Покинувший отражение

Пролог

      — Итак, зайчики, что у нас нового? Из очевидного: старая тварь совсем распоясалась, — Жилин сидел прямо на столе, скрестив ноги, не придавая значения происходящему на пятиминутке, — из менее очевидного: раскрываемость в нашем районе почему-то подросла. Не вашими стараниями, нет? Ну, хорошие мои, сейчас мы это и узнаем. Всё в порядке очереди, выходим, не толпимся, хвастаемся или жалуемся… Давайте, майоры, не стесняемся! У Жилина был благодушный тон и крайне скверное настроение, а причиной этому был шансон, без конца игравший у кого-нибудь в кабинете, и если к жанру сам полковник относился с ностальгическим трепетом, то к Михаилу Кругу явно испытывал что-то личное.

Помню, как ты подошёл

Как поскрипывал паркет Как поставил на мой стол Чайных роз большой букет

Жилин поник до неузнаваемости, и всё же, вёл себя так, как будто ничего не напоминало ему про человека с абсолютно чёрными глазами, который должен был прийти на совещание, и, действительно пришёл. Количество поводов для беспокойства становилось настолько много, что даже выслушивание кратких отчётов приносило облегчение, давая возможность сбежать хоть куда-нибудь, хотя бы на минутку. — Это, конечно, всё очень хорошо, майор Жулин, но для выполнения такого объёма оперативной работы Облепихин вам не подойдёт. У нас недавно появился новоиспечённый капитан, вот его берите. Он вам и командир, он вам и исполнитель… А Облепихин пусть шурует на… Да где же это было? — Жилин бегло глянул на распечатку недавних вызовов, — на Облепихину улицу, да. Поступило сообщение от человека, которому соседи кишки выжигают лазером уже не первую неделю. Витька разберётся. Жилин успел прекрасно понять, что на его негласного подопечного оказывается излишнее давление, и ещё лучше знал, что по Витькиным соседям по лестничной клетке выжигают кишечник каждую осень и весну, во время сезонных обострений. Своим распоряжением Жилин говорил то, что не мог позволить себе сказать вслух: «Вить, скатайся домой, вздремни часок, поешь, отдохни, я же вижу, как ты устал, я же знаю, как на тебя наседают сверху, я же чувствую, что это всё из-за того, что ты, ещё совсем зелёный, перенимаешь мои дурные привычки.» Жилину казалось, что совещание подходит к концу: «раз уж все высказались, то преступайте к работе». Он не учёл, или не хотел учитывать, что одному сидящему ещё осталось, что сказать. — Сергей Орестович, разрешите… — Олег говорил со своего места замогильным голосом, сочетавшимся с его перемотанным ухом и куда более пострадавшим лицом. — Разрешите что? — По поводу нашего дела. — Выбирай слова, Олег. — По поводу дела о каннибалах. — Ну, рассказывай. Олег вышел и стал рядом, докладывая, а Жилин не мог заставить себя слушать. Он смотрел на его измождённое лицо и складывал руки на груди, борясь с желанием сломать его шею прямо сейчас. Жилину наивно казалось, что всё закончилось, но всё происходило по-новому: вспышка злости и пелена перед глазами. Слушатели нервозно притихли, ожидая то ли нового представления, то ли публичной казни, а Жилин задавался одними и теми же вопросами: Кто был виноват в том, что произошло, и даже если вины Олега нет, оправдывает ли это его поступок? Сожалеет ли он, и может ли акула плакать? Это не отменяло ситуации — Олег был предателем. Тот же человек, который неестественно улыбался ему, провожая в кабинет Николая Васильевича: — Серёжа, я скажу тебе один секрет: что угодно делай, только не плачь. Он такое любит, когда люди не плачут. Он же это специально делает, чтобы посмотреть, кто сильный, а кто — слабый. Но ты точно сильный, я видел. Не заплачешь. Это я слабый, но я научился притворяться, а тебе даже и притворяться не надо. — Ты правда так думаешь? — Конечно! — Олег имитировал восторженность неумело, но искренне, — он до сих пор ставит тебя мне в пример. И остальным ставил, пока не переломил. Не бойся: они были слабые, вот и переломились, а ты — сильный, тебя он ни за что в жизни не сломает. Хотя, если честно, у него сегодня настроение проверять нас на прочность. Ты его не бойся, он если что и сделает, то не от всего сердца, это просто проверка. — Олег подошёл ближе, избегая зрительного контакта и продолжил шёпотом, — он, на самом деле, человек очень нормальный. И нас он очень ценит. И любит, как родных. Поэтому ты не обижайся, и близко к сердцу не воспринимай. Но самое главное запомни: не плачь. Что угодно делай, только не плачь. Желваки бешено гуляли от такого несоответствия. Было не ясно, был ли Олег последним в мире подонком или самым наивным идиотом, но как мог он, вышедший из-под одного с Жилиным крыла, прошедший огонь, воду и горящие трубы, совершить то, что совершил, и стоять теперь там, где стоит? Невооружённым глазом было видно, как вокруг Жилина летают искры. Он сжимал челюсти сильнее и скрещивал руки плотнее. Он не слышал ни единого слова и не понимал ничего из сказанного. Терпение кончалось. «Что угодно делай, только не плачь» — Олег. Олег! — из глаза выскользнула предательская, горячая слеза, но голос не дрогнул, — Зачем ты мне это рассказываешь? — полковник выплюнул слова, как едкую желчь, брезгливо поморщившись, — к чему эти чайные церемонии? Не объявив совещание оконченным, Жилин вышел, оставляя после себя звенящую тишину. Ещё бы: после стольких лет работы над своей мраморной маской он нечаянно показал всем, что за маской всё ещё не умер человек. Сидя в своём кабинете, он понимал, что не хочет здесь оставаться — в месте, в котором всё пропитано воспоминаниями, куда не плюнь. Он понимал, что боится уходить — обратно, к голубому небу и пустой жизни. Он зажимал рот ладонью и позволял слезам стечь вниз по лицу, упав на пол. «Что угодно делай, только не плачь. Ты только не плачь.» Слова проносились в голове и звучали всё так же тепло и наивно, и совсем не клеились с произошедшим. Жилин притаился, ожидая, пока старая рана не перестанет болеть, совершенно не подозревая, что уже несколько минут под дверью человек с абсолютно чёрными глазами заносит руку, чтобы постучать, но так и не решается. Он не решится ни сегодня, ни завтра, и вряд ли когда-нибудь, но вряд ли он уйдёт сразу. Самой большой гордостью Жилина было его умение приводить себя в порядок сразу после того, как ему было ужасно плохо, не подавая вида. В этот раз ситуация сложилась аналогично: работа тут же начала кипеть, а музыка в наушниках глушила Михаила Круга, доносившегося из коридора. Потребность Жилина в вечном музыкальном сопровождении родилась не на пустом месте, а досталась от Игоря, который, между прочим, уже успел побеспокоиться в сообщении: — Уволился? — Да я пока не понял — Напишешь, как поймёшь. Но ни сообщения Игоря, ни музыкальное сопровождение, которое успело стать достаточно трагичным, не создавало хорошего настроения.

