Покинувший отражение

Взглянув на ситуацию глазами здравого человека, события минувших дней могли показаться простым, как пять копеек, отстаиванием своих границ. Ничего такого, чего не мог бы сделать взрослый, самостоятельный человек, только вот Жилин не был в полной мере тем самым взрослым и самостоятельным человеком: в порыве стресса, когда ему в очередной раз наступали на больные мозоли, он откатывался в развитии лет на двадцать, не способный совладать с эмоциями. Он прекрасно знал, что это — не нормально, но это была единственная протоптанная дорожка, которая позволяла уходить от страшной боли. Взять себя в руки на один день — титанический подвиг. По крайней мере, для Жилина. Он чувствовал, что в нём что-то меняется, медленно, по пипетке, но не был уверен, что именно. Он не хотел бежать и рассказывать про всё произошедшее Игорю, не хотел возносить себя на постамент. Не нужна была похвала, как и не нужны были советы. Хотелось хранить эту тихую, маленькую победу глубоко в сердце. Не хотелось выворачивать себя наизнанку в очередной раз, и особенно — Игорю. Игорю, который три года бил себя в грудь, выслушивал даже самые абстрактные жалобы и выкручивался, пытаясь дать очередной совет, да так, чтобы Жилина не захлестнула истерика. Игорь жутко устал. Это читалось и в его односложных ответах, и в лихорадочно блестящих глазах. Он бы никогда не отказал в помощи нуждающемуся, но и вряд ли бы попросил её взамен. Вместо этого он только смущённо ковырял салфетку, сидя на кухне. — Серёж, — его голос звучал ещё более невнятно, чем обычно, — а ты сразу, как с делом разберёшься — уволишься? — В тот же день! — Жилин отзывался бодро, собирая грязные тарелки со стола, — Или что? — услышав в ответ только понимающую тишину, в голове началось вредоносное додумывание, с которым нужно было разбираться на месте. — Хочешь подкинуть мне идею остаться, потому что быть ментом — прям моё? — Не. Ни в коем случае. Хотел… Так. Планировать кое-что. — Кое-что — это что? Игорь теребил кольцо на безымянном пальце и молчал. Слова застревали в его горле, боясь выйти, царапали голосовые связки, от чего приходилось загадочно мычать в ответ. Нужно было найти среди всех слов мира те, которые бы смогли бы причинить меньше боли, в первую очередь — самому Игорю. — Подумал, тут… А, может, пренебречь всем? — Можно, почему же нельзя. Чем конкретно собрался пренебрегать? — Да третий день уже башка болит, не прекращая… — Игорь начал издалека, почему-то в извиняющемся тоне, — не то, чтобы мне не нравилось по двенадцать часов слушать, как трактора гудят, но, может, уволиться? — Не дожидаясь ответа, он продолжал так, как будто защищал грант перед комиссией, и нужно было обязательно обосновать пользу своей идеи. — Нашёл бы себе что-то поспокойнее, тише. Занялся бы чем-то красивым… Вон, квартира наша. Что, плохо сделал? Он оглянулся: квартира была отремонтирована просто на ура, и отремонтирована она была Игорем от и до. Множественные подсветки, выдвижные ящики, ровные стыки, рабочие поверхности с тёплыми золотыми прожилками, как бы под мрамор — всё делалось одним человеком со знанием дела и невероятной любовью. Даже полочки, что свисали в зале с потолка, были всецело его идеей, от которой в своё время Жилин только разводил руками, но потом понял всю их прелесть: именно на этих свисающих полках стояли комнатные растения, спускающие свои лианы. Иногда, когда Жилин думал, что Игорь уже уснул, он ходил вокруг да