Покинувший отражение

Кем ты стал? Ты был всем для меня.

Хотеть работать — не равно хотеть быть частью коллектива, и сейчас Жилин понимал это особенно ясно. Что же касалось коллектива, то он тоже не горел желанием принимать в себя Жилина. Одно дело, когда он поит всех шампанским и любезно помогает с работой, и совершенно другое, когда он снова начинает гундеть, раздавать задания и пропадать, то в своём кабинете, с другими полковниками, дряблыми и патологически обстоятельными, то в отделе кадров, грустно рассматривая свой загранпаспорт. «Ну вот и всё, дружок, увидимся лет через пять!» — взглянув на свою смешную фотографию, полковник положил документ обратно в сейф. — В отпуск не терпится? — интересовалась начальница отдела. Отдел кадров был единственным местом, где Жилина любили безмерно и искренне: он приходил сюда раз в несколько месяцев и приносил заявления об увольнении. Вслед за ним всегда приходил Николай Васильевич, забирая заявление с собой. Спустя пару дней Жилин заходил снова, извинялся, приносил цветы с конфетами и всячески делал вид, что это не он скандалил тут совсем недавно. — Отпуск… Может, и отпуск, может, нет. Это, голубушка, дело личное. — Каким вы стали скрытным, Сергей Орестович! Совсем на себя не похожи. Это вы так из-за загранника? Я вас умоляю, наплюйте на эту заграницу, езжайте лучше в Крым! Или вы забыли, что Крым теперь наш? Жилин грустно посмотрел в зарешёченное окно, на осеннюю серую грязь за ним, пробежался взглядом по потолку с новой отделкой, которая уже успела покрыться плесенью, взглянул на гудящие, опасно мигающие лампы. — Как же про такое забудешь? — И улыбнулся натянуто, даже по своим меркам. — Сергей Орестович, постойте! Вы забыли кое-что своё! Начальница торопливо достала из ящика простую картонную коробочку, издающую характерный металлический лязг при неаккуратном движении. — застёжки отремонтировали, так что носите с удовольствием! Жилин открыл коробку, убедился: там лежат его медали и нагрудные знаки, покрытые трещинами. Вот знак специалиста первой степени, который носить на кителе было обязательно — от него был отломан острый угол. — Николай Васильевич просил передать. Сказал, что вы оставили их на добрую память.

Оставил

— Да пошёл ты и всё твоё управление нахуй, ёбаный великий ты начальник! — каждая пауза — полёт нового знака отличия точно в сторону Николая Васильевича, только и успевающего уворачиваться, — и своего ебучего Олега можете забирать с собой, не расстроюсь! — и медали снова срывались с кителя, теряя застёжки, оставляя после себя дыры, — Получил? Получил? Забирай и их! У меня их много, мне не жалко! «Лучший дознаватель»? Таких уже лет тридцать не выдают, — и голос срывался, и слёзы ручьями в три рядя текли по щекам, — но тебе же захотелось, чтобы я его носил?! Чтобы все знали, что я твой личный мясник, да?! Забирай! Забирай всё, оставь меня в покое, я так больше не могу. Я больше не могу. Гнев сменялся болью, голова падала на стол, тело заходилось в неконтролируемом треморе. Николай Васильевич видел много его истерик, но такую — ни разу. — Угомонись, — полковник дёрнул Жилина за волосы вверх, — успокойся! Не позорься, Жилин. Умойся, не устраивай мне цирк! — Не трогай меня. Тронешь меня ещё раз, и я сломаю тебе руку! — он отпихивал руку в три раза сильнее задуманного. — Я же сказал тебе успокоиться! — страшный крик отражался от стен кабинета волной, — хочешь уволиться? Увольняйся. Скатертью дорога! Выметайся отсюда. Я думал, ты будешь сильным, а ты… — А я срать хотел, что ты обо мне думаешь! Ты сам сделал меня таким, это твоих рук дело, старый мудак! Увольнение было сходно с удалением зуба с пульпитом, но без анастезии. Сейчас знак «лучший дознаватель» снова лежал в руках Жилина. — Да, было дело — Табельное оружие вам выдадут позже. Настроение у Жилина стало хуже некуда. Психика защищала его лучше самого дорогого боевого обмундирования, раскладывая воспоминания по далёким ящикам и выкидывая ключи. Дуракам на войне не помогает ни бронежилет, ни каска. Вот и Жилин рылся прошлом, выходя на поле боя безоружным, с одним только знаменем «слабоумие и отвага». Он лез в пасть волку вместо того, чтобы делать ноги, сам не понимая, почему.

* * *

Николай Васильевич продолжал сыпать проклятьями, игнорируя то, что с каждой секундой Жилину становилось только хуже: он перестал огрызаться или хоть как-то отвечать. Он забрался на стул с ногами, поджимая колени к груди, обнимал себя обоими руками, гладил по волосам, пытаясь успокоиться. Не смотря на всю трогательность жестов, когда взрослый человек начинает вести себя подобно ребёнку — это всегда выглядит жутко. Николай Васильевич не понял, но в тот день он увидел наглядную клинику истерического припадка. Он впервые увидел, как глаза Жилина потухли, казалось, навсегда. — Хватит реветь! Я ожидал такого от кого угодно, Серёжа, но только не от тебя! Из внешнего мира Жилин уже ничего не слышал. Он слышал громкий всплеск воды перед тем, как упасть в неё. Чувствовал боль в теле и соль на губах. Он жалел себя отчаянно, самозабвенно, но этого было всё равно недостаточно. Внезапно для полковника и самого себя, он встал с места, и как лихорадящий, дрожа, подошёл к зеркалу, висящему на стене. Снял с гвоздя, взял в руки и начал приводить себя в порядок: вытирал слёзы с покрасневших, впавших глаз, поправлял грязные, с проседью, волосы, тянул кожу к вискам, оценивая глубину ранних морщин, снова вытирал выступающие слёзы и пытался улыбнуться, после чего слёзы выступали снова. — Помнишь, когда я только пришёл? После этого даже Николай Васильевич не мог больше игнорировать то, что с Жилиным что-то не так. — Я тогда был такой красивый. Помнишь? — Жилин находился не в кабинете, а в собственном психозе, где ему было безопасней, — а теперь? Зачем ты сделал меня таким?