В одном из неснятых фильмов Федерико Феллини:

На тоненькой льдине в бокале мартини Герой на героине, героиня на героине И двойная сплошная пролегла между ними

Без сопровождения Лёвы из Би-2, голос Васильева звучал отчаянно, надрывно, одиноко, но Жилин не переключал, то ли из-за искренней любви к этой песне, то ли в попытке сделать себе ещё хуже и саботировать работу. Притаившийся за дверью Олег всё-таки опустил занесённый кулак. Он ушёл прочь, как только песня подошла к концу, даже не подозревая об этом.

* * *

Баллада о Юности

На стол к Жилину приземлился его собственный рапорт об увольнении. Не поднимая глаз, он понял, что перед ним сидел генерал. — Заканчивай с этим, Серёжа. Жилин поднял глаза, ожидая дальнейших предложений или запугиваний, сам при этом не проронил ни слова. — Серёжа, — генерал начал устало, ровно настолько, насколько выглядел, — я для тебя уже всё сделал. И дело вырвал. И глаза закрыл на то, как ты с братом всё провернул. Надо мной уже всё министерство смеётся! Жилин улыбнулся неожиданно довольно: «а говорил, незаменимых нет.» Генерала накрыла волна плохо скрываемого раздражения. — Давай так. Эту вещь видишь? — он держал в руках загранпаспорт Жилина, — она сейчас полежит у меня. Я обязуюсь отдать его, как только это дело разрешится. Не будешь пять лет ждать, никакого моего разрешения на выезд. Всё честно: отработаешь — и езжай на все четыре стороны. Только раскрой мне это вонючее дело! Это был знак свыше. Если бы Николай Васильевич никогда не врал, Жилин даже успел бы покормить своё эго: такой незаменимый, такой уникальный, самый лучший специалист, настолько хорош, что во всём округе не нашлось ни одного другого, способного справиться с такой задачей! Ещё немного, и человек, сломавший его жизнь, будет на коленях умолять остаться, а потом наверняка ещё и признает свои ошибки, попросит прощения, которое Жилин, конечно же, даст, но не сразу, а промариновав несколько недель в молчании. А после всего этого будет долгожданное забвение в другой стране, и всё это покажется кошмарным сном. Но Николай Васильевич всегда врал. То, что он врал — было аксиомой. Достоверным событием, давно установленным фактом, и Жилин знал это лучше, чем знал своё имя. И всё же, ему захотелось рискнуть. — Хорошо. По рукам. Повисла тишина. Николай Васильевич ожидал чего угодно, только не этого. — Даже концерт не устроишь? — Только за доплату. Кстати про это, — всё-таки поднявший голову Жилин внезапно почувствовал силу и железобетонную уверенность, которой не было ещё десять минут назад. Он знал, что ему постоянно врут, и знал, что просто обязан это продемонстрировать, — мне нужны гарантии. — Удивляй. — Мне нужна гарантия моей безопасности. Я устал от того, что меня постоянно пытаются чему-то научить, за что-то наказать, проверить мой характер, и для этого используются не самые лучшие методики. Я к этому готов. Но если ещё хотя бы один раз у меня появиться даже повод подумать о том, что моя жизнь не в безопасности, — на этих словах он медленно встал и принялся наворачивать круги вокруг Николая Васильевича, — я тебя просто-напросто убью. Я уже обещал это сделать, и не один раз, но теперь я серьёзен. И мне кажется, что сейчас именно тебе не выгодно видеть меня мёртвым — это я тебе нужен. Не наоборот. Ну, что? Будем работать, как взрослые люди? — По рукам, — Николай Васильевич обливался липким потом, благодаря бога за то, что их сейчас никто не видит. Настолько униженным он не чувствовал себя ни перед министром, ни перед губернатором, — тебя никто и пальцем не тронет. Тебе даже слова никто не скажет, раз ты у нас такой обиженный… Жилин повернулся к нему со взглядом хищной птицы. — Слова выбирай. — Раз ты у нас такой, блядь, ранимый! Но ты должен делать то, о чём я тебя прошу. Я тебе уже не имею права приказы отдавать, только просить! — Я буду делать. На своё усмотрение. — Через два часа едешь со мной в министерство. Тебя там хотят. — Меня много, где хотят. Съездим. А теперь не отвлекай меня. Жилин, оставшись в одиночестве, так и не понял, как у него получилось сменить роли, но ещё больше он не понял, почему это сработало. Он отчитал своего начальника, не последнего человека в структуре, и вместо проблем получил только спокойствие. Такой расклад придавал сил, но вместе с этим наводил тоску. — Ну-с, как вас зовут, молодой человек? — Серёжа, — длинные ресницы, совсем как у оленёнка, быстро-быстро захлопали, а губы растянулись в улыбке, — ой. Прошу прощения, Жилин, Сергей Орестович! Николай Васильевич, будучи ещё в звании полковника, беззлобно рассмеялся от такого простодушия. В силу должности, ему не часто приходилось общаться с молодыми людьми, особенно, с такими светлыми. — Это мы всё знаем, знаем… Зачем же нам эти формальности? Мы с папкой твоим, можно сказать, всю жизнь, плечом к плечу… Теперь с тобой. Ну, что, сразу в майоры? — А разве так можно? Полковник снова рассмеялся: — а почему нет, Серёжа? Главное — хорошо работай. Да, работать это у вас семейное. А там и до майора дослужишься, а может, и папку своего переслужишь. А может, и меня. Не смотри на меня так! Давай сюда, что принёс. Это всё формальности. Принят, конечно, принят! Завтра же приступишь. Профосмотр где? А, вижу, вижу… Где говоришь, работал уже? Жилин залился румянцем, опустив глаза: — детский сад номер девять. — Детский сад — это очень хорошо! Знаешь, сынок, а ведь это место от детского сада не больно отличаешься, ты это скоро сам поймёшь! На стол легли документы: диплом, трудовая, медицинские данные, в которых чёрным по белому было написано — Жилин Сергей Орестович, 16.01.1983, рост — 197см, вес — 85кг, а дальше — только здоровье, которым может похвастаться двадцатилетний парень, и которого у остальных сотрудников было не найти днём с огнём. — Спасибо вам, Николай Васильевич! Жилин светился от счастья и гордости. Взяв пива и закуси, он летел на встречу с таким же зелёным, недавно отслужившим Катамарановым, щебеча довольно и звонко: «Игорь, ты представляешь? Меня сам полковник устроит! Считай, вчера выпускной, а завтра уже работа по специальности, и не абы где… Ой, что ж будет, голубчик! А если я ещё к нему в любимчики попаду… Да я буду валяться, как сыр в том самом масле!» Николай Васильевич запивал пережитый стресс коньяком, пересматривая личное дело Жилина: сплошные заслуги и награды, и новая медицинская карточка: Жилин Сергей Орестович 16.01.1983 Рост: 197см Вес: 68кг Дальше генерал вычленял только обрывки страшных фраз:

огнестрельное ранение плечевого сустава с последующим эндопротезированием

множественные огнестрельные ранения

резекция квадратной доли печени, резекция сегмента тонкого кишечника, спленэктомия

послеоперационный панкреатит

послеоперационный перитонит

Николай Васильевич тёр лицо до тех пор, пока не стал красным, как рак. Он налил себе ещё коньяка и убрал бумажки в сейф.

* * *

Девочка с глазами из самого синего льда

Жилину, сидящему этажом ниже, не удалось придаться спутанным воспоминаниям дольше пары минут: встревоженный, даже испуганный голос Витьки доносился из коридора. Забыв постучаться, он показался в кабинете всей своей несобранной персоной. Жилин атаковал первым: — Облепихин, почему не на вызове? Я же специально, понимаешь ли… — Сергей Орестович, к вам тут по поводу должности секретаря! — Это к кадрам. — Нет, вы не поняли, она настаивает! Среди гула мужских баритонов и басов, среди болота обрюзгших лиц и постаревших тел, как весенний ветер, ворвавшийся в проклятый старый дом с плесенью на стенах, из коридора раздался звон колокольчика, оказавшийся девичьим голосом. — Это что там происходит? Не успел Жилин покинуть собственного кабинета, не выпуская из рук утренний кофе, чтобы урегулировать ситуацию, как весна расцвела посреди осени: виновница шума со всем жаром доказывала что-то первому попавшемуся под руку, объяснявшему ей, что к полковнику просто так нельзя. Девушка обернулась, кружа полы голубой юбки и свои светлые волосы, и в ту же секунду сердце полковника провалилось ниже подвала. Это была девушка с самыми яркими в мире голубыми глазами. — Серёжа! Жилин пролил кофе себе на рубашку, что, в общем и целом, не смутило девушку, бросившуюся ему на шею. — То есть, Сергей Орестович! Подумать только, я уже совсем взрослая, а вы целый полковник, но не постарели ни на день. Я прошу прощения. Я вас на всю жизнь запомнила, а вы, меня — вряд ли… — Я помню. Жилин смотрел куда-то в одну точку, одновременно и на девушку, и как бы сквозь неё. Он узнал её сразу, по глазам, ведь таких глаз не может быть больше ни у кого в мире, и даже когда она висела на нём, у него не хватило храбрости даже попытаться к ней прикоснуться, ведь она была сделана из прозрачнейшего льда, из самого хрупкого хрусталя, который уже был разбит однажды, но почему-то блестел ярче прежнего. — Лида Самсонова. Конечно, я тебя помню. Как… Как мама? — Лучше всех! Представляете, недавно снова вышла замуж! Я уже думала, никогда не решится… И слава богу. А я… — Пойдём ко мне. Распугаешь всех. Лида продолжала рассказывать про маму, но больше про себя: как поступила в медицинский, хотя долго выбирала между ним и правоохранительной деятельностью; как хочет стать судмедэкспертом, и только им, ведь она так мечтает связать свою жизнь с полицией. — … вы же нам тогда спасли жизнь. Я тоже хочу кого-нибудь спасать, пусть уже и заочно… Но, есть же и оправдательные дела? Может, я наоборот, кого-нибудь спасу от тюрьмы, должен же кто-то? — А сейчас ты зачем пришла? На фоне звонкой юности Лиды, Жилин чувствовал себя глубоким стариком, что было абсурдом. Он не отдавал себе отчёт в том, что звучит грубо и смотрит волком, и не имеет ничего общего с тем собой, которого Лида запомнила. После вопроса она тут же сбавила обороты: — Я подумала, что гожусь на роль вашего секретаря. Насколько я знаю, для этого не нужно какое-то профильное образование… Но если что, то у меня есть аккредитация медсестры! И я быстро учусь, да и на пятом курсе график у нас плавающий… а ещё я так хочу посмотреть, как вы здесь работаете! Это моя мечта, понимаете? — Нет, Лида, не понимаю.

