Покинувший отражение

Все вроде выросли, но так и не смылось клеймо

—Ты не от мира сего.

Едва за Жилиным успевала закрыться дверь, у Игоря начинался свой собственный выходной день: он разминал затёкшую после сна спину и умывался в полной тишине, и всё в такой же тишине пил чай, состав которого был ему неведом. На вкус этот чай терпкий, как осенний мох, и голова от него кружится, но нельзя не пить — диагональ ослабнет, и Гвидон снова будет ворчать. Игорь так и не сумел понять, что же из себя представляет та самая загадочная диагональ, которую ему рекомендовали укреплять, но всегда чувствовал её силу, часто против своей воли, и приятного в этом было мало. К Гвидону Игорь ходил после каждого наплыва потустороннего — искать, выуживать, что же ему хотело сказать мироздание. До леса шёл пешком, в ботинках, а по лесу — без них, ощущая сырую землю под ступнями. Он брёл, полагаясь строго на запах печного дыма и собственную интуицию, без которой бы давно заплутал. Идти сегодня было сложно — лес мешал. Лес изнывал от горя и просил о помощи. Маленькое сердце странного зверя стучало в страхе. Может, странная птица? А может, волчонок отбился от стаи? Времени на размышления не было: Гвидон уже ждал. Он без слов зашёл в избу, покидая крыльцо, приглашая за собой. Как и всегда, Вишневский не был доволен: —… не убежать от своей сущности, Игорёк, не убежать! Всё равно настигнет, каждый раз настигает тебя метафизика, а ты всё борешься. Зачем борешься, окаянный? Всё тебе мирское да мирское, что же в этом мирском хорошего? — Много чего, — Игорь слегка улыбнулся, — друзья мои. Работа моя. Да даже этот лес, и все, кто в лесу живёт, и в болоте, и вообще… Серёга мой — хороший очень. Самый хороший. — Балда. Тебе бы уже давно раздвигать горизонты бытия, а не ноги перед жандарменией! Знаю я вас, молодых: всё вам любовь-морковь, амуры! А кто будет присматривать, за континуумом-то? За окном разносилась трель певчих птиц и игра незримой арфы. Гвидон размалывал в ступке лесные травы, смешивая их между собой, продолжая причитать: — Что же это за любовь такая, в которой вы один за одним бежите, суть свою скрываете, защитить пытаетесь, да от самих себя же? У вас миссия одна и та же по сути. Никуда мент твой от тебя не денется, что бы ни случилось, не денется. Обязан он на земле правосудие свершать, проводить его в твою метафизику, а оттуда ты уже сам, сам должен ему подсказки давать, чтобы он в мирском не ошибся. А вы чем занимаетесь, оболтусы? Всё боитесь, прячетесь, построили себе кокон, да разве же спасёт этот кокон от той силы, что в вас течёт? Мент твой должен крылья отрастить, с ума сойти и обратно зайти, и ты — его духовный проводник. А всё жалеешь его, сильнее, чем он сам себя… Эх, кочерыжечки вы мои! Ну, чего молчишь? Пойдём в сад, медитировать у меня будешь! Сгорбившись, Игорь плёлся за Гвидоном в сад, не имея ни возможности, ни желания на сопротивления. Теперь он и сам надеялся найти в своей медитации ответы на вопросы про их с Жилиным общее предназначение. Он занимал своё место — в кругу из мухоморов, под желтеющим дубом. Пил отварчик, приготовленный Гвидоном: на можжевеловых ягодах и полевой лаванде — как проводниках в мир теней, сдобренных скипидаром — катализатором разлома, растворителем красок сознания. Гвидон сидел рядом на пне, поджигая чабрецовые пучки и напевая старые песни. Потом он замолк, закурил трубку и стал внимательно наблюдать. Зрачки у Игоря расширились во всю радужку. Он водил ослепшими глазами вдоль горизонта, не видя ничего, кроме того, что происходило у него в голове. От бледного солнца и осеннего ветра по лицу побежали слёзы, для которых не было ни единой причины. — Что, что видишь ты? Что важно сейчас? Что болит у мироздания настолько невыносимо? Игорь насупил брови, пытаясь чётче рассмотреть образы, сливающиеся в одну картину. — Прошлое в будущее наплывает. Непорядок. Слова выходили сами по себе, не осмысленные, не пропущенные через речевые фильтры. Игорь видел что-то