И зеркало выпало из его рук, разбившись вдребезги.

* * *

Воспоминания окутывали здание областного УВД как едкое облако, удушая полковника, имеющего неосторожность снова в него угодить. Облако забиралось в голову, мешая работать и служило плодородной почвой для растущего с каждой секундой чувства вины. В перерывах между рабочими встречами он отчаянно проверял телефон, написывая Игорю неизменно тёплые сообщения: «Доброе утро, солнышко»

«Как себя чувствуешь?»

«Чем планировал заниматься? Отдохни, пожалуйста»

«Соскучился по тебе. Да, уже успел»

      «Набери, как проснёшься» «Люблю тебя, лягушонок ♥» Но не это он хотел написать, хотя и писал не потому, что врал, но потому что надрывные простыни текста никому бы не сделали лучше и легче, по крайней мере, Жилину казалось именно так. Он брал со стола заведомо испорченный рапорт и давал выход мыслям на его обратной стороне своим размашистым почерком начальника: «Прости меня за слабость и за то, что у меня ничего не выходит, за три года мучений, которые я тебе принёс, прости, что не стараюсь больше, что делаю меньше, чем могу и должен, меньше, чем ты заслуживаешь. Я обещаю, что всё исправлю, что теперь всё будет по-другому, только прости меня, пожалуйста, прости» Бумага рвалась на мелкие кусочки и летела в урну, переполненную подобными письмами, не дошедшими до получателя. Раздался стук. В кабинет вошёл очередной человек, жаждущий внимания. Мысли откладывались в дальний угол сознаний, как и работа над делом о каннибалах. Вежливо улыбаться и внимательно слушать было невыносимо, и чем больше Жилин пытался сосредоточиться, тем меньше он улавливал нить разговора. Разумеется, он этого не показывал, ни жестом, ни взглядом. Он больше никому ничего не покажет, особенно то, насколько ему тяжело, грустно, стыдно, больно. О боли скажет только нагрудный знак «специалист первой степени» с отколотым краем, вновь вернувшийся на своё законное место.

* * *

— Сергей Орестович, ну я не знаю, что делать, — Витька разрывался в собственной беспомощности в телефон, — у нас какие-то новые формы, и никто не знает, как их правильно заполнять! — А я откуда должен знать? Три года меня не было, как вы справлялись? Чего ты хочешь, чтобы я всё бросил и пошёл делать за тебя твою же работу? Думаешь, ты один такой ничего не знающий? Когда я был в твоём звании, я всё сам — и по дворам мотался, и на допросы, и свои документы сам делал. Да, сидел до ночи, да, не ходил домой, и, как видишь, живой! Жилин говорил раздражённо, раздражённо сбрасывал вызов, раздражённо закидывал ноги на стол. Какой-то гадкий слизняк засел у него за грудиной, и уже месяц не пьющий таблетки, он легко понимал, какое же чувство скрывала в себе склизкая тварь:

Жалость.

Стало до слёз жалко того мальчика, который сидел за работой до полуночи каждый день. У него не хватало смелости просить помощи. Он уже пытался раньше — и не получал никакой реакции, будто никому не было дела. И даже полковник, знакомый чуть ли не с детства, не обращал внимания на лопнувшие от напряжения капилляры в глазах, отправлял работать дальше — до бессильных слёз усталости. Этот мальчик не мог бросить работу. Он не мог уйти домой. Он не мог сделать ничего, кроме того, чтобы продолжать стискивать зубы и вытирать мокрые глаза.

Жилину стало безумно жалко себя.