около своего домашнего сада в атласном халате, опрыскивая цветы и ведя с ними глубочайшие диалоги, думая, что остаётся незамеченным. Игорь всё замечал, но эту его привычку никак не комментировал. Квартира делалась только под них двоих, идеально соответствуя каждой привычке, но при этом оставалась светлой и наполненной воздухом. При таком минимализме, отнюдь, совершенно не возникало чувства пустоты: всё было наполнено шторами-занавесками, пледами, вычурными картинами, украшавшими стены, книжными полками, половина которых была забита литературой, от астрофизики для самых маленьких до Пелевина, от старых, даже ветхих страшных сказок до русской классики — это были полки Игоря. Полки Жилина отличались тем, что на них он хранил всё, что касалось закона, и если такие фундаментальные вещи, как конституция, имели какой-никакой, но переплёт, то уголовный кодекс был затрёпан до ниток, а когда в силу вступал какой-нибудь новый федеральный закон — Жилин распечатывал его и отправлял гнить на полку, до тех пор, пока не сшивал свои самые любимые в отдельные папки. «— И тебе правда интересно это читать? — Конечно, Игорь! Это же целая психиатрическая выписка! Если они такое пишут, то представь, что у них в голове творится?» Квартира была не просто местом жительства, а произведением искусства, полностью отражавшей характер живущих в ней, из-за чего напоминала облачко, на котором должны жить ангелы. Напоминала кокон тутового шелкопряда, в котором хотелось прятаться. Игоря в этой квартире смущало только одно: винтажная ваза в форме лебедя, у которого из хвоста обыкновенно торчали различные цветочные композиции. Игорь не знал, откуда Жилин её выдрал. Игорь настырно твердил, что этот лебедь — живой. Жилин тоже оглянулся, обводя взглядом часть кухни, доступной ему. Потом нахмурил брови и оторвался от посуды. — Квартира у нас, конечно, шикарная. Но ты зачем разрешения просишь, хороший мой, а? — Да… Это же ещё надо будет хоть какую-то корочку заиметь, отучиться. Не все же больные на голову, как мы, кому-то нужно по-другому… Это всё время. Это всё деньги. Ещё и переезд наш, документы… Моя переквалификация в сюжет как-то не вписывается. Не хочу. — изнутри полезло что-то, что хотело выйти наружу ещё в самом начале разговора. — Не хочу, чтобы ты на каторге своей оставался в случае чего. Вытерев руки наспех, Жилин подошёл ближе спокойным шагом. На его лице снова была та же гагаринская улыбка, что и много лет назад, и даже голос — голос звучал почти так же бодро. — Игорь, ты чего? Правда думаешь, что мы ничего не придумаем? Правда хочешь терпеть тут, ради всеобщего блага? Прекращай. У меня на работе уже всё намного лучше. Не без твоей, кстати говоря, помощи. Да и… Знаешь, вообще всё хорошо в последнее время. А у тебя как-то не очень. Мне, если честно, вот вообще не хочется заставлять тебя впахивать и гробить своё здоровье только из-за того, что я создал какую-то тактику и хочу её придерживаться. Игорь, посмотри сюда, — Жилин взял в руки небритое лицо напротив, заглянул в янтарные глаза, так же, как и много лет назад, — делай то, что считаешь нужным. Поживи своей жизнью. Я что, не вижу, как ты устал? Игорь улыбнулся по-детски влюблённо. Он столько лет берёг Жилина, чтобы тот не сошёл с ума, и только сейчас понял, что Жилин цветёт лишь тогда, когда ему самому надо кого-то беречь. — Подустал чутка. — Спать пойдём? — А может, трахнем Чайковского? Это была уже пятая кружка чая за ту ночь.

