было по расписанию, даже слёзы. Он жал на кнопку звонка на калитке беспощадно, держа в левой руке пакет, он со всей силой стучал ногой, когда прошло уже несколько мучительных минут, до тех пор, пока ему не открыли. — Серёжа! Ты в порядке? Что произошло? — В сонных глазах полковника была неподдельная издёвка, и самую малость — паника. — Я не потерплю таких выходок с твоей стороны. В руки Николаю Васильевичу был передан пакет Дикси, а в нём — отрубленная голова. На лице начальника было непонимание, абсолютно точно наигранное, и страх — самый настоящий. — Что произошло, сынок?! — Это ты сам потрудись мне объяснить. Не делай вид, что мне понимаешь. Не делай вид, что это не твоих рук дело! Это последнее предупреждение: если меня ещё раз попытаются тронуть, в пакете будет твоя голова! — Жилин кричал, не помня себя, заходясь так, что птицы слетали с деревьев, прерывая свои песни. А Николай Васильевич перестал притворяться. Он отвратительно усмехнулся, не скрывая, что приложил руку ко всему произошедшему. — И как же ты это устроишь? Мою голову? — Я могу убить тебя в любой момент. В любой. Жилин поднял обе руки и склонил голову набок. Через несколько секунд, не успел полковник даже начать смеяться в полную силу, на входной двери его дома, прямо около его уха появился след от пули и оглушительный звон металла. — Ходи-оглядывайся. Жилин уехал, а полковник так и остался стоять на месте. Из рук выпал пакет, и покатившаяся по полу голова смотрела на него глазами, полными ужаса. Забрав Игоря с позиции, Сергей Орестович гнал на полной скорости молча, вытирая слёзы, которые лились и лились, казалось, сами по себе, а потом — пропал. — Игорь… Игорь, как он может так поступать? Он же мне как отец… — Отцы не отправляют детей на зону. Отцы не заставляют детей наряжаться в шлюх, чтобы над ними все смеялись. Отцы не посылают майоров, чтобы насиловать своих детей. У тебя странные мнения об отцах, Серёг. — Да что я ему сделал?! Жилин резко затормозил и вышел из машины. Кругом было только поле, на горизонте — оранжевый-оранжевый рассвет, сжигавший своей яркостью сетчатку. Он прошёл два шага и понял, что у него безумно болит колено, настолько, что приходится хромать — ударил по столу он действительно сильно. Жилин закурил и разрыдался так, как ему давным-давно хотелось. В сознание его возвращали только тёплые руки, что обнимали за плечи. Игорь всё ещё был здесь, он всё ещё никуда не ушёл, даже несмотря на то, что его подняли, заставили ехать в глухомань, так ещё и наорали — он обнимал так, как будто ничего не случилось. — Серёж… — он говорил тихо, слегка запинаясь от волнения, — Серёж, всё. Всё. Поехали домой. — Он вытирал слёзы шершавыми пальцами, которые казались мягче бархата. — Смотри, новый день уже. Всё уже нормально…

* * *

Жилин наконец-то сумел разогнуться, выпрямиться, откашляться и криво-косо подняться на локте. — Представляете, Гвидон Викторович… Осипович? Представляете, мне Игорь такую правду сказал, ещё сто лет назад, а я забыл… Ну, не то, чтобы забыл, но… А как я этому внимания не уделял? Понятно, что… Кошмар какой! Мне бы в санаторий съездить, честное слово. Он не мог прийти в себя, не мог отдышаться. После такого путешествия в мир самого себя даже в минусовую погоду на лбу выступил пот. Жилин жадно пил воду из батареи, радушно ему предоставленную, и отчаянно не понимал, как дожил до своих лет. — Теперь-то я и понял, про что вы говорили… Ну, не совсем, конечно, куда мне до вас! Но и про небо, и про землю, и про параллельные линии… — Жилину не удалась закончить мысль: он почувствовал, как что-то мокрое и холодное ткнулось ему в затылок. От вида давно знакомого волка он чуть не вскрикнул, а потом и замер в ступоре. А Гвидон только смеялся: — Вот, вот же он: мысленный волк, что весь лес терроризирует! И по чьей же вине, солдатик, не по твоей ли? По твоей, по чьей же ещё… — Так это что получается, он настоящий? Или только в моей голове? — Ну! Из твоей головы сбежал, самый настоящий. Из того подвала, из той шухлядки, в которой ты всего себя и держал. От тебя зверёк сбежал, о как! — А вы можете его как-нибудь обратно засунуть? Волк стоял над душой едва слышно, но ощутимо грозно рычал. Жилин не мог перестать смотреть в его глаза: осатаневшие, человеческие глаза. Отвести взгляд получилось только тогда, когда на голову приземлилась палка Гвидона. — Ещё