Покинувший отражение

За три года своей вынужденной беспомощности Жилин успел забыть, что Игорь — не кремень; не универсальная опора, не справочник по любым потусторонним явлениям, не прорицатель и не духовный наставник, а всего лишь человек с двумя контузиями, проблемами с алкоголем в прошлом и очень добрым сердцем. Он не знает ответов на все вопросы, часто сам находится в заблуждении и нуждается в поддержке, хоть и никогда её не просит, и Жилин не требует — хотя иногда так необходимо услышать что-то, что может спасти ситуацию. И всё же, утром, провожая Жилина в Министерство, он пообещал в промежутках между поцелуями у порога: пообещал, что хоть и многого не знает, но обязательно спросит у того, кто должен знать. Голова у Катамаранова была просто чугунная, наполненная весом тревожных мыслей, обрывками воспоминаний из будущего, а после скипидара перед глазами то и дело возникали разномастные образы, не пускающие его в лес. Сумасшедшая способность к аффективному резонансу, которым обладал Игорь, играла с ним злую шутку: чутко чувствующий каждую эмоцию находящихся рядом людей, он был обречён так же болезненно переживать скорбь, которой был пропитан лес, и от этой скорби всё расплывалось перед глазами и тремор пронизывал тело. Чей-то душераздирающий плач поселился в голове, не давая покоя, не давая даже подумать. Направляясь к Гвидону, Игорь, сам того не желая, добрёл до работы, и смог до самого вечера выполнять свои обязанности, хоть и с трудом: сложно работать, когда в перерывах на перекур начинает казаться, что ты — и не ты вовсе, а молодая девушка, что скорбит о своих не рождённых детях, которая просыпается от счастливых снов и находит пустующую колыбель. Игорь знал, что эти мысли и чувства не принадлежат ему, но от этого было не легче. Он целый день старался найти в себе силы и заявиться к Гвидону, но добрался он лишь к глубокому вечеру.

* * *

Жилин ехал в Министерство, а в горле стояли слёзы: он зарекомендовал свою операцию слишком амбициозно, и с таким позором провалили её. Можно было бы сказать, что после такого он боялся, что его понизят, что он окончательно потеряет уважение, но о каком страхе понижения может идти речь, если на своём рабочем месте он оказался не по своей воле? В министерских коридорах его встречали иные люди, но всё те же взгляды, полные страха, недоверия и брезгливости, всё те же вопросы про его самочувствие, как будто бы Жилин был тяжелобольным. Сидя в приёмной в ожидании, пока Министр соизволит приехать на работу, полковник пытался не уснуть, придумывая оправдания, пытаясь заранее предвидеть, куда пойдёт разговор. Ему учтиво предложили кофе, и тут же отошли на расстояние выстрела, словно боясь заразиться вшами, и Жилин даже мог понять такое отношение: кто в здравом уме приезжает без предварительно записи, до начала рабочего дня? Наушники разрывались от музыки, включенной всё из тех же соображений бодрости.

Приветствую тебя, жестокий мир

Чем удивишь меня на этот раз? Ты ждал меня, но только не сейчас Приветствую тебя, смертельный мир