совершенно иное: ночь, лагерь и яркое пламя. Запах пожара бил в ноздри, но страха не было. — Сарай. — Что сарай? — Вижу его. — Да имеет ли смысл твой сарай?! Нет, сарай сейчас не имел смысла. Имело смысл то, что происходило после него: их общая палата, в которой разочарованный и одинокий Серёжа Жилин — маленький и щуплый, бледный, как простыня, изо всех сил старается умыть пострадавшего Игоря от чёрной копоти и лепечет о том, что всё на самом деле хорошо. Подленький, трусливый Серёжа на утро становиться самым смелым мальчиком лагеря, потому что единственный не боится провожать Игоря до автобуса и подставлять своё хилое плечо, которое на тот момент оказалось самым надёжным. «Да не переживай ты так, Игорь, вот приедем мы домой, ты отдохнёшь, а потом всё будет хорошо. В кино сходим, хочешь?» И Игорь хотел, хотел больше всего на свете, но не был уверен, что сможет, и не только смотреть кино, но и быть тем, кем был раньше. Все друзья уходили, бросая опасливые взгляды на изменившегося Игоря, который с каждым днём становился всё страннее, шутил странные шутки и делал странные вещи, замыкался в себе. «Органическое шизофреноподобное расстройство» — так говорила запись в его медицинской карточке, и должна была оставаться тайной, что разве можно что-то утаить в маленьком Катамарановске? Все уходили, и только маленький смелый мальчик Серёжа остался на месте. — Ты дурак. Очень дурак. — предъявлял ему подросший десятиклассник Катамаранов, впервые вкусивший водки. — Игорь, ты чего ругаешься? Почему это я дурак? — Только дурак не увидит, какое я чудище, а ты не видишь. Поэтому или дурак, или слепой, или всё вместе. Жилин на такое заявление только рассмеялся. Уже совсем взрослый, догнавший Игоря в росте и в перегнавший в плечах, смеялся так искренне, что теперь пришла очередь Катамаранова чувствовать себя полнейшим дураком. — Конечно, ты чудовище. От слова «чудо». Не доходит, нет? Игорь перестал улыбаться своим же воспоминаниям, серьёзно ответил Гвидону: «Не. Не имеет смысла». Гвидон затянулся трубкой, помрачнел хуже тучи, помотал головой. Не только для Игоря он занимался его астральными полётами во сне и наяву, но и для укрепления общего миропорядка. Сам Гвидон был уже не молод — если вообще когда-либо был молод — и не мог сделать ничего прикладного. Ему на роду была написана судьба духовного учителя и наставника, а с этой колокольни оставалось только наблюдать за теми, кто никак не хотел принимать его уроки. — Эх, ты! Не понимаешь, зачем мы тут? Вижу: не понимаешь. Страшное нынче в лесу творится. Зверь завёлся, крылатый волк, что всё сущее разрушает да пожирает, и никто, никто не разберётся… Кроме мента твоего. — Это ещё почему? — Чтобы схватить волка — нужен волк. Мысленный волк. Зубы ему надо отрастить, зубы да крылья, и с ума сойти. Не испугаться метафизики, а принять её во всём сущем. Иначе всё. Коллапс. И кто же ему в этом поможет, как не ты, мысленная лиса? Игорь многозначительно улыбнулся своей перевёрнутой улыбкой, поморщил лоб. Было странно осознавать, что от него хотят чего-то, но не говорят, чего именно, приводя свои аллегории с фауной. — А я тут при чём? Мент же сильный, сам себе всё отрастит. Гвидон поднял из-под ног длинную ветку и несильно, но ударил Игоря по голове, которую не защищала каска. — Ай! — Вот тебе и «ай»! При чём ты тут?! При том, что без тебя бы мент давным-давно уже умер, лежал бы на дне реки Смородины… Потому что с безумием своим не справился. А ты и не помог справиться! Потому что спивался! Вот тебе и мирское, вот тебе и Серёга в мирском. — Так я и пил, чтобы диагональ усилилась. — Пил ты, чтобы от своей диагонали удрать. Никакая это не диагональ, лишь пьянство бытовое. Есть разница, балбес ты мой яхонтовый. Не договариваешь ты мне чего-то, совсем не договариваешь. Говори, жги глаголом меня, а я тебе всё разложу по твоим мысленным шухлядкам… Игорь не говорил всего, потому что его за это, как правило, били палкой по голове. К тому же, для разговоров у