чего! Домой вернёшься — Катамаранова попросишь, он-то тебе и будет чего-нибудь куда-нибудь засовывать! А со своим волком как-нибудь сам! Всё сам! Гвидон самодовольно покинул пень и ушёл, махнув полами чёрных одежд, а Жилин так и остался сидеть, глядя волку в глаза. Дров нарубить, воды наносить, баню затопить, ещё и он — слишком много работы и преград для её выполнения, всё, как на работе, поэтому и тактику Жилин избрал привычную. — Ну, вот я. — Он лёг на спину на сырой земле и покорно ждал своей участи. — Ешь меня, волчок, я согласен. Волк был не голоден. Он сел рядом и долго-долго смотрел в глаза, а потом — своей когтистой лапой дотронулся до лица, совсем невесомо. Жилин даже улыбнулся такой внезапной нежности, протянул руку к волку, чтобы погладить, но добился только того, что его вновь чуть не укусили. — Так, всё! Не пойдёт так! Нельзя, фу! — Он рывком поднялся на ноги и начал командовать. — Я не просил тебя ходить за мной, хочешь уходить — уходи, если тебе ничего не надо! А если остаешься — пошли, будешь мне помогать! — Жилин развернулся и пошёл в сторону двора, к сыреющим брёвнам, что должен был превратить в колышки. Волк низко зарычал и показывал зубы, и всё равно плелся следом, поджав хвост и уши. Он не то, что не помогал, он мешал, путаясь под ногами всей своей огромной тушей, сидел в том месте, куда летели дрова, жутко обижаясь за то, что ему прилетало по голове, махал крыльями, поднимая пыль и гонял по двору зайца Марка, который, вообще-то, оказался полезен своим талантом объедания сорняка. Ещё волк мешал Жилину думать: после множественных воспоминаний, нахлынувших из прошлого, нужно было вдоволь унизить самого себя, перемыть каждую кость, выесть мозги по чайной ложке, но как тут выешь и перемоешь, когда волк то и дело стоит над душой? — Ты меня уже достал! Сидеть! — Жилин грозил пальцем, волк грозил его откусить, не поддаваясь дрессировке. — Фу! Фу, я сказал! Ну чего ты хочешь?! Палку тебе бросить? Вот тебе палка, — он поднял одну из тех, что отрубил от полена, — неси! Волк посмотрел на него своими человеческими глазами, как на душевнобольного. Даже животные смотрели на него, как на душевнобольного. Обессилев, Жилин уселся на весьма неаккуратную стопку дров, что успел нарубить. Руки болели, на ладонях уже успели появиться первые мозоли, а мысли, которые успели оформиться, оказались совершенно остывшими и невкусными. Он закурил и посмотрел на волка ещё раз: при свете дня он был просто страшным. Тёмный, почти чёрный, ободранный и облезлый, с длинной, искалеченной мордой — не волк, а побитая помесь кавказской овчарки и борзой. Ещё и крылья эти — вроде, и крылья, но такие маленькие, кое-где дырявые, что на них ни взлететь, ни покрасоваться. — Ладно. Не помогаешь — хоть не мешай! Хоть подумать мне дай, уже господи, уже всё… Мыслей было много. Помимо воспоминаний, прожитых заново, к Жилину пришли другие, которые он откладывал на потом, которые он хотел пережить, пока его никто не трогал. Он думал и про проклятое звание майора, про то, что в этом звании умер и его отец, и он сам — а он предпочитал думать, что в тот день, на мосту, он именно умер; про то, что сказал ему Министр про Николая Васильевича, про свои слепые пятна восприятия, про то, как после злосчастной ночи в «Канарейке» он, хромая, кинулся на шею Олегу, багодаря за бессонные ночи, проведенные в тренировках, про то, как начальник в честь присвоения майорского звания подарил ему серьгу с самым настоящим бриллиантом, делая вид, что забыл про голову в пакете; вспоминал то, как снова оставшись с Олегом на ночь в его нехорошей квартире, Олег прокалывал ему ухо, имея на вооружении цыганскую иглу и водку. Как Олег, убитый мефедроном — деньги на кокаин к тому моменту закончились — сказал самые важные для Жилина слова: — Не я тебя спас, не выдумывай. Тебя Игорь спас. Он с тобой сидел. Почему ты ещё не сделал ему предложение? — Олег, не тупи. Какое предложение? Какая свадьба? Живём вместе — и на том спасибо. В дурдом друг друга ещё не сдали — вообще классно. — А ты, всё-таки, сделай. Так делают люди, когда любят друг друга. Я читал. — Ага, разбежался-прыгнул. На какие шиши кольцо покупать? — Сдай в ломбард, — Олег указал на свежий прокол в ухе, — купи кольцо. — Бля, а идея. Поехали? — Поехали, конечно. Нельзя без свадьбы. Я твоего Игоря совсем не знаю, но