* * *

Младший лейтенант Жилин светится счастьем от каждого выполненного пустякового поручения и искренне гордится своим попаданием в список любимчиков полковника, да настолько, что абсолютно не смущается, по запарке называя его «папа»; дома всегда ждёт молодая жена, ну или почти всегда — зависит от того, улетела ли Нюра в очередной рейс; казалось, в жизни не могло быть нерешаемых проблем или безвыходных ситуаций. Жилин чувствовал, что его не грузили работой, как бы щадя его утончённые, обкусанные пальцы; он же не сопротивлялся, перебирая документы по степени важности и нося кофе. По части выполнения любой бесполезной, но важной для порядка работы ему не было равных. Даже видавшие виды капитаны и майоры были не против научиться у Жилина его личному, изящному искусству делать неважные дела настолько быстро, насколько же и плохо, но плохо по-особенному: формально, не было ни единой причины придраться к его документам, но невнятные формулировки, размытые фразы и изобилие неологизмов авторства самого Жилина мозолили глаз каждому читающему. В своём неуважении к официозу младший лейтенант всегда ходил по лезвию ножа, балансировал на тонкой грани между провалом обычным и провалом вселенским, но никогда не испытывал на себе ни одно, ни второе. За это умение выжимать из своей лени стопроцентный результат, его за глаза называли гением. Однако, наблюдая за таким уровнем клинического безразличия, никто даже не думал подпускать его к серьёзной работе. Иногда он задерживал подозреваемых, но только физически, в силу молодости, а потом оформлял в своём фирменном стиле. К следственному процессу его не подпускали на расстояние одного пушечного выстрела, а что уж до расспроса свидетелей и потерпевших — на расстояние двух. А Жилин и не рвался. Ему нравилось присутствовать на совещаниях, в основном слушая про чужие успехи либо промахи, поэтому в день, когда всех кадров как одного отправили на место преступления с разными заданиями, Жилин не понял ничего. То есть, он услышал вполне конкретное поручение — опросить родственников задержанного и пострадавших. — А у нас, конкретно, что случилось? — Да ты совсем балда, — капитан смотрел на него соответственно, — три месяца не могли педофила найти, а вот же он! Его жена сдала, да! И за таких выходят, ещё и детей им рожают! Лежит теперь в краевой, совсем помятая. Ждём, когда в себя придёт. Жилин затаил дыхание. Ему было положено радоваться, что ещё один преступный элемент пойман, но в груди поселилось скользкое ощущение. — А с ребёнком что? Капитан ранил своим взглядом, как бритвой, больно тыча пальцем в висок: — А ты своей головкой подумай, что! Честное, блядь, слово, как вчера родился! — он сделал гнетущую паузу, мрачно следя за дорогой, — там же, в больнице она. Молчит. Когда заговорит — не знаем. А следствию нужны показания обоих! Как будто без них ничего не понятно, тьфу! Но с этим мы без сопливых разберёмся. То есть, без тебя, твоё дело — родня и знакомые, понял? Жилин попытался сам себя охладить: мало ли таких дел. Мало ли людей, которые работают с такими делами. Его ли это дело, переживать за всех и вся, если ему дали вполне конкретное указание заниматься родственниками и знакомыми? В тот день он усвоил навсегда то, что людям верить нельзя. Показания рознились от человека к человеку: кто-то называл Самсонова примерным семьянином, который бы и мухи не обидел, а кто-то сознавался, что всегда считал его странным. На работе его характеризовали как ответственного и добродушного сотрудника, друзья никогда не замечали за ним пьянства, да и на психическом учёте Самсонов не состоял. У Жилина не варила голова. Только показания одной из коллег Самсонова смогло запомниться ему досконально: — Знаете, Сергей Орестович, я могу показаться вам дурой, но я скажу: я не могу обвинять Самсонова ни в чём конкретном, но рядом с ним у меня всегда появлялось чувство чего-то неправильного. К удивлению самой женщины, Жилин понял её идеально.       Всё отделение работало в урезанном составе, но в повышенном темпе, как один большой организм, выполняя необходимые процедуры, и только один человек всё мешался под ногами, не находя себе места. У младшего лейтенанта даже сложилось впечатление, что он попал сюда по ошибке, и никогда не работал в полиции вовсе. Признавать свою профессиональную несостоятельность было горько, но это было куда лучше, чем вникать в дело о педофиле, на счету которого было не менее пяти жертв за минувшие три месяца, по истечению которых он решил переключиться на собственную дочь. Николай Васильевич считал иначе. Собрав очередной мозговой штурм, он вначале выслушал своего капитана: — Товарищ полковник, мы в тупике! Девочка ни с кем не говорит. Уже три дня смотрит в стену, и всё! От неё никаких показаний можно не ждать, а от матери — тем более, она всё ещё без сознания. Нужен кто-то из детской комнаты, какой-нибудь педагог, но у них сейчас тоже никого нет. В отпусках! — Зачем нам кто-то ещё, если у нас и так есть педагог со стажем? В детском саду работал, а, Серёжа? Жилин покрылся мурашками от такого внимания к собственной фигуре, опешивши, даже не стал вставать, отвечая на вопрос: — Да. — Вот, видите! Тогда Жилин пусть едет в больницу, капитан — займитесь задержанным, остальные… Сами знаете. — Как? Как я в больницу? — Каком к верху, Серёжа, ты задание получил — выполняй! Николай Васильевич предстал раздражённым, и впервые это раздражение было направлено на Жилина непосредственно. Собрав всю свою нерешительность, он запрыгнул в служебного бобика и поехал по месту назначения, не зная, как будет справляться с ситуацией. Такая ответственная работа в одиночестве, конечно, вдохновляла — Серёжа вышел из разряда «принеси-подай», да и отсутствие косых взглядов давало некоторую свободу, но страх того, что он может увидеть, жевал кости, как ржавчина жевала металл. Страх не подвёл. Уже в разговоре со снисходительным заведующим отделением, который бросил молодому сотруднику снисходительное «удачи», он усилился, дополнившись полной неуверенностью в себе. Но Жилину не хватило ни времени, ни сил, ни совести, которая тогда ещё у него была, чтобы жалеть себя. Среди обшарпанных стен пустующего стационара детской гинекологии, в палате, выкрашенной тёмно-зелёной краской, в которую попадал только один, до невозможности яркий луч света, в духоте уходящего, гниющего августа, на койке сидел не столько ребёнок, сколько льдинка, грозящая вот-вот растаять. Дети, в своём большинстве, не умеют врать, не считая мелкое враньё в отношении родителей. Дети не обманывают жестами и не выбирают фразы, они не изображают силу, когда им плохо. Дети шумные и