— Здесь курить не принято! — крикнул здешний молодой помощник, но увидев пустой взгляд из-под фуражки тут же занервничал и предложил пепельницу, тут же быстро убежав. Ровно в восемь утра прибыл Министр. Собрав последние силы, взявшиеся словно из ниоткуда, Жилин поднялся и отрапортовал: — Всё пропало, господин Министр, не видать нам каннибала, как и бюджетных денег. — Всем бы вашу исполнительность и оперативность, Сергей Орестович, — Министр говорил спокойно и даже сонно, игнорируя содержание сказанных ранее слов, — пройдёмте ко мне. Человек, которого Жилин обычно крыл крепким словом, не стесняя себя в выражениях, говорил на удивление мягко, как со старым знакомым, что могло бы радовать, если бы не вездесущая паранойя. — Коньяку? — Я за рулём. — Как будто это когда-то вам мешало. Жилин пытался держаться собранно и серьёзно, не выдавая ни эмоций разочарования, ни агрессии — эмоции были излишни в деловых вопросах, тем более, настолько острых. Он спокойно выкладывал спокойной, позволяя себе столько подробностей, сколько мог, чтобы не раскрывать всю суть дела, но при этом не напрашиваться на новые вопросы, но от этой холодности Министр только сильнее теплел. — Я вас услышал. Сергей Орестович, почему вы совсем не расстроены? Разве это не дело всей вашей жизни? — Я приехал сюда отчитываться, а не плакаться. — Мне казалось наоборот. Жилин сжался в комок, подозрительно подняв бровь. Он уже никому не доверял, и готов был ощетиниться на любое проявление сочувствия — не верил, что он его заслуживает. — Сергей Орестович, я понимаю вашу ситуацию, — Министр сел ближе, расстегнул китель и переключился с официального тона на повседневный, — я знаю Николая Васильевича тридцать лет, и я знаю, как он обходится со своими лучшими сотрудниками. Я прошу вас, если вам это надо — я поговорю с ним. Вы можете просить моего патроната. — Не смейте с ним говорить по поводу меня. — Я понимаю: вы запуганы… — Я не боюсь его. Я могу сам разобраться с любой проблемой, если она возникнет, спасибо. — И всё-таки, — Министр налил себе первую рюмку, — ты можешь просить меня о чём угодно. — И что вы хотите от меня взамен? Бесплатный сыр только в мышеловке, хорошее отношение только за услуги — простые истины, усвоенные ещё пятнадцать лет тому назад. За каждый провал — кнут, за каждый успех — его отсутствие, потому что чёрствый, плесневый пряник не мог даже походить на поощрение. Единственно верная тактика — улыбаться всем, держа дулю в кармане, была впитана с горьким опытом. — Взамен я хочу только рассчитывать на тебя: Коле уже много лет, как и мне. Разве ты не смог бы стать хорошим генералом? — Смог бы, — Жилин горько усмехнулся, поняв, что его пытаются подловить на страшном заговоре, — но у генерала есть свои дети. А у меня есть, так сказать, свои планы: получить документы и уехать куда подальше. Можете на меня не рассчитывать. — Хорошо сказано, полковник. Но были бы у Коли свои дети! — В смысле? — А ты разве не знаешь? Жилин не знал. Он понятия не имел, что происходит в личной жизни его начальника, кроме того, что он который год безуспешно разводится со своей женой. Такие знания и не представлялись нужными, но сейчас они всплыли явно не на пустом месте. — Коля столько лет жил с одной-единственной женщиной, которая его не любила, и даже этого не скрывала. Как же он унижался! Купил ей квартиру для того, чтобы она водила туда своих любовников… Жилин навострил уши, и попутно пытался понять, что же в его лице такого, что все — от подчинённых до высочайшего начальства — без лишних мыслей начинали выкладывать ему сплетни. На сплетни Жилин был падок, поэтому продолжал слушать, затаив дыхание. — … он рыдал на коленях, умоляя родить ему ребёнка! Видели бы вы его в те дни: ужасное, ужасное зрелище… — Это занимательно, господин Министр, — Жилин перебивал, — а зачем мне эта информация? Думаете, я как-то изменю своё мнение? Буду вести себя как-то иначе? — Совсем нет, Серёжа, — Министр тяжело выдохнул и налил себе вторую, — я удивлён, что ты этого не знал, раз он подпустил тебя так близко… Ты сам-то хоть понял, что он нашёл в тебе того сына, которого у него никогда не было? — И слава богу, что не было. С таким-то папенькой, прости господи. Нет, вы не подумайте, я вас понимаю: есть между нами что-то семейное. Я же в полицию пришёл сразу после смерти отца, ну меня и подобрали, так сказать, под крыло. — Это меня и удивляет, Серёж, — министр выпил коньяку, отвёл взгляд на мгновение, чтобы не демонстрировать своё скорбное выражение лица, — что даже после смерти своего отца ты не захотел отомстить. — Что? Сонная голова плохо соображала, а после таких разговоров — и подавно, но одно ясно точно: с ним играют, ему наглейшим образом вешают лапшу на уши. Министр с генералом одного поля ягоды, а значит, они пользуются одними схемами, пытаясь выудить из подчинённых эмоции, и всё вышесказанное — не просто так, ведь ничего не бывает просто так. Для всего нужен мотив.