он, наверное, очень хороший человек. — Лучший, Олеж! Лучший! То, что предложил Олег — человек, совершенно не разбирающийся ни в каких человеческих отношениях — было самым лучшим его предложением за всю историю их дружбы. Жилин помнит то утро выходного дня, когда сонные, помятые, наконец-то трезвые, они с Игорем сидели на кровати, не веря своему тихому счастью. Игорь плакал. От счастья, разумеется, плакал и светился так, как не светился уже давно. Безделушка, сущая мелочь, формальность принесла в их жизнь столько света, что болели глаза. Даже вспоминая это, Жилин улыбался. Он посмотрел на своё собственное обручальное кольцо — серебряное, с едва заметным лунным камешком на нём, и понимал, насколько сильно скучал, и насколько сильно чувствовал себя виноватым. От чувств его отвлекал волк, тянущий его за ботинок зубами. — Дай отдохнуть, шелудивый! Нельзя! Сидеть! Гвидон, вышедший на веранду и невольно ставший свидетелем такой сцены, не смог сдержать негодования: — Ты чего делаешь, голова твоя опустевшая?! Волка стараешься по-собачьи научить! Совсем уже, ни ума, ни совести, божечки! — Старик, ну не трави ты душу! — Нет у тебя души, чтобы её травить, легавая ты псина! С волками жить — по-волчьи выть, не учили тебе, что ли, в детстве?! Чему его учили в детстве, Жилин вспомнить не мог. Он помнил только то, что в свои десять лет, прямо как сейчас, сидел на подоконнике и отчаянно хотел только одного: пятнадцать минут посмотреть в пол и подумать свою мысль, а не бегать между мамой, папой и братом, говоря каждому из них то, что они хотят от него услышать. Пятнадцать минут наедине с самим собой — предел мечтаний и маленького мальчика и взрослого мужчины, так мало, но никогда не достижимо. Жилин прикрыл глаза рукой, игнорируя всё вокруг, и нравоучения Гвидона, и рык над самым ухом, но стоило ему только открыть глаза снова, как из поля видимости пропал топор, а волк, нахально виляя хвостом и оглядываясь, убегал в сторону леса. — Стоять! Верни топор, шелудивый! Волк бежал достаточно медленно для того, чтобы не пропадать из видимости, но достаточно быстро для того, чтобы Жилин не смог его догнать. Так они забрели в самую чащу, и преодолев её попали в заболоченную местность. Волк сверкнул глазами, дёрнул мордой и выбросил топор в стоячую воду. Жилин устало выдохнул. — Утопить меня хочешь, да? Не унимаешься? Хорошо! Утоплюсь! Жилин снял ботинки, сбросил спортивный костюм, почти не дрожа от холода и шагнул в болото, тут же провалившись с головой. На этот раз подводный мир не был таким ярким, как тогда в новолуние: ничего не светилось изнутри и не наполнялось едва слышной мелодией, подводные цветы плотно сомкнули свои бутоны, и даже русалки не звали его с собой, а прятались между водорослей, скрывая осунувшиеся и позеленевшие лица за неопрятными хвостами. Жилин как будто попал в совершенно другое место — место похмелья. Задерживаться тут не хотелось ни на секунду, поэтому увидев в мутной воде топор, он сразу отправился за ним, на илистое дно, но стоило только схватиться за рукоятку, как ил с песком расплылись в разные стороны, и лицо Жилина залил красный свет. То самое сердце, что в прошлый раз так манило к себе, лежало на том же месте. В голове Жилина всё стало на свои места. Он взял его в руку: лёгкое. А тетя Наташа говорила, что тяжёлое! Лёгкое, красивое и тёплое, как маленький огонёк. В другой руке расположился топор. И как плыть? — Эй, гражданки, помогите! — Выпустив из лёгких весь воздух, Жилин надеялся только на благосклонность русалок, что прятались за водорослями, уже захлёбываясь. Русалки не остались равнодушными, но и особой нежностью не отличались, и со всей силой вышвырнули незваного гостя на берег болота. — Д̒О̓Л͌Ж͒ЀͅН Б̚УДЕШЬͅ,̃ ДОЛЖЕ̾Н̚ БУДЀШͅЬͅ! — Прозвучало у него в голове. На поверхности, как и следовало ожидать, уже стоял вечер. Волк смиренно ждал на берегу. — Вот, что тебе нужно было, да? Жилин ещё раз осмотрел сердце в своих ладонях: большое, но всё-таки меньше человеческого, тёплое, трепещущее, живое, освещающее всё вокруг своим светом. — Это твоё, да? Не моё. Ну, держи! Волк, как оказалось, человеческую речь понимал достаточно внятно. Он подошёл близко без рыка, и аккуратно, едва задевая зубами, чтобы не повредить, проглотил своё собственное сердце, осветившее ему пасть и ставшее на своё место. Над лесом пролетел торжественный вой.