* * *

У генерала была особенность: в один день он кричал и поднимал на подчинённых руку, а в последующий — вёл себя, как родной отец, как святой мученик, как бы замаливая свои грехи. Если пробовать в этом разобраться — можно написать целый психоаналитический трактат, а если не пробовать, как и поступал Жилин чаще всего — то жить будет намного легче. Посмотрев в несуществующий календарь настроения начальства, Жилин для себя отметил, что сейчас Николай Васильевич находится в фазе добродушного кряхтения, поэтому, полковник шёл к нему в кабинет расслабленно. — Серёжа, будь добр, принеси мне справку от нарколога. И психиатра! А то не видать тебе пистолета, как своих ушей. — У вас Олег кокаин прямо с рапортов нюхает, даже дверь открыта, а справку вы от меня требуете? — Я не сказал тебе «будь здоров», я сказал принеси справку. Как ты её добудешь — это твои проблемы. Бери отгул и дуй в больницу. Жилин улыбнулся сам себе: ему нравилось слово «отгул», потому что вся процедура бы заняла у него пару утренних часов, а весь последующий день можно было бы потратить на досуг — например, съездить с братом на кладбище, и по сравнению с походом к психиатру кладбище для Жилина было именно досугом.

* * *

С тех пор, как Жилин начал брать себя в руки, Игорь начал от этих самых рук отбиваться. Каждую ночь он ложился всё позже, не без инициативы самого Жилина, и каждое утро поднимался всё тяжелее, в первую очередь, потому что не видел смысла. Если сейчас Серёжа сам вскакивает по будильнику и вполне ощутимо громко шастает по квартире, то и ответственность за пробуждение возлагается на него. — Солнышко, вставай. Уже пора. Жилин присел на кровать рядом с Игорем, который раскинулся наподобие звезды. Сил и желания подниматься он не имел. — Ага, щас. Ты мне весь режим сбил. — Поэтому я дал тебе поспать. Жилин говорил ласково, гладил по чёрным волосам, чуть наклонившись вперёд, А Игорь только неудовлетворённо гудел — мог себе позволить. — Не дал. Я ещё не проснулся, ты мне уже какую-то хуйню в ухо начал шептать. — Это чтобы тебя не пугать. Иди ко мне, — обняв обоими руками, крепко зацепившись за спину, одним движением Жилин потянул на себя, переводя Игоря в сидячее положение, — оп! Всё. Видишь, поднялся. Только в тот момент Игорь заметил, что вместо привычной формы на Жилине был чёрный костюм без галстука. — Куда собрался? — За справкой по башке. На работе надо, чтобы оружие носить. — В больницу поедешь? Вместо ответа Жилин загадочно улыбнулся, приподняв брови. Он знал, что его поняли, но не хотел произносить это вслух. Игорь, в свою очередь, не испытывал желания в очередной раз проговаривать одну и ту же фразу. Вместо этого он снова спросил: — А костюм зачем? — Ты же знаешь, как она ко мне относится. Надо соответствовать.