Или не нужен?

Жилин старался не брать в расчёт психопатов, надеясь, что вышестоящие над ним люди всё же находятся в своём уме.

— А ты не знал? Что он убил Ореста Сергеевича, когда его должны были повысить. Но, оно и понятно — если бы ты знал, не было бы нашего Николая Васильевича в живых… Да-а, вырыл я ему могилу. То-то я всё понять не мог: почему не мстишь? — Я не понял, — Жилин тут же выпрямился, неосознанно отодвигаясь на диване, — вы что, меня проверяете? — Ну, что ты, Серёжа… — Не «ты», а «вы», это раз. Для вас я — Сергей Орестович, это два. И я знаю, в чём вы меня подозреваете, господин Министр, и вы можете про это забыть. Может, мои сотрудники и хотели бы видеть во мне великого реформатора, но я хочу только одного, я уже говорил это не один раз, и готов повторить снова: я раскрою дело и улечу отсюда, к ёбаной матери, первым самолётом! Жилин не понимал, как ему удавалось повышать голос, не переходя при этом на истошный, истеричный крик, и виной тому была изрядная усталость, что в общем и целом играло ему на руку. — И как вы собираетесь раскрывать дело без финансирования, а, Сергей Орестович? — С блеском! Жилин говорил твёрдо, но едва ли мог поверить в свои слова.

* * *

Разгоняться на дороге — плохая привычка, но звук мотора обычно заглушает ненужные мысли — но только не в тот раз. Мыслей в тот раз не было много, точнее, мысль была только одна:

Весь мир идёт на меня войной

Из этой единственной мысли, отведённой мирозданием, можно было сделать только два вывода, в равной степени болезненных и противоречащих друг другу. Первый — сделанный ещё в лесу — заключался в том, что происходит чёткая, спланированная акция по сведению бедного Жилина с его многострадального ума, второй — бедный Жилин и без спланированных акций успешно справляется со схождением с ума в своих подозрениях, в попытках оправдать ими свои неудачи. Жилин чувствовал, как после ночи в диком лесу и купания в холодном болоте у него медленно поднималась температура — не слишком большая, чтобы оставаться дома, но достаточная для противного озноба: пепел опадал с сигареты от тремора. Он был уверен: от такой болезни ему не поможет отдых, здесь сработает только действие, не важно, какое конкретно. Не поможет и проклятый журналюга, что караулил около парковки, казалось, не первый час: — Объяснитесь-ка нам, полковник! Объясните мне и всему Катамарановску, да что уж там — всей стране — как же вы могли провалить такую важнейшую операцию по поимке самого зловредного каннибала нашего округа?! Жилин наивно полагал, что если игнорировать Грачевича достаточно долго, то однажды он распадётся на грешное и праведное на месте. Это было ошибочно: Грачевич даже не думал униматься. — Дайте же нам ответ, полковник! Куда делись все выделенные вам средственные деньги? Неужели осели очередной дачей со всей присущей ей роскошью?! Что же вы делаете со своими подчинёнными такое, что они готовы рисковать своими жизнями и честями, прикрывая ваше тщеславие?! Жилин сдался, ответив на вопрос, но только на последний: — Ебу. Если всё происходящее до можно было списать на волю случая и стечение обстоятельств, то появление Грачевича точно было психиатрической атакой. Но не одним Грачевичем психиатрические атаки едины: стоило только пересечь порог управления, Жилину стало понятно, что его тут не ждали. С ним всё так же здоровались, вежливо кивали и жали руку, но во взглядах поселилось что-то отрицательное, настолько же заметное, как и нечитаемое, усреднённое между испугом и тревогой. Приёмная пустовала согласно графику, Облепихин был на вызове, и Жилин чувствовал себя особенно одиноко. Он понял, что слишком привязался к этим «детям», как будто кроме них во всём управлении не было ни одного живого человека, а только бледные копии. Рабочее место ощущалось неосязаемо, незнакомо, слишком туманно даже для ноября. Работа не шла — всё было парализовано едким похмельем неудачи. Огоньки, которые Жилин успел зажечь в душах своих подчинённых, потухли, казалось, насовсем.