* * *

Баллада о Волкодаве

Ближе к ночи дрова были наколоты, вода наношена, баня с избой — натоплены, Жилин — вымыт и сыт, а волк — доволен. Жилин впервые за долгое время почувствовал приятную усталость и абсолютное спокойствие, хотя и безумно скучал и по дому, и по Игорю. Следующие дни проходили похожим образом, но без потрясений: ранние подъёмы и физический труд, отдых в саду, выслушивание брюзжания Гвидона, всё время придумывавшего новые и новые задания, уход за теплицей, в которой что-то начало жить, а не умирать; потом, к повседневным делам добавилась ещё и охота. Вместо ружья Гвидон вручил полковнику арбалет и послал за дичью. Волк, не отходивший от него с тех пор, как вернул себе сердце, вмиг начал выполнять собачьи обязанности и с удовольствием приносил в зубах подбитую птицу. — Смотрите, Гвидон! Глухарь! — Жилин стоял на пороге и улыбался во весь рот, явно довольный собой. Это был единственный раз, когда он радовался глухарю. После охоты, пока замаринованное в вине мясо томилось в печи, Жилин сидел на веранде, поглаживая своего волка. Он начал даваться в руки, что не могло не льстить, и тогда в голову Жилина пришла новая идея. — Давай мы тебя хоть помоем. Что тебе, чушкой ходить, что ли? Волк рычал, пока его обливали тёплой водой из ведра и показывал зубы, когда гребень распутывал колтуны на его шерсти, но не было ни одной попытки укусить руки, которые проделывали это с ним. Уже прихорошенный, волк впервые зашёл в избу и лёг сушиться около печки животом кверху, распластав крылья по деревянному полу. Жилин гладил своего нового друга, ощущая шрамы на теле зверя. — Ну вот, хороший мой, хоть на человека стал похож. А сначала топить меня хотел… Да-а, не сразу у нас сложилось. Волк довольно урчал. Он перевернулся на бок и положил голову на колени Жилину, после чего спокойно уснул.