* * *

Стоя около своей машины, напротив заострённого во всех отношениях здания, скрещивая на груди руки, дабы не выдать их дрожь, Жилин пытался вспомнить хотя бы одну молитву, но вспомнить то, чего не знаешь — увы, возможно только в студенческие годы. Он не записался на приём, не позвонил, не поставил в известность о своём прибытии никаким иным способом — отчасти, потому что хотел произвести впечатление сюрпризом, но больше из-за того, что боялся. Даже имея много лет боевой подготовки и оружие при себе, он боялся человека, который должен был выйти в любую минуту. Грубая сила была бесполезна. Бесполезны были и сотни масок, которые надевались в зависимости от ситуации, ведь только один-единственный человек мог сорвать их с кровью и приросшей плотью, обнажая до костей изуродованную, гноящуюся личность, которую представлял собой Жилин, и даже после душа, стоя в одном полотенце он чувствовал себя менее обнаженным, чем в ту минуту. Он отдавал себе отчёт в том, что никто не собирается его калечить, но безумный страх от возможной боли застилал глаза чёрной пеленой. Послышался стук каблуков о брусчатку, и сердце забилось на грани срыва в унисон. Ничего не предвещало беды, напротив — рядом с врачом положено чувствовать спокойствие, однако, Жилин неконтролируемо закрыл глаза. — Здравствуй, Серёжа. Он открыл глаза. Экстравагантное шустрое существо стояло прямо перед ним, а если быть до предела точным — прямо под ним. Жилин старался смотреть на её красные губы, на длинный нос, на точку между бровей, лишь бы не в две зияющие раны её глаз. Эти глаза были бездной, которая решила взглянуть в ответ на смотрящего. — Здравствуйте, Елизавета Игоревна. Он наклонился, чтобы поцеловать ей руку. Он всегда целовал руки знакомым женщинам, но только эта имела неосторожность царапать ладони красными коготками. — Выглядите намного лучше. Вы не предупредили, что заедите. Что-то случилось? Потеряли рецепт? — Нет, на самом деле… Нужна справка на работу. — В таком случае, мы побеседуем в моём кабинете. — Вы, кажется, не поняли: не надо со мной беседовать. Давайте как-то этот момент опустим, — глаза Жилина нервно бегали по всем сторонам от того, насколько он чувствовал себя неуверенным в этой ситуации, — и обойдёмся документом о том, что я не дурак, огнестрельное оружие мне доверить можно. Врач никуда не торопилась, и на подобного рода жесты никак не реагировала. Она достала сигареты из кармана пиджака, и как только зажала одну из них в зубах — Жилин, засуетившись, подал огня. Она затянулась и выдохнула дым с яркой улыбкой: — Серёжа, ну вы же юрист, хотя — какому юристу нужно носить с собой оружие? — Будто игнорируя возможность ношения оружия гражданскими лицами, она улыбнулась, склонив голову на бок. — Вы должны понимать, что фальсификация… — … медицинской документации, триста двадцать седьмая статья, да. Я понимаю! Но я прошу вас: под мою ответственность. Как сотрудника внутренних органов. — Жилин выглядел полностью отчаявшимся перед человеком с такой насмешливой улыбкой. Он не знал, что ещё должен сказать, поэтому сказал только одно слово: — Пожалуйста. Жилин открыл дверь машины, нырнул головой внутрь и достал с пассажирского сидения самый последний аргумент — пышный букет из роз, обёрнутых в чёрную бумагу. — Неужели во всём округе нашёлся только один специалист, который вам не откажет? Она курила и удовлетворённо улыбалась. Не улыбаться Жилину — красивому, молодому, при звании, делающему такие широкие жесты и грустные щенячьи глаза — было просто невозможно. И всё же, это было для врача шелухой. Она улыбалась от того, что он выглядит намного лучше с их первой встречи: Она помнила всё. Помнила дрожащий голос Катамаранова по телефону. Помнила, как всё тот же Катамаранов одним летним днём вёл под руку тощего и серого Жилина, помнила швы на его рассечённом лбу и его абсолютную, как казалось тогда, безжизненность. Как он смотрел сквозь, как не мог держать голову прямо, как в бреду повторял только про то, что виноват, про то, что разрушил всё, и невнятно, не глядя в глаза, сказал ту фразу, которую не повторял больше никогда в жизни: «Я настолько плохой человек, что даже он ушёл от меня. Отвернулся, ушёл и больше не возвращается. Настолько плохой, что меня не может быть. И меня больше нет. Он покинул меня, поэтому меня больше нет.» После этой встречи он наведывался примерно раз в полгода — за новым рецептом, и каждый раз рецепт уменьшался: первыми ушли нейролептики, и после их отмены бред не возвращался. Спустя год или полтора не понадобились и антидепрессанты — настроение, конечно, продолжало оставаться ниже плинтуса, но ранние