В тот день осень наступила окончательно.

В кабинете больше не пахло кофе и вишнёвыми духами Лиды — только гнилью, сигаретами и самим Жилиным, которому всё ещё чудился запах мокрой псины. Он не мог перестать смотреть в окно, взглядом ища генеральскую машину, не до конца понимая, для чего. И даже в таком напряжении он умудрился пропустить бронированную коробчонку с ядовитой лягушонкой в ней. — Сергей Орестович, вас ждут! Чей-то голос из-за двери говорил то, что больше всего ожидалось. Обессилив, Жилин шёл туда, куда ему было велено. Он совершенно не понимал, что будет дальше и как он будет с этим справляться, но многолетний опыт подсказывал, что он обязательно сможет что-то придумать, находясь непосредственно в эпицентре событий. Всё будет, как обычно: он разозлиться, в груди закипит адский огонь, очищающий голову, оставляя только нужные слова; он обязательно что-то придумает, всегда придумывал, особенно в новейшем времени, ведь он именно такой — умеет выкручиваться, умеет положиться только на себя, когда это необходимо. Потому что по крайней мере, это — жизнь. Находить варианты, решать проблемы, не страдать, а проживать свой век с гордо поднятой головой, дышать и гореть в темноте, не сгорая. По пути на начальственный ковёр, Жилин даже невольно утешил себя тем, что все его проблемы — только часть большого и интересного приключения длинною в жизнь, а не повод останавливаться на середине, обвиняя самого себя в провалах и помешательстве. Вот она, жизнь — балансирование на лезвии ножа, и радость от сохранённого равновесия; возможность снова и снова пытаться, находить отмычки к новым дверям; само только право начинать с чистого листа. Он зашёл в кабинет всё таким же уставшим, но чуть более воодушевлённым, но не было в нём ни горящих глаз, ни широких жестов, а только спокойствие, граничащие с наплевательством. Уверенность в том, что сейчас всё решится само собой, застилала глаза, да настолько сильно, что сидящий к Жилину спиной генерал не вызывал никаких опасений. Шторы были задёрнуты плотнее обычного, и ни одна лампа не горела. Дубовая мебель давила своим массивом, как и затхлый запах — зажги свечу, и тут же окажешься в склепе. — Вижу, ты уже многое успел с утра. Не так ли? Почирикал с Министром, а, Серёжа? — Точно, точно. Почирикали, выражаясь вашими словами. — Понятно. Понятно, Серёжа. И о чём же? — О моей неудаче, в основном. — Врёшь? Генерал повернулся, и стал заметен его потемневший взгляд, однако, Жилин то ли не считал в нём угрозы, то ли не придал этой самой угрозе значения. В полковничьей голове было легко и пусто, как после дозы порошка, настолько, что он успел даже подумать:

«Вот она какая — жизнь без страха»