* * *

— А когда можно будет вернуться домой? Мне уже намного легче, я уже почти всё вспомнил. Сроки пребывания у Гвидона никогда не обсуждались. Прошло почти три недели, и если в начале срока молчавший телефон и изоляция радовали, то теперь скорее давали. Жилин скучал и по цивилизованной жизни, но больше — по Игорю. Он же, наверняка, или скучает в пустой квартире, или вообще ночует в трубах от непереносимости домашнего быта. Игорь, всё-таки, человек свободный, даже дикий, его к месту не привяжешь. А вот к человеку — да. Что для него уют их гнёздышка, раз оно пустует? — А когда почувствуешь, что дело своё сделал, когда получишь ответ на незаданный вопрос — тогда хоть на все четыре стороны! Гвидон, как и полагалось Гвидону, не мог сказать ничего человеческим языком. Так или иначе, все его ответы сводились к одному — надо понять самому. И Жилин был бы рад понять, но чувство тоски по дому явно было не тем пониманием, которого надо было ждать. За три недели он усвоил то, что всякое земное переживание собственных привычек ему надо оставить. — Старик, дай отварчика. Прогуляюсь, вопрос не задам, так сказать, и ответ на него получу. Отварчик стал для Жилина такой же обыденностью, какой некогда были антидепрессанты и транквилизаторы, разница была только в том, что таблетки успокаивали, гася при этом часть души, а отварчик делал временами настолько невыносимо тяжело, что помогало только путешествие вглубь своей головы. После принятия очередной миски травяной жидкости, он долго гулял по саду и ближайшим окрестностям, пытаясь получить из воздуха необходимые ответы. По пятам за ним брёл волк со скучающим видом. — Может, хоть ты мне подскажешь, что за ответ я должен получить? — Жилин начал часто общаться с волком, хотя имени ему так и не дал. — Я уже хочу домой, знаешь ли. На работе, наверное, ищут… Если ещё не уволили. Уволят меня, слышал? Это смешно. Мы с Олегом так и поссорились: так хотели уволиться, что чуть друг друга не перестреляли. Ну, точнее, он-то меня перестрелял… Зато я своего добился. Девять раз в меня стреляли, а я всего лишь уволился — это, наверное, тоже дорогого стоит. Я и в Жилу своего стрелял — а его только в тюрьму посадили. Семейное, что ли? Почему тогда папа умер?? Подробностей смерти своего отца Жилин толком никогда не знал: получил звонок, приехал из Москвы на похороны, принял все соболезнования и снова уехал доучиваться. Знал он только то, что отца убили на улице — подкараулили и застрелили, но и этому удивляться не приходилось: конец девяностых, банды делают свои серьёзные дела, и чёрт знает, скольким таким бандам Орест Сергеевич перешёл дорогу. Не стыковалось одно: из пяти наиболее активных ОПГ их города ни один человек ничего не знал про убийство, хотя главы местных ОПГ были хуже бабок на лавках и моментально узнавали обо всём происходящем в своих кругах. Ещё и звание майора, проклятое во всех отношениях. Сомнений в том, что нынешний генерал замешан в этом убийстве, не оставалось, а вопрос, для чего нужно было это убийство и все последующие был слишком философским и явно не требовал ответа. Жилин понял сразу две вещи. Первая — не для всех и не для всего в этом мире нужен мотив. Иногда люди убивают других людей просто из-за того, что могут, ненавидят других людей просто потому, что привыкли. Взять тех же серийных маньяков, которых в практике была целая тьма — они убивали без цели, от того, что не видели в убийстве ничего плохого. Их психика работала иначе, и именно поэтому их всегда было так сложно ловить. Вторая вещь — Николаю Васильевичу нужно срочно отомстить, если не для собственного спокойствия, то для спокойствия всех граждан. Маньяк на улицах — страшно, но маньяк в погонах — страшнее втройне. Отъевшись на своих полномочиях и безнаказанности, он может делать всё, что ему взбредает в голову, а в эту седую голову может прийти всё, что угодно. Жилин не был мечтателем-романтиком с тех самых пор, как поступил в институт, поэтому благородные мысли о раскрытии дела собственного отца никогда его не посещали. Он принял смерть так, как должен был: с болью, грустью и смирением. Он просто принял, что в подобного рода структурах есть свои риски. Он никогда не пытался найти в архиве это дело. — Это мне и правда, что ли, убить его надо, а не просто угрожать? Как думаешь, дружок? Жилин присел на пень, на котором обычно сидел Гвидон в саду, закурил. Сигареты кончались, что было ещё одним звоночком для скорейшего ухода, а ответов, точнее, того самого ответа он так и не получил. Волк не стал игнорировать вопрос: навострив уши, он убежал прочь, как будто преследуя чёткую цель. — Вечно меня все бросают, ну что ты делать будешь… Волк, однако, совершенно не стал медлить: через пятнадцать