подъёмы и боль в груди тоже исчезли. Транквилизаторы же оставались с Жилиным до последнего дня. И каждый раз, приезжая за рецептом, Жилин не соглашался на беседу, только послушно отвечал на вопросы по поводу общего самочувствия и эффектов от препаратов, но никогда не садился в кресло напротив снова. А сейчас он стоял перед ней, порозовевший, пусть и всё такой же худощавый. Сейчас он нервничал, но нервозность эта была другая — живая, настоящая, прямо как блеск в его бегающих глазах — Я могу вам честно ответить, почему я приехал именно к вам. Настала очередь врача нервничать. От этого предложения она подавилась дымом и закашлялась, а потом — только подняла округлившиеся раны глаз. — Вы меня приятно удивляете, Серёжа. Давайте поднимемся ко мне. Очень интересно, что же там за честность такая. — Она торопливо направилась обратно, в сторону здания. Три её шага едва дотягивали до одного шага Жилина, который, тем не менее, плёлся позади. — Вы меня купили с потрохами. Вы же сами прекрасно знаете, что каждое ваше слово для меня дороже всех этих букетов. — Да ладно? — Правду вам говорю. Серёжа, про таких мужчин, как вы, пишут книги. — И что же это за книги такие? — «Реактивные психозы»! Жилин набрался уверенности, и, тем не менее, общение с этой мадам всегда давалось ему с непосильным трудом. Он никогда не знал, когда их общение можно назвать неформальным, а когда задаваемые вопросы были вполне себе серьёзными. В душе он искренне считал, что таким людям, как она, нельзя становиться психиатрами, и что в силу возраста ей не хватает ни профессионализма, ни чувства такта. — И так? — добравшись до своего кабинета, врач тут же села за стол, начиная подыскивать формы. — Мне тут, помнится, обещали какую-то честность? — Обещал. Говорю честно: я вас боюсь. Но сейчас в жизни какой-то такой, знаете ли, необычный эпизод, что я стараюсь идти туда, где страшно. Да и как будто от вас можно что-то утаить. Не хотите пойти к нам следователем? — Не льстите. Если бы от меня нельзя было ничего утаить, я бы, может, ставила бы диагнозы побыстрее. — Она отвечала смешливо, почти флиртуя, но в тот же момент переключилась на вполне официальный тон: — Таблетки не пропускаете? Новых побочных эффектов не замечали? — Я их больше не принимаю, — Жилин достаточно вальяжно упал в кресло в ожидании своих справок, — как будто больше и не надо. — Вот как? И как себя чувствуете? Совсем не переживаете? — Переживаю, но не так сильно. Я просто понял, — он на мгновение затих, отдавая себе отчёт в том, что делиться абсолютно искренне, — что я могу справиться. Не со всем, конечно, и не всегда… Но, мне всегда есть, на кого положиться. — На службу тоже вернулись, потому что там страшно? — она спросила так, как будто пропустила мимо ушей всё, что было сказано до этого. — Не так уж и страшно. Жилин планировал рассказать о своих, как ему казалось, успехах, в надежде, что так к нему не будут приставать с прочими расспросами. Но врач считала иначе. — Я очень рада вашему прогрессу. Правда. Вы большой молодец, Серёжа. Но когда же мы с вами сможем содержательно побеседовать? Если вы идёте туда, где страшно, то почему бы не зайти ко мне? — Сам разберусь. Лучший психотерапевт для меня на сейчас — это жизнь. Врач усмехнулась, приподняла голову и отложила бумаги. Она смотрела на Жилина снисходительно, как на ребёнка. — Жизнь — самый лучший психотерапевт, но она очень дорого берёт. А ещё, — она забросила ноги на свой стол, и каблуки тут же упали на пол, — жизни не надо писать докторскую, а у меня часики тикают. А у вас — интересный клинический случай. Мы бы могли помочь друг другу. — Я пока не готов. Простите. Свои старые раны я поковыряю один. — А если будет аппендицит — сами себе его вырежете? — Я уже был на операционном столе, и не один раз. Там как-то проще, понимаете? Привозят тебя, всего в крови, кладут, режут… Понятно, где резать, что лечить. С вами мне совсем не понятно, что мы собрались делать. Да и без вас — тем более непонятно. Жилин закрыл ладонями лицо, потёр веки. Даже эти слова давались ему с трудом. Произнося вслух то, что давно бурлило в душе, он как по волшебству делал настоящими то, что казалось нематериальным, аморфным, неприкасаемым и несуществующим. С таким же отвращением, как писатель смотрит на свои идеи, облачённые в слова, Жилин слушал звуки собственного голоса. — Мне надо с этим пожить. Со всем. С проблемами моими, с тараканами… Взглянуть на всё под другим углом. Попробовать поступать по-другому. Может, я просто неправильно жил? — Жилин замолчал на секунду, и добавил более тихим голосом: — Может, так я найду того, кто меня покинул?