— Не вру. Генерал встал и принялся наворачивать круги, как акула — и в этих движениях от и до сквозила опасность. Только вот Жилин видел подобные картины уже не раз, и не придал этому никакого значения. Да и зачем, если он обязательно придумает, как справляться с любой опасностью: справлялся же раньше? — Не врёшь, говоришь? Про ваш заговор?! — Генерал злостно рявкнул, но и это не вызвало никаких эмоций: так или иначе, на Жилина постоянно кричали, и реагировать на это спустя столько лет было просто-напросто не солидно. — Не вру, а недоговариваю. «— Если узнаю, что ты куришь — уши надеру! — Не узнаешь.» С самого детства, ещё в разговорах с отцом, Жилин решил, что хороший понт дороже денег, и это работало безотказно. Генерал не был отцом, несмотря на все свои замашки, и на понты, как и на шутки, у него совершенно не было настроения. Признаться в заговоре, которого не случилось, так просто, так глупо, так бездумно — мог только Жилин. Так же глупо и бездумно, как рассказал о своей личной жизни в начале века — время шло, и только глупость оставалась неизменной. — Ты мне ещё пошути! — Я вам ещё пошучу. С нахальной и самодовольной улыбкой, гордой поступью победителя Жилин вставал на те грабли, которые лежали на одном и том же месте десятилетиями. Жилин решил, что жизнь — это балансировка на лезвии ножа, нахождение вариантов и решение проблем, а жизнь оказалось пощёчиной, от которой зазвенело в ушах и хрустнула шея, от которой могли бы выпасть зубы, если бы зубы не были выбиты подобными пощёчинами ранее, и если бы их место не заняли импланты «— Сходи к стоматологу, сынок. Циферки я тебе оставил, ксиву им покажешь — всё за счёт заведения.» После приступов ярости у Николая Васильевича наступали приступы милости, и он старался угощать чёрствыми пряниками своих сотрудников, как заводчики лечат своих собак, как сутенёры жалеют своих проституток. — Ты хоть понимаешь, что за такое тебя убить мало?! Вас обоих! Жилина в первую очередь интересовал его зуб: языком он проверял, не слетела ли коронка. Во вторую очередь его интересовало его лицо — он чувствовал, как по занемевшей щеке текла кровь, и при касании оставалась на пальцах: старая тварь не удосужилась снять обручальное кольцо. Генерал разрывался от злости, а Жилин так ничего и не придумал — стоял, как идиот, и молчал, как идиот. — … за моей спиной стоят столько предателей, которые спят и видят, как занять моё место, даже ты… И лучше бы он продолжал в том же духе, чем допустил бы одну мысль, соскользнувшую из головы прямо на язык: — А вы никогда не думали, что я могу снять побои, и вас отстранят за превышение должностных полномочий? За свои слова Жилин бы предпочёл ещё одну пощёчину — она, по крайней мере, была бы заслуженной, но получил что-то намного хуже. — Какие побои, Серёжа? О чём ты говоришь? — тон генерала тут же смягчился, как если бы он не надрывал все связки ещё с полминуты назад. — Ты ударил меня. — Когда? — и едкий смешок звучит в конце, слишком натурально. — Только что. Кровь. — Жилин протянул испачканные пальцы, но и это не было достаточным аргументом. — Какая кровь, сынок? — Николай Васильевич взглянул на Жилина, как на ребёнка, — Серёжа, я, конечно, знал, что ты у нас особенный мальчик, но это уже слишком. Разве было такое хоть раз, чтобы я поднял — хотя бы подумал поднять руку на кого-нибудь? Внутри Жилина закипала злость, сумевшая пробиться сквозь усталость. Это было чистой воды издевательство. — Ты постоянно бил и меня, и Олега, и бог знает, кого ещё! — Успокойся. В жесте, отвратительном одним своим панибратством, генерал приобнял ватного Жилина за плечо и подвёл к висящему на стене зеркалу. «Посмотри на себя! Какие побои ты собрался снимать?» От вида стекла, отражающего комнату и генерала, у Жилина закружилась голова и чуть ли не подкосились колени. Одно и то же чувство нереальности происходящего, одна и та же беспомощность от своего сумасшествия — всё накрыло с головой по полной. — Вот же! — Полковник вёл по щеке вслепую, пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре, а сам сомневался. Тяжело быть уверенным в своём лице, не видя его вовсе, едва помня, как оно выглядит. — Да ничего там нет! Ей-богу, что ты устроил? Пойдём, пойдём, лучше, спросим у третьих лиц!