минут, которые Жилин провёл в тягостном и одиноком рассмотрении грибов, что по причине своей потусторонней сути не теряли ни цвета, ни свежести, послышался топот лап, хотя волки и ходят бесшумно. Пасть зверя была измазана кровью и растянута в оскале, напоминавшем улыбку. В зубах он держал куропатку, всё ещё живую. Волк принёс её в таком виде специально, смыкая челюсти крепче, демонстрируя Жилину агонию. — Фу, блядь, гадость какая. Жилин морщился, но не смел отвести взгляда. Он видел много человеческих смертей, зачастую являясь инициатором, он убивал дичь на охоте, но что-то в мучениях куропатки было для него отталкивающим, в мучениях, но не в самой смерти. Когда птица испустила дух в хищной пасти, Жилин выдохнул с облегчением. — Ну, и что мы тут устроили? Что за показательная казнь? Неси теперь, в избу, будем обедать! Жилин всегда умел готовить, но за последнее время окончательно преисполнился в тонкостях русской кухни. Ощипывая уже мёртвую и местами раздавленную куропатку, он чувствовал странное облегчение от того, что ощипывает её после смерти, а не до, что будет засовывать её выпотрошенную тушку в печь после смерти, а не до. Невольно, он вспомнил самого себя на том мосту, три года назад: девять выстрелов, неловкое падение в воду, а потом — всплеск и тишина. Он никогда не задумывался об этом, но в тот момент — момент своей смерти — Жилин чувствовал только облегчение. Он закончил с птицей, вытер руки и пошёл в мастерскую Гвидона, как против своей воли, постучал три раза, и не дожидаясь ответа, вошёл с вопросом: — А смерть — это наказание или облегчение? Гвидон замер, не отрываясь от холста. Он промолчал, даже не предъявляя Жилину за его любопытство и пустую голову, а потом повернул голову, и так же не глядя, сказал голосом, более задумчивым, чем обычно: — Для вас, молодых — наказание, наказываете вы, земные, друг друга смертью, не давай путь пройти. А что взять с нас, стариков, которые смерть эту ждут, как старую подругу? Для старика, что прожил девятьсот земных жизней, верша судьбы чужие — смерть подарком окажется, вздохом, что мучения облегчает. — Значит, я после обеда могу уйти. — Да. Можешь, конечно можешь. Они слабо улыбнулись друг другу, но всё же больше самим себе. Гвидон улыбался, потому что не напрасны оказались его слова, а Жилин — потому что понял, что должен доделать на своей работе. Он не знал, как, и не знал, зачем ему свыше было дано дело о каннибалах, просто усвоил слова Игоря: всё переплетено. Всё однозначно переплетено, и потянув за одну нить, за ней точно потянется, наконец-то распутываясь, клубок его проблем. От такого доверия к себе и своей жизни стало спокойно, и душа налилась силой, такой же, как налились его руки от трёхнедельного труда. — Хотя нет, не можешь! Не можешь! — Гвидон в момент превратился в ворчливого преподавателя искусств. — Теплицу ты мне облагородил? Если нет, то и не пойдёшь никуда! Пока не прорастут семена твоих трудов! — Да как же им, прости господи, прорасти, если ноябрь уже заканчивается?! Жилин цокнул языком и закатил глаза. Он точно не был готов оставаться тут, следя за теплицей. Тем не менее, он действительно развернулся и пошёл за дом, чтобы оценить результаты своих трудов, бросив напоследок: — Куропатка скоро готова будет. По-боярски. — Балуешь ты меня солдатик, ох балуешь! На пороге Жилина уже ждал заяц Марк, окосевший более, чем обычно. Всегда дёрганный, он спокойно лежал на лавке, свесив заднюю лапу. — Так, не раскисать! Объелся, что ли, чего-то? Сюда иди, будем за нашими кустами следить! Взяв на руки зайца, который напрочь перестал сопротивляться, с волком за своей спиной, Жилин отправился к теплице, и уже на подходе он понял, почему зайца там разморило: В нос ударил такой запах, от которого моментально клонило в сон. Лаванда заполонила собой не только всю теплицу, но и всё пространство промёрзшей земли вокруг. Цветы стелились густым фиолетовым ковром, не обращая внимания на мороз. Жилин отпустил из рук зайца, и он без сил шмякнулся в заросли. Лениво пожевав очередной стебель, на месте которого тут же выросли два новых, он уснул, растянувшись на земле. Последовав заячьему примеру, Жилин сорвал стебель и поднёс к лицу, как будто убойного запаха, пробивавшего даже его вечно простуженный нос, ему было мало. Среди ноября наступило туманно средиземноморское лето. Волк, ходивший рядом, сладко зевнул, потянулся, взмахнув крыльями и уснул, окруженный цветами. Жилин точно знал, что скоро отправится домой, и почему-то знал, что волк точно не последует за ним, нашедши умиротворение. Ещё он точно знал, что раз смог справиться со страшным зверем своей души, то точно сможет справиться с чем угодно, особенно — со своим начальником, что так боялся волков.