Он закрыл глаза в своём кресле, а открыл уже будучи на пути к Витьке, не забывая ворчать: «Доволен? Расстроил меня, с самого утра, и так всё не слава богу, ещё ты со своим… что у тебя не получается?» Витька краснел, пока ему помогали, двери кабинетов хлопали, пропуская сквозь себя людей, не имевших к этому месту никакого отношения, а Жилин, сидящий не на своём месте, оставался незамеченным. — Что за проходной двор? Зачем к нам понаехали? — Это к Антипову. — А повод? — Вам лучше знать, Сергей Орестович. Какое-то совещание, всех на уши поставили. Вы там, кстати, тоже должны присутствовать, разве нет? Почему не идёте? — Потому что не горю желанием, Облепихин. Мне эти разговоры по душам и без души ни к чему. Работать надо, понимаешь? Работать, а не общаться! — Это я мешаю вашим планам? Облепихин перебирал в руках ещё тёплые листки бумаги из принтера, говоря тише, чем обычно. Как бы часто он не выглядел смущённым в присутствии Жилина, сейчас он был по-настоящему поникшим. — Ты правда думаешь, что я сам не могу решить, сколько времени тебе уделять? — резонный вопрос был пищей для размышлений и утренней разминкой для ума, но Жилин, как обычно, съезжал с темы, — что стоишь без дела? Дату, подпись, господи… слова другие, смысл тот же, вот тебе и новая форма, некрасивая очень. Совсем уже не соображаешь? Не соображаешь… дел на десять минут, ты умудрился провозиться целый час. Ладно, — отметивши на лице Витьке то же выражение, которое некогда любил принимать сам в окружении высокого начальства, Жилин перестал причитать, — пойдём кофе пить. Все как раз совещаются, никто трогать не будет… — А работа? — А много работать, Витенька, вредно! Такое времяпровождение было не из-за любви к кофе, но и не при её отсутствии вовсе: Жилину нужно было знать, что происходит в кабинетах его подчинённых, не из любви к сплетням, но и не при её отсутствии вовсе. Ему хотелось понимать, какую модель поведения следует выбрать в сложившихся обстоятельствах. Проблема заключалась лишь в том, что сами подчинённые не могли понять, как вести себя с Жилиным. Рассевшись в пустующем кабинете, Витька, как худший из партизан, проливал свет на этот вопрос, но уже без былого энтузиазма: — Да все как-то ничего не поняли. Не то, чтобы все очень рады, Сергей Орестович, но пока без замечаний. Ну, кроме майора, но ему постоянно что-то не нравится, так что… если честно, меня сейчас другое волнует. Они уже устали говорить про вас, и начали про меня. — Что про тебя говорят? — Не то, чтобы говорят, но знаете, чувствуется мнение о себе. «Чувствуется мнение о себе» — Жилин не смог бы лучше подобрать слова для описания этого специфического состояния при нахождении в коллективе, однако он знал его до боли. — И что же тебе чувствуется, голубчик? — Что все думают, что если у меня что-то не получается, то это потому, что я дурак. А если получается — то это я просто с вами кофе пью, но всё равно дурак. Хотя, может это я себе накрутил… — Не накрутил. Они правда так думают. — Откуда вы знаете? Жилин разложился на облезлом дерматиновом кресле, выглядя на его фоне вполне себе свежо и чуть ли не нарядно, затянулся, пустил перед собой занавесу клубничного пара. Ему принципиально не хотелось говорить: «я был на твоём месте» или «то же самое чувствовал я, будучи в твоём звании». Ему были противны все разговоры, в которых он мог признать свою схожесть в Витькой, но противны только из-за щенячьей, неадекватной преданности самого Витьки. — Опыт, зай. Опыт. — И что мне делать? — Ничего, — Жилин выдохнул обречённо, — наслаждаться. — Чем же тут наслаждаться, когда за твоей спиной говорят? — Тем, что за спиной говорят только у тех, кого есть за что обсудить. Хороший мой, я тебе скажу больше: над тобой смеются сейчас, пока ты молодой и добрый. А когда ты начнёшь делать успехи, тебе будут завидовать. Зато, когда ты в конечном итоге станешь лучшим… — Неужели тогда меня все резко начнут уважать? — Мальчик мой, — Жилин наклонился к Витьке так близко, что тот почувствовал на себе его холодное дыхание, — тебя возненавидят! Каждая шваль будет подсматривать за тобой в замочную скважину лишь бы увидеть и рассказать такой же швали про то, как ты упал. Поэтому запоминай: каждый раз, когда ты слышишь шёпот за своей спиной, радуйся тому, что ты хотя бы впереди. Витька слушал завороженно и смотрел, как кролик на удава. Была бы в его руках ручка с бумагой, он бы начал конспектировать, но вместо этого кивал, а потом тихо и очень искренне произносил: — Я вам верю. Потому что вы — лучший. — Уже нет, — Жилин тут же поменялся в лице, снова стал улыбчивым, флегматичным, лёгким, сбросив с себя бремя опыта и оставив нравоучения, и, как ему и полагалось, съехал с темы, — я уже совсем другой человек! Я уже большой начальник, да, и меряться талантами мне ни к чему, понимаешь? Это для молодых и горячих, или для старых и нереализованных, а я ни то, ни другое. Двери кабинетов снова захлопали, открываясь, пуская в себя сквозняки и знакомых незнакомцев, что совершенно не смущало полковника и не умаляло его резко благодушного настроя. —Сергей Орестович! — раздался один из голосов, обладателя которого можно было узнать лишь едва, — да вы молодеете! Даже сначала не признал, богатым будете! Снова с нами, да? Передумали? — Может, передумал, а может, обратно передумаю. — Да уж нет, не передумывайте. Всего месяц проработали, а мы все уже на ушах стоим — работаем! — Боитесь меня, что ли? — Жилин даже не планировал прощупывать почву, шутил от всего сердца, выглядя при этом более чем расслабленным. — Бросьте! Тот, кто боится — ничего не понимает! Не начальник, а ангел, вы бы нашего видели… Пошёл слух один, что Николай Васильевич хочет помощника вам найти, ну по тому самому делу. И, если честно, Сергей Орестович, если бы меня сюда перевели — я бы пошёл! Без раздумий. — Нет уж, дорогой мой, мне помощников не надо, дело это моё, работать я буду сам, — Он говорил без капли желчи, и сам себе удивлялся. Даже внутреннее негодование из-за ревностной тяге к делу о каннибалах казалось далёким и забытым. Казалось, что любая проблема по этому вопросу может быть решена одним спокойным разговором, — у меня вон, один помощник уже есть. Молодая кровь! — Жилин кивнул в сторону Витьки, явно польщённого таким вниманием, особенно перед старшими по званию, — Облепихин Виктор Сергеевич, да, не путать с Вишневским, наш самый перспективный молодой специалист. И не смотрите, что старлей, он ещё дослужится и вас всех переслужит, будете потом ему кофе носить. Он незаметно подмигнул Витьке, а внутренне — осёкся. Что же он делал? Зачем шёл на поводу у хитрого плана, придуманного не им, зачем зажигал в этом пареньке эту искру, грозившую сжечь его заживо? — Ну, это мы ещё посмотрим, посмотрим! А чего мы все тут стоим? — начал знакомый незнакомец-майор, который уже несколько минут распинался перед Жилиным в лести. — Идёмте к нам, в капитанскую, там места больше… Жилин принял это предложение безропотно, искренне наслаждаясь в кои-то веки нормальным разговором. Они шли по извилистым коридорам чиркая зажигалками и смеясь, и такое пребывание на рабочем месте невольно начинало казаться полковнику раем на земле — вот так, просто общаться с коллегами без повышенных тонов, смеяться, чувствовать, как в диалогах сквозит уважение, без единой подколки, без едких комментариев в свою сторону и дурацких шуток, и пусть это только на пару минут, пусть — главное, чтобы эти пару минут чувствовались, как нормальная жизнь. Пахло сигаретами, кофе и пылью, осеннее солнце едва заметно танцевало на выцветших обоях в унисон Жилиновскому смеху. На его лице снова играл лёгкий румянец, как отпечаток уходящей прекрасной молодости, уступавшей место утончённой, сдержанной красоте зрелости, и поводом тому была мимолётная лёгкость момента. Хотя и никто не смел бы проговорить это вслух, но то, что Жилин был красив — было фактом, и сейчас, увлечённый моментом, он был красив ангельски. Когда они вошли в капитанскую комнату, залитую солнцем, от ангельской сути Жилина не осталось и следа. Улыбка спала с его лица и растворилась в шуме голосов. В этой бурной пучине чужих разговоров такая перемена в настрое полковника осталось незамеченной.