него был психиатр — с ней говорить было куда легче, возможно, из-за её медицинского образования, а возможно, из-за того, что она никого и никогда не била палкой по голове, иногда вопреки своему желанию. Игорь всё же решился открыться: — Если Серёга меня увидит в моём… В моей… Ну, той самой. В состоянии моём, то испугается. Ему это совсем не надо. Гвидон только развёл руками в широком жесте. — Слушаешь ты чем?! Состояние твоё… Эх! Чем же мне помочь тебе, как искорку творчества зажечь, да ясности мысли прибавить? — Гвидон встал, подошёл к Игорю, напоил его с рук новой порцией отварчика, — пей, пей и смотри глубже, в суть саму, в мироздание. Да разве ж уходил мент тогда, когда диагональ твоя крепла и множилась? Игорь, следуя совету, проглотил горькую жидкость и заглянул туда, где хранились ответы, увидев только очередное воспоминание, пронёсшееся бурной лавиной запахов. Отслужившему в армии, чуть перешагнувшему рубеж в двадцать лет Катамаранову пришла повестка. Психиатрические коды в его медицинской карточке никого не смущали — и наивный, недальновидный Игорь собирал вещи чтобы отправиться прямиком в Чечню. «Всё нормально будет, я же дурак, у меня справка есть. В штабе отсижусь, писарем» — он шутил. Он не интересовался событиями в стране, и точно не мог себе представить, на что подписывался. Серёга, только недавно вернувшийся из Москвы и сверкавший погонами младшего лейтенанта, ещё не утративший блеск в глазах и надежд на светлое будущее, поступал аналогично. Он слишком активно был занят обустройством своей жизни и бракоразводным процессом, который созрел слишком быстро. «Береги себя, друг, а я буду тебе письма писать, чтобы в штабе не заскучал!» — Жилин бросал легкомысленные слова, отправляя Игоря на сборы и благополучно не написал ни одного. Не успел. Игорю хватило ровно двух недель. Срок — сущий пустяк, но спустя много лет даже он казался огромным. Зелёный, как первый сиреневый лист, он тогда ещё не мог предположить, что всю жизнь будет корить себя за то, что ему понадобилось столько времени чтобы понять, во что же он вляпался, и что надписи: «Добро пожаловать в ад» — отражение факта, а не чьей-то злой шутки. — Это локальная операция, Катамаранов, приказы не обсуждаются, дуй туда, помоги пацанам, и меньше вопросов. — голос командира звучит внушительно, совсем не так, как «локальная операция». За каждой такой «локальной» операцией — чей-то дом, и бой за населённый пункт никогда не происходит за пределами населённого пункта. Применение насилия необоснованно, и его становиться только больше и больше. Свою работу Игорь не считает слишком жестокой, только подлой — лежать в засаде с винтовкой и убивать исподтишка, не испытывая слишком большую вину. Он нажимает на крючок, и через пару секунд силуэт в объективе прицела валиться с ног. Отряд продвигается дальше, без потерь и разрушений. Игорю хватило двух недель для того, чтобы дать слабину. Замяться, допустить сомнение, осечься — и попасть под миномётный огонь, оставшись единственным выжившим из отряда. Осколок прилетел по каске, и перед глазами понеслись яркие образы: диагональ усилилась так, что стало страшно, но лишь в ретроспективе. В моменте, ему стал понятен план действий до малейших подробностей, и план был прост, как три копейки: нужно было делать ноги, и как можно быстрее, не оставляя свидетелей. «Береги себя, друг, а я буду тебе письма писать, чтобы в штабе не заскучал!» — Жилин не успел даже подумать о письме, когда в его квартире раздался входной звонок. В дверях стоял Игорь, небритый, кривой, заикающийся ещё хуже, чем до этого, обветренный, но почему-то улыбающийся. — Здорово, — и буквы давались ему не с первого раза, — ну, короче, это… Помогай мне, Серёга, а то крант. Или нет. Не знаю, че делать. На время решения своей проблемы, Катамаранов плотно обосновался в квартире своего друга, создавая, как ему тогда казалось, сплошные проблемы: спал на полу, становясь причиной утренних падений Жилина; выпивал весь кофе со