Покинувший отражение

— Вить, вот как ты меня простил? — Дождь барабанил по навесу, между пальцами тлела сигарета. — За то, что я в тебя стрелял? Один и тот же вопрос звучал в голове по кругу, среди тишины, более тихой, чем на кладбище. Жилин спрашивал сугубо в корыстных целях, лично для себя. — Как брата не простить? Последнего родного человека? — Жила смотрел так, как будто у него спросили сущую глупость, — Я же не совсем необучаемый, даже если он так говорил, — он выразительно кивнул на могилу Ореста Сергеевича, — да и не ангел я. Думаешь, не знаю, что дров наломал? Валерика твоего пришил… — Издержки работы. — Во! А сам ты мне как мёртвого товарища простил? Не то, чтобы Жилину никогда не снился мёртвый напарник, но время изрядно отшлифовало болезненные воспоминания о нём — Да всё, всё. Понял тебя. — Понял он! Если понял, то и вопросы свои дебильные не задавай, не на допросе. Жилин мрачно замолчал: Жила оставался собой даже спустя много лет, даже с новым опытом, даже с пересмотренными жизненными ценностями, и в отличие от брата, Жила обрастал этим самым опытом, как снежный ком. Не отрывал от себя старое с кровью, не пришивал новое без анастезии, не уродовал личность, не отрицал себя — а Жилин не знал, как сделать так же. И не знал, почему может так легко простить брата, с которым отношения всю жизнь были натянуты, как струна, но не может простить того, кто в моменте стал ближе брата.

Просить совета напрямую не хотелось.

— Вот именно, что не на допросе. На допросе, если помнишь, спрашивает один человек, а у нас с тобой, так сказать, беседа. — Ага. Профилактическая. Вот знаешь, Серёг, всё в тебе мусорское. И взгляд, и тон, и манеры эти… Смотрю на тебя, а вижу батю. Жила начинал раздражаться. Его личная озабоченность семейным вопросом сквозила во всём, не находя выхода, но Жилин даже не пытался замять эту тему. Более того — он был солидарен с братом. — Знаю. Сам иногда смотрел на себя, а видел его. — Ещё бы ты не видел! Он же сам тебя воспитывал, как мента. Как свою копию, а меня — как шпану. Мы так и выросли. Как специально нас врагами делал, ты внимания не обращал? — Обращал. Но за твои проёбы я почему-то получал, а ты за мои — нет. — Потому что твои проёбы сразу записывались в мои! Было видно, что Жила искал только понимания. Откинувшись, он отчаянно хватался за любую информацию, бросался, как на кусок мяса, тщательно пережёвывая и смакуя новые смыслы. Жиле было интересно всё, и окружающий мир, и, на удивление, свой внутренний. Могло показаться, что он вновь взрывается в жалобах на отца, но даже среди жалоб было заметно тщательное интеллектуальное жевание. — Зачем он это делал? Стравливал нас? Я жил не как с братом, а как с врагом! И выросли мы врагами. — Правда думаешь, что он делал это специально? — Да кто ж его разберёт. Особенно сейчас, — Жила затянулся в последний рази отбросил бычок, — неблагодарное это дело — в башке у покойника ковыряться. Настала пора Жилы жаловаться на жизнь, и пора Жилина снова садиться за руль — на улице становилось совершенно неуютно и сыро. Жилин слушал рассуждения по поводу отца, точнее, пытался слушать — не мог перестать поглядывать на брата, отвлекаясь от дороги, ведь только так он мог напомнить себе, как выглядит со стороны. — … но, всё-таки! Помнишь, Серый? Он со службы приходил весёлый, начинал нас жизни учить, а потом дрых без задних ног. Никогда не забуду: он мозги нам прокомпостирует, ты его спать уложишь, а потом со мной — за гаражи. Ты всегда ещё говорил, мол, не парься, голову себе не забивай. Точно старший! Жилин помнил. И выпившего отца, и то, насколько в этих разговорах тяжело приходилось Жиле. И, всё же, вшивый думал о бане: — А ты на него до сих пор злишься? Если бы он, допустим, был бы живой, ты бы как к нему относился? — Ой, блядь, — Жила вздохнул так горестно, как будто его снова поучал отец, — что ты заладил: «бы, да кабы»… Сейчас жить надо, Серёж, сейчас! А как случилось, так оно и случилось. Мёртвого не воскресить, дурного не переделать. Включи лучше музыку. И не сиди с заёбанной мордой! Совет жить здесь и сейчас казался Жилину заманчивым, если бы не прошлое, что так усердно кусало за пятки. Совет по поводу включения музыки же не находил никакого сопротивления — из магнитолы бессменно играл Наутилус.

Какая у этой сказки мораль?

А морали нет никакой! Один родится рогатым, но Пернатым родится другой

И каким ты был, таким и умрешь, Видать ты и нужен такой Небу, которое смотрит на нас С радостью и тоской.

— А ты ничего не забыл?— Да куда ж тут, ну! Жилин не забыл о сентиментальной просьбе брата, и свернул на объездной в другую сторону от дачи. Уже спустя двадцать минут, остановившись около ворот колонии, он заметил начальника, прячущегося под зонтом от осенней мороси. Начальник подал Жилину расцарапанную руку, а сразу после — передал небольшую коробку. Коробка напористо мяукала, грозясь перевернуться. Уже в машине, из коробки на двух братьев уставилась пара хамоватых зелёных глаз. Кошка давала понять, что родилась в тюрьме не одним только видом: покинув свою временную переноску, она тут же попыталась выцарапать Жилину глаз, оставив четыре отметины под ним. Увидев же своего хозяина, серая жиганка замурчала и устроилась у Жилы на шее на манер воротника. Не смотря на своенравное поведение и явную худобу, из-за ярких глаз и серой ухоженной шёрстки, кошка выглядела вполне себе породистой.— Русская голубая? — Спросил Жилин.— Русский голубой — это ты. А Циля Моисеевна — Одесская блатная! Ласковая кошечка, только мусоров не любит, ты её за это извиняй: ничего личного, издержки породы.Жилин только усмехнулся в усы. Он был до глубины души тронут, но не знал, чем больше: тем, что Жила захотел забрать тюремную кошку, с которой сроднился, или тем, что назвал её в честь двоюродной тётки.