В одном из неснятых фильмов Федерико Феллини:

На тоненькой льдине в бокале мартини Герой на героине,

героиня на героине И двойная сплошная пролегла между ними

В дальнем углу капитанской комнаты, скрытый от посторонних взглядов, держа сигарету в руке, сидел человек, и, хотя его глаза были обращены вниз, к документации, Жилин точно знал — эти глаза были абсолютно чёрными. Это была не галлюцинация и не наваждение. Это была самая реальная из возможных реальностей. Это был вещий сон, оказавшийся правдой, это был призрак прошлого, который обдавал холодом в своём присутствии и наконец-то обрёл плоть. Это была пара чёрных, акульих глаз. Жилина плавно и одномоментно обволокло ледяной водой с головы до ног. Ещё никогда он не входил в воду так безболезненно и без дрожи. Сердце, казалось, остановилось ровно на несколько секунд чтобы продолжить биться совершенно бешено после. Транквилизаторы не сдерживали Жилина уже около месяца, и последняя линия обороны была прорвана. Ничего не мешало глазам и кулакам наливаться густой кровью. Он вдыхал воздух полной грудью, и, казалось, что он никогда не дышал так свободно и глубоко. Он выхватил сигарету из чьих-то расслабленных пальцев, но никто не предал этому значения в силу увлечённости разговором. Никотин заставлял голову работать по-другому, складывая мысли в единственно верном порядке, подыскивая ключи для самых дальних ящиков с воспоминаниями.

Между ними секунду назад было жарко

А теперь между ними лежат снега Килиманджаро

Патроны в магазине, глазами на визине

И отравленный воздух глотают так жадно

Красный свет неона и кровь, текущая по лицу. Лающий смех и жжение в носу Стаканы с водкой, неизбежно разбитые Запах сигарет и мужского пота Звериные оскалы на молодых лицах

В этих ящиках было всё, и сейчас оно вырывалось наружу ошеломительным потоком ледяной воды, прямо на голову, застилая глаза мутной пеленой. Знал ли Жилин, чего он хотел сейчас? Он знал это лучше, чем дважды два. Он был уверен в этом на тысячу процентов. — Господа-товарищи, я попрошу вас покинуть кабинет. Нам нужно поговорить наедине. И никто не выразил ни сопротивления, ни малейшего удивления, ведь выражать эмоции под взглядом настолько остервеневших в один момент глаз было попросту небезопасно. И только Витька попытался открыть рот ради вопроса, но был грубо выпихнут раньше, чем успел моргнуть. Щёлкнул дверной замок. — Это Олег? — перепуганный Облепихин спрашивал, перебивая рой голосов, — он остался там с Олегом? — Ага, это он там сидел, как обычно, ковырялся… — Вы понимаете, что это значит?! Что может произойти?!

* * *

Жилин приближался ровным, тяжёлым шагом, как обычно приближался на допросе к самым отмороженным убийцам, как хищник, настигавший ничего не подозревающую жертву. Человек, сидящий в углу, казалось, был настолько погружён в свой мир, что не заметил ни наплыва толпы, ни её скоропостижного удаления, и сейчас он не замечал Жилина, находившегося сбоку от него, совсем близко.

Зря.