* * *

Получив все документы, напутственные слова и невесомый поцелуй в щёку, Жилин ехал за братом. Дорогу нельзя было назвать спокойной — Жилин трусился, как флаг на ветру и жадно глотал воздух вперемешку с дымом. Он ехал и терпел, принимал — лучше уж полный шторм эмоций, лучше кипящая, живая кровь, чем полное бесчувствие. Он был готов нырять в это бурлящее кровавое море раз за разом в слепой надежде найти себя где-то на дне. Он не врал, когда говорил про операционный стол, и прекрасно понимал аналогию с психотерапевтическим процессом, но, как и сесть в кресло для беседы, так и лечь под скальпель в очередной раз — не согласился бы, особенно учитывая особенности своего последнего опыта. Девять выстрелов — уже услышав их, стало понятно, чьей была задумка их выпустить, пусть перед Жилиным и стоял совершенно другой человек. Перд Жилиным стоял вчерашний друг, а сам Жилин летел с моста в воду, чей плеск стал последним, что он услышал. Остальные воспоминания были туманными, похмельными и колючими. Не смотря на свою бесцветность, отпечатались они в мозгу достаточно ярко — точнее, отпечаталось ощущение нескончаемой боли. Анастезия плохо брала наркоманов. Жилин чувствовал, как в нём копошатся руки не менее трёх бригад хирургов, как зажимы плотно держат края его ран, как чей-то палец отковыривает его многострадальную печень, как его поворачивают с бока на бок. Сквозь приоткрытый, высохший глаз он даже видел окровавленные фартуки перед собой и свои собственные руки, исколотые катетерами. Видел отца, стоящего рядом — тот держал за руку и звал за собой. Иногда ему казалось, что он летает где-то под потолком и наблюдает за операцией со стороны, иногда — что он всё ещё в шумящей воде, окрашенной красным, и сквозь её шум доносился ровный писк мониторов, перебиваемый его устрашающим гудением время от времени. И всё время — боль. Боль, которую невозможно себе вообразить, которая держала в сознании. В очередной раз оказавшись на боку, он почувствовал укол в районе поясницы, настолько неприятный, что выделялся даже на общем болевом фоне. После него все ощущения наконец-то начали притупляться и наступило долгожданное облегчение. Жилин помнил, как его сердце остановилось. Он помнил, как умер —уснул, и его мучения вместе с мучениями врачей окончились. Казалось, что окончились. Среди темноты и пустоты, среди всеобъемлющего небытия возник запах — перегар, а за ним — оранжевая шахтёрская каска с включённым на ней фонарём. — Не спать, блядь! — А я и не сплю. И не спал. Жилин открыл глаза всё в той же операционной: его уже зашивали. Слова сорвались с пересохших синих губ. Тело не переставало болеть, а хирурги не переставали ругаться матом, выражая восхищение друг другу. — И больше не засыпай! С того света достали! — Можно воды? — Нельзя, блядь! И спать нельзя! Воспоминание, следующее сразу после запрета на сон — ожидание того, что придёт Он. Ничего не соображающий, обезболенный чистейшим героином, Жилин не мог даже толком понять, кто должен прийти, но Он приходил. Грустно смеялся, очень удобно поправлял подушку и гладил по лицу. Когда же действие фентанила сходило на нет, более чётко вырисовывались босые пятки Игоря, сидящего рядом, обёрнутого в синее непотребство для посетителей. Вымолил, выпросил у заведующего возможность побыть рядом, зная, что не увидит ничего хорошего: бледного, как трупа, Серёжу в окружении бесконечных систем с растворами и кровью. Жилин не ел, как ему казалось, вечность, а рвоты было на три маленьких ведра. Живот болел так, что хотелось свернуться в позу эмбриона и не дышать — ожидаемые осложнения решили выскочить, а Жилин, исходя из всех прогнозов и опустевших взглядов хирургов, должен был умереть именно от них, и он был не против. Против был Игорь. Он приходил поздно ночью и уходил на рассвете, приносил цветы и, казалось, никогда не падал духом, болтая и безуспешно пытаясь утешить Жилина, и только перед второй экстренной операцией заплакал. — Не умирай. Ты слышишь? Даже не думай. — Зачем мне жить? Чтобы мучить всех вокруг? Я это заслужил. — Зачем? Да чтобы я сам тебя убил попозже, баран, блядь, тупорылый. И по его злому, обессиленному лицу катились слёзы. Это зрелище было слишком невыносимым для того, чтобы оставить Жилину хоть один шанс вернуться из операционной бездыханным. И он остался жить, волоча своё достаточно жалкое послеоперационное состояние: даже после выписки, весь сырой и слякотный апрель он пролежал пластом в грязной, пыльной квартире. Он струшивал пепел на постельное бельё и мысленно общался с тараканами, что приходили посмотреть на гниющую заживо плоть. Они шевелили усами и ожидали, когда же получат свой законный обед. Жилин видел, как Игорь пьёт, работает без продыху и пытается хоть как-то отмыть ржавчину с простреленной души, а не видя результата — пьёт ещё больше. Раны заживали, и Жилин всё чаще вставал с постели, и всё же, ему казалось, что он умер, получив девять пуль. Ему казалось, что он не сможет ожить, даже если очень сильно постарается.