живые, настоящие, открытые, по крайней мере, по опыту Жилина он мог сказать именно так. Но в девочке напротив была только пустота. Отвесив себе мысленных пощёчин за то, что не додумался сменить форму на что-то более повседневное, он робким, тихим шагом подкрался к койке, не продумав ни одного следующего действия. — Привет. Можно, я сяду рядом? Взгляд девочки переменился: теперь она смотрела двумя глазами-стекляшками с недоверием, но всё так же молчала. — Я очень хочу с тобой поговорить. Давай поговорим? Девочка поджала ноги к себе, освобождая место на койке и слабо качнула головой с прозрачными косичками. Успех, но Жилин не спешил радоваться: сейчас он был на охоте за бабочкой, одно неверное движение — и улетит навсегда. Он присел аккуратно, на самый край, выдерживая дистанцию вытянутой руки. — Если ты хочешь, ты можешь мне что-то рассказать. Что угодно. А ещё можно кричать, плакать, баловаться. Можно не бояться. Ты не боишься? Глаза напротив забегали, изучая новый субъект на своей территории с недоверием. Девочка помотала головой из стороны в сторону. — Хорошо. Давай знакомиться? Я — Серёжа. Маленькая Самсонова опасливо огляделась по сторонам, её пальцы начали нервно сжимать штанины домашних брючек — контакт был, и он был нестабилен. Внезапно для обоих, она придвинулась ближе рывком и еле слышно прошептала: — Я —Лида. Жилин зашёл дальше всех ожиданий, на что совсем не рассчитывал. — Очень приятно. А почему ты шепчешь? — он тоже перешёл на шёпот, перенимая манеру речи. — Потому что папа дал мне шоколадку и сказал мне молчать. Уже на этом моменте захотелось снять с себя кожу. Захотелось исчезнуть, раствориться, что угодно, лишь бы не примерять эти слова на произошедшее, но жалеть себя было нельзя, особенно сейчас, когда надежда на разговор замаячила на горизонте. Жилин решил не бомбардировать вопросами в лоб, а увлечь девочку смежным разговором: — Но мы же сейчас разговариваем? Почему ты не говорила с другими? — Потому что они бы рассказали папе. Все взрослые друг друга знают. — Но я тоже взрослый. — Ты не взрослый. Ты нормальный. Жилин мог бы даже посмеяться, будь он в другой ситуации. Сейчас он мог только силой заставлять себя перешёптываться с потерпевшей, оставаясь в трезвом уме. — Правда, я не взрослый. Поэтому ты можешь со мной говорить. Лида задышала чаще и беспокойней, бегая взглядом по углам палаты. В ней проснулся чёрный страх, сменивший собой пустоту. Она металась ещё с минуту, и Жилин тоже метался, но внутренне, и не смел торопить. — А если мы поговорим, ты спасёшь меня от папы? — Конечно. Конечно, спасу, — на глаза сами по себе навернулись слёзы. Серёжа приложил титанические усилия, чтобы его голос не сломался в моменте, поэтому он ловко встал, отвернулся, незаметно утёр глаза, снимая китель, оставаясь в одной рубашке и схватился за погон, — даю слово офицера. Вот, отдаю тебе звезду, — плотно пришитый погон оторвался в два счёта и был передан в руки Лиды, приступившей разглядывать звёздочку с интересом. — Но ты должна будешь мне кое-то рассказать, это очень важно. Видишь, у тебя тоже есть погон, теперь ты маленькая полицейская. И ты помогаешь мне спасти тебя от папы. Мы теперь напарники, хорошо? — Но это же понарошку, да? Это мы так играем? — Нет, Лида, всё очень серьёзно. Ну же, младший лейтенант Самсонова, помогите мне раскрыть это дело. Лида, в начале даже воодушевлённая, уже открыла рот, но тут же сникла, принявшись теребить в пальцах погон и смотря в угол, затем снова вздохнула, и начала говорить так, как обычно говорят дети, пытаясь казаться взрослыми: — Я не могу говорить, младший лейтенант Серёжа. Ну, я как бы могу, но это очень стыдно. А ещё ты будешь ругаться. — Не буду. Ты же помнишь, что я не взрослый? Я не скажу тебе ни слова, обещаю. И это совсем не стыдно, Лида. Вообще. Ты можешь говорить мне всё так же, как сказала бы самой себе. Жилин хотел потрясти её за плечи, чтобы его слова дошли лучше, хотел взъерошить светлую макушку, обнять, закрыть собой от всего мира, лишь бы не видеть, как ребёнок боится принять помощь, как сгорает заживо от стыда, хотя стыдно должно быть совершенно другому человеку; Жилин, будучи безумно тактильным, хотел через прикосновения передать Лиде часть уверенности, но не был уверен сам. Он не мог даже поднять руку, ведь ему казалось, что любое прикосновение к ней станет последним, что оно растопит девочку-льдинку, и та уже никогда не соберётся воедино. Она выглядела самым прозрачным стеклом, самым хрупким хрусталём, разбитым на миллионы осколков, прикоснувшись к которым можно было превратить в хрустальную пыль. — Ага, нет. У меня так в школе: учительница сначала говорит: «скажите правду, и я ругать не буду», а потом всё равно ругает. И наказывает! — Лидочка, я не твоя учительница. И мне не за что тебя ругать и наказывать. Потому что ты ни в чём не виновата, — его сердце разбилось. Жилин не мог поверить в то, что ему действительно приходиться говорить это семилетнему ребёнку, — слышишь меня? Ты не сделала ничего плохого. И ты ни в чём не виновата. Лида откинулась на подушку и уставилась в угол, тяжело вздыхая в пустых попытках выдать из себя хоть что-то, от чего Жилин невольно ощущал себя соучастником преступления. Ему и самому было тяжело, тяжелее, чем когда-либо. — Я виновата. Папа говорил, чтобы я вела себя тихо, чтобы мама ничего не узнала. А мне стало больно, и я закричала. А когда мама пришла, она тоже начала кричать, звонить, и папа ударил её по голове. Лёд в глазах Лиды оттаивал, сменяясь слезами, а голос стал жалобно-хныкающим. Её пробирала крупная дрожь, которая передавалась Жилину, но Жилин не смел трястись: сейчас он должен быть костылём, на который можно опереться, сейчас он должен давать надежду и силы, а не забирать их. — … он сказал мне, что это всё из-за меня, и если бы я вела себя тихо, он бы не бил маму! Лида плакала в голубую форменную рубашку, до боли сжимая Жилину локоть маленькими пальцами, и всё становилось смазанным. Хотелось сорвать с себя кожу. Хотелось проломить стену головой. Хотелось сойти с ума, лишь бы не быть свидетелем этой боли, но его желания казались ничтожными, ведь какая боль должна жить внутри чего-то настолько крошечного, что ощутив даже её сотую часть хотелось вырвать рвать волосы на своей голове? — Ты ни в чём не виновата. Ни в чём, — и дрожащая рука младшего лейтенанта приземлилась на светлую макушку. Ладонь тут же обожгло невиданным холодом, пробрало до костей, до онемения, как будто она погрузилась в жидкий азот, — слышишь меня? Так никто не считает, особенно твоя мама. Она уже скоро поправится, и будет очень рада тебя видеть. — А она не будет злиться? — Конечно, не будет.