— Ну здорово, сука. Олег успел только поднять глаза в ответ на прямое к нему обращение, и больше не успел сделать ничего. Направляемая жёсткой полковничьей рукой, его голова с силой ударилась о стол. И ещё раз. И ещё, ещё...

* * *

— Что это может значить, Виктор Сергеевич? Они же с Олегом давние друзья, захотели поговорить… Что может произойти, в самом деле? — и старшие по званию добродушно, слегка надменно смеялись. Из-за двери послышался глухой звук ударов. Затем стало слышно, как переворачивается мебель и бьётся стекло. — Чё стоите?! Дверь ломайте, он его сейчас убьёт! Офицеры, все, как один, бросились исполнять приказ Облепихина, сам же Витька, охваченный паникой, не нашёл лучшего варианта действий, кроме как взлететь на четвёртый этаж. Он распахнул дверь комнаты для совещаний, совершенно не смущаясь, что мог потревожить генералов, распивающих там коньяк. — Это что такое, Облепихин? — Николай Васильевич, сидящий во главе стола, был раздражён ровно на столько, насколько ему позволяла последняя выпитая рюмка. — Жилин! — Прозвучавшая фамилия отразилась от стен эхом, и вернувшись, заставила всех сидящих выпрямиться в ожидании, пока Витька отдышится: — Там Жилин Олега убивает!

* * *

Зря ты думаешь о смерти

Я хочу найти письмо в пустом конверте

И прочесть тебе

Ощущения боли на кулаках от ударов были безумно приятными, а в голове звенела пустота. Жилин неистовствовал, как в первый и последний раз, стараясь превратить тело Олега в отбивную. Бить людей безумно приятно. Бить этого конкретного человека — приятнее в тысячу раз. И даже получать ответный удар локтем в рёбра — приятно. Быть откинутым на пол и биться затылком — тоже. — Я всё понимаю! — голос Олега звучал, как обычно, твёрдо и прямо, как будто даже не гундосо в силу сломанного носа. Он подял руки вверх в примирительном жесте, пока Жилин поднимался на ноги, борясь с мушками перед глазами, — но и ты пойми, что я был с тобой в одной лодке. Я хочу, чтобы ты тоже понял, что я… Олегу не дал договорить удар под дых. — Стой, — он проговорил хрипло, — хочешь драться? Хочешь меня убить? — Хочу! — Тогда давай драться. Олег прозвучал так же обречённо, как и сопротивлялся чужой ярости в итоге. Если Жилин пускал в ход всю свою злобу, всю ярость, которая копилась в нём три года, взрываясь и растворяясь в эмоциях, то единственной тактикой Олега была попытка не умереть прямо здесь, под ударами этих кулаков. Жилин взрывался хлеще четвёртого реактора на Чернобыльской АС, сильнее атомной бомбы, страшнее мировой войны. Вся боль, жившая в нём долгие годы и разъедавшая кости, выходила наружу с каждым ударом, рикошетившим прямо в сердце. Ни нездоровая худоба, ни отсутствие тренировок — ничего не мешало ему бить вновь и вновь. Тело помнило всё. Стоило ему в очередной раз оказаться прижатым к полу, как в ход помимо кулаков пошли зубы. В глазах темнело, комната то и дело наполнялась вскриками и рёвом, а дверь грозилась быть сломанной в любой момент. Времени оставалось всё меньше. Жилин поменял их с Олегом местами — теперь Олег лежал на полу с совершенно открытой шеей. Бить его можно было бесконечно, в ожидании, что бедолага однажды загнётся от болевого шока, но сейчас нужно было торопиться: дверь выгибалась дугой. Жилин душил Олега, совершенно не замечая, что в чёрных глазах напротив вместо ожидаемой паники или страха была только зияющая пустота. Жилин сжимал пальцы сильнее. Скалился, снова сжимал пальцы. Стискивал зубы, надрывно дышал, срываясь на рык. Как же он злился. Злился на Олега, на их общее прошлое, на весь мир, но больше всего на то, что жизнь никак не хотела покидать синеющее тело под ним. Дверь сломалась с треском, и уже тогда полковник ощутил, как его оттаскивает несколько пар рук. Сердце билось в груди птицей, что наконец-то вырвалась на волю из клетки. Жилин облизнул пересохшие губы и почувствовал кровь. Кровь была солёная, как слёзы, и горячая, как сама жизнь, что растекалась по венам, что наполняла собой лёгкие при первом вдохе.