* * *

В бесконечном количестве вселенных, вероятность всех событий, насколько бы невозможными они не казались, никогда не равна нулю. Теория вероятностей не работала только в случае одного-единственного человека — Игоря Катамаранова, и по этому поводу он не особо то и переживал. Жилин, не смотря на бесконечные разговоры про Диагональ и свою высшую сущность, не считал себя человеком, равным Игорю. После случившегося он был чётко уверен, что вероятность в его случае решает всё, и более того: если есть хоть малейшая вероятность того, что всё произойдёт для него наихудшим образом, то именно так и произойдёт. Он перестал верить в чудеса и везение, перестал надеяться на лучшее и опустил руки. И всё же, невероятное, недостоверное событие имело место быть в его жизни: проспав в очередной раз около шестнадцати часов, он открыл глаза. Одна-единственная молекула дофамина выработалась в его мозге и достигла синапса, в котором вступила во взаимодействие. За ней — следующая и последующая, когда в конце концов, их количество не стало достаточным для того, чтобы Жилин сел на кровати и задумался о том бардаке, в котором существовал, и о том бедолаге, которого тогда видел в зеркале. Умывшись, он принялся за уборку, причём капитальную. Помимо протирания пыли, стирки и мытья полов, начался и разбор хлама, но весьма специфический: коробки с мусором летели с балкона одна за другой. Оказавшись в весьма свежем пространстве, он почувствовал ощутимое удовлетворение, хотя настроение всё так же оставалось ниже плинтуса. \ — Надо сделать ремонт. — Вместо «привет» Игорю, вернувшемуся с работы. Такой настрой не мог не радовать, и вечно пьяный Игорь даже расценил это предложение как сигнал о том, что Жилин идёт на поправку, тем более, что с каждым днём таких сигналов становилось больше и больше. Жилин всё-таки уволился, вернувшись со своими документами, пусть и вернулся домой заплаканным и помятым. Начал бегать по утрам и таскать гантели, держа сигарету в зубах, лишь бы хоть как-то занять время от пробуждения в четыре утра до обеда, когда дурные мысли отступали. Он убирал, готовил, помогал с закупкой строительных материалов и самолично вызвался срывать обои, продавал мебель, и всё бы ничего, если бы не стеклянные глаза и ненормальная, радикальная решимость в каждом вопросе. Заметив у себя на голове целую кучу седых волос, он не нашел лучшего решения, кроме как побриться, чуть длиннее, чем было во времена показательной отсидки, и всё же коротко. Увлечение железом доходило до маразма — Жилин тренировался до тошноты и скуривал по две пачки в день, да и пробежки под ливнем без верхней одежды явно не были показателем вменяемости. На одной из таких его чуть не сбила машина. — Жилин? Это ты, падла? — за рулём автомобиля сидел оперировавший его седой хирург. — А ну, иди сюда! Быстро, я сказал! Трёх месяцев не прошло, а он уже бегает, еблан! Я тебя с того света зачем доставал? Чтобы у тебя кровотечение открылось? Ещё и курит! Нельзя курить, сука, нельзя курить! Хирург вышел из машины, схватил за ухо сопротивляющегося Жилина, и вопреки протестам последнего, отвёз на осмотр. — Ну дебил? Дебил. Зачем это делаешь? Чудом не сдох, а теперь хочешь умереть? Бегает он… Больной? Скажи честно, больной? Больной. Лучше бы к психиатру так бежал, необучаемый дебил, да у тебя всё на лице написано, что ты больной! Я отрежу тебе руки. Весьма внушительная речь произвела на Жилина впечатление. Он не бросил, как он любил выражаться, «ебать чугун», однако стал заметно более бережно относиться к своему здоровью. Он был трезв и чист две месяца, а тараканы, вытравленные скипидаром из квартиры, никак не хотели уходить из головы. Просыпаясь каждое утро непозволительно рано и в холодном поту, Жилин мог долго, мучительно долго вглядываться в собственное отражение. Иногда он видел там Антипова, иногда — Олега. Реже удавалось рассмотреть в зеркале отца. Чаще, всё же, он видел в отражении себя, но до чего же разного! С утра он мог быть зэком, по легенде мотающим срок за убийство полицейского, а уже вечером — эскортником, что покорил мэра за считанные секунды. Бывало, видел в зеркале мента, а временами и преступника. Видел наркомана, видел убийцу, видел тряпку с мокрыми глазами, и с этим можно было мириться, задавая бесконечные вопросы о том, какой из этих людей является Жилиным.