* * *

В лентах новостей

И в глубоких снах В любящих глазах Поселился страх

Жилина тащили за шкирку, как побитого щенка, и он абсолютно не располагал силами для сопротивления. Его чуть ли не пинают вниз по лестнице, а он не может вымолвить и слова. На генеральский бас подчинённые слетались, как мухи на говно, и в этой толпе Жилин выдел себя цирковой обезьянкой. Что-то знакомое скользнуло в этой показательности — что-то школярное, когда после проступка хулигана не просто вызывают к директору, но собирают весь педсовет. Только сейчас сам Жилин должен быть в роли директора — и всё равно находится в качестве хулигана, даже ничего не сделав, более того — пострадав непосредственным образом. Липкое, раздражающее чувство страха заполонило собой помещение, как вязкая кровь. От такого страха зудело в горле и становилось тяжело дышать, и не столько полковнику, у которого перед глазами плыло, сколько слетевшимся, слабо понимающим, что происходит по сути. — Ваш полковник Жилин утверждает, только подумайте, что я мог поднять на него руку! Коллеги, ну разве он выглядит как тот, кого можно ударить? Жилин криво улыбался и метался, как чумной, снова и снова проводя рукой по ссадине, натыкаясь взглядом на остекленевшие, рыбьи глаза, в которых сквозил ужас, зиял невроз. — Сергей Орестович, может, вам стоит отдохнуть? — чей-то робкий голос раздался из толпы, и вслед за ним последовали похожие реплики: — Сергей Орестович, вы просто устали… — Может, вам показалось? Жилин вновь касался щеки, и в какой-то момент начал сомневаться, болит ли она на самом деле — приходилось ориентироваться только на ощущения, которые тоже начинали подводить. — Вы что, издеваетесь? Все вместе. Вот же! — и он протянул к своим вчерашним друзьям испачканную руку, и видел нервные улыбки. — Сергей Орестович, там ничего нет… Слова были адресованы ему, а взгляды были направлены за спину, где стоял генерал. Шагом беглого диверсанта, с лицом, на котором было отражено одно лишь желание — быстрее снять мокрую куртку и съесть хоть что-нибудь, по стихийному столпотворению пробирался Облепихин, вернувшийся с улиц. Он надеялся остаться незамеченным, но его надежды никого не интересовали: генеральская рука выдернула его точно так же, как выдёргивала Жилина с минуту назад. — Стоять, Облепихин! Нужно твоё слово, может, хотя бы своего щенка наш полковник послушает… Из всех присутствовавших, у Витьки было самое живое лицо, и Жилин явно видел, как это лицо выражало страдание. Он широко раскрыл глаза в испуге и успел открыть рот, но оттуда не вышло ни одного внятного слова. — Витька, скажи Сергею Орестовичу: есть у него что-нибудь на лице? Быстрее! — Ничего… — он говорил едва слышно, робко, — ничего нет.

В крыльях за спиной моих друзей

Затаился зверь

Это был даже не плевок в лицо проигравшему, не добивание лежачего ногами, а насмешка над трупом. Это была последняя капля. — И ты, Облепихин? Жилин больше ни разу не открыл рта. Он спокойно закурил и ушёл, не оглянувшись. Он так и не увидел, что страха на лице его подчинённых стало только больше, так и не увидел закипающих слёз на глазах у Витьки и не услышал громкого вздоха облегчения у генерала. Жилин был убит окончательно, рассыпавшись на сотни осколков.