* * *

Николай Васильевич успел оперативно разогнать собрание и ожидал Жилина у себя. Когда его, лохматого, вспотевшего и перепачканного кровью, усадили на стул, за его спиной щёлкнули наручники. Генерал удовлетворённо улыбался, смотря в полковничьи глаза: как и много лет назад, сейчас в них горел огонь. Не смотря на тенденцию к молчанию, в этот раз Жилин нарушил его первым: — Что он здесь делает?! — Серёжа, не кричи… — Не закрывай мне рот! Что он здесь делает?! Ты же знал, что так и будет, знал, что я обещал убить его, если ещё раз увижу, и что? Я пообещал — я сделал, какие-то ещё вопросы? — он выдохнул, услышал молчание в ответ и в бессилии повторил снова: — какие вопросы?! — А теперь послушай меня, — Николай Васильевич гаркнул, переводя внимание на себя, — ты хотел это дело? Хотел. Я его тебе дал? Дал! Вырвал из пасти у этих… Знаешь, чего мне это стоило? Не знаешь. А знаешь, что это дело не только твоё, но и его тоже? Ты знаешь, но ты забыл! Забыл, что никогда не вёл его один! И сейчас ты тоже не сможешь вести его один, да с работой в управлении, да, Серёжа, ты не сможешь, потому что ты мне сам про это сказал! — Кое-то поменялось! — Хватит говорить мне про перемены! Ты уже один раз сказал, что поменялся, и что в итоге? Посмотри на себя, — он зашёл за стол, вынул из ящика зеркало и направил на Жилина, что моментально отвернул голову, как будто отдёрнулся от калёного железа, — что такое? Смотреть на себя стыдно? Или противно, потому что больше не такой красивый? А раньше было не оторвать, как попугай… Я больше на твои сказки не ведусь. Генерал наклонился ближе, рассматривая. Что-то в Жилине было не так: может, время действительно играло ему не на руку, прибавляя ранних морщин вокруг глаз, а может, огонь в этих глазах горел ярче прежнего. Николай Васильевич продолжал: — Что ты за человек, Серёжа? Ты врёшь мне, ты врёшь всем вокруг, ты брыкаешься, у тебя семь пятниц на неделе, я не могу на тебя положиться! Я просил тебя только об одном сегодня — поприсутствовать… — Да схожу, схожу я на твою зассаную планёрку! — среди злобы слышалась усталость, — и буду ходить на них хоть каждый день, у меня же теперь так много времени! А над каннибалами пусть поработает Олег, он же такой молодец, он же всегда выполняет ваши уёбищные приказы, да? Что ж он за три года ничего не раскрыл? До сих пор в капитанах ходит, а? — Не учи меня работать, — у Николая Васильевича в глазу лопнул капилляр. Его лицо побагровело, а на шее вздулись все из возможных вен, и теперь Жилин вспомнил, почему уволился, но не мог вспомнить, почему терпел так долго. Ради чего он все эти годы смотрел в лицо самому дьяволу за малейший проступок или неповиновение? Ему в очередной раз стало до одури жалко. Жалко того мальчика, которого обвиняли во всех грехах человечества, таская по кабинету за волосы. Жилин вспоминал, и глаза его стекленели, как у больного эпилепсией пса, а Николай Васильевич продолжал, — я тебя щенком взял, я тебя вырастил, я тебя всему научил, и чем ты мне платишь, неблагодарная скотина? Я всё для тебя сделал. Всё! Ты сам знаешь, что без меня ты был бы никем. Я не изверг, Серёжа, ты от меня получал только за дело — тоже мне, скорбь оскорблённой невинности, а всё почему? Да потому что надо делать то, что я сказал, и если ты ещё хоть раз… — Жилин увидел, как генерал грозит пальцем в поучительном жесте, совсем близко от его лица, и решение о действии было принято без малейших раздумий, — Ай, блядь! Больной ты, сука, пидорас! Жилин укусил генерала за палец. До крови, и так сильно, что если бы одна лишняя доля секунды, если бы не профилактический удар в точку под носом, то палец так бы и остался у него в зубах, отделённый от своего обладателя. От такого удара глаза рефлекторно заслезились, и это ощущение отправлялось в копилку знакомых, но давно забытых. Жилин сплюнул кровь на пол и проговорил с нажимом, выделяя каждое слово: — Если ты ещё хоть раз попробуешь так сделать, я откушу тебе палец по локоть. Николай Васильевич корчился от боли, зажимая укушенный палец рукавом кителя. Он выглянул из окна. — Твоё счастье, Жилин, что Олега ещё не успели увезти, и врачи на месте! Он покинул свой кабинет, оставляя Жилина с руками за спиной. До тех пор, пока какому-то бедолаге не было поручено освободить его, Жилин сидел и думал о том, что хоть за что-то может быть себе благодарен.

* * *

Полковник даже не думал играть — идя к себе, он проживал каждое своё чувство, как мог, был абсолютно и полностью обнажён душой и сердцем, а это всё равно не делало погоды: только услышав звук его шагов, подчинённые затихали и расходились по своим углам, смотря оттуда загнанно, испуганно настолько, что Жилину невольно начинало казаться, что вместо лица у него и правда собачья морда. Не пытаясь производить никакого впечатления, он наводил ужас. Он смотрел в эти лица, но видел только то, как от него отводят взгляды. Стояла зловещая тишина, воздух становился жарким и вязким, как венозная кровь. Жилин захлопнул за собой дверь с оглушительным грохотом, но после этого по управлению не поползли ожидаемые шепотки: как на поминках, никто не находил нужных слов. Он сел в своё кресло, и мысли всей своей тяжестью упали ему на плечи. Мысли о том, что его снова отчитывают, как ребёнка, о том, что ничего по сути не изменилось, и его снова обходят десятой дорогой, как дохлую птицу, пока Олегу вызывают скорую. Когда Жилину последний раз вызывали скорую вместо того, чтобы отправлять дежурить на улицы в лютые морозы, и почему он снова перемазан кровью, и откуда вся эта неконтролируемая злоба, казавшаяся давно ушедшей? Горло свело судорогой. Испугавшись, Жилин рефлекторно вдохнул, и это был первый вдох новорожденного. Он вдохнул снова, и ещё раз — что за странный звук получался на выдохе, от чего лицо дёргалось само по себе?

Он закрыл глаза.

По лицу потекли тёплые слёзы.