* * *

В квартире, готовой к ремонту, было настолько же пусто, как и на душе у Жилина. Прикупив синий атласный халат, он курил на балконе и наблюдал за закатом, бившим в глаза. Игорь должен был вернуться с минуты на минуту. Наблюдать закат было в тысячу раз больнее, чем предрассветное небо. Закат обозначал ещё один день, который навсегда сгорел зря. Ещё один день после инцидента, когда боль не унималась ни на секунду. Жилин курил, обливаясь слезами, пока оранжевое солнце выжигало ему сетчатку. Это было неизлечимо. Это было даже необъяснимо. Почему болит так сильно, как будто пули ещё в нём? Почему в отражении он всегда видит разных, но одинаково чужих людей? Как он сможет жить дальше, зная, как его предали, но при этом не зная, к какой из масок в зеркале было обращено это предательство? «Должно быть, тот, кого Олег хотел убить, очень плохой человек, раз было не жалко всадить в него девять пуль.» Жилин думал, бесконечно думал, но догорающий закат гнал в ванну — умыться, чтобы не пугать Игоря своими слезами. Однако, посмотрев в зеркало в очередной раз, он увидел то, что было страшнее посторонних людей и масок, то, что было страшнее и синего неба, и пылающего заката. Единственное, что может быть страшнее, чем «нечто». Жилин вглядывался сильнее, тёр глаза, мотал головой, снова всматривался, и неконтролируемый ужас поглотил всё его нутро. Хуже любой истерики, хуже любого срыва, он глотал воздух, пытаясь доказать себе, что всё ещё существует, что всё ещё жив, но обратное напрашивалось бескомпромиссно: Он умер, тогда, на мосту. Его нет, и, возможно, никогда не было. — Где ты?! Почему ты ушёл? Вернись! Вернись, быстро! Надрывный плач отражался от стен старой ванной. В порыве боли, голова Жилина столкнулась с чёртовым зеркалом, разбив его на множество осколков, окрасив в красный. Игорю не повезло застать эту картину: кровь, разбитое зеркало, немой плачь, стеклянные глаза Жилина, который умом находился явно не в пределах комнаты. Ему не повезло застать эту картину, будучи пьяным вдрызг, но металлический запах отрезвлял по щелчку. Игорь в тот день решил, что со спиртным, или, по крайней мере, с его внушительным количеством, нужно заканчивать, и как можно быстрее.

* * *

Жилин случай с зеркалом не то, чтобы не помнил, но никогда не переживал его заново. Эмоции того момента были выброшены в далёкие свалки памяти. Память решила вернуться к нему ровно в тот момент, когда он уже подъезжал к воротам дачи, где его ожидал Жила. Даже небольшой, несерьезный разговор смог пробудить в Жилине шквал былых ощущений. Он будто был слепым всё это время, и наконец-то увидел мир таким, каким тот являлся. — Серёг, здорово! Серёга.? — А! Привет, Вить, привет. Ну, как ты? Поехали? — Да я-то в поряде, — Жила насупил брови, — а с тобой чё? Испуганный ты какой-то. — Да… Забей. Не стой столбом, ей-богу, садись! Я тебе пепси взял. Будешь пить, пить и слушать, как же моя жизнь пошла после того, как ты умер и не умер. — Странный ты, Серёга. Жилин собрал все свои силы в кулак, нажал на газ и тронулся в сторону кладбища.

* * *

В конце октября погода стояла просто ужасающая. Недавно выпавший снег успел растаять под дождём, под ногами была каша — убираться на кладбище было практически невозможно, и заниматься таким могли только самые конченные люди — Братья Жилины. Однако, на самом кладбище было тихо, сорняк рвался из сырой земли легко, да и над лавочкой был навес — лучшее из архитектурных решений Игоря Катамаранова. Братья сидели и курили, оставив одну подожженную сигарету у изголовья могилы, любовались на ряды бардовых сентябрино — лучшее из флористических решений Жилина, — которые не захотели отцветать даже в морозы. Всё было до одури спокойно: Жила не стебал, Жилин не напрашивался. Никто и никого ни в чём не обвинял. Казалось, как будто они и не стреляли друг в друга вовсе. — Вить? Ну ты меня послушал? — Послушал. — А как думаешь: что бы он сказал? Жилин кивнул в сторону надгробья и затянулся. Он никогда не думал о том, что возможно, давно почивший Орест Сергеевич — единственный, кто мог бы дать ему дельный совет. — Да хер его знает, что бы сказал. Нет, не мог. Орест Сергеевич ведь тоже умер в звании майора.