* * *

Жилин получил вполне точную картину преступления, но не понял, зачем: всё и так было очевидно, по крайней мере, в его голове, и он яростно хотел бы, чтобы эта картина так и оставалась только в его голове. Одно дело — понимать что-то. Читать книги, слушать про это на лекциях, смотреть страшное кино, и совсем другое — столкнуться с пустыми глазами ребёнка, который боялся осуждения матери сильнее, чем боялся насильника-отца. После слёз Лида чудовищно устала и уснула, используя вместо подушки колено Жилина. Он ещё никогда не чувствовал себя настолько всемогущим, насколько и беспомощным. Ему казалось, что самым важным, что было сделано сегодня, был не сбор показаний, а то, что Лида перестала бояться и начала говорить, пусть и ценой того, что к горлу самого Жилина подступала рвота, а по спине сбегал холодный пот. Голова раскалывалась и безумно хотелось курить, но всё это было полным пустяком. Всё было оправдано тем, что Лида Самсонова смогла спокойно заснуть. Сержант, стороживший у дверей уже три ночи, неоднозначно заглянул в палату, напоминая Жилину, что ему уже пора. Жилин цыкнул, призывая к тишине, передал показания и попросил ещё пять минут. Лиду не хотелось будить, но почувствовав движение в комнате, Лида проснулась сама: — Куда ты уходишь? — Мне нужно на работу. — А ты ещё придёшь? — Не знаю. — Приезжай ещё, а то тут скучно. Ничего нельзя, мультики нельзя, гулять нельзя… — Я уже говорил тебе, что со мной всё можно? — Жилин лукаво улыбнулся, — пошли, пройдёмся к фонтану. Я тут, если честно, уже запарился… Душно. — И тётки тут такие душные! Это было вне всяких правил, которых Жилин в любом случае не знал, он знал лишь то, что если ещё минуту проведёт без сигареты, то сожмётся в черную дыру. Пугая сигаретой рвоту, он наблюдал, как Лида высматривает жаб в фонтане во внутреннем дворике. Она должна заниматься именно этим, а не сидеть в четырёх стенах, терпя пыль и бестактность ментов и медиков. «Даже в тюрьме положены прогулки» — подумалось ему в один момент. Жилин курил, и в ушах у него звенело. Тогда ему казалось, что ад пройден. — Это что такое? Сергей Орестович, вы чего творите?! Ей нужен постельный режим…! — на улицу со страшным шумом выбежала одна из санитарок. — Детям нужен свежий воздух! — Да! И мультики! — Лида, всё ещё примороженная, но заметно осмелевшая рядом с Серёжей, решила высказаться, стоя в фонтане босяком, держа босоножки в одной руке. — Батюшки мои! Сергей Орестович, вы что сделали? Подумать только, три дня молчала… — У всех свои секреты! — Жилин раскинул руки хвастливо, слишком гипертрофированно. От избытка адреналина все его движения и слова выходили неестественно-игривыми. Он повернул голову, замечая положение своей новой знакомой, и всё так же, полушутливо, сделал замечание, — Лида, ну куда тебе в фонтан! Выходи, день ВДВ уже прошёл! — А что такое ВДВ? — А это тебе уже расскажет кто-нибудь другой. Девочка прошлёпала по асфальту мокрыми ногами и обняла Жилина на прощание, и только после того, как две белые косички скрылись из вида, он понял, как же ему плохо, но он всё ещё должен был держать лицо.

* * *

— Да ты у нас волшебник, Серёжа, — Николай Васильевич грубо улыбнулся одним только уголком рта, — не ожидал, конечно. Не ожидал. — Чего уж там, просто выполнил поставленную задачу. — Учту, что ты можешь и мёртвого разговорить. Полезно в нашем деле. Это было неправильно. Эти слова звучали неправильно, эта интонация была неправильной и больно резала по уху, не меньше, чем последующий, неуместный разговор: — Серёж, а ты детей-то хочешь? — Хочу. — Даже сейчас? — Ага. Неправильным казалось всё, и всё было не так. Вот же он, Жилин, герой своего времени, идёт домой поздним вечером, но совсем не благодарит судьбу за то, что этот день кончился и не чувствует облегчения. Заходя в пустую квартиру, он чувствует, как внутри открывается язва, и кровь наполняет собой всё тело. Боль заливает глаза плотной пеленой, и рвота на полу в ванной не удивляет — сколько бы её не было, мерзости, засевшей внутри, не было видно конца. Жилин не помнил последнего раза, когда его тошнило настолько сильно. Водка, лежавшая в морозилке не открытой добрые полгода, не помогала: совсем не пьянила, и пилась, как вода. Горячая вода сбегала по коже, оставаясь совершенно ледяной. Жилин не имеет права чувствовать свою боль. Жилин больше не принадлежит себе. По ночам ему всё чаще снится запах гнили и крови, пара голубых, прозрачных глаз. Иногда ему снятся волки с окровавленными пастями, иногда — девочка, рассыпающаяся на стеклянную пыль, а иногда просто окровавленные стёкла, но каждый раз присутствует одна и та же эмоция: животный страх перед человеком, детская, уничижающая беспомощность. Жилин не может позволить себе чувствовать наяву, вместо этого он чувствует по ночам. Работа идёт быстро, быстрее, чем когда-либо, и не успевает августовская духота смениться первым противным осенним сквозняком, как полковник снова даёт ему задание: — Дуй в следственный изолятор, поболтай с этим Самсоновым. Я тебя уже отрекомендовал, и на должность дознавателя тебя определил. А это деньги, а денег у нас сейчас и так нет! Давай, удиви нас. Разговоришь его — будет, с чем работать. А не разговоришь… Следствию без его показаний очень тяжело будет. Николай Васильевич стал меняться на глазах. Он выглядел, как паук, плетущий свою паутину, игнорировавший напряжённость со стороны подчинённого. Жилину оставалось только то, чему его учили всю жизнь — не думать, но выполнять. Но выполнять было невозможно: увидев получеловека из рассказов Лиды перед собой, в нём не вскипал праведный гнев. Не приходилось бороться с желанием растерзать его на месте, только с желанием сжаться в комок. Все усилия уходили не на поиски стратегий для ведения допроса, а на то, чтобы не дрожать, как осиновый лист. Разговор не строился, да и говорить было не о чем — Самсонов молчал, и молчал, и молчал. Сроки поджимали, а результат был нулевой. Работа шла быстро. До первого судебного заседания оставались считанные часы — половина вечера и вся ночь, но Жилин ничего не мог сделать, и не мог попросить помощи. Помощь, весьма альтернативная, пришла в лице начальника: Николай Васильевич стоял на пороге пустого кабинета, сжимая в руках толстую книгу. — Ты так и не додумался? Всё из пустого в порожнее льёшь? — Но это неправильно. Нужно что-то придумать, изучить его, понимаете, как личность. Нужно держать себя в руках, и тогда… — Серёжа, — половник смотрел сурово, — ты неделю просрал. — Такие дела могут вестись годами. — А у нас нет годов! У нас вообще времени нет, если ты не заметил, ни времени, ни хуя! И выхода у тебя тоже нет. Он брезгливо цокнул языком, оставляя книгу на столешнице. — Серёжа… А я на тебя уже понадеялся. И ты меня подвёл. И подведёшь свою новую маленькую знакомую, если не соберёшь яйца в кулак и не поговоришь с этим на его языке. — Он потряс Жилина на плечо, обращая на себя внимание. — Кончились игры. Пора взрослеть.