Прошли годы, а Жилин всё так же плакал в кабинете полковника, хоть и думал, что разучился. Разница была лишь в том, что теперь кабинет принадлежал ему, и сидел он во главе стола. Ни должность, ни звание, ни лавры, ни взбудораженность подчинённых — бывших начальников, ни тонны масок — ничего не смогло защитить от чувства горькой, детской обиды. Слёзы обжигали, давая знать о том, что на лице всё-таки успели появиться ссадины. Птица в груди, уставшая от неволи, хотела улететь, и каждый взмах её крыльев создавал новую волну дрожи. Жилин положил руки на стол, опустил на них голову и плакал, плакал, плакал взахлёб, как будто бы с облегчением, не закрывши дверь на замок.

* * *

Воспользовавшись всеобщим замешательством, Облепихин тихо, оставшись незамеченным, прошмыгнул по коридорам, мимо бесконечных столов и дверей, поднялся на опустевший третий этаж, прошагал беззвучным, тихим шагом, как перед облавой, по пустующей приёмной, обошёл дверь полковничьего кабинета так, чтобы в щели между полом и дверью нельзя было заметить блики света от его присутствия и сел под стенкой. В силу собственной наивности, он искренне ожидал услышать, как Жилин ругается матом и бьёт бесконечные хрустальные стаканы, стоящие под стеклом как раз для этих целей, но Витька услышал что-то куда более пугающее: кромешную тишину, разрезаемую тихими, отчаянными всхлипами. От услышанного старший лейтенант Облепихин облился холодным потом. Плачь Жилина оказался страшнее звуков выстрелов, грохота пьяной бытовой драки. Он решил действовать основательно и незамедлительно. Повторив все свои действия в обратном порядке, Витька пулей залетел к себе, хватая форменную куртку, но не успел он и шага сделать, как в его уши ударил майорский бас: — …изменился он, ага, а вы все и купились. Что я вам говорил? Псина она и есть псина, сколько ты её в человека не ряди. А, Облепихин! — он заметил Витьку и решил сделать его новой жертвой своих рассуждений, — Что, всё ещё хочешь со своим Жилиным дружбу водить? Посмотри на Олега Михайловича, сынок. А они дружили, ой, как дружили, в дёсны целовались, и что? И как твой Жилин с друзьями обходится? Витьке было невыносимо слушать обвинения в сторону Жилина, который в это время захлёбывался слезами у себя наверху, совершенно один, и точно так же невыносимо слушать ненужные майорские наставления, невыносимо, и к тому же, некогда. Он моментально вспылил: — Сергей Орестович, вообще-то, тоже человек, и с ним нужно по-человечески! А вы ведёте себя, как животные, и какого отношения вы ждёте? Обсасываете каждый шаг, как будто поговорить не о чем! — Ты бы лучше послушал советы старших… — В очко себе свой совет посоветуй, майор Жулин! Витька вылетел пулей, испугавшись того, что в его собственной речи проскакивает жилиновская манера.