сгущёнкой по утру; разбрасывал свои носки и храпел, как трактор, но это только в те несколько ночных часов, когда получалось спать — ночью снились странные кошмары, от которых ощущалась только потребность уходить прочь, в лес, потребность снимать кошек с деревьев, сторожить улицы, нападая на людей, на которых велела напасть Диагональ; иногда Игорь становился эдаким сумасшедшим супергероем, но чаще — просто просыпался среди ночи и шастал босыми ногами из зала в кухню. Жилин тогда решил проблему грамотно: найдя Игоря в списках пропавших без вести, ловко договорился с новоприобретёнными знакомыми, сделал Игорю новый паспорт, дав дезертиру новую жизнь, аннулировав все прошлые достижения. Игорь Катамаранов был жив и мёртв одновременно, как небезызвестный кот. Игорь был благодарен безмерно, но всё же, больше не за паспорт, а за ночи, проведённые вместе. За то, как ловко Жилин каждый раз заманивал его к себе на диван и обнимал, в попытке успокоить. Объятия, внимание, любовь — ничего из этого не в силах купировать страшные последствия контузии, но было в Серёге всё, что помогало заземлиться. Серёгу можно было трогать, и даже анализировать: у него нежные, как у девушки, ладони, холодные, даже после сна, пальцы и вечно обкусанные ногти; на предплечьях — длинные и тонкие волосы, а под кожей катаются вены; плечи сильные, всё ещё в состоянии боевой готовности после сдачи своих норм подготовки. Серёгу можно было слушать: он рассказывал совсем уж странные истории и шутки с тройным дном, которые и здоровые люди не всегда понимали, но важно было не столько содержание, сколько сам голос — мягкий, тихий, спокойный, временами гнусавый в силу сезонной заболеваемости, и такой родной, что в нём хотелось раствориться. Поймать темп, тембр, каждый смешок и сосредоточиться только на нём. Серёгу можно было даже понюхать, но к этому Игорь пришёл не сразу. Серёга всегда пах сотнями разных гелей для душа и кремами, без которых не жил — кожа высыхала, трескалась и грозилась слезть лоскутами. Его шипровые духи провоняли не только форму, но и домашние вещи, заставляя молодого парня пахнуть, как его покойный дед, и было непонятно, правда ли ему нравится, или он таким способом пытается казаться серьёзнее перед коллегами, понятно было только то, что ему парадоксальным образом подходил запах коры и мха. Игорь упирался ему в шею, ловя запах с ворота футболки, и ему становилось легче: Пахло влажным лесом, в котором прошло детство. Пахло временем, когда всё было нормально. Пахло Серёгой, который был рядом и тогда, и сейчас, когда сюжет жизни перешагнул стадию «всё идёт по плану». Вечно уставший от отсутствия сна и огромной занятости чужими проблемами, Жилин, вопреки всему этому, даже не думал унывать. Он никогда не жаловался, что было необычным, не вешал нос, не предъявлял никаких претензий. Каждый вечер он сидел на кухне и улыбался, как Гагарин, пока в этом время сидящий напротив Игорь доедал себя, закусывая чувством вины. Он исправно мыл посуду и чинил хлипкие дверцы шкафов, готовил ужин из того, что находил в холодильнике, встречал с работы, как самая любящая жена, пытаясь если не облегчить Серёгину жизнь, то хотя бы не создавать ему проблем своим присутствием. Жилин об этом никогда не просил. Он пил кофе со сгущёнкой, чудом уцелевшей, и бодрился с грудью навыкат: «да, Игорь, столько я ради тебя сделал, и столько теперь у меня, так сказать, связей новых появилось! Теперь только вверх, только к звёздам! К одной звезде, генеральской!» — и заливался ухающим, совиным смехом. Игорю было совсем не до смеха: он влюблялся в Жилина трижды. Первый раз — когда щуплый и смешной мальчик оказался самым лучшим в мире. Второй — когда вернувшийся после лета на даче десятиклассник Серёжа вымахал под два метра, окончательно попутал берега и звал нелюдимого Игоря курить за гаражи. Третий раз стал окончательным: Игорь влюбился в младшего лейтенанта Сергея Орестовича, которого, казалось, было невозможно ни сломать, ни погасить.