* * *

В голове, как молот о наковальню, билось только одной — выхода нет. Выхода нет, есть только толстая книжка с затёртым названием, есть одна ночь. Есть прокурор, ждущий показаний, есть Жилин, не спящий сам и заставляющий не спать других. А выхода — нет. Жилину страшно. Он должен злиться, но ему страшно и гадко, к тому же — снова тошнит. Кислота разъедает ему желудок вместо того, чтобы разъедать лицо Самсонову. Жилин должен злиться и должен хотеть линчевать, должен быть сильным. Младший лейтенант смотрит в зеркало — его лицо точно такое же, как и у его брата. Только Жила всегда был грубее. Жила никогда не боялся своей жестокости, умея управлять ей, как дрессировщик управляет своими тиграми. Жестокость Жилина была похожа на лесной пожар, вспыхивающий внезапно, не оставляющий вариантов для управления, что не могло не приводить в ужас. Как бракованным товаром, обречённым быть переданным с рук на руки, Жилин не умел пользоваться ни собой, ни тем, что было у него внутри, и даже больше: он не знал, как этому научиться. Хотелось притвориться кем-то другим, хотя бы в своей голове, тем, кто может злиться, но смотря в зеркало — всё ещё видел страх в своих глазах. Это отражение беспомощности раздражало. Отражение злило настолько, что хотелось сломать шею человеку в нём. Но в таком состоянии уже можно было начинать работать, собирая нового себя, умеющего бить так больно, что сломалась бы и сталь; умеющего молчать так громко, что от тишины звенело в ушах. Молчать было лучше всего — слова, выходящие изо рта, обжигали гортань и кололи собой язык, как будто были придуманы кем-то другим, а делом Жилина оставалось только их проговорить. Теперь он злился по-настоящему, вот только не на Самсонова, а на самого себя за свой же страх внутри.

И боялся он не насильника напротив.Он боялся вернуться к начальнику с пустыми руками.

* * *

На теле Самсонова не было ни одного синяка, зато рыдал он в три ручья, но не как ребёнок — его ребёнок рыдал от стыда, причинённого ей, а после — от облегчения; Самсонов плакал от физической боли, что редко для взрослых людей. Когда у Жилина уставали руки, он начинал давить словами, что выходило неказисто, неопытно. Он выверил для себя идеальную формулу где-то спустя пару часов: наносил удары и задавал вопросы. Услышал ответ, неполный по сути или по объёму — замолкал минут на десять, наворачивал круги по комнате и спрашивал снова. Задавал одни и те же вопросы по кругу, пока ответы не стали чеканиться, как заученный наизусть стих. Жилин освободился ближе к трём ночи. После полумрака и сигаретной духоты допросной, начинающее сереть перед рассветом небо ослепляло. По коже бежали мурашки и нервная дрожь. Оставалось только оформить показания для других сотрудников, тоже не спящих, пьющих уже –надцатую чашку кофе. Жилину, на удивление, не хотелось спать, но и жить ему тоже не хотелось. Он дёрнулся, когда Николай Васильевич зашёл к нему в пустующий кабинет. Полковник опустил руку на погон с одной звездой и потряс с силой. — С боевым крещением, сынок. Ты сделал большое дело. — Он достал из кармана старый нагрудный знак — «лучший дознаватель», который не выдавался уже давно, — Держи. Хочу, чтобы он был у тебя. Может, замотивирует дальше тренироваться. И правда, разговорил мёртвого! У тебя большое будущее. Будешь самым востребованным молодым… — А если я не хочу больше тренироваться? — Жилин перебил несдержанно, — Было бы у меня больше времени, я бы и так всё устроил, и не пришлось бы никого калечить! — Если бы у нас было больше времени! Но у нас нет времени! Мы работаем в тех условиях, которые нам даны. Всё! Подобно натянутой струне, терпение лопнуло. Как и у всего в природе, у нервной системы, даже самой крепкой, был предел. Жилин рвано вдохнул, не сумев выдохнуть, и по уставшему лицу сбежала слеза. — Чего ты разнылся?! Это реальная жизнь! Вот ты и повзрослел, и нечего по этому поводу сопли разводить. Детство кончилось, Серёжа. Оставшись в одиночестве, Жилин рыдал только сильнее, опустившись на стол. Затянувшееся детство кончалось здесь и сейчас.

И выхода не было. Выхода никогда не было.