* * *

Пара десятков непрочитанных сообщений и несколько пропущенных звонков от Игоря не внушали доверия. Перезванивать не хотелось, как и отвечать. Было только одно приятное обстоятельство: Игорь не был дураком. «Хоть прочитай, если живой» Нажав «прочитано», Жилин продолжил лежать на столе с абсолютно пустой головой, игнорируя всё вокруг. Разрешив себе почувствовать обиду, он значительно облегчил свою душу, но вскрытый гнойник всё ещё оставался не зажившим и болел, дёргал при каждом вдохе. После такого взрыва в кабинете не пострадало ни одного стеклянного предмета, кроме психики самого Жилина. Дверь кабинета робко приоткрылась, что было проигнорировано. Полковник не поднимал головы — не было никакого дела до того, насколько сильно своим видом он испортит свою и так не лучшего состояния репутацию. Каким нужно было быть дураком, чтобы всерьёз решить, что за один месяц можно изменить то, что формировалось больше десяти лет? Витька зашёл без стука, робко, держа спину нарочито ровно, не дыша лишний раз. Он изо всех сил пытался выглядеть непринуждённо, но его выдавали бегающие во все стороны глаза. Он не находил слов. На стол перед Жилиным опустилась чашка с кофе, что заставило его поднять взгляд исподлобья. Этот взгляд был страшен, как взгляд раненного животного, загнанного в угол, и оттого непредсказуемого. Рядом с чашкой легла пачка Парламента с зажигалкой. — Вы сегодня курили, я заметил… Я подумал, что вам… Жилин выпрямился плавно и надломленно, не отводя красных глаз. Медленно достал из ящика пепельницу, так же медленно открыл пачку и закурил. Витька оказался умнее, чем выглядел — именно никотина сейчас недоставало больше всего. От этой чуткости в груди больно защемило, и из глаз снова потекли немые слёзы. — Да ладно вам, всё, — Облепихин просуществовал в кабинете уже около минуты, но так и не смог найти слов, — уже всё хорошо, подумаете, какой-то там Олег… Витька боялся, но делал он протянул руку, рискуя. Он знал, что Жилин никому не давал к себе прикасаться после возвращения, как он менялся в лице, когда ладонь генерала накрывала его плечо, как он держал всех на расстоянии вытянутой руки, и то — в лучшие дни. Витька отдавал себе отчёт в том, что за такое несанкционированное проникновение в личное пространство, тем более, в таких форс-мажорных обстоятельствах, он имел возможность быть буквально убитым. Но он рисковал: протянув руку, подушечками пальцев принялся вытирать чужие слёзы. Жилин чувствовал, как холодные пальцы трясутся на его лице от страха. Он в который раз подтверждал для себя то, насколько он страшен — и тем горше было понимать, что эта устрашающая ипостась никак не спасает его от боли. Он не противился таким весьма личным жестам, и Витька смелел на глазах. — Вы же сами мне всегда говорили, что не важно, что на душе, надо всегда держать лицо… А у вас лицо такое… Давайте я помогу? — Из внутреннего кармана куртки Витька достал салфетки и принялся оттирать засохшую кровь, — я знаю, вы в зеркала смотреть не любите, — с каждой секундой Витька набирался смелости, настолько, что придерживал Жилина за челюсть. Салфетка становилось тёмно-красной, цеплялась за вчерашнюю щетину. Не покрытый кровью, Жилин начинал выглядеть не так угрожающе, а просто разбито. Он в очередной раз затянулся, когда его лицо оставили в покое. — Ну вот, Сергей Орестович, так уже лучше. — Спасибо тебе, Вить, — он заговорил тихим и севшим голосом, едва открывая рот, но даже так было видно, что в крови перепачканы ещё и зубы, как бы в напоминание о том, что раненный хищник остался хищником. Поднявшись с места, полковник отошёл к окну, выпуская дым наружу. Витька, курящий исключительно по ситуации и жутко перенервничавший, соблазнился открытой пачкой и сел на подоконник рядом с Жилиным, который тут же попытался принять непринуждённый вид, но в речи всё равно прорывались гавкающие нотки: — Вот я — дурак. Я с детства курю, а ты? Всё за мной повторяешь, господи… Ладно бы ещё что-то хорошее, так только плохое. Прям как брат мой, ей-богу. — Я не знал, что у вас есть брат. Жилин горько и натянуто улыбнулся. — Да, есть. Тоже Витька. Он прям как я, один в один, только у меня звёзды на погонах, а у него — на плечах, — он выдохнул дым с шумом. Откровения сами собой вырывались прямо из сердца: — не удивляйся, что не знал. Никто не знал, кроме ссученного Олега. Голос предательски дрогнул снова. — То есть, вы правда хорошо дружили, а потом он… Сделал то, что сделал? — Мы не просто дружили, Вить. Он был единственным ментом на моей свадьбе, — улыбка дрожала на его лице истерически, и слёзы по новой выступили на глазах, — громче всех кричал «горько», больше всех пил. Единственный, кто жал мне руку, даже когда я стоял в том платье, после того самого дела… — Я помню, Сергей Орестович. — Он был моим единственным другом здесь, — Жилин снова сорвался на плач, — как он мог так поступить, Вить? Как он мог? Облепихин навсегда запомнил, как первый раз обнял своего начальника. Тогда ему стало ясно, что слухи, в своём существе, никогда не рождались на пустом месте. Он наконец-то залез в душу Жилину, исполнив свою странную мечту, но не был этому рад.

* * *

— Да не, не пришёл ещё… У него там что-то опять происходит, я ж знаю, когда у него что-то того, — закинув ноги на стену, Игорь болтал с Инженером по видеосвязи так, как будто не угощал его обедом каких-то сорок минут назад. Игорь знал, что на зарплату работника НИИ его друг вряд ли может позволить себе не то, обед в кафе, но и лишнюю бутылку молока, поэтому уделял ему столько внимания, сколько мог, — не-не, в порядке. Сам ты бешеный! Таблетки пропускаешь. На уколы тебе в среду, не забыл? — Н-не забыл… Спасибо тебе, Игорь. Хороший ты человек. В дверном замке медленно повернулся ключ. Дверь открылась следом, почти беззвучно. Жилин прошмыгнул в квартиру не поздоровавшись, моментально скрывшись в ванной, и после этого Игорь напрягся всерьёз. — Давай, Водолаз, я встречать пошёл… На созвоне. Игорь выждал несколько секунд. Не услышав звуков битого стекла, он пошёл на кухню, ставить чайник и готовиться к чему-то серьёзному. Когда Жилин вошёл, никто не стал ничего говорить: свежие синяки и ссадины на лице, разбитые руки и окровавленная рубашка говорили сами за себя. Под пристальным взглядом Игоря Жилин молча открыл первый ящик кухонного стола, достал несколько пачек таблеток, купленных заблаговременно, и методично начал выдавливать из блистера одну за одной, сгребая в ладонь с горкой. Он открыл окно и вышвырнул все до одной. Игорь молчал ровно до этого момента, но даже он, непроницаемый, умудрённый опытом и готовый ко всему, не смог сдержать удивления: — Серёг, птиц надо зёрнышками кормить. Жилин никак не реагировал: всё так же молча он закурил в открытое окно, молча принял из рук чашку чая с мелиссой. Только докурив до фильтра, он сказал: — Уйду. К ёбаной матери на лёгком катере, уйду. — Продолжай. — Олег. И от одного имени Игорю стало понятно всё: и происхождение ран, и напряжённое состояние Серёги, и собственное беспокойство, и природа приступа, случившегося накануне, и смысл утренних слов Гвидона про метафизику. — Пойдём, Серёж. Лечить тебя буду. А ты говори, говори, я слушаю. — Игорь гладил его по лицу, и Жилин льнул к его ладони. Игорь проводил большим пальцем по растрескавшимся губам, и Жилин оставлял на нём короткие поцелуи, пряча перепачканные кровью зубы.