* * *

В квартире не горело ни одной лампы и ни одной свечи, да и зажигать их не хотелось. Жилин снимал форму небрежно, по дороге в зал, оставляя на полу в разных местах то китель, то рубашку, то брюки. Не вышло, да и не было желания ложиться хотя бы на диван — полковник упал прямо на ковре, посреди комнаты. Серая мгла ноября проникала в квартиру через окна, превращая уютное семейное гнёздышко в безликое и пустующее нечто — лимб, не иначе. Не было дома и Игоря — и чёрт знает, где он сейчас, и чем занят. Не осталось ни одной мысли, ни плохой, ни хорошей, а только звенящая пустота в голове — такое случается, когда тебя отшвыривает обратно во времени. Пахло сыростью, перегаром и немытыми полами, как будто на дворе был не две тысячи восемнадцатый, а две тысячи десятый. Время застыло и давило своей неторопливой массой, хоть часы на комоде исправно тикали. Жилин так и лежал на полу, глядя в одну точку. За минувшие сутки он принял в себя столько информации, а она оказалась остро бесполезной. Жилин оказался бесполезным из-за невозможности её обработать, не имея даже желания этого делать. Рыжий кот Игоря при виде такого жалкого зрелища воздержался от своего обычного покушения на полковничьи пятки и лёг сверху, замурчав так, что отдавало в сердце. Жилин мог бы спросить ещё очень много чего, но и внутренний монолог прекратился. Ему на смену пришла пустошь с гуляющим по ней ветром. Сначала занемели кисти — пальцы не слушались, смотря в разные стороны, как коряги, потом занемели предплечья до локтя, и в той же последовательности — ноги до колена. Воздуха становилось всё меньше, и виной тому был не упитанный кот. Для себя Жилин решил, что таким образом в нём что-то умирает. Сердце забилось быстрее и больнее, а потом — перестало, кажется, навсегда. Истерический приступ кончился, так и не успев начаться, и слёзы не полились. Это наступила смерть, сменяя собой жизнь, и лучше уж смерть, чем агония всего светлого и вечного — товарищества, профессионализма и собственного рассудка. Жилин засыпал и ничего не чувствовал. В какой-то степени, он надеялся, что уснёт навсегда.

* * *

Яркий свет бьёт в лицо, и запахи леса отрезвляют разум. Жилин открывает глаза и видит перед собой, ни дать, ни взять — Марка Багдасарова: тот же окосевший взгляд, хамоватая манера и трусливые, дёрганные движения. Дикий заяц смотрит на него с брезгливостью и опаской, шевелит носом и принимается скакать, нарушая и так хлипкий порядок квартиры. — Серёга! Тут, короче… Ты только не ори! — голос Игоря звучит вместе с его попытками стоять прямо и не разносить прихожую, чего не делать не получается, — Смотри… Серёга? Короче, надо будет тебе… Э, русак, слезь! Жилин потёр глаза, наблюдая за тем, как Игорь гоняет зайца на пару с котом и в конце концов берёт ушастого на руки. Он даже улыбнулся, едва заметно, на сколько хватило сил. Всё происходящее было похоже на утро после горячки: всё странное, конечно, но слишком уж уютное. — Всё! Напросился в гости — веди себя прилично! Серёг, надо будет тебе со старцем поговорить. Не смеяться только! Серёг, — Игорь наконец-то взглянул на Жилина, и его настроение тут же переменилось, — а что с лицом? Жилин только засмеялся от всей души, а потом по лицу потекли слёзы. Именно этого вопроса он ждал целый день хоть от кого-нибудь, именно это и нужно было для того, чтобы жизнь не уходила насовсем. — Значит, всё-таки не сумасшедший! Подскочив на ноги, он принялся целовать Игоря так, как будто дождался из армии, как будто ему сделали самый долгожданный подарок. — А были поводы… Полагать? — Были, хороший мой, — предательский всхлип всё же пробрался сквозь улыбку, — но… Чёрт с этим лицом, ничего страшного. Веди к своему старцу, Игорь. — Чё, прям без возмущений? — Вообще. Игорь, я уже не справляюсь. Слёзы и смех вперемешку — ничего хорошего, но для Игоря эти слёзы любимее всего на свете. Эта слабость, эта хрупкость, выставленная напоказ — сокровище, которое было спрятано за семью печатями.

* * *

Трусливый заяц спал на подушке Жилина, а Жилин — на Игоре, подставлявшем своё плечо для смеха и плача попеременно. День, сожравший все силы, заканчивался не так плохо, как мог, и всё же, в нём не было успокоения. Даже луна, прикрытая тенью, не думала показывать свой бледный свет.