* * *

— Нет, Лида, не понимаю. — Да что вы такое говорите! Вы сами дослужились до такого звания, ещё и так быстро, и так любите свою работу! — Лида хмыкнула почти насмешливо, — Как можно не любить то, что вы делаете, если вы сделали столько хорошего? Посмотрите, вы спасли меня, и мою маму, и бог знает, сколько ещё хороших людей. И теперь я хочу быть, как вы! Жилин устало посмотрел сначала в глаза напротив: яркие, голубые, искрящиеся самым синим льдом без единой трещины. Потом посмотрел на кипу документов перед собой — нет ни одной причины, чтобы не принять на работу кого-то такого, чьё присутствие бы явно снизило средний возраст работника УВД№9. — Я возьму тебя к себе. Но я не отвечаю за то, насколько сильно ты разочаруешься и в работе, и во мне. — Почему это я должна разочаровываться? Жилин встал с места, подошел к древнему дубовому шкафу, стоявшему тут со времён прошлого начальства, открыл нижний выдвижной ящик и извлёк оттуда тяжёлую книгу без названия на обложке. — Вот, держи. Тебе. — О чём она? — Она о том, как я спасал тебя. И о том, почему гражданин Самсонов так и не смог покинуть место лишения свободы. Лида забегала глазами сначала по серой обложке, потом открыла и пролистала пыльные страницы, и после услышанного снова перевела взгляд на полковника: — Я не понимаю. — Поймёшь, как начнёшь работать. И когда ты поймёшь, ты меня возненавидишь. — Как? — она нервно захлопала ресницами, — как я могу ненавидеть тебя, Серёжа, если мы с тобой напарники? Пришла очередь Жилина нервно моргать и улыбаться: — знаешь, Лида, напарника можно возненавидеть очень просто, если однажды он тебя предал. — О чём ты говоришь? Ты никогда не предавал меня. И если это какая-то проверка, то даже не думай, что я её провалю. Я всё ещё хочу! Я серьёзно настроена! Переборов собственный многолетний страх перед хрупким стеклом, Жилин всё-таки взял руку Лиды в свои холодные ладони, пахнущие табаком, погладил костяшки так нежно, как только мог и прошептал в полголоса самые страшные и жестокие слова: — Если ты хочешь остаться, то придётся повзрослеть. — Я хочу. Я правда, очень сильно хочу. — Тогда добро пожаловать, младший лейтенант Самсонова. Лида засмеялась, чуть ли не подпрыгнула на месте, решившая пока не вникать в значение полковничьей печали, или сознательно игнорировавшая поверхностные факты. Жилин тоже сбросил маску мрака, заговорил в своей обычно манере: — Стажировку начинай хоть завтра. И график мне свой скинь, чтобы я понимал. С пропуском мы что-нибудь придумаем. Будешь уходить — дёрни Витьку, это тот, у которого вид жалостливый, пусть занимается. Форму и погоны, тебе, понятное дело, никто не даст, а нужно было бы, если по-хорошему… Но и хер с ними. Я тут, как ты понимаешь, теперь царь и бог, и что хочу — то и ворочу. — Ага, а ещё с тобой всё можно! — Ну ты не перегибай. Не совсем всё. Структура у нас очень серьёзная, и надо соответствовать… По возможности. Ладно, можешь быть свободна. Сбивая всё на своём пути, Лида, как молодая лань, пронеслась в обратном направлении, к выходу, а Жилин, опомнившись, обратил внимание на свою рубашку, безнадёжно испачканную кофе. Сменить её на запасную в спокойствии ему не дал Витька, влетевший в кабинет, как потерпевший. — Сергей Орестович, а почему… Ой! Увидеть начальника с голым торсом — это событие не на каждый день, но увидеть торс настолько искалеченный — событие не на каждую жизнь. Девять круглых шрамов с неровными краями дополнялись одним продольным, начинавшимся под грудью и заканчивавшимся уже где-то под брюками, и всё это было последствием мифологизированных событий. — Чего ты? А… Ну, да. А чего ты хотел? Работа в органах забрала у меня, так сказать, пару органов, — Жилин засмеялся невесело, на совиный манер. — Так это всё… Правда? — Нет, Витя, анекдот! Давай, к делу, мне ещё ехать. — Сергей Орестович, а зачем вы меня послали заниматься моими соседями? Вы правда решили, что мне не подходит что-то более ответственное? — Витя, ты вот, вроде умный человек. С высшим образованием. А читать между строк так и не научился, — Жилин застегнул рубашку и тщетно пытался завязать галстук, не прибегая к помощи отсутствующего зеркала, от чего выходило у него плохо, — дело пятиминутное. Подумаешь, поговорить с шизофреником! Потом на два этажа поднимешься, чая попьёшь, отдохнёшь, господи… Всё стараюсь тебе жизнь облегчить, а ты, дурак, куда-то рвёшься. Помоги мне с этим недоразумением, ни черта не видно. Витька бросился исполнять просьбу слишком рьяно, от чего в процессе пытался не дышать так часто. Руки не слушались. — Да куда я рвусь. Это всё Жулин меня рвёт, даёт постоянно какую-то мокруху, блин. Проверяет меня, что ли? Ну я и стараюсь планку держать. Может, когда я ему докажу, что годен, так он и отвяжется. — Не отвяжется. И не проверяет, а наказывает. — Да за что меня наказывать?! — Просто за то, что ты открываешь рот. Я тоже открывал рот, и ты только что видел, чем это закончилось. Не обращай на него внимания, следуй протоколам, и всё у тебя будет хорошо. — У меня всё будет хорошо только если Жулин куда-нибудь пропадёт. Ну он же никому не нравиться, и вам тоже! Разве вы не можете с ним что-нибудь сделать? — Ты себя слышишь? Вот что я с ним сделаю, расщиплю на атомы? Тут нужны веские причины, чтобы его убрать, майоров у нас мало, а ещё все майоры — гады. Ну или он должен уйти сам, а сам он не уйдёт. Ему, знаешь ли, в Подболотск не хочется. И я его понимаю, я бы тоже не хотел. И ты бы не хотел. Ну всё, всё, завязал мне петлю, аж вешаться можно. Дуй на задание, точнее, отдыхать. А мне некогда. Мне ехать, ещё жаловаться. Выдворив красного как рака Витьку, Жилин всё-таки закрылся на ключ. Оставшись в долгожданном одиночестве, он набрал Игоря, и говорил совсем уж надломленным голосом: — Игорь, это кошмар. Меня как будто за все прошлые грехи жизнь карает, да что это такое… Нет, не уволился. Но это никак не связано. То, что я не уволился, это неплохо, я тебя потом так обрадую! Раздался стук в дверь: пора было выезжать в министерство. — Да господи, да иду я, иду! Ладно, Игорь, я тебе всё вечером расскажу. Заеду за тобой… Давай куда-нибудь заедем поужинать? Так не хочется плиту мыть. Не надо, я знаю, как ты скипидаром растворишь, ты быстрее всю кухню растворишь! Ладно. Всё, я уехал. Целую. Люблю тебя. После такого скомканного и наполненного смыслом от и до разговора, Игорь двадцать минут не мог взяться за чертежи. Он смотрел в окно, курил, много думал. Вид леса из того самого окна не воодушевлял: что-то тёмное заразило его, превратив в Лихолесье. Закрыв глаза после очередной затяжки, Игорь увидел крылатого волка на обратной стороне своих век.