А ещё он был красивым. Невозможно, безумно красивым.

Спать с ним в одной кровати и есть из одной миски без возможности выразить свои чувства было невозможно. Игорь сломался. В одно утро, провожая Жилина на работу, не выдержав внутреннего накала, Игорь поцеловал его в губы. Без слов и лишних жестов, прямо в коридоре, зажмурив глаза до цветных пятен. «Попрёт — так попрёт, мне терять нечего» — думалось ему в тот момент. У Игоря всё же было, что терять: открыв глаза, он увидел очередную ослепительную улыбку Серёжи, который ушёл, как будто ничего не произошло. Тем же вечером Игорь покинул квартиру, сославшись на неотложные дела, и так и не узнал, что появившийся букет подсолнухов на столе предназначался ему. Недосказанности между ними становилось всё больше. Пытаясь усилить диагональ, которая бы точно подсказала, что делать дальше, Игорь запил, и усилил только неврологическую симптоматику. Диагональ ослабла, и Серёга больше не беспокоил звонками и поисками. Гвидон, сидевший на своём законном месте, и его вопрос стоял в ушах лесным гулом. Да разве ж уходил мент тогда, когда диагональ твоя крепла и множилась? — Не, не уходил. Всегда рядом был. — Так и чего ты тогда боишься, Игорёнка? — Что всё повторится, — зрачки начали сужаться, а слёзы высыхать. Горло неприятно сжало от воспоминаний, — что не поймёт. Игорь закусил губу, мысленно благодаря случай за то, что сидит к Гвидону спиной, не давая увидеть своё совсем жалостливое выражение лица. О некоторых вещах говорить не принято, даже на психотерапии. Зато всегда можно рассказать Гвидону, принимая риск того, что он просто-напросто не поймёт. — Я ему говорю-говорю, нормально объясняю, он не слышит. Не могу уже видеть, как он эти таблетки глотает и от себя бегает. Говорит, что всё хорошо, но я же вижу, какой он несчастный. Он даже не плачет. Игорь затих, пытаясь не выдать, что сейчас готов заплакать вместо Жилина. Гвидон же не унимался: — Ну, ну, ну, ну! Говори, говори! Говорить ты сюда пришёл, говорить от лица всего сущего, говори! — Он как будто правда умер тогда. Вытащил из реки, а как будто не его, — всхлип раздался над лесом, заставив птиц подпевать печальной мелодией, — я потерял Серёгу моего. Нет Серёги моего, всё. Игорь искренне не ожидал сочувствия от Гвидона, но оно случилось: подойдя со спины, старец поглаживал трясущиеся плечи и приговаривал совсем ласково, как и тогда, ещё до пожара: — Сердце его на дне той реки Смородины осталось, и никому, кроме него, забрать то сердце не дано. Спуститься должен он, в самый мрак, в потустороннее, обезуметь, лик свой светлый потерять, чтобы за своего приняли в том царстве. Нужно ему ту реку переплыть, но не поплывёт он без того, кто на лодке души провожает в ту сторону. — С той стороны нельзя вернуться прежним, разве не так? — А это уже решаешь только ты. После разговора с Гвидоном Игорю действительно полегчало. После медитации он пил чай из красных ягод, чтобы восстановить силы и слушал про искусство, а потом брёл по лесу в сторону города — чувствовал, что сегодня Водолазу как никогда нужна поддержка. Между деревьев мелькал чей-то силуэт. Катамаранов невольно вспомнил, что именно в этом лесу и начались убийства, которые висят на Жилине мёртвым грузом уже который год.

Над лесом раздался крик совы.